- 358 -

§ 3. Ваня возвращается к Ларе

 

Процессы вредителей; арест Щербакова; от 587 через 111 к оправданию по суду; Иван оставляет Евгению и просит Ларису принять его; сестры Пименовы на Колыме; Колыма - край сказочных денег; Зоя воссоединяет семью; бабушка в Ростове; от чего увозил меня поезд

 

Мы расстались с моим отцом на том, что его послали в Москву повышать свою квалификацию. В это время как раз в Москве гремел на весь мир процесс право-троцкистского антисоветского блока. При последнем, в 1982 году, обыске КГБ изъяло у меня почему-то стенограмму этого процесса, изданную в СССР и, разумеется, не более антисоветскую, нежели любой номер газеты "Правда"; поэтому я напомню этот процесс по памяти, без сверок. Главные подсудимые были Бухарин (главный теоретик партии, еще 15 лет не прошло, как Ленин называл его "заслуженным любимцем всей партии"), Рыков (председатель Совнаркома СССР после Ленина, но арестован с поста наркома почт и телеграфа), Ягода (нарком ВД и ГБ), Крестинский (бывший до Сталина генеральным секретарем РКП(б)), Раковский (глава Советской Украины), Ходжаев (глава Советского Узбекистана), Шарангович (глава Советской Белоруссии). По тому же процессу шли кремлевские врачи-убийцы Левин, Плетнев, Казаков и личный секретарь Горького, он же сотрудник ВЧК-ОГПУ-НКВД Крючков. Обвинялись подсудимые в фантасмагорических злодеяниях. Например, Шарангович - в том, что осушал болота Белоруссии и прокладывал дороги (ну, конечно, не он лично, но велел это делать, как граф Клейнмихель строил железную дорогу из Петербурга в Москву) ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ СПОСОБСТВОВАТЬ НАСТУПЛЕНИЮ ПОЛЬСКОЙ АРМИИ НА СОВЕТСКИЙ СОЮЗ. Разумеется, Бухарин никогда не был троцкистом, а Троцкий ненавидел Бухарина гораздо сильнее, нежели Сталина. Крестинский, Ходжаев, Шарангович сейчас восстановлены даже в своих партийных заслугах, а все без исключения осужденные и расстрелянные -реабилитированы в судебном порядке. Потрясение от этого судебного процесса было всеобщим и глубоким. Так как все обвиняемые свыше десяти лет занимались вредительством на самых руководящих постах, насаждали, опираясь на свою внушительную власть, шпионскую сеть всех разведок, от "Интеллидженс Сервис" до гестапо209, то любому советскому человеку становилось ясно, что шпионы и вредители всюду вокруг нас, что надобно немедленно и беспощадно разоблачать и выкорчевывать их. И надо было ликвидировать последствия этого вредительства.

В частности, вместе с Бухариным судили наркома земледелия М.А.Чернова210. И он дал - в открытом судебном заседании в присутствии даже иностранных журналистов - показания, в частности, о своем вредительстве в области ветеринарии по заданию гестапо. Он, дескать, приказал начальнику ветеринарной службы Гинзбургу и начальнику бактериологического управления Боярчинову организовать на биофабриках в Кашинцово, Орле и Ставрополе изготовление лжепрививочных

 


209 Гестапо имело чисто внутренние функции, весьма жестокие, и никогда не занималось шпионажем, международной политикой и т.п. По неграмотности следователей было выбрано в сценарий этого и других процессов главным центром шпионажа, что примерно так же нелепо, как "шпионская сеть советского ЗАГСа за рубежом".

210 Случайный однофамилец с-р В.М.Чернова, бывшего несколько месяцев в 1917 году министром земледелия.

- 359 -

препаратов против рожи и чумы свиней - под видом прививки изготовлялся неослабленный возбудитель заболевания. И поголовье свиней в Воронежской и Азовской областях было якобы истреблено в результате. Об этом написали газеты211, вещало радио. Щербаков читает и недоумевает: на названных биофабриках никогда не изготовлялись противочумные прививки. На них вообще никаких препаратов, предназначенных на свиней, не вырабатывали. И противорожистую сыворотку, и противочумную свиную выпускала Краснодарская биофабрика, на которой Щербаков работал. И это знают все специалисты. Он тыкается со своими соображениями-недоумениями к коллегам по московской лаборатории, но те отмалчиваются, а на одобрительном собрании по приговору единогласно подымают руки за расстрел. Расстреляли. Посмертно реабилитировали. Теперь-то, после публикаций воспоминаний уцелевших, мы знаем, что эта "нелепость" - последняя, отчаянная, безумная попытка замученного обвиняемого сказать правду, но так, чтобы следователь ничего не заметил:

— Я не виновен! Я не мог быть виновен!! Всякий, знающий факты, это увидит!!! - Таким же образом на этом и на предыдущем, в январе 1937 года, процессах обвиняемые признавались, что встречались с гитлеровскими хозяевами в Копенгагене, в здании, которое - как знал любой датчанин - было снесено за двадцать лет до якобы имевшей в нем встречи. Таким же образом Рудольф Сланский и Лебль признавались во вредительстве, приписывая себе все то, что делал и произносил Клемент Готвальд. Но никого это не спасло от пули или петли...

Вскоре по возвращении из Москвы Щербакова вызвали в краснодарскую прокуратуру и арестовали. Однако все происходило вовсе не типично. Во-первых, читатель напрасно подумал, якобы арестовали Щербакова за эти разговорчики, ставившие под сомнение высокую квалификацию и самоотверженную деятельность органов госбезопасности. Не дошли до Управления ГБ-НКВД эти разговоры. Во-вторых, следствие вела прокуратура, а не НКВД. Сама атмосфера первого допроса какая-то водевильно-провинциальная: большой зал, где стучат пишущие машинки, стоит очередь или даже несколько очередей к разным столам, а за одним из столов следователь допрашивает добровольно по повестке явившегося барана - Щербакова - а по окончании допроса, по подписании протокола, вдруг театрально вскакивает и рявкает:

— Встать! Вы арестованы!

Редко смеешься в момент ареста, но Щербаков расхохотался: до того нелепо и неуместно выглядел следовательский пафос. В-третьих, обвиняли Щербакова И.Г. в "плюсквамперфектных" деяниях: в эпизодах, имевших место еще в совхозе "Кубанец", т.е. свыше года назад. Так что дело и не в том, будто бы НКВД сообразило проверить показания Чернова и дозналось, что вакцины для свиней изготовляет не ставропольская, а краснодарская биофабрика, и как раз в противорожистом цехе ее работает Щербаков.

А в совхозе тогда у него возник конфликт с двумя командированными из Москвы проверяющими по вопросу о так называемых симультанных прививках. До приезда проверяющих Щербаков придумал некую рационализацию, посредством которой сумел добиться иммунитета поголовья от определенного заболевания, не обременяя

 


211 Тонкость, подтверждающая память И.Г.Щербакова. Он мне рассказал эту историю. Я не нашел в стенограмме ей подтверждения, сказал ему. Он настоятельно подтвердил: были такие показания. Оказалось, что есть две "стенограммы": одна "по тексту газет", которая была у меня и где этого эпизода нет, и другая "полный текст", где он есть. Хотя, оказывается, в газетах-то БЫЛО опубликовано. Ведь стенограмм Щербаков не читал.

- 360 -

совхоз чрезмерными тратами. Приехавшие, не доверяя его доморощенным выдумкам захолустного врача, настаивали своим столичным авторитетом перепривить симультанно, как в учебниках сказано. Это одновременное прививание двух вакцин требует особенно тщательного содержания животных на время прививок, и Щербаков толковал, что ферма не может гарантировать такого питания свиней на время иммунизации, какое положено по ветеринарным руководствам. Поэтому он отказывался проводить симультанные прививки, не отказываясь, впрочем, подчиниться проверяющим Митрофанову и Берлину и ПО ИХ УКАЗАНИЯМ делать то, что они велят и запишут как СВОЕ приказание. Они же не желали брать на себя ту ответственность, кою обязан принять на себя старший ветеринар совхоза. Так они и препирались пару месяцев, после чего инспекция вернулась восвояси ни с чем - Щербакова не переупрямить. Когда арестовали упомянутого Гинзбурга, Берлин то ли дал показания, то ли отправил донос, что тот-де покрывал еще и вредительские действия Щербакова и Митрофанова, о которых он, Берлин, своевременно сигнализировал Гинзбургу. Арестовали Щербакова, Парфенюка и одного зоотехника, фамилию которого отец забыл. Учинили розыск Митрофанова, отбывшего в длительную командировку в Сибирь с очередной реквизицией. Имкриминировали вредительство, конечно.

Тюремная жизнь была несладкая, что и говорить. Но пыток не применяли - по отношению к этой группе – хотя в камерах Щербаков встречался с лицами, к которым тогда и там применяли избиения и более изощренные пытки. Передачи тогда дозволялись без крохоборства. Да что говорить о передачах, если еще недавно совершенно официально существовали такие органы, как Губернский комитет помощи содержащимся в местах заключения; например, в "Юридическом календаре на 1928 год" по Ленинграду значатся несколько пунктов этого комитета, и в пункте при изоляторе спец. назначения числится отдельная юрконсультация, работавшая по два часа три дня в неделю! Несколько рассказов сокамерников запали в память Щербакова, но это рассказы "со слов", я их пересказывать не хочу, ничего нового к обширной литературе, восходящей к Солженицыну, Шаламову, Дьякову, они не добавляют. С ним самим в этом смысле ничего достопримечательного не происходило. Небывалое в его истории - это ее сказочно-счастливый исход, и ему можно было бы не поверить, кабы не бесспорный документ, сочинить который ему не было бы ни нужды, ни возможности. Почему-то он и сам нисколько не сомневался с самого начала в благополучном завершении. Стоит, правда, уточнить, что так эта история кончилась для троих, а директор совхоза Парфенюк умер под следствием. И даже когда следователь говорил Щербакову, что по 58 введен расстрел, он не верил следователю: стращает, дескать - а ведь тот

 

- 361 -

как раз тут не врал; тогда же "потолок" повысили до 25 лет. По мнению Щербакова, главное было - не поддаться на угрозы и уговоры следователя. Те, кто поддавались и признавали - оттого ли, что надеялись на суде "неопровержимо доказать нелепость обвинения" (таким был один летчик, который признал, что завербовывал в свою троцкистскую организацию таких-то, но по датам "вербовки" выходило, якобы он, двенадцатилетний, завербовал троих сорокалетних!), или оттого, что воображали, будто бы в лагере лучше и свободнее, нежели в тюрьме, или потому, что признававшихся иногда лучше кормили и содержали (по-царски содержали одного новочеркасского профессора, признавшегося, что он-де изготовлял яд для отравления И.В.Сталина), - все они необратимо проигрывали. На суде их никто не выслушивал, приговор штамповался мгновенно. Из лагерей возврата не было. А вот те, кто выживал и отбояривался от следователя - имели шанс. Такой шанс ему и выпал.

Следователь сначала составил обвинительное заключение по ст.58-7. Впрочем, зная юридическую неточность моего отца, я допускаю, что было еще "обвинительное заключение", "предъявление обвинения в окончательной форме", т.е. процедурное действие, совершаемое до завершения предварительного следствия, а не по его окончании (см. §§16-17 гл.1). На такое "предъявление" обвиняемый еще может следователю выдвигать возражения, заявлять ходатайства о привлечении документов и т.п., а на обвинительное заключение он может возражать только судьям в зале суда. Мое мнение подкрепляется тем обстоятельством, что после предъявления "обвинительного заключения" следователь устроил Щербакову и Митрофанову (наконец-то разысканному! т.е. вернувшемуся из командировки) очную ставку в расчете, что те, враждовавшие еще на воле, теперь примутся поливать грязью и обличать друг друга. Они же, напротив, стали взаимно оправдывать друг друга, сразу раскусив нехитрый "тактический прием" следователя. (К слову, Щербаков так различал Митрофанова и Берлина: оба они евреи, но Митрофанов, как и положено еврею, умный, а Берлин - дурак-дураком. "Первый раз в жизни видел тупого еврея".) К слову, очная ставка происходила в присутствии эксперта-ветеринара, который позже признавался, что по материалам был полностью убежден в том, что обвиняемые - настоящие вредители.

Дальнейшее было чудом, которому я умею дать три объяснения из разных сфер - астрологическое, юридическое и политическое. АСТРОЛОГИЧЕСКИ шел год Тигра, а сам Иван Щербаков по календарю "Тигр", так что это был "его год", и ничего основательно дурного с ним в этот год не могло стрястись (как были для него удачливы и 1926 и 1950 годы). ЮРИДИЧЕСКИ могло быть, что очная ставка так подействовала на следователя, что он изменил свое первоначальное мнение о преступности и переквалифицировал обвинение на ст.111, сняв "вредительство". ПОЛИТИЧЕСКИ как раз в эти самые недели или даже считанные дни меняли всю краснодарскую верхушку, от обкома до НКВД. К концу этого года первым секретарем краснодарского крайкома назначили на опустевшее место Суслова. А сажать начальство летом 1938 года сделалось модным "за перегибы" - это предписывалось постановлением ЦК от января 1938 года -под каковым флагом и расстреляли неподалеку, в Сталинграде, Постышева. С последней версией стыкуется то, что следователь куда-то исчез, что Щербакова, Митрофанова и зоотехника выпустили, а дело против них передали в народный суд, переквалифицировав по ст.111 (халатность). Суд оправдал зоотехника, признал обвинение Митрофанова и Щербакова в халатности доказанным и приговорил их к одному году исправработ. С учетом длившегося пять месяцев "предварительного"

 

- 362 -

заключения никакого наказания не осталось. Щербаков не пожелал смириться и с таким сказочно мягким приговором - просто не верится, что в сталинское время и такое бывало! - подал на кассацию и:

 

"ОПРЕДЕЛЕНИЕ

именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики

3 октября 1938 г. Краснодарский Краевой Суд

Судебная Коллегия по уголовным делам в составе председательствующего Сорокина и членов Голикова и Балакина с участием прокурора //прочерк//, заслушав в открытом судебном заседании по докладу т.Сорокина дело по кассационной жалобе Щербакова Ивана Гавриловича и Митрофанова Ивана Александровича

на приговор Народного суда 2 уч. Тимашевского района от 25 сентября 1938 коим приговорены: Щербакова и Митрофанова по ст.111 УК к одному году исправтрудработ каждого.

Рассмотрев кассжалобу осужденных и материал дела судебная коллегия по уголовным делам находит, что приговор н/суда не может быть оставлен в силе и подлежит отмене, а дело прекращению по следующим основаниям: Из дела видно, что Щербаков и Митрофанов принимали все меры к тому, чтобы устранить эпидемию по совхозу, что подтверждает ряд документов от 7/7 36 г., где Щербаков писал докладную наркомату зерновых и животноводческих совхозов, 13/7-36 в отношении управления свиносовхозов. Все эти докладные направлены на устранение всех имеющихся ненормальностей, которые имелись в совхозе, поэтому у суда не было оснований выносить обвинительный приговор в отношении Щербакова и Митрофанова. Исходя из вышеизложенного и руководствуясь ст.418 УПК

определила

Приговор Нарсуда отменить и дело производством, за отсутствием состава преступления, прекратить.

п/п председат. Сорокин

члены - Балакин и Голиков

копия из

копия верна

н/судья -

нотариальная заверка 24/1-39 г."212.

 

Этот документ сохранился в бумагах отца даже в двух нотариально заверенных копиях от разных лет.

19 октября 1938 года его повышают, делая заведующим формолвакцинным цехом на той же фабрике. Но он не хочет жить там, где знают, что он сидел. Он не хочет жить с женой, которая бурно, по-армянски, вспоминает свои переживания во время его ареста, изображая в лицах, как она бегала хлопотала за него и спасала его. Ему надоели пьянство и собутыльники, а последние особенно зачастили по естественному поводу обмывания его освобождения. Он жаждет сменить среду и место обитания.

Он навещает Ларису в Ростове, заводит речи о совместной жизни. Он не умалчивает про существование Евгении Терпанасян, но вполне искренне объясняет, что та ему давно постыла, не любит он ее. Ларе читает

 


212 Непонятно, почему заверяет контора, а не суд: ведь написано на типографском СУДЕБНОМ бланке. Но и это несоответствие не уничтожает в моих глазах силы документа.

- 363 -

стихи, ей посвященные. Лара прикидывает: вроде бы и поверить можно, и чувства у нее к нему остались какие-то. И ребенок вполне к этому незнакомому мужчине льнет.

Я помню осень, вишневый сад, в котором я, полуиграя, полувсерьез, убегаю от преследующего меня незнакомого мужчины. Вот он обхватывает меня у южного подъезда нашего дома и целует. Щетина колется, неизвестный дразнящий запах табака. Интересно. Хотя мне помнится, что то был для меня совершенно чужой мужчина, мне помнятся также эмоции чего-то запрещенного, манящего и ожидаемого - значит, не такой уж был он незнакомый. Я-то помню лишь одну такую встречу, а по мнению отца, таких сцен было несколько, причем каждая начиналась с моих пряток. До тех пор в доме ни разу при мне не упоминалось об отце.

Но, если воссоединиться, то куда он поселится? В эти комнатки на Мольной Иван не вписывается - нарушить устоявшийся ход жизни, да и противоречит это сложившемуся характеру Ивана, при котором ОН ОРГАНИЗУЕТ ЖИЗНЬ И К НЕМУ ПРИЕЗЖАЕТ ЖЕНА, а не ОН ПРИЕЗЖАЕТ К ЖЕНЕ, ПРЕДОСТАВЛЯЮЩЕЙ КВАРТИРУ. Так что пока кончается ничем, но в разговоре о сестрах - естественные вежливые вопросы со стороны Вани: "Как твои сестры живут?" всплывает, что две младшие - Зоя и Вероника - вышли замуж и с мужьями уехали на Колыму. Там платят бешеные деньги, кажется, двойная зарплата и какие-то проценты, кажется, 50% каждые полгода набавляют. Вот на такие деньги можно было бы и квартиру хорошую купить (тогда еще дотягивали свое существование жилищно-арендные кооперативные товарищества). Мысль западает, зреет. Иван наводит справки, выясняется, что надо заключить договор, минимальный срок договора - на два года. И как хорошо: уедешь в новое место, где никто тебя не знает! Там, правда, суровый климат, но выдержим! Зато представить только, какими богачами оттуда вернемся! Всего-то два года, подумаешь! Весь год он ведет подготовку, заполняет длиннющие анкеты, врет в них, их полгода проверяют и, наконец, заключают с ним нужный договор213. 10 сентября 1939 года он увольняется из Краснодара и переезжает на Колыму, в Магадан. Евгению Терпанасян с сыном Александром Щербаковым он бросает в Краснодаре, обещавши ей выплачивать по 150 руб./мес. - половину своей краснодарской зарплаты. Он побоялся оставить Евгении старательно сколоченную им библиотечку из произведений Кропоткина, Бакунина и других теоретиков анархизма. Везти ее к Ларе - невозможно, не примет, и его самого с нею выгонит. Евгения - стукнет, посадит. К своей матери нельзя, потому что та признает только божественную литературу, этой в доме терпеть не станет. И он вывалил в отхожее место десятки книг. Его мать уезжает в Москву, к сыну Михаилу, тогда кончавшему институт и женившемуся. Кажется, по окончании института Михаил Гаврилович Щербаков уехал в Махачкалу. Оттуда он был призван в 1941 году и в том же году погиб в бессмысленном десанте Мехлиса под Керчью. Похоронка датирована 29 декабря 1941 года214. Детей у него не осталось - эта ветвь Щербаковых оказалась тупиковой. Прасковья Андреевна жила все время под Мытищами. С Ларисой Ваня договорился, что через год, если Ваня на личном опыте убедится, что в Магадане можно жить с ребенком в приличных условиях, а не так, как было на Кавказе-

 


213 Впрочем, в трудовой книжке значится, что Щербаков принят на работу в Дальстрой 18 ноября 1939 года с индивидуальным трудовым договором от 18 ноября 1940. №13840. Договор на три года.

214 Похоронка выписана Махачкалинским военкоматом и в ней М.Г.Щербаков значится почему-то уроженцем Махачкалы, что полная чушь. Заверена копия с похоронки нотариально в Мытищах 16 августа 1946 года. Кто была жена Михаила, Иван не помнил или даже не знал.

- 364 -

Кубани, если убедится, что не может обойтись без Лары, если..., заберет Лару и Волю к себе на Колыму.

Как сказано, тетушки мои зарабатывали там бешеные деньги. Не знаю, как уж оно вышло, но как раз около 1940 года на эти деньги Вероника покупала для Жени дачу под Москвой; купили возле Болшево, напротив дачи иранского посла, полдома, за 20 тысяч. Валентина Васильевна еще все возмущалась, почему не Женя платит, а Вероника. В Москве же у Жени с Вероникой было совместное жилье - крохотная комнатка в коммунальной квартире на Мерзляковском переулке, в том переулке, что в 1918 году был заселен чекистами и постоянно подселялся ими же. И Зоя, и Вероника звали на Колыму Лару, особенно Зоя, ибо Вероника к 1940 году уже вернулась "на материк", а Зоя осталась на второй срок в Магадане. Будучи в шестимесячном отпуске осенью 1939 года, она заезжала к нам в Ростов повидаться с Ларой и уговорить ее. Лариса же все наводила справки, можно ли там жить с маленьким мальчиком, не вредно ли для здоровья? Ее особенно беспокоили мои больные уши-нос: ведь после скарлатины у меня пожизенно возникло осложнение в виде "двустороннего гнойного отита" и хронического насморка. Врачи попугивали, что простуда для обычного здорового человека может мне обернуться менингитом. Но сестры и Ваня в письмах заверяли, что уберечь ребенка нетрудно, ничего страшного.

Лариса колебалась и в отношении того, воссоединяться ли с Ваней. Возвращение его было воспринято ею без энтузиазма, впрочем, и без отталкивания. Но ехать к нему? Снова из Ростова? Весной 1940 года был момент, когда она "окончательно" порешила - не ехать! Тут пришло письмо от Зои - Зоя звала. Зоя хвалила Ваню. Случай свел их. В декабре 1939 года, дожидаясь во Владивостоке рейса, он зашел в столовую. На ступеньках сидит молодая девушка в беличьей шубке. "Вот ведь какая, - подумалось ему. - И запачкает дорогую шубу, да и порвать о камни может". Вгляделся. "Ба, да это же Зоя Пименова!" Действительно, та возвращалась из отпуска в Магадан, у столовой дожидалась своего мужа, Ореста. Ей было 26 лет. Шуба была пошита ею за счет заработков на Колыме215. Иван подсел к ней, она тоже его узнала, они обрадовались друг другу. Дорогой еще сблизились. Особенно при совместном переходе от парохода до берега по льду: корабль не мог форсировать примерно полтора километра льда. И вот теперь Зоя по просьбе Вани воздействовала на свою колеблющуюся сестру.

И Лара решилась. Она запаслась хвалебной характеристикой и 22 августа 1940 года уволилась с должности завуча школы № 15. Дома оставалась бабушка, которой подыскали компаньонку - Елену Михайловну Дерюгину. "Лелю", из Шахт - помоложе и поздоровее, чтобы выполнять по дому работу, непосильную для 64-летней бабушки. Достойная эпитафии черта стиля жизни: уезжая, Лара полагала невозможным оставить свою мать в одиночестве - хотя имелась соседка Тоня - а нанимала ей компаньонку. Это - уходящий в прошлое безвозвратно XIX век. Так же, как и то, что у Щербакова в Краснодаре была домработница. Не успели мы отъехать (мы ехали поездом через Москву), как вдогонку понеслось письмо Валентины Васильевны:

 


215 Потом она подарила эту шубу своей дочери Веронике, и нынче шубка уплыла за океан, в штат Иллинойс-Иллинуа, куда эмигрировала в 1979 году Вероника Орестовна Макарова-Шаповалова со своей дочкой Инной, оставив мать в Ленинграде.

- 365 -

"28 августа 1940 г.

Милая моя доченька, Лара!

Только проводили тебя, дала на вокзале Роне телеграмму, Шура с Людой пошли домой, а я, Леля и Тоня задержались, долго ждали троллейбуса, купили мороженого, поели, потом поднялась страшная буря, всех нас засыпало пылью, ну наконец сели в троллейбус и доехали благополучно до дому.

Пришли домой, такая страшная пустота, просто ужас! Все прибрали, разобрали и наконец съели арбуз и легли спать. На другой день встали - в 8 часов разбудила Ванина телеграмма, потом Вероникина, потом твоя из Лисок в 1 ч. дня вышлите пальто. Я скоро собралась, поехала на почту, сдала пальто, но сказали, что оно приедет только 29 или 30 в Москву, очень жаль, как ты его забыла? Я еще тебе напоминала, не забудь положить пальто, нет не забуду, ты сказала. Я тебе не сообразила положить шерстяной желтый пояс от шерстяной кофточки и розовый батистовый от летней блузки, а желтую крашеную рубашку, что для накидки, положила в пальто, и все телеграммы положила, которые получила утром 25-го, пиши скорее, получила ли пальто? Хоть телеграфь. Как нужно в дороге Волику пальто, особенно в вагоне.

Милая, как у нас сразу похолодало, ужас! 27 была сильная гроза и лил всю ночь и сегодня т.е. 28 дождь. Леля не успевает с окон стирать и пол. Воды полно всюду. Мы все перестановили в квартире. Кровать мою поставили в спальню, а кушетку в столовую, мамину к печке, на место Волиной кроватки. Волину картину, что мне оставил на память, повесила над своей кроватью, на стенку к Лавровым, что у окна между гардеробом, очень красиво, любуюсь волиной яхтой, так красиво выделяется на синем море красная яхта.

На диване в столовой лежат три маленькие подушечки, вышьем хорошие наволочки на них. Прибрано все чисто, двери, окна блестят и пол. Прекрасная Леля девушка, только и чистит, да скребет. Сегодня она ушла по знакомым в Ростов. У них 15 августа большой праздник "Успенье". Я обедала одна, съела борщ вегетарианский и испекла те яблоки, что остались, дыню и арбуз не начинала одна. Утром ели лапшу молочную, достали у водников десятка 2 1/2 яиц по 5 руб. и пряников 1 кг за 5 р. 70 к., сметаны, молока; мясо еще не покупали. Милая моя дорогая, голубка, пиши все и обо всем. Как встретились с Ваней, как ехали всю дорогу? Подумай, Лара, я первой стала писать тебе, а ни кому другому. Надо Жене, Веронике, Зое. Ну вот отдохну и им начну писать. Пиши, что нужнее прислать тебе или Зое. Телеграфь.

Дорогой Ваня! Я радуюсь Вашей встрече очень и очень. Желаю счастья, мира и любви в Вашей совместной жизни, любите друг друга и Вашего Велика. Я так рада за него, что у него есть папа, который не только ему будет папой, но и другом в жизни. Лара! Помнишь, как жил Валя с Дмитрием Ивановичем и Манечкой, не сын, а просто товарищ. Мне так нравилось, как они жили, какая была симпатичная, милая семья. Воля ведь очень привязанный мальчик, знаешь, как он любит Леру и как к нему привязался. Правда и Лера-то ведь очень хороший любит детей, хоть бы ты его скорей увидала".

Письмо почему-то без подписи, но не видно, чтобы что-то было оторвано от обычного двойного тетрадного листа. Почерк бесспорно Валентины Васильевны, фиолетовыми чернилами. Пунктуация и особенности орфографии сохранены. Шура - Александра Браун - и Люда - Людмила Ярославновна Черняк - приятельницы Лары, немки по национальности. С началом войны высланы в Казахстан. Лиски -

 

- 366 -

железнодорожная станция на пути из Ростова в Москву. Яхта - мой рисунок яхты "Дункан" из Жюль Верна. "Леля ушла в Ростов" - выражение, характерное для ростовчанина, для которого Нахичевань и Нольная линия - не Ростов. Позже отношения Валентины Васильевны с Е.М.Дерюгиной быстро ухудшались. Вот несколько цитат:

"Леле я дала сначала еще при тебе на поездку 50 р., потом она пошла покупать кофточку вязаную, бумажную; дала 50 р. и вчера на рейтузы и др. вещи 30 р. Она попросила у меня, но не знаю - какие...

Попросила у меня 30 р. дайте на подарки к Пасхе ребятам. Один учится в Мединституте за 3-м курсе, второй на Шахтах в 9-м классе.

...Леля очень изменилась, стала как бочка, толстая, красная, злая и как Юлия Ивановна, просто нервирует своими разговорами, я ее не слушаю, так она злится, хотела поделиться, а Вы не хотите и слушать. Я ее прозвала репродуктор...

Елена М. знает, что ей все принесут и даже приготовят то и не думает ни о чем. На огороде категорически отказалась работать. Я сегодня должна быть в огороде с Тониными сослуживцами, которые не работают на трассе, но Е.М. запугала, что сегодня будет страшный день, пока все спокойно, даже еще ни разу не было тревоги, а ей просто хотелось обходить всех своих знакомых, а пустую квартиру мы не оставляем...

Я встала в 5 час купила муку, яиц по 25 р., 2д хлеба своей барыне. Леля! Выходит, что я тебя обслуживаю, а не ты меня, ну я в 5 ч. не буду вставать, а если рано не встанем, не придешь в 6 ч. домой или совсем пропадут карточки. Мне как-то легче достать, она никогда рано не встанет, причешет косы заплетет постелет приберет и т.п. ...

Теперь размудрится, что без ея поели. Она полная хозяйка стала, кричит командует, нитак сделали, не туда положили и все ворчит, как старая дева... Раз я Вам не нужна, сказали бы раньше. Я бы служила и получала бы и оделась бы, а то живу за нет. Ой, горе с ней, приходится все терпеть..."

Первый год по отъезде дочери Валентина Васильевна жила мирно-советскими страхами: не случится ли чего по закону, что лишит Лару квартиры? Вот принят закон жестко ограничить площадь по 6 кв.м на человека, а все брони - отменяются. Вот запрещают отправлять посылки, значит, Волик не получит фруктов. Вот повышают плату за квартиру. Вот выходит указ о прикреплении к месту работы - значит, Лара не сможет теперь уволиться из Дальстроя и вернуться в 1942 году в Ростов. Одновременно Валентина Васильевна недоумевает, что за деньги ей присылают:

"Что это за деньги, что Ваня послал 500 р., он мне не должен, а у меня за тобой оставалось порядочно, так опять ты ничего не телеграфируешь, на что эти деньги. Мне Зоя как-то послала 1000 р."

и, словно отсчитываясь, она заполняет свои письма подробным изложением, на что сколько издержала. Убоги траты, только на еду, уголь, содержание Лели, квартиру. Никакой мебели, никакого ширпотреба, никаких поездок, никаких врачей, никаких украшений. В апреле Андрей Небольсин ехал из Териберок (под Мурманском) в Сочи в отпуск, прихватил дочку Наташу. Вслед за тем приехала пятидесятилетняя сестра Андрея - Шура - с Алешей - родился в 1938 году - они поселились у Валентины

 

- 367 -

Васильевны. А тут война. К слову, войну до такой степени все ждали, что в письме от 25 апреля 1941 года Валентина Васильевна рассуждает:

"На что Жене теперь дача, время тревожное, квартира у Жени всегда будет, где бы они не жили, если Андрей уйдет на войну, то и тогда Жене будет всюду не плохо".

Все эти байки о "внезапности нападения" весьма не похожи на то, что было на самом деле.' И вот с войной начинается новый пласт беспокойств и забот Валентины Васильевны. Началось с того, что Женя отправила своих детей и невестку без денег, без продуктов, даже практически без документов. В сберкассах - "надежно, выгодно, удобно" - установлено выдавать вкладчику не более 200 руб. в месяц, да еще жестко фиксирована дата выдачи - 23 числа каждого месяца, чем порождаются дополнительные очереди спозаранку и нервотрепка. Вот:

"Милые детки, Лара и Зоя, как все-таки тяжело живется. Женя еще не доехала до Челябинска, а из Архангельска выехала и послать от нея раньше 2-го или 3 сентября ничего нельзя, документов на проезд не получала и посылку с одеждой. Денег не дают больше 200 р. из кассы; кормить надо 5 человек. Я просто вытянулась, а тут и достать трудно. Но все равно ничего не поможет, а потому и мирюсь с трудностями.

Если бы была одна, то много ли бы мне нужно, даже и с Лелей, то все можно мириться и жить. Женя нас связала по рукам и ногам. Не дать даже документов чьи дети. То бы мы получали из Н.К.В.Д. Ходила Шура туда, ей говорят, может и не его дети. Достаньте справку из Мурманска, а там их и в помине нет. Андрей на фронте где-то, Женя выехала в Сибирь. ...

Приехала, мучилась с пропиской сколько дней, теперь очень трудно прописать в домовую книгу. ...

Женя посылала 2 раза по 500 р. и писала, чтоб я Шуре давала на личные расходы по 100 р. Я так и делала. В последний месяц Женя обещала послать, но не послала и я Шуре давала из своих на табак, театр, баню и т.п. На дорогу насобирала по 200 р. из Кассы за 3 мес. 600 р. да всего в дорогу наготовили на 114 р. даже кончая мороженым, что на вокзале покупала детям, ей и себе и ситро. Пока она стояла за билетом, то детей с 12ч. дня и до 8 ч. кормила 2 раза. Спасибо близко была провизия".

Вероника к этому времени эвакуировалась в Самарканд, звала туда мать, там в горах работал Лера (он попал на фронт артиллеристом позже; исправлю бабушку: дядя Андрей тоже еще не был на фронте, он почти два года спустя попал на фронт). Но Валентина Васильевна осталась "сторожить квартиру для Лары". Этот мотив неоднократно повторяется в ее письмах. И еще:

"Зоя, как я боюсь без Лары умирать. Ты знаешь, как она и Рона за мной ухаживали в клинике и дома, когда я приехала из клиники, вернее Лара с санитаром внесли в комнату на 4 этаж на руках. Я никогда не забуду Лариной заботы обо мне. Она тебе расскажет все, как она за мной ухаживала. Постель приготовлена чистая, пододеяльник белый, простыня, наволочки все блестели и домработница ухаживала у кровати.

 

- 368 -

Теперь не то, когда-то достучишься Е.М. на кухню. Сидит баклуши бьет, да гадает с Тоней днем и ночью. Свету нет, воды нет, керосину нет. Ложимся и лежим по 12 и больше часов, пока можно видеть без огня...

Стою в очереди за мылом. Была 645, теперь 208...

Тоня только было пришла домой и опять ее послали в окопы, ночует там. Кормят очень хорошо. Мясное, масло дают, сладкий кофе, кисель сладкий, хлеба 800 гр. Я ей говорю, если не очень тяжелая работа, то и я пойду."

К этим же повинностям относится упоминание об "огородах" в ранее цитированном письме.

Вопреки присказке, будто бы дважды в одну воронку не попадает, в нашу квартиру снаряды попали два раза. Первый - 25 ноября 1941 года, советский снаряд, а второй 10 июля 1942 года - немецкая бомба. Кажется, был еще третий, неведомо чей, в 1943 году. Ведь 21 ноября 1941 года немцы взяли Ростов, брошенный русскими безо всякого сопротивления, хотя и перегороженный к сопротивлению разнообразными укреплениями. Власти призывали всех оставаться в городе, не сдадут, мол, а потом внезапно бежали, и немцы вошли в опустевший город. В промежуток безвластия жители пошли грабить продовольственные магазины; собственно, видимо, грабеж возник из-за того, что есть-то надо, в магазинах имеется товар, а никто не торгует. Ну, и южная живость и подвижность не только физическая, но и душевная, конечно. Немцы жестоко пресекли грабежи:

"...кто выскакивал из окон, так их стреляли, и кто шел из города по той стороне, ставили к стенке и расстреливали всех без исключения, малых, старых. Семья доктора Рождественского бежала в убежище: мать, дочь и сын тоже их расстреляли...

При артобстреле 25 ноября:

"в нашу квартиру, Тони и Лавровой, попал снаряд. Больше всех пострадали Лавровы и Тоня. Снарядом уничтожена крыша и все имущество. У Тони все превращено в щепы - все столы и письменный и тумбочка, кровать в дугу. Боже! Какие страсти.

Я же пострадала меньше их. У меня все двери у шкафов раскрылись, все вылетело на пол, кое-что разбилось, ну не беда. Сама я была дома. 1-й раз бабахнуло, я вздрогнула и оглушило меня, 2-й раз бах. Я скорей бежать, шубу, платок на руку и в погреб. Леля раньше убежала.

Милые, ночевали у Хайновской три ночи, топили своим углем, потом приютились у Жуковых, они уехали со всем имуществом в Тацинскую. Две комнаты пустые, живет бабушка и Катя с Петькой. Очень противно, но делать нечего. Справку дали, что в моей квартире жить нельзя, дали бумажку Р.Ж.У. чтобы подыскать и дать квартиру. Квартиры дают пострадавшим всем только по комнате или 1-ну на нескольких человек вместе.

Я решила никуда не переходить, пока не приедут Жуковы, а там будет видно. Вещи стоят в квартире у нас и в коридоре, как мои, так и Тони. Тоне дали ордер на комнату 14 м, и балкон, но она никак не может выселить женщину, самовольно захватившую эту комнату. Тоня ютится с нами у Жуковых.

Если немцев не будет в Ростове, то Тонину и мою квартиру восстановят, был техник, говорил, что можно восстановить, а Лаврову нет. Квартиры повреждены и на

 

- 369 -

2 этаже. У Жуковых стена течет от Кораблевых и Хайновских. Хайновская уехала с квартиры на Крепостной. Ей дали чудную квартиру военврачу".

Хотя нацисты (I танковая армия), воспользовавшись растерянностью генерал-майора А.А.Гречко, командующего XII армией (там же был Л.И.Брежнев, замнач политупра Кафронта), форсировали Дон на всем протяжении от Азовского моря до Маныча, им не удалось закрепиться в Ростове, и уже 29 ноября Красная (тогда еще не переименованная в Советскую) армия вступила назад в Ростов. Что меня пронзает, так это подвиг работников связи, почтово-телеграфных служащих, имеющих дело с гражданской корреспонденцией. Едва лишь город был освобожден, как Валентина Васильевна получила телеграмму от Вероники из Самарканда, от Лары из Магадана, деньги из Магадана, письма. Сама писала, телеграфировала и все доходило до адресатов. И невероятно быстро - по тем временам, когда почта на Колыму ехала поездом, а потом морем (только в навигацию), да еще письма внимательно прочитывались военной цензурой (в них сохранилось изрядно цензорских вычеркиваний) шла корреспонденция! А фронт-то был вот он, рядом, в 10-30 километрах!

В 1942 году Валентина Васильевна то надеялась, что по истечении срока договора Лариса вернется, то отчаивалась:

"Как хочется Вас видеть, мои дорогие! Но видно не дождусь того момента. Немец наверно уничтожит меня и Лелю задолго до Вас. Прощайте мои любимые, мои ненаглядные Зоя и Лара, мой дорогой Волик, как я люблю Вас, как я хочу видеть Волика, как я скучаю по нему; карточки опять повесила над столом. Любуюсь на своих милых деток и мужей Ваших; все прекрасны и умны. Живите дружно и уважайте друг друга.

Лара, а пустят ли Вас в Ростов? Мне кажется, что не пустят, да и стоит ли ехать, так все дорого в Ростове. Боюсь голода страшно, а он скоро наступит. Запасов у нас нет никаких, и негде взять, да и что купить при такой дороговизне. Надежда только на разгром проклятого Гитлера. Ну и дадим же мы ему жару.

Волик! Вот если бы ты был в Ростове, насмотрелся бы на его издевательства и наверно отомстил бы чем-нибудь, мальчишки много помогали и мешали ему. Немцы были молоденькие и в легкой одежонке, а наши бойцы одеты прекрасно, тепло. Какие у нас были лютые морозы и до сих пор холодно, а весна пришла давно, но лед не тронулся еще; его все взрывают..."

Это письмо от 4 апреля 1942 года. Впрочем, может быть, дата поставлена по старому стилю: в том письме бабушка сообщает, что послала Ларе поздравительную телеграмму к 26 марта, хотя, впрочем, опять не сходится: это 8 апреля, а день рождения ее - 5 апреля. Почерк бабушки резко деградировал, от письма к письму каракули неразборчивее. Последнее ее письмо носит сумбурную дату: "3 июля 1942 г. пятница Р.Д. 2-го июля 1942". В нем четыре строки тщательно замазаны военной цензурой. Она извещает о получении посланных из Магадана в мае с самолетом письмах, о пришедших телеграммах, денежных переводах.

"Волик, так противно слушать гудки сирены, кончилась тревога и я начала писать, а самолеты все еще гудят, шумят. ... Милая Ларочка, до чего дорого все, ужас! Вот сурепное масло 100 р. литр, а подсолнечное 150 р., сливочное 250 р., мука пуд 640 р. ... Как мне хочется жить в семье и приносить посильную помощь своим детям, а не быть паразиткой и бегать, доставать продукты для Елены. Ее посылать

 

- 370 -

нельзя на базар или куда-нибудь, она все выбирает по дорогой цене и лучшее... Леле жить только в богатой семье, где всего по горло, она конечно не плохая, даже очень хорошая, но в настоящее время нам не подходящий человек. Кот наш живет уже на чердаке, очень хороший, питается не вволю, а что достается. ..."

10 июля в разговоре с Тоней Грабовской бабушка все же вырешила пойти хлопотать о пропуске в Самарканд, к Веронике. Как раз в этот день моя мать добилась и получила волновавшую ее с бабушкой бумагу:

 

"Союз советских социалистических республик

Народный Комиссариат Внутренних Дел

ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ СТР-ВА ДАЛЬНЕГО СЕВЕРА

(Дальстрой)

ОТДЕЛ КАДРОВ

"10" VII 1942 г.

№4/421 V

Бухта Нагаево, г.Магадан

СПРАВКА

Дана тов. Пименовой Ларисе Михайловне в том, что он действительно работает в предприятии Дальстроя, а поэтому на основании постановления СНК СССР от 29/III-41 г. принадлежащая ему жилплощадь в городе Ростов-на-Дону бронируется на все время его работы в ДС на Колыме.

/Зам. Нач. ГУСДС НКВД СССР

по кадрам

капитан госбезопасности

/Никешевич/

ст/500

треугольная печать отдела кадров".

 

Справка напечатана на ротапринтном бланке. Впечатанные, а также вписанные в угловой штамп слова подчеркнуты. Но не пригодилась нашему семейству госбезопасная справка:

"10 июля 1942 года была особенно интенсивная бомбежка... когда дали отбой, то стало известно, что в дома водников была сброшена бомба большой силы; я сейчас же после отбоя помчалась по Первомайской в Ваш дом - был дождь, по улице от разбитых водопроводов вода текла, как река; во дворе у Вас я увидела громадную воронку и все дома стояли с разбитыми окнами и дверьми, спешно вытаскивались дети и домашний скарб; я окинула взором Ваш дом и вижу тоже разбитые в щепы окна - помчалась по лестнице на четвертый этаж; на лестничной лошадке 3-го этажа увидела Елену Михайловну, заботливо стаскивающую вещи из квартиры.

Мне бросилась в глаза кровавая тряпка, тут только у меня мелькнула ужасная мысль, что это кровь конечно из Вашей квартиры и на мой вопрос Е.М. ответила, что Валичку ранило осколком? и ее сейчас увезла скорая помощь. Меня она просила сосчитать деньги, вынутые из окровавленного мешка, но у меня уже были билеты в кармане, так как вещи были уже на вокзале и в 4 часа я должна выехать, и выполнить обязательства похоронить В.В. я не смогла. Я спросила Е.М., куда повезла скорая помощь В.В., но та так занималась вещами, что о живом человеке забыла подумать и куда ее повезли, она не знала и отыскивать ее не стала.

 

- 371 -

Я вошла в коридор и в пролете между окнами и дверью Тони около сундука увидела громадную лужу крови, окровавленные камни, вещи, а в квартире полный хаос. Вернувшись к Е.М. я предложила к ее услугам свою квартиру ввиду того, что она остается без призора за нашим отъездом, но она почему-то отвергла мое предложение; я нашла Сарру Георгиевну, рассказала ей о катастрофе с В.В. и просила ее заменить меня и взять на себя миссию - отыскать В.В. по больницам и если нужно, то достойно ее похоронить; но все старания С.Г. отыскать ее в лечебных учреждениях, а судя по ранению (вся левая шейной артерии с плечом было вырвано) она по дороге умерла и ее, вероятно, не завозя в больницу свезли в братскую могилу.

Так скончала свою жизнь милая наша Валентина Васильевна, мне сердечно ее жаль и больше всего жаль, что я не выполнила ее завещания похоронить ее, но засиживаться в Ростове было уже нельзя, 24 июля его оккупировали немцы. ...

... куда исчезла Е.М., куда она могла перетащить гибель вещи В.В. Это осталось загадкой. ... Единственное, что известно, что она передала на хранение С.Г. сумму денег до 4 тысяч, из которых она 2 тысячи сдала С.Г., а две тысячи оставила у себя и когда С.Г. заявила, что эти деньги должны отослать детям, то она стала пугать судом и частично под расписки выудила и эти деньги у С.Г. и если верить ее словам поехала в Шахты. Вот пока что мы знаем о судьбе В.В. и всего Вашего имущества.

Это письмо от 12 января 1944 года Ларисе Михайловне за двумя подписями: "А.Лещенко и С.Магдаснева" на двойном листе из тетради в клеточку фиолетовыми чернилами почерком с завитушками, видимо, Анастасии Георгиевны Лещенко. Согласно письму самой Е.М.Дерюгиной от 12 июля 1942 года, очень прилизанному и не внушающему доверия,

"11-го июля Мама Ваша скончалась в 8 ч. утра, а 12-го похоронили", и ни слова о бомбежке и обстоятельствах смерти, кроме вздоха: "Как ей бедной не хотелось умирать", -

вполне приличествующего мирной смерти от болезни или старости. Почти два года моя мать дознавалась, как и от чего умерла мамочка, и Анастасия Георгиевна писала в ответ на один из таких нервных запросов. По позднейшим рассказам Антонины Васильевны при начале бомбежки они все спустились в подвал, но потом Валентина Васильевна решила сходить наведаться в квартиру, какое-то беспокойство овладело ею. И, по ее рассказу, бомба или осколок поразили бабушку на лестнице, но она то ли дошла, то ли доползла до коридора, где ее и обнаружили после отбоя.

Ото всего этого уводил меня переезд в Магадан. В таком сбережении можно узреть перст судьбы. Промысел Божий или сбывающееся пророчество в виде браслетки на запястье216. Пофантазировать, как бы сложилась моя жизнь, не примирись мать с отцом в 1940 году? Скорее всего, мы все в последнюю минуту перед первой

 


216 Не было в этом поступке родительской предусмотрительности увезти меня или самим убраться подальше от надвигающейся войны. Об этом я специально расспрашивал позже и мать, и отца. Да и советская печать в 1939 году пугала войной с Японией, а не на Западе: с Германией был договор о дружбе, а у империалистов шла "странная война". Да и театр военных действий мыслился на вражьей земле, где восстания пролетариата будуп прокладывать дорогу Красной Армии.

- 372 -

оккупацией или же сразу после нее смылись бы в Самарканд к Веронике, и на мою долю достались бы все изобильные мытарства семей эвакуировнных, с неизбежным перерывом в учении, как по времени, так и еще заметнее - в основательности. Возможно, бегая туда-сюда, я и сам угодил бы в Ростове под снаряд-осколок, погиб бы или стал калекой. Менее вероятно, но допустимо, что я попал бы под вторую оккупацию: с 24 июля 1942 по 1 февраля 1943 года. В Ростове не было никаких заметных партизанских организаций, хотя эпизодически и вперемежку с бытовым бандитизмом - вообще очень сильно развитым в Ростове - отдельные акции совершались. И одиннадцати-двенадцатилетний мальчишка вполне мог сгодиться на посылки в таких действиях, хотя вроде бы никто из нашего двора не принимал ни в чем подобном участия. Но, скорее всего, задержись мы в Ростове до второго прихода немцев, мою мать угнали бы в качестве ostarbeiter в Германию; Тоню Грабовскую назначили к такому увозу, но она в последнюю ночь заделала себе мостырку, ноги вспухли, закровоточили, она признана была нетранспортабельной и от нее отстали. Мать моя, конечно, постаралась бы увезти меня с собой, не разлучаться, а что было бы дальше - и представить невозможно. Некоторый намек дает судьба Владимира Переверова. Очень мало вероятности, чтобы наша семья при немцах вернулась бы в Новочеркасск: мать верила в советскую власть, а в Новочеркасске немцам устроили пышную встречу с хлебом-солью, казаки откуда-то повытаскивали вот уже двадцать с лишним лет запрещенные лампасы и погоны, в парадных мундирах приветствовали германскую армию и вернувшегося с нею донского атамана Краснова217.

Дальше распустить фантазию? Кабы отец не удрал от Терпанасян из Краснодара до войны? Ну, скорее всего, его мобилизовали бы в первые же дни, и, как его брат Михаил, погиб бы он в одной из бессмысленных мясорубок вроде Керченской. Ну, а вдруг не призвали бы, остался он почему-нибудь в Краснодаре, заболел, например (кстати, поразительно, как мало и редко болел он до своих 60 лет)? Вот, пришли немцы - ведь они дошли до кавказских перевалов, и во всех местах любви моих родителей ступал их кованый сапог, и свастика реяла с вершины Эльбруса над Учкуланом. Все соседи в Краснодаре знают, что Щербаков сидел при советах - вот и предложение сотрудничать готово. Добивалась же Терпанасян от немцев возвращения ей пяти фамильных домов, национализированных в революцию (клан Терпанасян был богатым купеческим семейством в Воронеже, Ростове, Краснодаре)? Или, наоборот, знающие Щербакова жители проговариваются, что он служил когда-то в чека? Да даже если бы его обманули все эти искушения и угрозы, потом-то до самых хрущевских времен несмываемое клеймо в анкетах: "находился в оккупации".

Ничего этого я не знал - не гадал, когда поезд повез нас сначала на север, а потом на восток. Не щемило у меня сердце, что бабушки больше не увижу. Не трепыхалось сердечко: вот с долгожданным отцом встречусь. Я ехал потому, что меня везла мать, а ей и жизни я усвоил доверять не задумываясь. С каждым перестуком колес по рельсам - а ехали мы свыше десяти дней из Москвы до Владивостока - уходило, уплывало, отступало, расплывалось, меркло и растворялось мое безмятежное детство, в котором - в полную противоположность моему бунтарскому имени - начисто отсутствовал бунт, мятеж, неподчинение, неприятие, отчуждение, сознание несчастья. Пожалуй, точнее всего характеризовать первые девять лет моей

 


217 К чести советской власти, на это она ответила не столько репрессиями против казаков (П.Н.Краснова в январе 1947 года повесили), сколько введением погон в армии и учреждением казачьих войск с казачьими мундирами и лампасами.

- 373 -

жизни словами СОВПАДЕНИЕ И НЕЗАМУТНЕННОЕ ДОВЕРИЕ. Мир был устроен единственным мыслимым образом, и я, моя семья, вполне вписывались в это устройство. Никаких сомнений о "других возможностях", никаких оценок "справедливо-несправедливо" (они заменялись сознанием "Так принято", "Так надо"). А если порой я не вполне вписывался в признаваемое мною правильное устройство - например, скатившись по мраморным перилам Театра и порвав штаны - то мне просто надо постараться, напрячься, и это вполне в моих силах достичь гармонии. Продолжая пример - съехать по перилам, не порвавши штанов, а еще лучше вовсе не кататься на них.

Отец не выдержал, выехал встречать нас во Владивосток. Это было трудно, с Колымы не любили отпускать на материк. Но он добился. Там несколько дней, если не все две недели, прожили мы в каких-то здорово скверных - по нашему восприятию - бараках, дожидаясь отхода парохода "Феликс Дзержинский". Название ничего еще не говорило мне. Пароход шел проливом Лаперуза, по обе стороны от нас были японские берега. Это как-то воспринималось, смутное ощущение опасности висело над палубой. Но угроза пришла не от японцев, а от стихии: в Охотском море на нас обрушился 11-балльный шторм. Мучение было страшное. Помню блевотину. Помню матроса, не выпускающего нас, мальчишек, на палубу. Не могу вспомнить, ехали мы в каюте или "твиндеке". Помню, какая ледяная соленая вода залила нас, когда на полминуты открылся люк, пропуская кого-то в форме с палубы. Помню недвижно лежащую мать на койке. Кажется, все-таки, зрительно, у нас была либо отдельная двухместная каюта, либо же наши койки стояли в стороне от чужих. Помню, кто-то из персонала парохода обучал меня, что в тарелку надо непременно класть ложку, чтобы борщ не пролился при качке. Помню группу детей, мальчиков и девочек, примерно сверстников; впервые в жизни играю с ними в игры с явным оттенком не просто мучительства, но садизма. Не только над проигравшим, но и по ходу игры. Помню, в их же компании один из них что-то рассказывает, а я, дабы обратить на себя внимание, сочиняю похожую байку про своих родителей и тут же выдаю ее всем. В чем-то я заврался, не умею связно ответить на вопрос, лезу смущенно на попятный, и смущение столь велико, что эту эмоцию я упомнил по сей день, хотя начисто забыл, что именно говорилось.

Так мы и приехали.