- 410 -

§ 6. Крах семьи

 

Мои домашние обязанности; ростовская шпана; за справедливость; прочитанные книги; ссоры; переезд в Москву; знакомство с милицией; библиотека МХАТа и огородные работы; кульминационная драка; переписка Москва - Ленинград; явление Терпоносян

 

Я споспешествовал денежному преуспеянию семейства. Один раз отец принес из Управления инструкцию к, кажется, американским примусам. Я ее перевел, получил несколько сот рублей. В другой раз он изготовлял карту-схему заболеваний по области, я предложил расцветить ее цветными карандашами, по цвету за каждую эпизоотию. Вышло весьма внушительно, карта была отмечена премией в 500 рублей. Мы с ним порешили купить на эти деньги подарок матери - приближался ее день рождения - ходили по комиссионным магазинам, но два мужика ничего не понимали ни в чем, выбрали самое яркое - это были красные перчатки. Но, оказывается, в институтском воспитании Ларисы Пименовой значилось, что красные перчатки носят только женщины легкого поведения. Наш подарок вызвал шок. Опять же, она этого не объяснила - по крайней мере, мне, считая, видимо, недопустимым в разговоре со мной упоминать такую профессию. Я видел, как она недовольна подарком, ломал себе голову над причиной и, наконец, остановился на умозаключении, что она считает неправильным, что подарок мы с папой делали совместно: в основном работал я, это мой подарок, а отец мог бы подарить что-либо сам. Ее поведение, направленное на возбуждение во мне неприязни к отцу, сказалось на таком "выводе". Другой раз я "зарабатывал" деньги прямым надувательством: упаковав уже проявленную фотобумагу в магазинный пакет, всучил его покупателю на базаре, кажется, за десятку. Стоила-то она дороже, но покупатель думал, что я сбываю краденое, и он в барыше. Ведь это же РОСТОВСКИЙ базар, где 90% покупателей и продавцов жулье, ворюги и мошенники.

За собой я не помню больше акций вроде с фотобумагой, но все мои соклассники так или иначе промышляли подобным образом. Кстати, вернувшись, я сразу постиг, что прежние мои друзья до девятилетнего возраста ушли в прошлое. Что мальчишки, называющие себя их фамилиями и именами, ничего общего не имеют с теми, жившими в воспоминаниях. Мне они оказались не нужны, почти никого я не узнавал. Позже я понял, что причиной такому отчуждению ото всех прошлых привязанностей было плохое зрение. Я просто не узнавал в лицо, скажем, Магина, с которым был не разлей вода до отъезда и который прибежал, едва прослышав о моем возвращении. По этой ли причине ли по другим, но старых друзей я не узнавал и к ним не тянулся. А вот с соучениками по новой школе - сошелся быстро и во всех отношениях, кроме курения и матюкания. Тут уже введено было раздельное обучение, школа состояла только из мальчишек, что облегчало дружбу, устраняя мешающий элемент. А чего только не вытворяли в азарте пацаны! Срезать косу у незнакомой девицы, нагнувшейся выбрать арбуз - пожалуйста, были бы острые ножницы! Прорваться без билетов в кино, подложить порох под ножку стула учителя, опрокинуть лоток на базаре, сообщить, якобы горит дом на такой-то улице, не пропускать никого "по нашей улице"... Словом, лихости было много, шпана была добротная. Только какое-то везение помешало мне связаться с настоящей уголовщиной, куда я непременно бы влип по активности натуры. Но треп, добротное обсмеивание и сопряженное с этим

 

- 411 -

юмористическое отношение к самому себе - я навсегда впитал с ростовских улиц.

Моей более тесной связи со шпаной препятствовало, главным образом, отсутствие времени на слоняния по улицам: меня дома загружали работой невпроворот. А от домашней работы я отказаться не смел. Хозяйственных дел было множество, и начинались они с процедуры умывания - друг дружке ковшиком поливали над тазиком. Надо было просеивать уголь (штыб), чего не могла делать мать из-за астмы, а отцу некогда: его Управление размещалось в центре города, тогдашним транспортом добираться больше часу. Надо было ездить за покупками, тоже за тридевять земель на Буденновский проспект, где находился магазин, к которому были прикреплены отцовские карточки. С мешком за плечами я штурмую троллейбус, а в многочасовых очередях читаю "Дневник писателя" Достоевского. А вот появился по репарациям немецкий двухэтажный автобус, оранжевый, громадный. Он не прижился, вскоре сломался. Или езжу трамваем, в объезд - мне часто снится этот поворот трамвая пониже Театральной площади. В троллейбусе же приключилась история, в итоге катастрофически подорвавшая мое уважение к родителям.

Давка, тесно, не сдвинуться. Но глаза смотрят и видят: один парень (уже не пацан, а постарше, да с виду и не враз скажешь, что шпана) раскрыл сумочку женщины, у которой она из-за давки перекинулась назад, и лезет в сумочку. Другой подле него экранирует его от посторонних взоров. Я слишком мал, чтобы стесняться, видимо, поэтому от меня не заслонено. Мгновенный импульс подбрасывает меня:

— Ты куда лезешь?! Сумочку смотрите свою!

Экранирующий делает жест в мою сторону мойкой между пальцев, но из-за тесноты достать до меня не удается, тем более, что я знал из хвастовства своих же друзей, что в таких случаях непременно полоснут по глазам, именно зажатой между пальцев половинкой бритвенного лезвия, даже сам обучился этому приему, так что теперь берег глаза в первую очередь. Шарящий в сумочке нервно ускоряет поиск, что-то угрожающе шепча в затылок обворовываемой женщине. Тут выясняется, что на стреме имеется еще третий, который ногой держит дверь троллейбуса открытой, а сейчас грубо отпихивает всех в проходе, высвобождая дорогу к бегству двум другим. Всеобщая свалка, неразбериха. Женщина наконец медленно-медленно поворачивает голову. Туда же обернулись еще чьи-то лица, но шантрапа уже соскочила на полном ходу. На меня обрушиваются упреки от непонятности ситуации, я слишком горд собой, чтобы объясняться, женщина тупо твердит: "Воры, воры" - из чего остальным пассажирам мало что проясняется, ибо почти никто не успел даже заметить, как они спрыгнули. Ведь троллейбус идет, и почти везде кто-нибудь по своей надобности спрыгивает с него, где ему ближе, сподручнее. (Я вспоминаю свое негодование, когда ввели такие автоматические двери в трамваях и прочем, что уж не выскочить по желанию. ГРУБОЕ ПОСЯГАТЕЛЬСТВО НА МОЮ СВОБОДУ ПЕРЕДВИЖЕНИЯ - вот как это было расценено, и не мною одним. Сломать такую дверь, заклинить ее - стало делом чести, доблести и геройства. Но это уже позже, в Ленинграде.) Я пришел домой, переполненный своим поступком, кипящий негодованием на пассажиров, которые не помогли мне задержать бандитов, догадываясь, что не один я видел, да другие помалкивали, не желая рисковать. И что же? Вместо похвал отец и мать наперегонки обругивали меня:

— Он же мог порезать тебя!

— Зачем это тебе надо?

— Разве ее сумочка тебе дороже собственных глаз?

 

- 412 -

— Она же, небось, и спасибо тебе не сказала! - Что было истинной правдой, но в контексте эта констатация истины бесила меня тем сильнее. Любой легко может представить себе, как квохчут перепуганные родители, когда их чадо вступает на дорогу риска по имя Абстрактной Справедливости. Я запрезирал их, что, впрочем, не мешало сохранению любви.

Разок мы жестоко подшутили над нашим химиком. Он был пьянчуга, и вечной присказкой было, что пьет он до зеленых чертиков. И был он дальнозорок, так что писал и читал, надевая очки. По рассеянности часто очки оставлял на кафедре. Ну, разок мы обзавелись зеленой краской и старательно выкрасили ею изнутри стекла очков. Он не заметил, а когда надел очки, дабы заглянуть в журнал, все в его глазах вдруг позеленело. И, будучи с запоя, он ПОНЯЛ, что ему явились зеленые черти, что пришел конец. Позабыв снять очки, он с воем и плачем ринулся из класса и вон из школы. Больше не появлялся. Мы, конечно, ликовали отсутствию уроков по химии, но ощущалось и неподдающееся формулировке смущение. Мы же не собирались его ДО ЭТОГО доводить. Просто посмеяться без злого умысла хотелось... Что "розыгрыши" могут стукать по голове - это я постиг в этом эпизоде. А другой раз меня самого стукнули по голове. Вечерком шел я где-то в районе нашего "бродвея" - улицы Советской, а навстречу мой одноклассник, хотя годом-другим постарше. И не один, а с "дамой". Именно так принято было у нас выражаться, не с "девицей", не с "девчонкой", не с "бабой". Я трепливо подлетел к нему, а он, не желая узнавать, просто отпихнул меня и увел ее под руку. Ибо ему было стыдно перед своей "дамой", что он запросто свой с таким явно еще маленьким, несмышленым, низеньким, невзрачным шкетом. Я его компрометировал. Я почувствовал себя побитым - и виноватым. Нельзя первым лезть здороваться со знакомыми, когда они идут вместе с незнакомыми - вот та мораль, которую я извлек из этого случая и которая назавтра мне была объяснена русским языком. Почти всегда позже в жизни я руководствовался этим правилом, хотя в другой, не ростовской, среде оно не раз служило поводом для мелких и крупных недоразумений.

Вернусь к перечислению своих обязанностей. Весной-летом 1945 года я вкалывал на огороде. Нам, в числе прочих, отвели участок на левом берегу Дона, мы чем-то его засадили. И вот - вскапывание, прополка, а главное - поливка этих проклятых помидоров стала поглощать мои силы. Обычно мы ездили вдвоем с отцом. Участок был далеко от берега, лето - засушливое, и вот мне доставалось таскать бесконечные пары ведер из реки на участок. Позже это компенсировалось налетами на близ расположенную бахчу, где прямо на месте съедались мировые арбузы. В одну из таких поездок отец выучил меня плавать. Он просто взял меня на руки, кинул в Дон, отвернулся и не поворачивался, пока не выкурил папиросу. Обернулся - я уже барахтаюсь как-то. Тогда он стал мне показывать приемы. Сам-то он первоклассный пловец, переплывал Волгу у Царицына. И даже в 1963 году под Гудаутами быстрее и лучше меня плавал. Но нырять я научился лучше него. Тут же на берегу Дона в ожидании переправы затеял он как-то к слову рассказ о противоборстве Богданова и Ленина из-за эмпириокритизма236. Он все торопился впихнуть

 


236 Как и большинство лиц, думавших о "Материализме и эмпириокритицизме", мой отец начисто игнорировал реальную партийно-историческую финансовую обстановку того времени. Поэтому весь спор уводился в абстрактные высокие зауми. Правильно же понять это произведение можно, лишь вспомнив, что как раз тогда в распоряжение Плеханова - люто ненавидевшего Богданова - поступила крупная сумма денег, которую Ленин мог бы получить, только расположивши Плеханова к себе. И что как раз тогда Богданов отказал Ленину деньгах, экспроприированных его людьми на Урале, организовав на эти деньги Партийную школу на Капри.

- 413 -

в меня побольше тех сведений, которых я не мог бы почерпнуть из официальной литературы, хотел изложить истинные воззрения Богданова на природу научного знания. Не помню, тогда или вскорости прочел я "Красную Звезду" Богданова, но она "шла" по категории "научной фантастики", и я на берегу не сассоциировал ее автора с каким-то диспутом с Лениным. А слово "эмпириокритицизм" я вообще недослышал, и дурашливо стал дразниться:

— Какой же он революционер, если империю прославлять вздумал!

Отец рассвирепел:

— Я думал, с тобой можно как со взрослым разговаривать, а ты ничего не понимаешь! - И эту обиду законсервировал. Лет тридцать он потом о Богданове со мной не обмолвился ни словом.

Возвращаясь с огорода, я давал уроки. Ну, тут прилгнуто, конечно. Огород - летний период, а уроки я давал в школьный период. Я преподавал какому-то мальчику парой лет меня моложе что-то из математики, с которой он не справлялся. У меня по алгебре была устойчивая четверка, на пятерку я не тянул, но мать справедливо рассудила, что попреподаю-попреподаю и сам научусь. Месяца два я занимался, но так как ученик был подобран по знакомству родителей, то его родители заплатили мне не деньгами, а электрической железной дорогой. Много я читал, причем мать выучила меня обязательно - собственно, это УЧИЛА она меня "обязательно", а до конца не научила, я нередко манкировал - записывать названия книг и их краткое содержание в тетрадку. Одна тетрадь сохранилась. В клеточку, школьная. Разграфлена на четыре столбца: Автор и название книги; Дата прочтения; Содержание; Следует прочесть. Процитирую две-три записи:

 

"Беляев "Человек-Амфибия". 30/ХI-45. Профессор уродует ребенка, превращая его в земноводного. Бесчеловечные законы в Аргентине заставляют его покинуть страну и разбивают его счастье. Упор на невежественность и суровость капитал, законов вообще.

Келлерман "Туннель". 10/ХII. Мак Аллан, бывший конюх в шахте, теперь инженер, строит подводный туннель: Нью-Йорк - Франция. Неудачи его, взрыв в туннеле, убийство рабочими его жены и ребенка, банкротство, пожар. Упор - могущество рабочих, когда они объединены, и сила денег (капиталист берется за постройку туннеля и его кончает). Конец скомкан, /в графе надо прочесть "Тайна профессора Браге"/.

Герцен "Былое и Думы". т.V и VI. Отдельные отрывки из жизни эмигрантов. Интересное описание Бакунина /надо прочесть/ "Былое и Думы" т.IIV и т.VIII. Письма Бакунина к Г. и Ог."

В таком вот роде еще описаны:

25/VIII Степанков "Порт-Артур", 28/ХII Герцен "Кто виноват",

2/I-46 Герцен "Доктор Крупов", "Афоризмата", "Сорока-воровка" и др. Чехов т.ХХI-XXII изд. А.Маркса и "Сахалин". 7/1 Гюго "Отверженные", 8/1 "Колосья", журнал за сент. и окт. 1884,

 

 

- 414 -

10/I "Лондонская конференция Интернационала 1871",

12/I "Альянс и Интернационал",

15/I Джон Рид "Десять дней, которые потрясли весь мир",

16/I Достоевский "Дневник", Толстой "Война и Мир", 1-Ш ч.т.1,

20/I Ал.Дюма "Виконт де-Бражелон" 6-8 ч.,

25/I Гоголь "Мертвые души",

28/I Ж.Верн "Черная Индия",

30/I Ж.Верн "Михаил Строгое",

5/II Дюмюи "Великий император и маленький паж",

8/II Кальницкий "Остров голубых песцов".

На этой дате записи обрываются. В графе "надо прочитать" за то же время значатся: Гюго "Собор Парижской Богоматери", Маркс "Мнимые расколы в Интернационале", Ж.Гильом "Интернационал в документах", Дж.Рид "От Корнилова до Брест-Литовска", "Война и мир" т.2 и т.З, Дюма "20 лет спустя" II ч., Ж.Верн "15-летний капитан".

В перерывах между книжками я занимался оборудованием стационарной кражи электроэнергии. Электричество тогда воровали не столько по денежным соображениям - хотя копейки тогда весили больше нынешнего - сколько из-за того, что электроэнергия была лимитирована очень жестко. На две-три лампочки, горящие два-три часа в сутки. Электроплитку не включишь, а чем согреешься в прохладный весенний или осенний день, когда угольную печь растапливать еще немыслимо? Чайник, не пачкаясь в керосине, опять же на электроплитку поставить хочется. Но если счетчик покажет перерасход энергии - свет отрежут безапелляционно. Поэтому обмануть счетчик было непременным условием приличного существования. И в стене под счетчиком я продолбил желоб, незаметно подключил провод к контактам от внешней сети, минуя внутренность счетчика, провод утопил в желобе, замазал глиной, оставил вывод на розетку от этой "скрытой проводки", а для блезиру на ту же розетку был декоративно выведен шнур, присоединенный к счетчику положенным образом. В другой комнате тоже что-то в этом роде было. Такая сложность объяснялась тем, что заземление по причине почвы очень было трудно устроить незаметно от соседей, которые были настроены против нас, за бывшую хозяйку. Ну, а конструкции, аффектирующие работу счетчика посредством комбинации емкостей и индуктивного сопротивления, были еще мне неизвестны тогда, да и раздобыть конденсатор в ту пору было сложнее, чем царский империал. Опять же "по техническим причинам" производил я свое подключение под током, вынужденно прислонялся к очень сырой стене, так что дергало меня неоднократно и сильно. Но зато я экспериментально установил, что 120 вольт не смертельны и даже практически безопасны.

Само собой, главной моей обязанностью было УЧИТЬСЯ. Оба мои родителя испытали немалые сложности с приобретением полного среднего образования и потому ценили его и по существу и по форме. С обязанностями учиться я справлялся, хотя не так бы, как хотелось матери, да и мне самому. Седьмой класс я закончил с двумя четверками: по алгебре и по военному делу. В ходе занятий я преодолел очень трудную вещь, которой горжусь до сих пор. В первую очередь по черчению я получил двойку (она в табеле не проставлена, заменена прочерком). Стыд. Оскорбление. Позорю родителей. И я налег на черчение. Уже во второй четверти добился тройки. В третьей изумленный преподаватель вывел четверку. В четвертой он же - после того как я пересдал ему все

 

- 415 -

предыдущие чертежи - поставил пятерку и вывел годовую пятерку. Как это хорошо, что я застал еще требовательных педагогов, которые не боялись ставить двойку, не были сбиты с толку ни процентоманией, ни страхом "травмировать ребенка" неудовлетворительной оценкой. Во второй четверти у меня были еще тройки по географии и химии, четверка по поведению, но потом загладилось пятерками. В VIII классе с оценками вышло похуже. Во-первых, по поведению обе первых четверти - четверки, хотя, впрочем, по прилежанию - существовала и такая оценка - все четыре четверти пятерки. Во-вторых, по литературе устной и письменной шли устойчиво четверки, по алгебре не лучше, да и по геометрии съехал на четверку. По географии мелькнула тройка, исправленная на четверку. По английскому при моем бесспорно лучшем в классе знании языка у меня все время возникали четверки, и не только из-за произношения (которое у меня варварское, но, по словам знатоков, скорее американское, нежели литературно-английское), а из-за невыполнения каких-то специфически школьных требований, кои я презирал. И еще одной оценкой школа меня душевно обидела. Как-то по литературе задали на дом сочинение на свободную тему КЕМ ХОЧУ БЫТЬ или с похожим названием. И я размахнулся на банальный отроческий порыв: хочу-де быть ЧЕЛОВЕКОМ, а какая профессия - не важно. Писал страстно, сумбурно и вполне тривиально для такого возраста. Но так как писал от души, то воображал, что должна получиться непременно пятерка. Вкатили же мне тройку "за неохват темы". И я замкнулся перед учителями. Впредь по самое окончание школы я уже ни с кем из учителей не откровенничал, никому не верил. К слову, мечтал я тогда учиться в Ростовском университете на историко-филологическом факультете.

Бывали праздники: мать начинала печь "наполеон". Истово раскатывал я тесто нужной толщины и размера. Напряженно выжидались сутки, пока крем пропитает все слои. И потом торжественно едим. Помню какую-то минуту умиления, когда даже нашу хозяйку-армянку угощали. Или мать варит хворост в постном масле. Тоже ведь надо и плиту истопить, и раскатать тесто. А вот без никакого труда в саду у Лещенко сижу на тутовом дереве и ем-ем до вечера, весь посинев от раздавленных ягод, а Анастасия Георгиевна уговаривает: "Ешь еще, она полезная". Помню, большой радостью выпал мне нежданный приезд незнакомого мне прежде Феодосия Александровича Авсенева. Он еще к началу тридцатых годов ушел из священников в бухгалтеры, но все же в середине тридцатых годов был выслан в Среднюю Азию. После 1943 года, когда стали восстанавливать декорации Православной Церкви, священников начали возвращать из тюрем, лагерей, ссылок, а особенно этот процесс усилился в связи с поместным собором церкви в 1945 году. Вот, кажется, зимой 1944/45 он и приехал, разузнал, что Ваня в Ростове, и отыскал его. Я его не знал, но крупный, с величественной бородой и очень чуткими манерами он сразу привлек мои симпатии. Едва уловив в его речи какие-то церковнославянские словеса, я понесся декламировать только что пройденное в школе и выученное мною наизусть на славянском:

"Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы трудных повестей о пълку Игореве, Игоря Святъславлича! Начати же ся тъй песни по былинам сего времени..."

И так далее, пока всю песнь не выпалил. Ни Библии, ни Евангелий я еще не прочитал в ту пору и, видимо, полагал, что разницы нет: все на

 

- 416 -

одном языке237. Отец Феодосии внимательно и с видимым удовольствием слушал, выслушал, похвалил, задал кой-какие вопросы по существу, сам что-то сказал и мы, очень довольные друг другом, расстались. Но так как они с отцом выпили на радостях встречи, то мать воспрепятствовала дальнейшим появлениям Авсенева. Не помню, бывала ли у нас его жена Дарья Андреевна. Оба они поселились тоже в Нахичевани, но их адрес вместе с адресом Мариных у меня в записной книжке, что была изъята по обыску 1970 года...

А чаще всего - скандалы в семье. Мать с отцом. Я с отцом. Мать со мною. Все перестановки и сочетания. Поводы мелкие, вздорные, не запоминающиеся. Подоплека же ("фактор" или "детерминанта", выражаясь по-научному) - одна: жить делается невозможным. Жилья нет. Мать больна. Отец потихоньку прикладывается к спирту, лишаемый ею сексуальных радостей. И в последней отчаянной попытке еще как-то наладиться, устроиться, они затевают переезд в Москву. Через своих коллег, высоко ценивших таланты Щербакова, он добивается ВЫЗОВА из Москвы (без чего нельзя было думать получить ПРОПУСК в Москву), причем ему обещается квартира. Мать думает, что вблизи от Жени и Вероники Ваня будет ее слушаться больше. Да и за мной пригляд будет, не только с ростовской шпаной бегать стану. И вот в конце марта мы переезжаем, бросив дом нашей нечестной хозяйке. Уволился отец 18 марта, зачислен заведующим диагкабинетом зверосовхоза Раисино - 8 апреля.

Женя уже вернулась из Стенникова в Москву и в двух комнатушках на Мерзляковском жили: Женя с троими детьми (Наташа 14 лет, Алеша 8 лет и Сережа 6 лет) и Вероника с Лерой. Лера был уже демобилизован. Два дня мы провели у Жени - в тесноте да не в обиде. Я быстро сошелся с ее детьми: они были в восторге от того, что не читая могу бесконечно долго что-нибудь (сказки) рассказывать. Особенно самый маленький Сережа, который переиначил "царевича Гвидона" в "царевича Бидона", каковое прозвище за ним прилипло надолго. Потом мы поселились в поселке (усадьбе - как там выражались) Раисино. Сейчас в точности на том месте, где помещалась контора зверосовхоза - точнее, Всесоюзной научно-исследовательской лаборатории пушного звероводства и пантового оленеводства - находится северный вход метро "Щелковская", а на месте южного входа располагался военный аэродром Щелково - не путать с гораздо более удаленным от Москвы Щелковым, где был крупный аэродром. Раисино, а за ним деревня Гольяново, относились к Балашихинскому району Московской области до середины шестидесятых годов. Обнесено Раисино было забором как совхоз, но народная тропа пробила себя сквозь забор во всех направлениях. Номинально же вход был от Щелковского шоссе через ворота238. Первый дом направо - контора, в одной из комнат которой мы жили с апреля по июль. Налево - помещение лаборатории, где находился и диагностический кабинет отца, в который, к слову, он отволок свой собственный микроскоп. Если пойти от лаборатории прямо - круглый пруд, в котором купались еще в начале пятидесятых годов, за ним домики, выстроенные наверное еще в прошлом веке, в которых

 


237 Позже, изучив и языки и историю их, я удивился, насколько язык "Слова", будто бы ХИ-ХШвеков, близок языку Библии XVIII века. Разгадку этому феномену, замалчиваемому параднымиакадемиками вроде Д.С.Лихачева, я обнаружил в гипотезе А.А.Зимина о написании "Слова" вXVIII веке. Я тогда же поделился с Зиминым своим восторгом и догадкой, что "Слово"родилось как "проба пера" в кругу монахов - переводчиков Библии на славянский

238 И на этой территории часто резвится мой Морфей. Отмечу, что тут я описываю Раисино только в аспекте нашей семейной жизни. Научную деятельность Щербакова и всего раисинского коллектива в эти годы я затрону в гл.6 или 7.

- 417 -

жили сотрудники совхоза. Если пойти от конторы вперед и правее - длинный ряд клеток с лисицами, песцами и еще какими-то меховыми зверюшками. Ряд клеток с кроликами. Там, где кончались клетки, расчищена площадка, на которой монтировались финские домики. Один домик на две семьи. Каждой семье по две комнаты плюс кухня плюс прихожая, не считая тамбура. Поставлены по репарациям из Финляндии, сборно-щитовые, деревянные, но со множеством бытовых домашних удобств, которых не бывало в русских домах. Первый домик уже заканчивался, и квартиранты на него были назначены еще до нашего появления, но во второй предназначались мы, и мы-таки вселились летом. В ожидании мы ютились в бывшем кабинете какого-то администратора, комнатка метров 8-10. Скандалы и ссоры бывали у нас ежедневно, вся контора сотрясалась от воплей Щербакова и моих; мать, напротив, понижала голос до змеиного шипа. Удивительно, что со Щербаковым не расторгли контракта. Мать по-прежнему не работала, она совершенно задыхалась от своей астмы. Поэтому же она и по хозяйству почти ничего сделать не могла. Разве что внушительно выдавить из себя: "Вор!" - и упасть в обморок, обнаружив, что я выпил мед из вазочки, предназначенный по семейному бюджету чуть ли не месяц исполнять обязанности сахара. Тут у отца была худшая категория карточек, мать и я были иждивенцы - последние по значимости, а магазин, к которому мы были прикреплены - сельский, а не городской. Впрочем, мясо у нас не переводилось, являясь ходом научных экспериментов в этом зверосовхозе. А вот хлеб, мука, крупа, сахар, масло - только в пределах карточек.

Сразу же я был зачислен в школу. Но ближайшая была далеко, чуть ли не у Преображенской заставы, немного ближе к нам, в Черкизово, школа №388. Может быть, и существовала другая, но с английским языком ближе не было. Это не меньше четырех километров. Автобусы - №16 - ходили плохо и переполнены, так что я отправлялся пешком. Пожалуй, лучший час моей тогдашней жизни - пешее хождение по шоссе, мимо свиносовхоза, мимо деревни Галошино, мимо стадиона "Сталинец" (сейчас "Локомотив"), через мост над окружной железной дорогой в школу. Идешь себе и бормочешь "Евгения Онегина", хронометрируя числом отбарабаненных строф (часов, конечно, не было - не буржуи). Обратно я ездил, но не всегда. Я вот все упоминаю, как много прочел, да как много знал наизусть. Факт, это было в действительности, не для форсу придумываю. Но факт и то, что память была механическая. Скажем, в том же "Онегине" была опечатка:

"Меж тем, как сельские циклопы

Перед медлительным огнем

Российским лечат молоком

Изделье легкое Европы,

Благословляя колеи

И рвы отеческой земли".

И я не увязывал, что "циклопы" - кузнецы, что "лечат" они кареты, так что ни о каком "молоке" у Пушкина речи быть не может, а надо "молотком". Так и шпарил "молоком" еще лет пять бездумно, покамест Володя Фролов, тоже знавший "Онегина" наизусть, но со смыслом, не остановил меня изумленно:

— Какое молоко, Револьт? Ты спятил.

И когда мне указали - я понял, согласился. Таких ляпов в моем образовании мильон замечен мною, да сколько-то мильонов сработали,

 

- 418 -

оставшись незамеченными. Да, так вот, поступил я в школу. Это единственная школа, где я заметил, запомнил учителя, да еще учителя математики, которая тогда меня не интересовала нисколечки. Он так логично и доходчиво рассуждал, приводил столь простые и яркие вместе с тем сравнения, что я в него аж влюбился. И хотя прибывшему после начала последней четверти ученику учителя естественно для перестраховки принижали оценки, по алгебре и геометрии у меня сразу же и впервые в жизни пошли исключительно пятерки. По английскому же снова меня учителя надули: сами изумлялись, откуда я так поразительно хорошо знаю язык, но ставили только четверку; я говорю о "них" во множественном числе, ибо спрашивавшая меня по поступлении в школу англичанка немедленно позвала другую, кажется, даже третью, показать и изумиться такому феномену. К моей радости, в этой школе военное дело не преподавалось. И в этой школе я как-то успел - невзирая на мимолетность моего в ней пребывания - противопоставить себя учителям. Помню, что в наказание у нас нескольких виноватых отобрали портфели, дабы за ними явились родители, а мы допоздна не уходили, штурмовали двери школы и, в конце концов, когда уже стемнело, нам кто-то (учитель? или наш, лазутчик?) выбросил портфели из окна. Я что-то наврал родителям о причинах опоздания. Несмотря на все их перманентные ссоры, они очень пристально следили за каждым моим шагом.

Противостояние приобретало у меня какую-то устойчиво-стандартную форму. Помню яркий тому пример, типичный именно своей незначительностью. На стадионе встречались две команды: местная, кажется, тоже "Сталинец" и ленинградская "Зенит". Все, само собой, были за москвичей. И раз все за них, я автоматически объявил, что болею за "Зенит". Ничто меня не привязывало к этому "Зениту", я даже накануне сам его ругал, но раз все за - я наоборот. Когда "Зенит" забил два гола, меня одноклассники начали было бить, но я не дался. Во-первых, телом я был гораздо крепче и сильнее, нежели казался щуплым и дохлым по внешнему виду. Во-вторых, я тогда дрался много и любезно. В Ростове нам даже учителя не мешали выяснять отношения на кулаках, лишь требуя, чтобы мы уходили с людных мест и соблюдали бы определенные "правила войны" Чаще всего нам отводили для драки спортзал, а когда он бывал занят - то коридор перед ним. Если уже очень много начинало литься крови, то стоявшая в сторонке учительница образумливала. И, конечно, двое на одного не допускались.

За те полгода пребывания в Москве я умудрился даже в милицию попасть. Еще в Магадане я усвоил термин "лягавые", но это было просто прозвище, не более. В Ростове милиционеры воспринимались как общеизвестные всеобщие враги. И все были на стороне инвалидов войны, которые вдруг начинали костылями или чем подвернется под руку избивать милиционеров:

— Ах ты, гад, здесь в тылу сшивался, когда мы кровь на фронте проливали, а сейчас чего-то требуешь, бесстыжий! - Таких сцен попалось мне на глаза несколько за один вечер - вечер дня победы 9 мая 1945 года, когда все высыпали на улицу. Уже в Ростове меня сцапали как-то при спрыгивании с трамвая или при проезде на подножке, не помню. Отвели в отделение, допытывались фамилии, адреса, где работают родители. Я чего-то набрехал. Отец потом заметно волновался, не проговорился ли я про место его работы, как бы туда не написали. Внушал мне, что в милиции никогда нельзя говорить правды. Что надо думать о последствиях для тех, кого упоминаешь в милиции. Тогда все кончилось ничем: никаких повесток, а меня часа через два выпихнули.

 

- 419 -

В Москве эпизод был поразветвленнее, поживописнее. С чего я прицепился к мильтону и стал его обзывать, не упомню. Он обозлился и повел меня в отделение. Там, сняв с меня какой-то допрос, начальник велел отдать деньги и ценности. Я, само собой, несколько рублей отдал, а две крупные бумажки (кажется, красные тридцатки) спрятал в кармане. Время не позднее, еще никто не спал. Разговор о том о сем, парочка блатняков обшмонала меня профессионально и присвоила себе мои "спасенные" денежки. Один - как я позже понял - их главарь, хотя держался словно они ему чужие, укорил их, что они забижают маленького (ростом я был ниже своих лет), они, словно устыдясь, вернули мне меньшую половину. Он завел со мной беседу по душам. Узнав, что я из Раисино (от милиционера я это скрыл), он обрадовался, даже как-то засуетился, велел мне непременно, как только вернусь в Раисино, навестить тетку, кажется, Глашу, живущую там-то за прудом, и передать ей привет от Андрея, кажется:

— Она меня знает, она тебя обязательно отблагодарит за весточку обо мне. Дай-ка мне те деньги, что у тебя есть, она их тебе вернет.

Так мы с ним сдружились, как только на пересылках бывает. Где-то уже к утру меня выпустили, не побив, а только внушительно обругав и предостерегши на будущее. Денег, отобранных милицией, тоже не вернули, но портфель отдали. Уж не помню, как извернулся в доме: там ведь не спали, дожидаясь меня, а никаких телефонов ближе деревни Гольяново, в запертом на ночь сельсовете, не было. Я не сразу поплелся к тетке Глаше, а стороной навел справки, кто она и что это за Андрей. Обнаружилось, что ее незадолго хорошо обворовали - очистили квартиру - и руководил кражей этот самый Андрей, не кто иной! Он, представляю, предвкушал, каково мне будет, когда Глаша узнает, что я - приятель ворюги, обобравшего ее дом! Да еще приду от его имени просить вернуть мне деньги! Широк человек, широк диапазон его радостей... Надо ли сужать, Федор Михайлович?

Уйму я читал в то время. Мать, истосковавшись по литературе, стала посылать меня с записочками к Жене, работавшей в библиотеке МХАТа, где сохранились неизъятыми многие дореволюционные книги. Я прочитывал и материны книги и сам рылся в книжках прямо на полках. Вот сохранившаяся запись прочитанных книг, в хронологическом порядке и с пометками об их ценности в моем тогдашнем восприятии:

"20/VII-22/VII-46. "Былое", 1906 №1 первостепенной важности

20/VII-23/II Ковалевская. Воспоминания детства. АН, так себе

1945,

21/VII-3/VIII Мережковский Д.С. Христос и Антихрист второстепенной важности

22/VII-25/VII "Былое" 1906, №2 первостепенной важности

25/VII-28/VII "Былое" 1906, №3 первостепенной важности

28/VII-30/VII "Былое" 1906, №4 первостепенной важности

31/VII-3/VIII "Былое" 1906, №5 первостепенной важности

6/VIII Рязанов Д. Очерки по истории марксизма. М.-Л., "второстепенной важности"

1928 зачеркнуто на "первост."

6/VIII-7/VIII "Былое" 1906, №7 первостепенной важности

7/VIII-8/VIII "Былое", 1906, №8 первостепенной важности

8/VIII Ленин. Государство и революция первостепенной важности

9/VIII-17/VIII Мережковский, псс тт. VI-VII первостепенной важности

20/VIII Гомер. Илиада и Одиссея очень красивая вещь

4/IX-7/IX Гоголь. Юношеские опыты довольно хорошо

 

- 420 -

Еще сохранился мой конспект Мережковского "Толстой и Достоевский".

Конечно, на карточках понаписано подробное содержание томов, выписаны названия дезидерат и т.п. Характерно, что оценку книгам я писал шифром - простейшим (сдвиг букв в алфавите на одну), но шифром. Полагаю, что при всей бессистемности в моем тогдашнем чтении было все-таки больше естественности, нежели в моде шестидесятых годов, когда уже взрослые люди со сложившимися установками кидались открывать духовный мир начала XX века. Разумеется, выписок уцелело меньше, чем я прочел, ибо я хорошо помню, как волок в Раисино читать Ключевского, а тетя Женя боялась мне давать все пять томов сразу. Помню споры с ней же, читать ли мне Элизе Реклю "Земля и люди" или нет. Да и тот же Тарле, о котором идет речь ниже, у меня не оприходован. Тем же летом я полистал Библию в Перловке у Прасковьи Андреевны, к которой отец возил с визитом нашу семью. Сама она мне не понравилась: показалась суровой молчаливой старухой. Она вроде бы тоже не выказала сюсюкающих чувств к внуку. Она тогда целиком ушла в религию, а в тех краях незадолго прокатился погром по чрезмерно сильно верующим. Но об этом она не рассказывала, и узнал я о погроме уже во времена "Памяти".

В первый раз у меня появилась годовая тройка - по географии. Летом все мое внимание приковал огород. Собственно, два огорода. Между шоссе и оградой совхоза, где клетки, нам выделили полоску глины. Я ее вскапывал, сажал неразрезанную на дольки картошку и окучивал. Раз, убежавши из дому после очередного скандала, даже ночевал на нем. И еще на мне лежали самые трудные работы - "мужская работа" - по огороду, собственно, саду на даче у тети Жени. Туда ездилось на воскресенье электричкой до Валентиновки, кажется, третья остановка после Болшево. Потом надо было идти несколько километров полем и косогором. Ее дети бродили и собирали коровьи лепешки на удобрение почвы, а я запасал на неделю хорошей воды из дальнего колодца (во дворе имелся колодец, но вода в нем была отвратной), колол дрова и прочее. Женя вложила очень много своего и своих детей труда в эту дачу, помогавшую им кормиться в те голодные годы. Однако это не помешало ей, когда в 1956 году пронеслось правительственное веяние на недопустимость того, что иные москвичи имеют и городскую квартиру и дачу, - продать дачу даже с каким-то убытком. Поветрие быстро схлынуло, но дачи она так и не вернула. К слову, где-то в послевоенные годы она вступила в ВКП(б).

С этой дачей, отчасти, связан окончательный разрыв. Перед ноябрьскими праздниками мать уехала отдохнуть после очередной ссоры с отцом, когда он ее выматюкал и, кажется, побил. Уехала в значительной мере по моему настоянию: я, мол, без тебя "поговорю с отцом". В выходной день мы с ним напряженно трудились, разделывая корягу двух с половиной метрового диаметра на дрова. Коряга была вывернута трактором, когда ровняли площадку под строительство, а сейчас мы ее по-хозяйски прибирали к делу. Но тот, кому доводилось работать со столь неправильным деревом, где пилой (двуручной, "Дружб" тогда не существовало), где топором, чтобы превратить его в аккуратные полешки, влезущие в печку, тот поймет, какой это был нудный и раздражительный труд. Но мы справились. Пообедали - дополнительное раздражение - без хозяйки. Отец выпил стопку-другую, очень немного по существу, но с устатку значимо. Я не пил, конечно. После обеда устроился читать "Наполеона" Тарле. Электричество в наш домик еще не было подведено, читали при коптилке. А коптилка и вправду дает копоти много, а свету мало.

 

- 421 -

И отец проявил заботу о моих глазах: не читай в темноте, ослепнешь! Я проигнорировал. Он - больше заботы, сильнее мешает читать. Находит хозяйственный предлог отвлечь меня от чтения:

— Куда мать засунула чай? Найди чай!

— Отвяжись, не мешай читать.

— Как ты отцом разговариваешь?

— От тебя научился, как ты с матерью!

Слово за слово, заводимся, доходит до драки, в которой он начинает душить меня, а я зубами вцепляюсь в его пальцы. Он с матюком вырывает пальцы, высвобождая мое горло, и покамест он гневно-тупо созерцает кровь на них, я накидываю одежонку и выскакиваю за дверь, безотчетно, без плана, инстинктивно спасаясь. Видя мое бегство, он рычит и кидается вдогон, на крыльце картинно останавливается и во тьму, в которой он меня и не видит (луны не было, фонарей и подавно), театрально восклицает:

— Вернись! Не то прокляну!

Я молчу.

— Не возвращаешься - так будь же ты проклят! На отца посмел поднять руку! Проклят! Проклят!

— Сам будь проклят, - то ли думаю, то ли шепчу, то ли воплю я. Он уходит, запирая за собой дверь.

Первая мысль по его уходе была тут же повеситься, на карнизе у навеса над крыльцом. Тихонько, чтобы он не услыхал, вернулся я на крыльцо, снял со штанов ремень, перекинул и закрепил. Ярко представил себе картину, когда он, проспавшись, выйдет на крылечко, злобно усмехнулся: так ему и надобно! То есть главная, физиологическая причина бесспорна: сопротивление хотящего жить организма головной придумке умереть. Но какой конкретный повод показался достаточно убедительным для этой головы: оборвался ли ремень, короток ли был ремень, не с чего было спрыгнуть, или уже спрыгнул, да низко получилось, или спрыгнул, да руками обхватил ремень, не дав петле затянуться, - тысячи найдутся предлогов объявить самоубийство неудавшимся по не зависящим от тебя обстоятельствам, коли на самом деле умирать не хочется. Такой повод-предлог мне в те минуты подвернулся, и я живу.

Вышел я на шоссе, доперся до вокзала и отправился в Валентиновку. Отсутствие денег не могло меня смутить, ибо когда и бывали деньги - родители давали специально на проезд в транспорте - я билетов не брал, экономил, а от контролеров насобачился уходить, спрыгивая на ходу, когда поезд тормозил у Мытищ. Когда я добрался, там были все три московские сестры: Лара, Женя и Вероника. Избавившись от маленьких детей, они выслушали мой рассказ и мое категорическое заявление, что к отцу я больше никогда не вернусь, в Раисино жить не буду. Помимо всего прочего, присутствовал вполне житейский вопрос: как мне кормиться? Я его не осознавал полностью, я был погружен в душевные бури и трагедии. Сестры же постановили: отправить меня покамест подальше, в Ленинград к Зое, там я побуду пару недель, успокоюсь, а там видно будет. Авось Лара с Ваней помирятся, тогда и с Великом решится. Собственно, их мнения я реконструирую, ибо они такой чуме, как я, говорили не больше десятой доли того, что думали и обсуждали промеж себя.

Я отправился в Ленинград. Чем больше я ехал - из Москвы в Валентиновку, из Москвы в Ленинград - тем крепче формировалось мое решение к отцу больше не возвращаться. Мать же моя не хотела ломать какую ни на есть семью, сестры также ей этого не советовали. После войны, когда на одного неискалеченного мужчину находилось десятки одиноких женщин, бросать мужа какого-никакого выглядело блажью,

 

- 422 -

капризом, абсурдом. Мать стала воздействовать на отца в плане примирения, чтобы он "простил меня". Последовал обмен письмами:

"Ленинград. 15/ХI-1946

Здравствуй, папа.

Я не намеревался писать тебе, т.к. ты сказал, что между нами все кончено, но я получил от мамы письмо, и она пишет, что ты требуешь моего возвращения.

Поэтому я хочу выяснить этот вопрос. Во-первых, я приношу свои извинения перед тобой в том, что я был несдержан, груб (я лично не помню этого, но мама пишет, то ты говорил ей об этом), вышел из рамок вежливости и оказал сопротивление при твоей попытке избить меня.

Во-вторых, я хочу объяснить тебе мое поведение 7/ХI.

6/ХI, после вашей с мамой ссоры, я упросил ее уехать на Мерзляковский на день-два, чтобы иметь возможность переговорить с тобой о ваших с ней отношениях и с твердым намерением положить конец этим безобразиям. Насколько мне это удалось, ты знаешь. Я лишний раз убедился, что живя с тобой, я завишу от настроения "вашего величества", что, если твоя левая пятка желает испить чаю то на то, что сын весь день работал в жаре, устал, изголодался, должен писать сочинение, ты не обращаешь внимания. (Интересно, нашел ты все же чай?) Далее, если тебе кто-либо скажет правду, осмелится не подчиниться, то тут - гром и молния. Но не из тучи гром гремит, а...? Так и твои попытки зажать рот (при этом ты проповедуешь le liberte de person) не увенчались успехом. Ты обвиняешь меня, что я лишил тебя пальца; ты поранил мне левую руку, разбил до крови затылок так, что до сих пор с трудом поворачиваю голову, лишил удобной квартиры, книг, и, главное, лишил меня отца, хотя это "лишение" началось еще с Магадана. Кроме того, это было естественной самозащитой: передо мной была альтернатива: или погибнуть "смертью храбрых" (припомни, как ты душил меня), или спастись, впившись тебе в палец. Я выбрал последнее. Ты мне торжественно заявляешь "именной указ е.и.в." и "благословляешь" на дорогу, открыв передо мной путь на все четыре стороны. Согласись, это должно было оставить какой-то след в моей душе. Что далее произошло со мной, пока я решил ехать на Мерзляковский - останется известным лишь черту да мне; скажу лишь, что я вырвал из сердца тебя. Я повторю: между нами в нравственном отношении все кончено. Я больше тебя своим отцом не считаю, человек, при сыне оскорбляющий мать площадной бранью, мне не отец! И "я не буду у него валяться в ногах", как "ваше имп. вел." желали! Другое дело в материальном отношении. Я человек необеспеченный. У меня нет средств в жизни. Я живу вторую неделю у тети. Так долго продолжаться не может. Мама говорит, что ты высылать мне содержание не будешь. Конечно, "судом" (к которому ты так любишь обращаться) тебя не заставишь, а в моральном отношении ты, конечно, не можешь иметь перед чужим человеком обязательств. Твой план ясен. Ты хочешь принудить меня вернуться домой, чтобы иметь право говорить: "Сколько раз я тебя из дому выгонял, все равно как собака домой приползешь". Короче, я должен выбрать: благородная независимая нищета или жизнь (даже не в достатке) под палкой, пресмыкаясь перед самодуром, достойным пера Островского. Выберу первое. Домой я не вернусь. Вы с мамой должны мне 300 руб. Если к 15 декабря я их не получу, не получу хотя бы половины этой суммы, которую ты должен мне, вообще буду поставлен в известность, что денег вы мне высылать не будете, не получу моих книг, одежды, фото и электропринадлежностей, т.е. ты объявишь мне войну в материальном отношении, то, смотря по обстоятельствам, я лучше уйду (тотчас или

 

- 423 -

через энный промежуток времени) в ФЗУ, брошу учиться, но к тебе под палку, под власть "левой пятки в.имп. вел." не вернусь! Я говорю, вернее пишу совершенно серьезно. Отца я похоронил в промежутке между 19 и 21 часами 7/ХI. Над всем остальным я имел возможность подумать с ночи 9/ХI в поезде по данную минуту. 17/ХI.

Я уже не маленький. С сердцем я разделался, умом решил, а мое упрямство ты знаешь. Но повторяю: лучше в Неву, чем к тебе.

Теперь я хочу узнать, как ты думаешь обращаться с мамой. Если ты думаешь, что я придаю твоей "клятве" сколько-нибудь веса, ты ошибаешься. Припомни, сколько раз ты клялся в этом? Передо мной, перед т.Зоной, перед бабушкой, перед другими? А в какую сторону изменилось твое отношение к маме? Только и жила она спокойно, пока ты был в Средней Азии. Я знаю, что мама бывает упрямая, но бывает и бесхарактерная. Она потеряла всякое самолюбие и вернулась к тебе. Ты можешь ее попрекать, что ее все равно не выгонишь, и ты сделаешь это. Ваш мир продлится максимум 6 месяцев, далее начнется старое. Но знай, если она, когда-нибудь, напишет мне, что ты позволил себе сказать ей нецензурное слово - берегись. Ссорьтесь, но по-культурному. Не смей ее оскорблять! Я был бы очень рад, если бы я ошибся. Итак, до 15/ХII я должен получить от тебя письмо и прочее, о чем я писал. Если письма не будет, я приму это за отрицательный ответ.

Вернуться я не вернусь.

С мамой обращайся культурно или - берегись!

Прощай, Воля.

Р.S. Если ты хочешь, чтобы я обращался к тебе на "Вы", напиши. Если письма не будет, приму за положительный ответ.

Р.Р.S. Пишу в совершенно спокойном состоянии. Решения не изменю. Жду ответа.

Воля."

Я так и не знаю, дошло ли это письмо до отца, потому что я послал его через Веронику, дабы все ознакомились с ним. Она могла не передать его, но что мать читала - доказывается тем, что она сняла с него копию, со множеством описок, по которой я и цитирую, не исправляя даже грамматического рода у французского артикля. В те дни она бесспорно не хотела бы передавать такого содержания послание, как видно из ближайшего по дате сохранившегося ее письма ко мне:

"28/ХI-46

Здравствуй, милый Волик!

Что же ты мне не пишешь то? И папе ведь обещал написать. Я то пишу неожиданно, как я не думала писать, а собиралась я ехать сама к тете Зоне с извинениями и пр., а оттуда с тобой вместе домой, но папа уехал срочно в командировку на два месяца в Тбилиси, поэтому моя поездка отложилась, и пришлось писать, квартиру же я не брошу.

Волик, ты как получишь это письмо, так немедленно иди брать билет и приезжай домой. Мы с папой решили, чтобы забыть то, что было и никогда не вспоминать старое. А жить на два дома, ты сам понимаешь мы не сможем, жить же на иждивении тети Зоны и заставлять их голодать, это ты сам не позволишь, ведь наверное ты и сам сейчас чувствуешь как им тяжело жить. Форму номер 7 очень трудно было получить, но я все-таки добилась, получила, но без прописки она там не нужна, а метрику тебе я не буду посылать, т.к. надеюсь, что ты не затянешь отъезд.

 

- 424 -

Со школой мы уладим, возьмем справку, что ты был болен. Дома сейчас у нас полный покой, тепло очень, всего хватает. В твоей комнате особенно тепло. Жду тебя к 1-му декабря, поэтому много не пишу обо всем поговорим лично. Очень жалею, то я не смогла приехать сама. Скорее же приезжай, теперь ведь тебе легче ехать багажа нет. Корзину хочешь бери пустую, конечно но, хочешь там оставь.

Я начала тебе меховой пиджак шить, а примерить не на кого, скорее приезжай.

Целую тебя крепко, крепко мой милый мальчик.

Письма не жду уже, т.к. надеюсь дня через четыре видеть тебя дома.

Правда, деточка моя, я тебя очень хорошо понимаю, тебе трудно еще перебороть себя, но ты ведь мальчик рассудительный и поймешь, что тебе надо кончить школу, дома ты сможешь это сделать, квартира материальное положение все это у нас сейчас есть, а жить у тети Зоны в приживальщиках ведь ты же не будешь, да и она держать не будет. А погорячились вы с папой одинаково поэтому пусть у тебя возьмет верх рассудок, а не чувство. Кончишь школу, тогда сам хладнокровно решить как будешь жить, а что у тебя будут все условия кончить школу в нашей обстановке, я в этом твердо уверена.

Ну, еще раз целую и жду.

Р. S. Обязательно дай телеграмму о выезде, выйдем встречать.

Твоя мама.

Ленинград З/ХII-46 г.

 

Здравствуй, моя милая, дорогая мама!

Вчера получили твое авиа-письмо - не порадовало оно меня! Ой, как не порадовало! Как убитый я вчера ходил, да и сегодня отвратительно чувствую себя. Ну, скажи ты мне по-правде: веришь ли ты, что у нас не повторится больше "сцен"? Сколько раз он клялся тебе, в Магадане, в Ростове, в Москве? Чего тебе надо? Зачем ты поверила ему? Что могло удержать тебя: любовь - но разве после всех оскорблений, после этого презрительного и подлого его отношения к тебе могла сохраниться в тебе хоть капля любви, хоть капля обыкновенного уважения; привычка - а, если бы он умер, пришлось бы тебе переезжать; нежелание разбивать семью - она уже разбита; я уже вырвал его из своего сердца, забыл о нем, а, когда мне напоминают, чувствую к нему лишь презрение и жалость, да, иногда, ненависть. Ты, я думаю, читала мое к нему письмо. Если ты знаешь его адрес, сообщи мне его и перешли мое письмо у нему.

Ты пишешь, что вы "решили, чтобы забыть то, что было, и никогда не вспоминать старое". Так, так. Во-первых, как можно забыть все это? Я говорю не про то, что было 7/ХI, нет, все, все, что было я никогда не забуду. Во-вторых, он мне ничего про это не писал. И, если я приеду, это лишний повод дать ему сказать: "Ну, вы...! Сколько раз я вас из дому выгонял, а вы все возвращаетесь сапоги мне лизать". И ему не скажешь, что он сам звал: документа нет. А, что он скажет это, я не сомневаюсь, через месяц или через год (не позже) - безразлично.

Я домой не вернусь. Если ты будешь настаивать на моем возвращении, если ты не вышлешь мне метрики, формы №7, квитанции об уплате за учение (если не вышлешь последнего, то я вынужден буду либо бросить школу, либо последние 100 рублей отдать) то я, конечно, вынужден буду выехать из Ленинграда, но от Ленинграда до Москвы расстояние большое, мало ли что может случиться в дороге: отстал от поезда, попал под поезд, заболел и умер - все может быть; и я чувствую что если я выеду из Ленинграда, то домой я не приеду. Если ты хочешь этого, то не

 

- 425 -

высылай, пожалуйста, да, в крайнем случае, если ты приедешь за мной, довезешь благополучно до дому - у нас перед крыльцом перекладина толстая. Итак, все зависит от тебя. Вот тебе ответ на последнее возражение "семью разбивать". Тарелка разбилась на три части. Две приставили, склеили, а третью взяли - она и рассыпалась. Лучше уж оставьте меня в покое, да вышлите мне все документы. Я не пишу про вещи: не вышлешь - пожмусь, пожмусь, и обойдусь, вышлешь - спасибо.

Там вы ("штаб-квартира") прислали мне приказ: "Возвращаться немедленно". Ой, не думаю я, чтоб тетя Женя одобряла это, да вы все не твердо уверены в том, что "война окончена".

"Пусть в тебе возьмет верх рассудок, а не чувство". Я с 7/ХI живу одной головой, сейчас мне поддаться чувству - значит загубить себя. А если я отправлюсь в царство теней, то, по крайней мере, ругани слышать не буду. Вот мне удобный случай расквитаться с жизнью.

Резюме: До 1/I-41 г. я жду. Так мы все решили (т.Зоя, д.Орест и я), правда, по другим причинам, чтобы школу не прерывать, еtс. Но, если ты не вышлешь мне квитанции, то все равно, школу бросить придется. В этот срок (письмо ты получишь числа 10/ХII) ты мне вышлешь метрику, форму №7, заявление о том, что ты передаешь опекунство надо мной т.Зое или д.Оресту (чтобы прописаться, мне надо быть вписанным в чей-то паспорт) и квитанцию о плате за право учения. Неплохо было бы выслать денег - но я знаю, что ты потеряла 300 рублей, поэтому не настаиваю. Если ничего этого не пришлешь - Farewell - прощай, больше я тебе не напишу. Целую. Воля.

Самое лучшее было бы, если бы ты сама приехала сюда со всеми вещами - устроиться очень легко, но это химера.

 

10-/ХII-46 г.

Москва

Здравствуй, мой родной, дорогой мой мальчик

Детка моя, почему же ты мне то так редко пишешь? Милый мой Воленька, ну, что за письмо ты прислал, просто недостойно оно тебя, ты же пишешь, что "ты живешь рассудком", а из письма этого не видно. Уж такое упадничество. Ни к чему это совершенно. Я же тебе говорю, что все будет по-хорошему, ты хочешь доучиться до конца четверти, это разумно и правильно, вот тут я узнаю тебя, да, вот у меня заговорило материнское чувство, так мне одной скучно и тяжело стало, что я тебя немедленно вызывала. Но ты прав, дорогой мой мальчик! Доучись до конца четверти. Попроси, чтобы тебе числу к 28-му выставили отметки, а 29-го выезжай. Может быть, если я найду кого оставить дома то я сама за тобой приеду к 28, так чтобы 30-го быть уже дома, а 31-го тетя Женя со всеми чадами и домочадцами будет у нас встречать новый год. Тетя Рона тоже с дядей Лерой. Так что нам надо к 31-му быть дома. Между прочим Волик, до конца то четверти еще и от отца ты что нибудь получишь, адрес я его еще не знаю, т.к. он писал только с дороги, ведь ему 5 дней ехать. А насчет того, что он что нибудь скажет, нет Волик, я уверена, знаю, что он никогда и не вспомнит. Если бы у меня не было этой веры, то я бы уж была в Ленинграде. Да, если я по его письмам почувствую, что может вернуться старое, то я и сама уеду к тете Зое. В этом ты можешь не сомневаться.

С Анной Ивановной посылаю что могу, документы тебе не нужны, чтобы кончить четверть, очень мне только больно, что я тут кушаю прилично. Ты только не волнуйся, это главное, все внимание обрати на учебу, а вы голодаете. Хлеб я на тебя в Черницыно не получаю, т.к. форму №7 я взяла, а тебе не послала, т.к. она все

 

- 426 -

равно уж на декабрь бы не поспела и у себя сдать опоздала коменданту, теперь, чтобы на январь получить, надо завтра сдать ее здесь, а то и в январе будем без хлеба.

Милый мой Волик, не огорчай меня, не обижай, пиши мне. Читать твое письмо, даже такое бестолковое, взволнованное и то мне было все равно, что слышать твой голос. Я жду от тебя письма, чтобы ты описал хоть немного свою жизнь, как твое здоровье, отметки? Как ты проводишь свободное время. Напиши Волик обязательно, ведь я же с тоски пропадаю одна то. Наташа шлет привет, ждет тебя к Новому году. А ребят я не видела давно. Наверное и они ждут.

Ты напрасно думаешь, что тетя Женя не одобряет твое приезд домой, наоборот все решительно ждут тебя и уверены, что все будет по-другому. У нас морозы сильные, и я топлю печь для одной.

Очень мне хочется поехать за тобой, но не знаю на кого же дом бросить. Если не смогу приехать, то уж тебя жду 29-30-го. О документах ты не думай и не беспокойся, четверть кончишь, они не помеха, а там видно будет.

Ну, до-свиданья, мой родной, сыночек. Целую тебя крепко, крепко. Жду не дождусь, когда увижу. Да, между прочим, письма для папы мы ведь так и ие получили, ты второй раз о нем спрашиваешь, а письма то и нет. Как узнаю его адрес, сообщу тебе телеграфом. Да он наверное и сам напишет. Ну, досвиданья, целую нечетно раз. Привет Скорикам. Жду письма и приезда.

 

В это письмо, где она врет мне, будто бы не получила письма для отца, которое она между тем собственноручно скопировала, она для убедительности вложила записочку от Наташки, звавшую меня скорее приезжать. Но меня тогда больше всего насторожила ее просьба писать "до востребования" - что-то очень неладное творится в Раисино! Следующее ее письмо от 13.12.46 целиком посвящено посылаемой ею с Анной Ивановной (Горской, соседкой Макаровых по квартире) пошитой ею же меховой курткой и связанным ею же носкам. Зовет и думает приехать за мной. Пришло еще прохладное письмо от тети Роны, где она извещала меня, что мое письмо отцу не успела вручить тому до его отъезда, но никаких мнений надо ли мне возвращаться или нет - не высказывала. Впрочем, из текстов сохранившихся писем видно, что были еще несохранившиеся. И вдруг внезапно, без перехода, телеграмма от 19.12.1946:

"Выезжаю ближайшие дни навсегда отправлю малую скорость = Лара".

А за телеграммой - письмо:

 

"22/ХII-46 г. Здравствуй, милый Волик!

Ты что же мне опять не пишешь? Ну, что это Волик, право! Я ведь одна, как в лесу. Отец тоже ничего не пишет. Ну, вот я и пришла к заключению, что поеду и буду жить и работать одна. Это, Волик, не радость, не увеселительная прогулка, а тяжелая необходимость. Ну, уж, раз решила, то выезжаю. Завтра отправлю вещи, а сама остаюсь сторожить квартиру и вещи, которые отцу оставила. Очень хотела выехать сегодня завтра, но это не по-честному, уехать не дождавшись человека и бросить тихонько его дом. Нет, не честно я не могу поступить. Учись, детка, хорошенько, получай табель обязательно, ты у меня ведь теперь одна радость в жизни и не только радость, но и опора в трудную минуту. Ты один только. Как нибудь проживем. Люди хуже переживали. Как твое здоровье, уши? Пиши мне, лапанька, родная! Ты, что же мне не написал, не поблагодарил даже за пиджак? До свиданья,

 

- 427 -

мой дорогой, мой милый Волик. Жду встречи с тобой. Пиши и не прерывай связь, пиши чаще обо всем. Твоя мама".

24 декабря получена телеграмма, что вещи уже отправила. Я не задерживаюсь, сразу же отвечаю:

 

"Ленинград 25/ХII-46

Здравствуй, моя дорогая мамуля!

Ну, спасибо тебе за то, что ты, наконец, решила ехать. Ведь единственное разумное, что можно сделать - все пошло бы по-старому, если бы ты не решилась, вот у меня недавно болел зуб, я терпел целую неделю - а потом не вынес и пошел к врачу, пришлось рвать. После этого еще немного поболело то место, где он был, больно было когда рвали - зато сейчас забыл обо всем. Так и у нас: "зуб" болел 3-4 года (если не больше), клали мы на него различные лекарства (т.Зоя, я в Ростове, т.Женя в Москве), пломбировали его, а он, как зуб после мышьяку, еще сильнее после мирных периодов болел. Так не лучше ли его вырвать? Я думал обойдется "без боли", но (тут лишь ты виновата, что задержалась), видно боль будет, и будет сильная. Так лучше поскорей, скорей! Устроиться тебе в школу в середине года будет почти что невозможно, но в пригороде гораздо легче: я сам слышал по радио, что в какой-то пригород требовался инженер(?)-химик, давали квартиру. Так что это перемелется, мукА будет, а там - мУка. Но надо поберечь деньги, на первое время. Для этого поскорей приезжай сюда. Ты пишешь, что это будет нечестно по отношению к "рара". Ну, мама, тут нельзя так считать. Или ты хочешь, чтобы он приехал и не пустил тебя, а стал бы по суду требовать возвращения вещей? Ведь помнишь, что было, когда вы пришли с д.Лерой к нему. Нет мама, от него все возможно. Лучше приезжай, не трать деньги, и, знаешь, как я по тебе соскучился. А его совсем не жалко. Я уже этот "зуб" давно вырвал. Приезжай, милая, умоляю. Хорошо, что послала метрику (кстати, ценного письма мы пока еще не получили), она мне может скоро понадобиться. Но без прописки форма №7 не нужна, а, чтобы прописаться, надо быть вписанным в чей-нибудь паспорт. Поэтому приезжай до Nouvel An, чтобы я хоть на тот месяц карточку получил. Ты-то не получишь, пока на работу не устроишься, но как-нибудь. Такое бытие определит сознание в лучшую сторону, чем "бытие" ростовское, московское.

Извини меня очень за то мое к тебе письмо. Я слишком резко его написал. Но я был так расстроен твоим письмом, просто не знаю! И потом два твоих письма тоже прямо разрывали сердце. Ведь я чувствовал, что это минутное примирение погубит нас. Нет, разбитый стакан еще можно склеить, а семью разбитую - никогда! Я как раз читаю "Анну Каренину" - это меня еще больше убеждает в моей правоте. Зато последнее письмо просто бальзам мне на сердце пролило. Я "визжал и плакал" от радости. Наконец-то ты поняла! Ура! И зачем ты скрывала в предыдущих письмах свое плохое самочувствие? Ведь я понимал, что ты скрываешь это от меня, но все-таки, неприятно было читать твои письма, такие радостные, а у самого кошки на сердце скребут.

Ну, приезжай скорее, мамочка. Не жди его, родная. Ведь он тебя не отпустит. На коленях умолит остаться. Ты ему нужна как домохозяйка и существо, безмолвно выносящее его настроение, плохое или хорошее. Приезжай, приезжай. Дорогая, милая, целую.

Воля".

 

- 428 -

"27/ХII-46 г. Москва. Здравствуй, дорогой Волик!!

Ну, что ты, деточка, заставляешь меня так нервничать? Что ты не пишешь ничего. Я не могу так просто. Просто истомилась, ничего о тебе не знаю. Ведь неизвестно сколько я здесь проживу, должна же я быть в курсе всех событий, дел и обстановки в твоей жизни. Я тебя обязываю хочешь - не хочешь, а через день пиши мне открытку-отчет, это не дорого, не трудно, не отнимет много времени, мне для спокойствия совершенно обязательно. Сколько я должна узнать: какие у тебя отметки, это ведь целое письмо уж будет. Как тебе школа, какие товарищи, учителя? Головные боли? Как пиджак? Как дела с хлебной карточкой? Как питаетесь, я уж чувствую и примерно знаю, что же делать, ничем не поможешь. А вообще ведь жизнь то у тебя идет своим чередом вот об этой, пустяковой даже, пускай, жизни, ты и пиши мне через день. Был в кино, напиши, был в бане - напиши. К новому году, надеюсь получу от тебя письмо, это будет мне подарок. У меня все по-старому: от отца нет ничего (ты его стиль не перенимай в смысле писем), я дала ему телеграмму, что уезжаю совсем и жду его до первого. Но ведь ты же понимаешь, что я этого не сделаю. Бежать от страха, от опасности не в моем характере. Будь, что будет, очень боюсь, но уехать тайком как "тать в нощи" я не могу. В усадьбе все, конечно, знают, что я вывезла вещи, обо мне ходят нехорошие слухи, разные кривотолки, я переживаю много неприятностей, но... это все вполне закономерно, без этого такие дела не делаются и все равно от этого не уйдешь. Хорошо, если этим всем кончится, может быть хуже. Вот и терплю. Вещей у меня никаких нет, все на Мерзляковском, я только ночую, обедаю дома, топлю печь, вообще совершенно без пользы провожу время, уехать надолго мне нельзя, т.к. подумают, что я уехала совсем и вытащат все отцовские вещи, а потом скажут, что я вывезла. Вообще все не важно. Новый год буду одна в квартире, постараюсь уснуть. А ведь ты знаешь свою маму? Знаешь, как я люблю чтобы Новый год мы были все вместе. Вот впервые нарушается наша традиция. Ты то будешь не со мной. Желаю тебе иметь хорошее доброе настроение в Новом году. Желаю спокойной жизни вместе, одних пятерок, здоровья, чтобы хватило и на меня и на тебя. У меня, Волик, настроение очень бодрое, я уверена, что мы с тобой не пропадем. Конечно, очень будет трудно первое время, но переживем и все забудется, жизнь долга. Целую тебя, моя детка, родная. Ты хоть бы написал, скучаешь ли ты по мне вспоминаешь ли. К Новому году "разорись" пошли письмо авиа почтой, только обязательно до востребования, мне здесь ближе.

Будь здоров, дорогуша. Покажи письмо тете Зое, чтобы отдельно не писать. Пиши же через день. Твоя мама".

 

Перечитывание - медленное, со скоростью переписывания - писем того времени лучше всего подтверждает мысль Гумилева, что "мы меняем души, не тела". Сейчас, когда у меня почти не осталось зубов, я совершенно иначе отношусь к вырыванию зуба. И доводилось мне терпеть зубную боль безо всякой возможности унять ее в течение сроков, перед которым недельные мучения кажутся мизерными (ср.§11 гл.5). И не сбылась убежденность матери, будто "переживем и все забудется". Нет, напротив, чем дальше уходил в прошлое этот разрыв, тем больше мне о нем думалось, тем новые аспекты открывались в нем.

В самом начале января 1947 года мать приехала. Документы рисуют четкую картину, ту самую, которая прочно сложилась у меня самого на много лет и которая в значительной мере оказала влияние на мой формирующийся характер (напомню, что в 1946 году мне исполнилось 15 лет): я принял решение о разрыве, мать колебалась и готова была примириться, но я настоял и она бросила мужа, уехав туда, где был я.

 

- 429 -

Твердость, упорство, правота, сила воли, ответственность за мать, принятие бремени ответственности на себя - вот ассоциирующиеся с этим мотивы моей душевной жизни в ближайшие годы. Я однако не знал некоторых обстоятельств, тех "подробностей", обнаружение которых в давно известном историческом материале опрокидывает прежнюю картину и сменяет ее другой. Вот они.

На мать в Раисино, пока Щербаков был во внезапной и очень важной командировке в Бакуриани (а не в Тбилиси), где каких-то ценных пушных зверей косил неведомый мор и где его диагноза ждали как манны небесной, где он не знал ни сна ни отдыху, обрушилась та сбивающая с ног и топчущая беда, которая только может обрушиться на женщину: в Раисино заявилась ее соперница. Каким-то образом Терпоносян выведала адрес Щербакова и написала на Раисино. Не получив ответа (я твердо убежден, что сам отец с ней не переписывался), она через несколько дней с Александром пришла лично (ему было лет 10-12) - и наткнулась на Ларису, старательно чистящую гнездышко к предстоящим приездам сына и мужа; она, кажется, еще и шила что-то для Вани. Последовала сцена по Достоевскому, но без предварительной игры в благородное "уступлю", а враз полились помои. Едва очухавшись от "армянского базара", Лариса кинулась дать телеграмму, что выедет в ближайшие дни навсегда, наскоро упаковала вещи и отправила их. Щербаков, получив от нее телеграмму, где также не говорилось ни слова об Евгении Терпоносян, а только была невнятно искуроченная телеграфом угроза немедленно уехать, сделал все, дабы сократить срок командировки, какой-то диагноз не довел до конца (но основное выяснил, узнал способ остановить эпизоотию) и примчался - самолетов не было, пять суток поездом - в середине января. Ну, конечно, пробовал телеграммами добиться прояснения. Кажется, Терпоносян наведывалась не раз, и мать уехала, не дождавшись отца, в результате очередного ее визита. Уж покрали ли вещи - а в сельской местности принято разворовывать дом без хозяев; у нас в Красном Затоне в 1973 году после недельного нашего отсутствия вычистили из дому коньки и магнитофон, а с клумбы цветы выкопали - я не знаю, но отец не один раз хмуро дышал над стаканом мне:

— Воровски уехала. Мои вещи увезла.

Ничего этого я тогда не знал. Я не ведал даже о существовании какой-то Терпоносян. Не знал о его жизни на Кубани и, как видно из моих писем, воображал, будто его отсутствие в моем детстве объяснялось его командировкой в Среднюю Азию.

Так вот распалась наша семья. И сам я действовал, и у меня на глазах, а бог ты мой, какой важнющий фактор я не приметил! Не говорю уж про то, что о сексуальной стороне я ничего не ведал. Подобно эпизоду с приездом Уоллеса мы все действовали каждый в своем собственном пространстве, не догадываясь о тех измерениях, в которых перемещается партнер, понятия не имея о воздействующих на кого силах, "полях" и предрассудках-установках.