Из медиков - в железнодорожники

 

Прямых путей, должно быть, вообще не бывает, это даже из геометрии явствует, хотя я лично предпочитаю геометрию Эвклида со всеми его прямыми и параллельными линиями, которые, по-честному, никогда не пересекаются, и с аксиомами, которых не надо доказывать. Но тут речь не об Эвклиде, а о докторе Пумпурсе. Этот долговязый латыш комиссовал женщин. Делалось это вовсе не для того, чтобы заботиться об их здоровье, а просто надо было выявить первую категорию, пригодную для самой тяжелой физической работы на морозе. Проверял ли для этого Пумпурс сердце, легкие, общий habitus^*? Вовсе нет! Все внимание обращал исключительно на половые органы: в одних и тех же резиновых перчатках, даже не делая вид, что их моет, ковырялся во влагалищах женщин, а гинекологическое «зеркало» лишь окунал в раствор хлорамина. Когда очередь дошла до меня, я твердо заявила:

- Я virgo; смотрите, если это вам нужно, но... глазами, а расковыривать humen я не позволю.

- Я ничего не знаю! Все должны быть освидетельствованы мной одинаковым образом.

- Кроме девственниц, как в данном случае, - возразила я.

 

- Никаких исключений! Иначе направлю, как первую категорию, в распоряжение лагеря.

Так я попала в бригаду, расчищающую железнодорожные пути.

 

На участке Амбарная - Зуб-гора

 

Это была тяжелая и очень неблагодарная работа. Для железной дороги не бывает актированных дней. Наоборот, чем злее пурга, чем больше снега, тем напряженнее работа: устанавливать и переносить щиты, расчищать пути... А кайлить лед! На юге люди думают, что лед - это что-то хрупкое: ударь -и расколется. Но на морозе в 50-55 градусов лед твердый, как железо.

Когда не было заносов, то нас заставляли кайлить лед в котлованах. Нормы на все виды работ были кошмарные. Тот, кто составлял эти «нормы», не имел представления о том, что такое мороз.

Но если рыхлого снега надо было погрузить на санки и отвезти на 40 метров - 220 кубометров на человека, то льда вырубить и выбросить с тройной перекидкой из котлована - 11 кубометров. И кайло, и лом при таком морозе вязки и тверды, как металл. При ударе или отскакивают или увязают, и отколоть даже крошку очень трудно, не то что 11 кубометров.

 

Выполнить норму невозможно. А это значит -голодный паек, что особенно мучительно на таком морозе.

Несколько лучше обстояло дело с расчисткой путей в пургу, особенно в ночную смену. Разумеется, 220 кубометров на человека никто не выполнял, но поди-ка проверь - ночью, в пургу! Можно брать цифры с потолка.

Пожалуй, сравнительно легкой работой была переноска щитов. Эту работу выполняли сразу по окончании очередной пурги. Пурга обычно бушует три-четыре дня и прекращается внезапно. После, дня через три, мороз достигнет уже космических размеров, но в первый после пурги день еще «тепло», то есть градусов 25-30. Работать можно! Вот через несколько дней наступит настоящая стужа: все затянуто густой мглой, непроницаемой, как лондонский туман, и воздух обжигает легкие, создавая впечатление, что это не воздух, а вода, и ты буквально захлебываешься и задыхаешься.

Но самой тяжелой, хоть и хорошо оплачиваемой (до 900 граммов хлеба!) работой была смена лопнувших от мороза рельсов. Да, я не оговорилась: сжимаясь от холода, рельсы разрываются! Когда устанавливалась тихая морозная погода, тогда-то и приходилось зорко следить, чтобы вовремя найти и заменить лопнувший рельс. А для того чтобы все было под рукой, мы загодя развозили по нашему

 

участку Амбарная - Зуб-Гора рельсы на разборной дрезине из двух скатов. Сколько раз приходилось второпях сбрасывать рельсы с дрезины, а затем и саму дрезину с путей при приближении поезда, а потом опять собирать ее и погружать рельсы! Один погонный метр весил 32 кг.

Но сама работа по замене рельсов мне нравилась, и я даже подумывала: не стать ли мне мастером-путейцем? Для этого, впрочем, нужно было получить пропуск. Хоть у меня была статья 58-я, политическая, но сроку, учитывая зачеты, оставалось уже меньше года, и если производство будет ходатайствовать, то это вполне возможно.

Какая наивность! Я, по обыкновению, не учитывала того, что я «на прицеле», как рецидивист, человек опасный: думающий и не скрывающий этого. Не о пропуске надо было думать, а о том, что за мной по пятам новый, на этот раз третий, срок бродит! А это уж наверняка обозначало бы конец. О воле я еще не думала, слишком привыкла видеть рядом с собой смерть. Но и об угрозе третьего срока я тоже почему-то не думала.

 

И ассенизатор - человек

 

Неожиданно наступила оттепель. Нет, не конец зимы, а просто окно в весну. Полярная ночь позади. Уже 3 февраля солнце окрашивает в оранжевые и

 

розовые тона далекие горы Ламы и близкие - Талнаха. Вскоре оно освещает дым, поднимающийся из труб ТЭЦ, и вот из-за горы в полдень выкатывается солнце. Правда, оно тут же прячется, но мы знаем, что с каждым днем все дольше будет оно смотреть на людей. И это - весна!

Библия говорит, что когда Ной увидел радугу, он ее воспринял как обещание: «Надейся! Потопа больше не будет!» Когда после долгой полярной ночи видишь вновь солнце, то его появление воспринимаешь так же, как призыв к надежде: «Надейся! Все темное проходит. И - будет день!» А для заключенного все темное - это неволя, а солнце - символ свободы.

Но не только солнце указывает на приближение весны; говорят об этом и горы замерзших нечистот, выросшие до угрожающих размеров у порогов общежитии, в которых живут железнодорожники.

Вначале весь Норильск состоял из лагерей. По мере того как увеличивалось количество вольнонаемных (главным образом за счет отбывших уже наказание «заполярных казаков»), лагеря перемещались на периферию, а бараки - большие сараи из бутового камня - превращались в общежития. Населяющие их люди - и семейные, и одинокие -безобразно загаживали территорию. Канализации не было, уборная - одна на несколько бараков, и все нечистоты выливали прямо с крыльца.

 

Убрать их должны были, разумеется, заключенные. Вот тут-то у меня произошел первый конфликт с нашим бригадиром - вольнонаемным из уголовников. На железной дороге не было срочной работы, и он, не согласовав с лагерем, самовольно использовал нас для уборки территории «своих» общежитии.

Заключенные - люди подневольные и обязаны выполнять любую работу, но известные правила санитарии должны соблюдаться. Когда долбишь кайлом и ломом замерзшие экскременты, то к концу смены волей-неволей перепачкаешься. Мы рассчитывали на то, что нам выдадут резиновые рукавицы и сапоги. Но нам даже рукавиц не дали. При скученности, в которой мы жили, не имея возможности ни помыться, ни переодеться, перспектива быть вымазанным в нечистотах днем и ночью, причем неизвестно, как долго, никому не улыбалась. Однако заключенные не имеют права коллективно не только протестовать, но вообще обращаться с какой бы то ни было просьбой. Любое коллективное выступление расценивается как преступление по статье 58-11.

Как тут быть? Кто-то один должен заявить протест. Разумеется, это сделала я.

Смену мы отработали. Но вечером я объявила:

- Завтра без резиновых рукавиц работать не буду!

 

- Ты что? Бунтовать? А знаешь, что за это полагается? - заорал, рассвирепев, бригадир.

- Знаю! Но знаю также, что ассенизатору полагается спецодежда. Это профилактика от тифа и дизентерии.

Рукавицы нам дали.

Вскоре мы снова стали работать на железной дороге.

 

Общественная уборная

 

Это необходимое учреждение теперь почему-то называют «туалет». Куда правильнее его старое название - нужник. Но оказывается, что иногда его можно назвать и по-иному, а именно: случный пункт. У жучек в ходу присказка: «Давай пайку и делай ляльку». Среди недавно освободившихся железнодорожников, не успевших обзавестись «подругой жизни» (а это далеко не просто, так как в те годы женщин было раза в 4-5 меньше, чем мужчин), спрос намного превышал предложение, и вся эта холостежь додумывалась до самых неожиданных способов отыскать плевательницу, чтобы выплюнуть свое семя: любая жучка была желанной. Внешность и возраст значения не имели: «Пусть рожа овечья, лишь бы п.... человечья», - говорили в таком случае. Женщин, желающих заработать добавок к лагерному пайку - что-нибудь вроде белой булки

 

или горсти конфет, сахара или кусочка масла, - всегда было достаточно. Дороже приходилось платить конвоиру: тут без бутылки водки, а то и коньяка не обойтись. Что же касается «места действия», то что может быть удобнее (во всяком случае безопаснее) нужника?

Строился он для нужд лагеря. Тогда в двухсекционных бараках жили от 150 до 200 заключенных, и на пять бараков строили один нужник. Один, но добротный и, главное, вместительный. Теперь, когда бараки превратились в общежития, где живут человек 20-30, очереди там не собирались. Поэтому, договорившись с кавалером и отправив в карман мзду, конвоир загонял всю бригаду в нужник. Туда же заходит и кавалер - «новобрачный на час» (вернее, на полчаса).

Обстановка не вдохновляющая...

«Культурный уровень человека определяется по тому, как он ведет себя в отхожем месте и... в библиотеке», - изрек какой-то мудрец. О культурном уровне железнодорожников можно было составить не очень утешительное мнение. Но никакой мудрец не смог предвидеть, как еще можно себя вести в данном случае.

Груды замерзших экскрементов вокруг «очков» и желтоватая наледь на всем полу не мешали кавалеру сначала угостить каким-либо лакомством свою избранницу, а затем...

 

Трудно даже себе представить: стоя среди замерзших экскрементов, на глазах или почти на глазах (так как перегородка, разделяющая «очки», лишь условность) у всей бригады и конвоира, стоящего в дверях...

Нет! Это нужно увидеть, чтобы понять, до чего могут дойти люди. Невольно задаешь себе вопрос: «Да люди ли это?»

 

Привычная реакция на оскорбление

 

Весна 1952 года только побаловала нас улыбкой. Затем наступили холода и метели. В том году и лета не было: 1 июля порошила «крупа», а 21 июля на горах, окружающих Норильск, уже лежал снег. Лишь три недели длилось это лето!

Но что будет летом, мы не знали. А пока что приходилось из кожи лезть, чтобы обеспечивать движение поездов на нашем участке. Переставлять щиты, расчищать заносы, кайлить, менять рельсы... К концу смены все уже едва на ногах стояли и норовили поскорее шмыгнуть в обогревалку - сарай, в котором топилась печурка, где и дожидались гудка ТЭЦ, по которому мы заканчивали работу. И я была не прочь погреться у печурки, но видно, горбатого могила исправит, и бросить работу недоделанной я не могла.

 

В тот злополучный вечер я задержалась на линии, закручивая гайки на рельсах, которые мы заменили. Работа ответственная. Уставшая и озябшая, я зашла в обогревалку одновременно с гудком ТЭЦ.

Первое, что я увидела, был бригадир. Первое, что я услышала, - чудовищное и нелепое оскорбление:

- Вот проститутка! Не успела досыта по... так теперь наверстывает, б....! А тут ее жди!

Реакция на оскорбление была у меня всегда одинаковая. В данном случае отреагировала я как всегда - кулаком в морду. И нужно сказать - от всей души. Кулак у меня, что ни говори, шахтерский. Попала я ему прямо в глаз. Фара получилась знаменитая!

Пока он вопил, держась за подбитый глаз, вошел конвоир. Мы построились, и нас повели в зону. Подбитый бригадир, светя своей фарой, помчался вперед.

Я не сомневалась, что это предвещает мне мало удовольствия: я осмелилась поднять руку на вольнонаемного.

Против ожидания, на вахте никто меня не задержал. Говорят, кого Бог решил наказать, того лишает разума. Видно, Бог решил меня наказать, иначе чем объяснить мою неразумную беспечность? Когда дневальная собирала нашу мокрую одежду, чтобы

 

нести ее в сушилку (мы вытаскивали рельсы из наледи), я не оставила себе ничего из теплых вещей.

Рассыльная объявила:

- Керсновская! Немедленно идите в санчасть!

Я пошла туда налегке, в черном комбинезоне скрейпериста, даже не успев поесть - дневальная запоздала принести баланду. Девчата не отказали бы мне в телогрейке, но мне и в голову не пришло, что Кирпиченко, заместитель начальника лаготделения, давно меня возненавидевший, решил со мной расправиться. Зная о «происшествии», он распорядился не задерживать меня на вахте, а решил подождать, когда уйдет капитан Блох (начальник седьмого лаготделения и весьма порядочный человек) и власть перейдет к нему!

В эту ловушку я и попала, голодная и раздетая.

В темном коридоре санчасти на меня набросились два каких-то «сбира» и скрутили мне за спиной руки. Щелк! И запястья были тесно сжаты наручниками.

 

Снова наручники

 

С наручниками я была вообще-то знакома, но не с такими. Эти были с каким-то приспособлением, которое при малейшем движении, даже при кашле, стягивали запястья все сильнее и сильнее. А попробуй-ка сохранить неподвижность, когда руки стя-

 

нуты за спиной и кружится голова! Несколько нетвердых шагов - и боль достигла такой степени, что в глазах заплясали огненные свечки. Я едва удержалась на ногах, и трещотка наручников щелкнула еще раз.

В таком состоянии меня втолкнули в приемную врача. Маленькая, бледная, вся сжавшаяся от страха Вера Семеновна Дивинская, еврейка, родом из Одессы, дрожа, с ужасом смотрела то на меня, то на Кирпиченко.

- Тут что-то не так, - бормотала она, дрожа как осиновый лист. - Керсновскую я знаю: она не могла первая напасть. Надо ее сначала выслушать...

- Да как ты смеешь, фашистская гадина, рассуждать? - заорал Кирпиченко, стукнув кулаком. - Сейчас же подпиши справку!

Вера Семеновна сжалась еще больше.

- Но вы все же прежде узнайте, кто виноват, - лепетала она заплетающимся от ужаса языком.

- Да бросьте вы, Вера Семеновна, с ним спорить! - воскликнула я. - Прокурор разберется, кто из нас виноват. Подписывайте! А я объявляю голодовку, требуя прокурора!

Меня «в толчки» выставили из комнаты, и от этих толчков наручники так сдавили руки, что я от боли потеряла равновесие, рухнула на пол и потеряла сознание. Очнулась я от кашля, вызванного запахом нашатырного спирта.

 

Голодная забастовка

 

Наручники были сняты, но руки сделались как чужие: под ногтями чернели полоски крови, хотя боли я не чувствовала. Кисти рук были вялы и бессильны. Если левая еще сохранила способность кое-как двигаться, то правая висела безжизненной плетью.

Меня поместили в одиночную камеру ШИЗО. Я сразу потребовала прокурора, отказавшись от пищи. Когда же мне силком всовывали в окошечко миску баланды и хлеб, я все это демонстративно выбрасывала в парашу.

Именно оттого, что я никогда не колебалась, принимая то или иное решение, мне было легко приводить его в исполнение. Самое мучительное -это сомнение и обусловленное им колебание. Даже голод, на сей раз добровольный, не доводил меня до исступления, а проявлялся, скорее, нарастающей слабостью. Меня, правда, очень угнетал паралич правой кисти. Замечу, что функция левой руки восстановилась уже на следующий день. Правая же оставалась вялой еще в течение недели, после этого она функционально восстановилась, но чувствительность, болевая и тепловая, еще долгое время отсутствовала, а три пальца, большой, указательный и средний, были лишены осязания свыше года.

 

Соблазн

 

Каждую ночь дежурнячки выводили меня в дежурку при ШИЗО и там оставляли наедине с тарелкой еды и белой булкой. Признаюсь, это была тяжелая пытка. Я готова была съесть, как изысканное лакомство, заплесневелые отруби и гнилую свеклу. А здесь передо мной стояла миска мяса, тушеного с чесноком с жирной томатно-луковой подливкой и душистая булка с румяной хрустящей корочкой... От одного их аромата можно было с ума сойти!

В числе моих предков со стороны отца были рыцари. С материнской стороны были морские пираты и горные разбойники - самые уважаемые профессии в годы турецкого владычества в Греции. Факиров и индийских йогов среди них не было. Однако моей стойкости мог бы позавидовать любой факир.

 

Объяснение с Кирпиченко

 

Однажды, на третий или четвертый день мое тет-а-тет с миской тушеной говядины было нарушено. В комнату вошел Кирпиченко и уселся напротив меня.

- Чего ты добиваешься, Керсновская? Если мы сочтем нужным, тебя будут кормить насильственным образом.

 

- Попробуйте! Насилие - ваше оружие.

- ...Или ты умрешь.

- Возможно и так! И это в вашей власти.

- Ты хочешь обратиться к прокурору? Что ж, это твое право. Я тебе дам бумагу. Пиши! Я передам прокурору, даже если это будет жалоба на меня.

- А это и будет жалоба на вас! Исключительно на вас. Бригадир оскорбил меня незаслуженно. Я ему дала пощечину. Вполне заслуженную. С ним мы квиты. А вы меня истязали и искалечили. Я требую справедливости!

- Мой долг - передать жалобу. И я ее передам, -пожал плечами Кирпиченко.

И тут же, в его присутствии, я написала левой рукой заявление на имя прокурора Случанко. В нем я вкратце изложила суть этого происшествия.

Как выяснилось впоследствии, Кирпиченко его не передал.

 

«Не верь мне! Я наседка...»

 

Скрежещут запоры, дверь открывается, и в камеру вталкивают рыдающую девушку. Она падает на колени возле нар и всхлипывает.

Сквозь слезы прорываются горькие жалобы:

- За что, за что такое издевательство? С детских лет одно страдание... А в чем я виновата? В том, что отец мой поляк и был женат на англичанке. Я вино-

 

вата в том, что родители говорили мне правду! Но я давно сирота. В тридцать седьмом отца посадили. Мать, говорят, меня бросила и уехала на родину, за границу. А может быть, это неправда?! Может быть, проклятые палачи ее убили? Мне было одиннадцать. За что меня бросили в колонию? Разве я отвечаю за родителей? Но родители мои... Это были такие чудные, добрые и благородные люди! Я не стыжусь своих родителей. Пусть их палачам будет стыдно!

Меня тронуло это горе, и, желая приласкать, утешить эту девушку, я наклонилась, обхватила ее за плечи и попыталась поднять.

И вдруг я услышала шепот, тихий, но ясный:

- Не верь мне, я наседка!

Я отпрянула с удивлением, прислушалась. Может, мне померещилось? Слуховая галлюцинация? Или потустороннее предупреждение?

А девушка продолжала рыдать:

- Но не будет же это длиться вечно? Самый живучий тиран когда-нибудь умрет! Ведь это нам, всей стране, принесет освобождение. Должно принести освобождение, не так ли?

И она, будто ожидая моего ответа, умолкла.

У меня в голове был сумбур. Я была уверена, что слышала эти слова: «Не верь... наседка...» Но кто их произнес?! Между нами возник какой-то невидимый барьер. Я с трудом заставила ее встать, усади-

 

ла рядом с собой, взяла за плечо и, глядя прямо в глаза, сказала - спокойно и строго:

- Кто не страдал, тот ничего не понимает. А тот, кто страдал, тот умеет прощать. Только измены и предательства нельзя простить. Предатель не заслуживает счастья и недостоин его. А ты успокойся. Сядь. Расскажи свое горе и сама увидишь: если совесть у тебя чиста, то все устроится. И ты получишь то, что заслуживаешь!

Она еще долго жаловалась на свою горькую судьбу, но какое-то предубеждение мешало мне ей поверить.

На следующий день ее вызвали. В камеру она не вернулась. Позже я узнала, что это была Ванда Янковская, бригадир ШИЗО, уголовница-«сука», умеющая войти в доверие и «пришить дело» тем, кто ей верил.

Никогда не была я так близка к новому сроку, когда надежда на близкое освобождение становилась уже реальностью!

И все же она ли меня предупредила? И почему? Мне вспомнилась Верка Богданова: «Ты молодец, Фрося! Мы недостойны твоего уважения. Но мы тебя уважаем. И наши тебя в обиду не дадут!»

Странная эта штука - воровской закон. Мы постигаем учения разных древних философов, а кто проникнет в тайну лагерной философии «честных воров»?

 

Свет не без добрых людей, даже в Норильске

 

Дни шли. Силы мои таяли. Сестра, заходившая в ШИЗО по утрам, была встревожена: кровяное давление угрожающе падало; пульс почти не прослушивался. И надеяться было не на что: Кирпиченко моего заявления прокурору не передал.

Но прокурор в это дело все же вмешался. И вовремя - я осталась жива. Больше того, это послужило мне на пользу.

Как? Да так: «Не имей сто рублей...»

Ста друзей у меня не было. Однако в нужную минуту нашлись. Вернее, нашлась: Антонина Казимировна Петкун. Эта недавно освободившаяся из лагеря женщина была действительно добрым, хорошим человеком и верным другом. Одна из расконвоированных женщин встретила ее в городе и рассказала о том, что я в штрафном изоляторе, что объявила голодовку и требую прокурора, но - не дождусь его...

Сначала Антоша кинулась в ЦБЛ, но там ее так встретили, что чуть 24 часа не дали за связь с заключенными. Тогда она обратилась к моему бывшему начальнику Коваленко. Тот позвонил прокурору, знает ли он о том, что к нему обращалась некая Керсновская (тут он характеризовал меня как образцового шахтера). Прокурор был болен, но рас-

 

порядился, чтобы его заместитель занялся этим делом. Заместитель позвонил начальнику седьмого лаготделения капитану Блоху. И тут выяснилось, что Блох ничего не знал: Кирпиченко расправился со мной втихаря.

 

Капитан Блох сомневается

 

Прошла уже неделя, как я голодала в знак протеста. Неожиданно меня вызвали к Блоху. До того мне не приходилось с ним встречаться, но я слышала о его гуманности. Говорили, что он попал в систему МВД на руководящую должность, так как ему угрожала участь «руководимых» - вроде нас. Еврей, родом из Одессы. Был в действующей армии. В чем он проштрафился, не знаю. Но, будучи в рядах угнетателей, он был человечен по отношению к угнетенным.

Яркое солнце. Ослепительно белый (особенно после темноватой каморки ШИЗО) снег, хотя уже и подтаявший. Весенний - и тоже какой-то яркий -воздух ошеломил и опьянил меня. Я пошатнулась и чуть не упала. Надо было собрать все силы, чтобы не упасть.

Кабинет Блоха был по тамошним понятиям прямо-таки шикарный: высокий, оклеенный обоями, с ковром на крашеном полу. Большие окна, мягкая мебель и даже стеллажи, уставленные книгами. Тю-

 

левые занавески, абажур, живые цветы в вазонах.

Одного взгляда ему оказалось достаточно, чтобы оценить положение. Он встал, посмотрел вопросительно.

- Вам плохо? Садитесь! - жест в сторону кресла. - Может быть, вызвать врача? Какие-нибудь капли?

У меня «в зобу дыханье сперло» - я отвыкла от человеческого отношения.

- Благодарю... Сейчас пройдет.

Комната поплыла в моих глазах, и я упала в кресло, сползая на пол.

Наш разговор был непродолжительным. Я поняла, что он обо всем уже расспросил врача Дивинскую и со своим заместителем он тоже успел поговорить «по душам». Проект Кирпиченко намотать мне срок явно провалился.

- Поправляйтесь! Отдохните и наберитесь сил. А потом зайдете ко мне и скажете, где бы вы хотели работать.

- Благодарю вас, начальник! Я уже и теперь могу сказать, где бы я хотела работать: грузчиком на базе ППТ.

- Но это самая физически тяжелая работа! - сказал Блох, с сомнением глядя на полуживого заморыша, каким я в ту пору выглядела.

- Именно так! Но я живуча и в несколько дней встану на ноги. Работать я умею. И никакая, даже

 

самая тяжелая работа меня не испугает. Зато так можно заработать зачеты - даже три дня за день. А это мне и нужно!

- Пусть будет по-вашему! - сказал он, подумав. - Я отдам соответствующий приказ.

Поблагодарив его, я откланялась. Голова все еще кружилась от слабости, но сердце ликовало: работа, которой добивались всеми правдами и неправдами (последнее - чаще), сама плыла мне в руки!

Я зашла в санчасть поблагодарить Дивинскую и вернулась в свой барак. Девчата были на работе. В бараке было тихо, и мне показалось даже, что тепло. С наслаждением растянулась я на своей верхотуре. Дневальная откуда-то принесла миску жидкой, зато горячей баланды. Много ли нужно человеку?