АРЕСТ. «КОНВЕЙЕР». КЛЕВЕТА.

 

1 СЕНТЯБРЯ 1933 года телеграммой меня пригласили на бюро обкома партии с докладом о ходе освоения древесины. Перед отъездом я провел совещание бригадиров, инженеров и мастеров с участием представителей Наркомлеса СССР и Министерства речного флота. На совещании коллективно выработали предложения для бюро обкома партии об ускоренном освоении древесины. Я выехал в Архангельск. Самолет приземлился па аэродроме в Кегострове 3 сентября 1938 года. Подошел я к речной пристани и вижу: стоят два речных парохода борт к борту. Один идет в Архангельск, а другой в Цигломень, где живет жена с детьми. Как быть, куда ехать? Хочется домой, встретиться с семьей, давно живу в разлуке. Думаю, может, действительно на бюро обкома стоит мой вопрос, скоро кончается навигация, требуется ускоренная работа по освоению древесины. Решил сначала справить общественное партийное дело, а потом и личное. Так мы были воспитаны.

Пришел в обком партии, показал телеграмму помощнику секретаря обкома. Он вошел в кабинет секретаря обкома и вскоре вышел и сообщил, что слушаться мой доклад на бюро обкома не будет. Людей в кабинете толкалось много и все незнакомые, выдвиженцы после арестов. Я вышел в коридор, присел на диван, вижу, идет по коридору областной прокурор Лупи-лов, проходит мимо меня, как будто не узнает. Тут мое сердце екнуло, я подумал: надвигается что-то недоброе. Вслед за прокурором идет заведующий орготделом обкома партии Прохоров и приглашает меня к себе в кабинет на беседу. Блеснула наивная мысль: видимо, хочет предложить мне новое место работы. Вошли в кабинет, он предложил сесть к столу напротив себя и спрашивает: «Как дела на сплаве?» Я начал рассказывать, а Прохоров взял газету, закрылся и смотрит в нее, меня не слушает. Я перестал докладывать, он предлагает продолжать рассказ. Я ему говорю: «Вы же меня не слушаете. Вас не интере-

 

сует мой доклад, мои вопросы». Я снова замолчал и стал ждать, когда он закончит смотреть в газету. В эту паузу открылась дверь в наш кабинет, высовывается женская голова и приглашает меня.

Выхожу из кабинета в комнату, слева и справа подскакивают двое в форме НКВД, командуют: «Руки вверх, давай оружие!» Так Прохоров подготовил мой арест. Сразу обыскали, повели

 

по коридору обкома партии, чтобы больше глаз видело, как ведут депутата Верховного Совета СССР. Вышли на улицу, посадили в легковую машину и доставили в областное управление НКВД по ул. Виноградова. Арестовали меня без какой-либо санкции прокурора на арест, с удостоверением депутата Верховного Совета СССР, члена Пленума обкома партии с партийным билетом.

Справка. Евсюгин Аркадий Дмитриевич, 1910 года рождения; уроженец дер. Пеши Канино-Тиманского района Архангельской области, член ВКП(б) с 1930 года, служащий, депутат Верховного Совета Союза ССР, бывший секретарь Ненецкого окружкома ВКП(б). В настоящее время находится в Красноборском районе на сплаве. Материалами следствия по делу ликвидированного право-троцкистского подполья в Архангельской области установлено, что Евсюгин Аркадий Дмитриевич является одним из руководителей группы правых, созданной им и бывшим секретарем окружкома ВКП(б) Проурзиным в Ненецком округе по заданиям Архангельского центра правых.

Евсюгин А. Д., будучи завербованным в контрреволюционную организацию правых Конториным, в течение ряда лет возглавлял группу правых, проводил вредительскую работу во всех отраслях народного хозяйства Ненецкого округа.

Руководящая роль Евсюгина А. Д. в контрреволюционной группе правых Ненецкого округа подтверждается показаниями арестованных участников организации бывшего секретаря окружкома ВКП(б) Докучаева, бывшего председателя окрисполкома Тайбарея и редактора окружной газеты Рябкова.

Арест Евсюгина Аркадия Дмитриевича санкционирован прокурором Союза ССР. Арест и обыск.

Пом. нач. 1 отд. 4 отдела УГБ АО лейтенант госуд. безопасности (Калининский) подпись.

Согласен: пом. нач. 4 отдела УГБ УНКВД АО лейтенант госуд. безопасности (Вольфсон) подпись.

Согласие на арест было подписано секретарем обкома партии Никаноровым: «Согласен! 31 августа 1938 года. Никаноров».

В приемном помещении НКВД меня тщательно обыскали, все осмотрели, общупали, вывернули карманы. Выложили документы: депутатское удостоверение, партбилет, паспорт. Надзиратель взял в руку удостоверение, вслух произнес:

— Хорошая птичка попалась!

 

После обыска увели меня на второй этаж областного Управления НКВД к следователю Вольфсону. Он предложил сесть на табуретку.

Так началась моя новая, тюремная жизнь. Вольфсон сообщил мне, что я арестован как враг парода, изменник Родины, троцкист-бухаринец, строго сказал:

— Запомни это. Мы с тобой будем поступать как с врагом народа. Тебе, вероятно, известны слова, писателя А. М. Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Этими словами Горького они внушали мне, что арестант у них — беззащитная личность, вне закона.

После своего выступления Еольфсон предложил мне писать чистосердечное признание, убеждая меня, что чем раньше напишу, тем лучше для меня. Рассказал, как они, НКВД, поступили с Радеком:

— Он чистосердечно признался, помог органам НКВД раскрыть контрреволюционные право-троцкистские террористические организации в Москве, ему дали срок лишения свободы только десять лет, а тех, кто мотал нас, запирался, их всех расстреляли.

— Всё и все в наших руках, мы все можем. От нас обратно никто не возвращается — запомните!

У меня отнялась речь.

Когда я пришел в себя и почувствовал, что могу говорить, сказал Вольфсону:

— Я же не виноват, мне нечего и не о чем писать.

Вольфсон, как бешеный, вскочил, начал кричать, посыпалась брань и ругань, угрозы. Команда: «Встать!» Подошел ко мне, начал громко кричать в ухо. Появились сильная боль и шум в голове. Долго гарцевал он вокруг меня, ругался и кричал. Я стоял и молчал. Затем переходит к следующему отработанному приему, двумя пальцами сверху вниз сильно ударяет между ключицей и шеей, боль невероятная, искры из глаз посыпались, и изо рта пошла кровь. «Стоять!»

По-ихнему называется «конвейер». Это один из приемов допроса. На конвейере могут держать сутками без сна, пищи и воды, только до тех нор, пока арестованный не потеряет сознания и согласится подписать все протоколы, что предложит следователь.

На конвейере я простоял без сна, пищи и воды трое суток. Вода стояла на столе, вызывала жажду. От бессонницы, физической и моральной усталости падал на пол. Величайшее удовольствие испытывал, когда лежал на полу. Долго лежать не дава-

 

ли, пинали в бок, обливали водой, приводили в сознание, командовали «Встать!» Одного дежурного сменял другой, такой же жестокий и безжалостный. Один раз дежурила женщина, кажется, Судакова. Назойливо твердила одно: «Пиши, пиши, легче будет. Признаешься, мучить перестанут».

Я ей отвечаю: «Мне нечего писать. Я не виноват».

Она с иронией говорит: «Да, не виноват! Довольно ниточки на х... наматывать, мы вас знаем».

За эти трое суток наслышался, всякого. Из кабинета в ночное время: слышались матерщина, ругань, крик: «Фашисты, гады! Убивайте! Придет время, будет управа над вами!» С мужским криком чередовался женский крик, истерика, слезы. Следователь Вольфсон приходил в кабинет, где я стоял, спрашивал другого: «Писать еще не соглашается? Нет?» Уходил и приказывал держать на «конвейере» по всей строгости или перевести в комнату, где допрашивали шпионов.

Вольфсон пришел злой, как зверь, подошел ко мне, под нос тычет бумажку: «На, смотри! Это ордер на арест твоей жены, а детей определим в детский приемник НКВД. Думай о жене и детях!»

Действительно, думаю, если они арестовали депутата Верховного Совета СССР без ордера на арест, то что стоит им арестовать жену, рядовую смертную, и детей пустить по миру. Передо мною встал вопрос, одному страдать или жене с детьми? Физически и морально очень устал, силы сопротивления были подорваны бессонницей, болела голова и все тело ломило, и конца пыток не предвиделось. Чтобы не подвергать себя дальнейшему физическому и моральному издевательству, я согласился подписать все, что захочет следователь. Признание во лжи — это смертельный приговор самому себе, но другого выбора у меня на этом этане не было. Правительство, ПК ВКП(б), обком партии предали меня.

Если же продолжать свою личную честь — это значит, обречь себя на неминуемую гибель в стенах тюрьмы. Сопротивляться бессмысленно, лбом каменную стену тюрьмы не прошибить. Необходимо менять тактику и сохранить себя, не надеяться на милосердие НКВД, прокуратуры, суда — равносильно плевать против ветра.

Наш «одноделец» Хаташейский Андрей Федотович, заведующий окроно, член бюро окружкома партии, наотрез отказался подписывать протоколы следствия, нагрубил следователю, его мучили-мучили, посадили в холодный карцер, раздели до белья, там он простудился, заболел воспалением легких и умер в

 

тюрьме. Медицинской помощи в тюрьме больным не оказывалось. На жалобы больных-арестантов врач отвечал: «Потерпите! Следствие закончится, все пройдет. Мы, врачи, здесь, прежде всего чекисты, а потом уже врачи».

Силы мои истекли, пришлось сказать Вольфсону, что я согласен подписывать все, что ему нужно.

— Давно бы так, а теперь садитесь!

Указал на табуретку. Я сел и чуть не упал. Одна ножка была укорочена специально, чтобы арестованный сидел в напряжении и не спал. Вольфсон подал мне лист бумаги, ручку, чернила и предложил написать чистосердечное признание. Я ему сказал, что сейчас писать не могу, сильно болит голова и нет физических сил сидеть, очень спать мне хочется, пить и есть. Вольфсон написал записку, вызвал надзирателя и сказал ему: «Три часа спать, а потом снова ко мне!»

Когда он подал записку и сказал «спать три часа», у меня какое-то удовольствие почувствовалось и появилась улыбка па устах. Два надзирателя повели меня в тюрьму, один спереди, второй сзади: «Руки назад!» Навстречу, видимо, кого-то вели, мне скомандовали: «Лицом к стенке!» Привели меня снова в приемное помещение, обыскали по всей строгости тюремной науки, посмотрели во все щели, и волосы прочесали пальцами. Потом повели по мрачному тюремному коридору по ковру из пеньки. По обе стороны коридора висели большие замки на дверях камер. Около одной камеры, номера не помню, надзиратель меня остановил, взялся за замок, послышался сильный лязг железа, по коже дрожь прошла. Открылась дверь, мне нужно было войти в камеру, но я отшатнулся назад, не мог шагнуть в камеру, когда увидел, что у порога дверей сидели на полу изможденные люди, голые, без рубашек.

Надзиратель сильно толкнул меня кулаком в спину, и я оказался в камере, где было восемь человек и параша. Вначале я остолбенел от мрачной обстановки и не знал, что мне делать? Что здесь за люди и как с ними начать разговор. В камере воцарилась тишина. «Спать три часа», повторил надзиратель и захлопнул дверь. После паузы кто-то спросил меня: «Кто вы?» Я назвал свою фамилию, камера ожила, как будто здесь сидели мои давно знакомые товарищи. «Мы тебя давно ждем, как ты сумел так долго водить за нос чекистов? Ненецкая окружная парторганизация давно гремит своими костями. Некогда рассуждать, ложись спать на полу, как сумеешь. Дайте место, потеснитесь!»

 

Как только лег, сразу уснул, как мертвый, а сон пришел, и арестант стал царем. Через три часа пришел надзиратель и увел меня на допрос к следователю Вольфсону. Он посадил меня за отдельный стол, дал бумагу, ручку, чернила и. предложил писать чистосердечное признание. Я действительно не знал, что нужно писать следователю. Я начал писать свою биографию. Вольфсон подошел к столу, посмотрел, что я пишу, со злостью выхватил лист, порвал: его в клочья и выбросил в корзину. Начал кричать, ругаться, и угрожать.

— Я вам честно говорю, что я не знаю, что вам нужно писать, я же в НКВД не работал, помогите! — говорю ему.

Дает снова чистый лист бумаги, предлагает писать и диктует:

«Начальнику Управления ЯКВД Архангельской области

Заявление

Чистосердечно признаюсь в том, что я являюсь руководителем п членом ирано-троцкистской, бухаринской террористической организации в Ненецком национальном округе. Завербован в эту организацию первым секретарем Архангельского обкома партии Конториным Д. А. во время командировки его в Ненецкий округ, на Каре на морском боте «Ненец» в октябре 1936 года. Завербовал; при следующих обстоятельствах. Когда я работал секретарем Большеземельского райкома партии, допускал, якобы, злоупотребления, извращал политику партии. Кон тории шантажировал, угрожал привлечь меня к ответственности. По пообещал вопрос не поднимать, если я буду сотрудничать с ним в право-троцкистском террористическом центре. Я согласился, стал членом контрреволюционной террористической организации в округе. Мною были навербованы: Докучаев И. И., Медведев И. М., Рябков Ф. Е., Тайбарей И. Ф., Хаганзейский А. Ф., Новожилов И. С. Методом борьбы с Советской властью был террор против руководителей партии и государства Сталина, Ежова, Молотова, Маленкова, Кагановича и т. д. В области экономической — вредительство, в случае войны добиться поражения СССР, Украину отдать Германии, а Дальний Восток — Японии...»

Написал все, что предлагал Вольфсон. Из списка завербованных участников Вольфсон две фамилии вычеркнул и сказал:

— Этих не надо, мы их и так возьмем, без вас.

Теперь можно прокомментировать мое чистосердечное признание. Первое: Конторин никогда не бывал в командировке на Каре. Второе: я в октябре 1936 года находился в Сочи на отдыхе. Специально так писал, полагал, может, кто-то будет

 

изучать архивы и убедится, что написано вранье от начала до конца.

Вредительство приходилось выдумывать, например:

«С целью вредительства сорвали заготовку кормов в Нижнепечорском районе, зимой возникла голодовка, погибло много оленей». Или: «На Каминском полуострове с вредительской целью сорвали противосибиреязвенные прививки оленям, летом вспыхнула сибирка, произошел большой падеж оленей».

На самом деле в Нпжнепечорском районе оленеводства нет, корма для оленей не заготавливаются, они сами выгребают ягель из-под снега...

На Канине прививки оленям против сибирки не проводились и не проводятся, этот район от сибирки считается свободным. Для НКВД суть не важна, лишь бы было больше написано о вредительстве.

«С вредительской целью стада оленей перегоняли за Урал, чем наносили большой вред экономике округа».

На самом деле землеводоустройством в 1930 году были предусмотрены зимние пастбища за Обью, по реке Пулой для оленеводов Карского Совета и части Юшарского Совета.

«С вредительской целью разваливали колхозы, чем вызвали недовольство народа политикой партии. Вместо основной формы в коллективизации сельхозартели создавали товарищества по совместному выпасу оленей кулацкого типа, в которых олени были личные, а труд коллективный для видимости. В сохранившихся оленеводческих артелях предоставлено право каждому члену артели иметь 170 голов оленей в личном пользовании, что является ростом кулаков внутри колхозов».

На самом деле — это установка ПК ВКП(б) с 1932 года. Правильная установка. Благодаря этой установке, коллективизация в округе в основном была закончена в 1938 году. Исключительно на добровольном принципе, благодаря чему сохранились крепкие оленеводческие колхозы только в округе, на всем Крайнем Севере.

После того, как я сделал «чистосердечное» признание, Вольфсон долго меня не вызывал. В середине октября меня вызвали на допрос. Вольфсон посадил меня за отдельный столик, положил на стол протокол допроса на 25 машинописных листах. Я взял, посмотрел, полистал, время тянул, а содержанием особо не интересовался. В протоколе напечатано, что Вольфсон, якобы, задавал мне вопросы, а я отвечал ему. Все, как должно быть, идеально сфабриковано.

 

Я подписал этот протокол допроса. На последней странице со злостью перо воткнул в лист, получилась клякса. После подписания клеветнического выдуманного протокола на душе было очень неприятно и тяжело, теперь я враг народа, стыдно было смотреть на белый свет и своим товарищам в лицо.

После подписания протокола допроса Вольфсон стал проводить очные ставки с однодельцами. Посадит нас за разные столы, положит на стол напечатанный на машинке заранее заготовленный протокол допроса очной ставки... Наша задача состояла только в том, чтобы подписать. Очная ставка с партнером, кто подписал ложные протоколы и оговорил себя и товарищей, проходила почти «торжественно»: улыбались, подхваливали чекистов, кулаки им показывали, понимали друг друга, не унывали.

Мне попался партнер по делу — Иванов И., заместитель председателя окрисполкома, который не подписал клеветнических протоколов, отрицал все и меня называл клеветником, хотя я его не показывал. Вот здесь было очень тяжело. Так делалось специально, для разнообразия, чтобы следствию придать правдоподобие.

От некоторых арестованных сознательно не добивались личных признаний, но он во всех других показаниях проходил как соучастник контрреволюционной организации. Следствию и суду этого достаточно, чтобы судить, хотя он не признает себя виноватым. Побывав на допросах, наслышался разговоров следователей. Мне казалось, что в стране происходит измена. Следователи собираются вместе и делятся вслух своими впечатлениями, хвастаются, например: «Сегодня тебе выпало счастье, можешь отличиться, идешь арестовывать старого большевика, красного партизана». Вот мораль следователей НКВД. С каких пор стало гордостью и честью арестовывать большевиков? Это же измена ленинизму!

Другой хвастается: «Вчера, мол, ходил арестовывать орденоносца. Когда привел в тюрьму с орденом Ленина, я с лацканом вырвал орден и бросил эту жестянку в корзину». Я имел право думать, что их действия контрреволюционные.

В начале ноября 1938 года вызвал меня Шульман, начальник следственной части Управления НКВД. Предложил сесть и говорит притворно:

— Аркадий Дмитриевич, следствием ваше дело окончено. Мы должны направить ваше дело в Коллегию Верховного военного Суда СССР, но обнаружили на одном листе чернильную кляксу. Эту страничку мы перепечатали, а теперь вам нужно

 

подписать. Сам знаешь, в солидное учреждение направляем, все должно быть в хорошем состоянии!»

Я подписал эту страничку. После скапанного Шульманом о направлении нашего дела в Верховную военную Коллегию СССР, председателем которой является Ульрих, уже прославивший себя жестокостью и беззаконием, У меня появилось желание изменить ход следствия, избежать военной Верховной Коллегии СССР, но я не знал, как это сделать. В декабре 1938 года такая возможность представилась, меня вызвал на допрос областной прокурор по спецделам НКВД Тяпкин.