- 313 -

Таруса

Ноябрь 1947 г.

Глава первая

В ЧКАЛОВЕ — ОРЕНБУРГЕ

(19 августа 1941 — 22 апреля 1943)

Мы — дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье...

А.А.Блок

25 августа. Ночь. За столом Аня и я. За спиною мирно похрапывает Марианна. Аня раскладывает пасьянс и гадает о дальнейшей нашей судьбе. Я же «тоскую в письмах» и ропщу на людскую неправду, приведшую меня в Чкалов. Вечер темен и прохладен. На балкон открыта дверь. Слышен стук колотушки ночного сторожа — такой мерный и древний. Я не слышал его с детства, и он уносит меня на Богоявленскую улицу Острогожска в отцовский дом.

Выехали мы из Москвы 19 августа, во вторник, с великим напряжением и трудом. Ехали трое суток в переполненном вагоне, духоте, давке, грязи. Спасал меня в дороге «Давид Коперфильд». Я наслаждался им до слез. Здесь на вокзале нас встретила машина и доставила в уже приготовленную комнату общежития Комиссариата станкостроения. Такое счастье выпадает немногим эвакуированным, и оно доставлено нам служебным положением Ирины. В общежитии длинные коридоры, запах неопрятного жилья.

- 314 -

Сердце мое тянет песню ту же,

И его облапила не хуже,

Чем паук,— смертельная тоска.

26 августа. Загорск. «Добрый день. Шлем вам горячий привет, М. МЛ Очень жаль, что так далеко от нас Вы уехали. Мы Вас каждый день вспоминаем. В тот день, как мы получили от вас открытку, жена ходила на могилу Вл. Алекс., подмела опавшие листья, посидела на лавочке, поплакала о Вас. День был такой солнечный. Но что делать? Верно, судьба. Бог даст, вернетесь опять в Москву. Теперь только спрошу я Вас — почему Вы уехали? Сами, добро вольно, или командировали? Потом напишите нам, Чкалов как назывался раньше? Пламенный привет Вам от всех нас и большая благодарность за Вашу добродетель к нам. Ваши друзья Федор и Анна Кутькины».

27 августа. Почему в Чкалове, почему с Аней и с Марианной? Ирина давно настаивала на отъезде матери и дочки из Москвы. Аня упиралась. Когда же мне приказали выехать, Аня решила ехать вместе со мной. А Чкалов, потому что здесь обосновался филиал Комиссариата станкостроения — место службы Ирины. Она нас привезла, устроила и тут же уехала. Город переполнен беженцами. Заняты все углы. Цены на рынке растут, не знаю уж, пропорционально или нет растущему населению. Положение на фронте угнетает. Немцами занят Новгород Великий, неделю назад — Никола ев. Москву продолжают эвакуировать.

2 сентября. В конце прошлой недели прописка паспорта прошла гладко. С души свалилась большая тяжесть. Начинаю подыскивать работу. Это тоже мучительно.

Стоят чудесные яркие дни. Посиживаем на высоком берегу Урала. Доцветают табаки и астры, пестреют деревья. На развале купил за бумажный рубль «Пушкин» Тынянова. Всего дешевле сейчас книги, конечно, не в магазинах, а на рынке, где устанавливается реальная цена всему.

О Москве, о далекой могиле в Загорске, стараюсь не думать. От бывшей комнаты-музея — «осколки разбитого вдребезги» — две фотографии Володи, его рюмки, стакан, табакерка.

5 сентября. Жаркие дни, и такой пыли, что болит кожа лица от нее. Тоска! С работою задержка. Врача столько набежало, что его некуда девать.

9 сентября. «Загорск. Милый М. МЛ Очень грущу, что Вы тоскуете. Читайте почаще "Вечную книгу", и тоска Ваша пройдет. Всю читайте и повнимательней, да ходите по утрам почаще в природу. Это очень живительно действует на душу. У меня тоже не сладко. Денег осталось десять руб. и мало надежды на службу. Хлопочу о пенсии и не унываю. Совсем напротив — думаю, что всякое испытание на пользу. Спасибо Вам за тарелочку и картинку. Только теперь я поняла, как в тяжелое время могут утешать красивые вещи. Ваша Т.Розанова».

- 315 -

10 сентября. Ничего плохого в жизни здесь нет. Неудобно лишь отсутствие своего угла, хотя совместная жизнь с Аней и Марианной многим и поучительна. Анюшка своим терпением, кротостью, трудолюбием, своим отношением к людям многому меня учит. Я не уютен. Нелюдим. Ко мне никто не зайдет. Мне все здешние люди в тягость, а она любвеобильна, приветлива, честна во всем.

Безработица меня угнетает, а возможная предстоящая работа пугает — условиями, обстановкой, опять же людьми.

Читаю Тынянова «Пушкин»: «Ха-ха-ха, хи-хи-хи — Дельвиг пишет стихи».

Москва. «Дорогой М. МЛ Ваш отъезд из Москвы явился для нас весьма неприятным сюрпризом. Воскресенья наши лишаются теперь одного из интереснейших гостей. Сочувствую Вашим слезам при чтении "Коперфильда", но от Тынянова вряд ли заплачете. Правда, я готов был заплакать при чтении первых глав, но слезы мои вызваны были тупоумием и невежеством автора. Желаю Вам бодрости и здоровья. Борис Садовский».

12 сентября. Утро. Сегодня иду на работу. Жалкая поликлиника, но я предпочел ее педагогическому институту, уж слишком в последнем «ключом бьет жизнь», а я помню изречение в храме Дельфийского оракула: «Ничего слишком».

Эти дни встретил многих врачей из многих мест — Киева, Одессы, Днепропетровска и т. д. Бедствие такое повсеместное, что мое перемещение из Москвы сюда может почитаться верхом благополучия.

13 сентября. Принимал больных шесть часов подряд. Принял пятьдесят два человека. Это и трудно, и очень утомительно. Какая нищета! Какая убогая жизнь! Идут люди к врачу с голодными отеками, а им нужно идти не к врачу, а на рынок. Работа поликлинического врача серая, но нужная. Недаром говорят, что поликлинический врач «не ведущая, а везущая» фигура здраво охранения.

С фронта сообщения о взятии немцами Чернигова.

15 сентября. Кокошкино. «Уважаемый М. М. Ваш отъезд из Москвы особенно тяжел для нас своею неожиданностью. Ученье у нас отложено, а на нас возложили обязанность вырыть два бомбоубежища для школьников и заготовить в лесу дрова для школы. Работа эта ложится всецело на учителей. А у меня уже приключилось огромное несчастье — лопатой я срезала часть своей новой галоши. Поймите, ведь никаких карточек мы не имеем! Галоши — это ценность, и все усилия залить оказались напрасны. Приближается осень с дождями, грязью и холодом. Расстояния наши вы знаете, а чтобы получить хлеб, приходится иногда и вторично пройтись. Кроме этого, каждую пятницу дежурю около школы, и дом наш совсем обветшал, и у нас холодно. Личико Милы похудело и стало похоже на "уйди, уйди". Сама же я так устала, что если бы не тихие ласки детей, вряд ли хватило бы у меня силы жить. Пишите о себе, как приспосабливаетесь на новом месте. А.Крюкова».

- 316 -

16 сентября. Утро. Аня с Марианной ушли на рынок. Я люблю, когда они уходят и могу побыть один, но люблю, когда они и возвращаются, и скучаю и беспокоюсь, если их долго нет.

Вернулся я вчера с приема поздно. Очень устал. Анюшка вслух читала Марианне. В комнате чисто и порядливо. Накрыт стол для ужина, а настроение у нас с Аней, в итоге дневных переживаний и впечатлений, из рук вон плохое. После ужина Анюшка «раскинула карты» на одного, на другого. Это глупо, но это развлекает, а иногда и успокаивает. Потом почитал Грина — «Жизнь Гнора», «Сто верст по реке». Я читал Грина и раньше, но перечитываю его с удовольствием. Сны минувшей ночью были также смутны и печальны, как и мы вечером. Виделся Володя, как всегда в грустном положении.

Отдан Кременчуг. По Чкалову предупреждения о возможной «ВТ». Наблюдал я опять народ на приеме. Сколько добродушия, терпения, простоты! И при том он нищ, голоден, оборван. И царское правительство не могло управиться с таким народом! Или тогда он был другой?!

18 сентября. Муром. «Я очень обрадовался, получив Ваше письмо, дорогой М. М. Теперь я спокоен — Вы живы, здоровы и со своими. Я душевное равновесие нахожу в работе. Эта страшная бойня удручает меня. Надругательство над человеком и человечеством до такой степени доведено до крайних пределов, что иногда вызывает чисто физическую тошноту.

Получил я извещение, что скончался мой старый однокашник Марьян Дитрих. Мы в один день с ним поступили в приготовительный класс, сели на одну парту и тут же подрались, за что были поставлены в угол и оставлены "без обеда". Вместе затем окончили гимназию и университет и всю жизнь постоянно встречались. Царство ему Небесное! А вы, друже, беритесь за какую-либо работу — будет легче. Обнимаю Вас и желаю целу и невредиму изжить это ужасное время. Ваш Н.Печкин».

22 сентября. После жарких дней холод и дождь — и то, и другое в степени неумеренной. С утра по радио извещение о взятии немцами Киева.

Мне предложили место главного врача в поликлинике. Я отказался. В работу свою я втянулся. В окружении осмотрелся и, как всегда, нашел свой интерес и смысл.

Получил несколько открыток из Москвы от родных и друзей. В них звучит надежда на скорое свидание. Или они там очень оптимистичны, или я настроен плохо, но не вижу скорой возможности связать наши концы.

Налеты на Москву продолжаются. А ночи там сейчас темные, холодные, осенние. Еще в Москве мерещились мне такими в часы воздушной тревоги. Уж тогда я думал о них, и когда мне пишут: «Хорошо, что Вы уехали»,— я почти верю этому.

Дочитал Грина и жалею об этом. Он подошел в эти дни к моему внутреннему состоянию.

- 317 -

Ты, земля, стала твердью пустой.

Рана в сердце, седею... прости!

Это твой

след такой.

Ну, и прощай, и пусти.

Общений вне службы никаких. Не интересно. А народу наехало и продолжает наезжать очень много.

24 сентября. Деревня Старое Московской обл. «Милый М. М.! Я сильно огорчен твоим отъездом. Мне очень хотелось проводить тебя, но не удалось и это. В Москве пока все по-старому, и живет она, как жила. Трамваи, автобусы, троллейбусы бегают, народ суетится. Налетов больших нет, так как угощают немцев еще далеко до Москвы. У нас 7 августа был над деревней воздушный бой. Как дали тревогу, я вышел на улицу. Была темная, но звездная ночь. Слышу — идут "тяжелые", еле-еле везут. Не прошло несколько минут, как послышался шум нашего "ястребка" и так быстро, так мгновенно застрочили пулеметы и стало слышно, как начал давать перебои мотор.

Я подозвал к себе мальчишек и рассказал им, чтобы слушали, как дает перебои мотор, как бьют пулеметы. А у самого душа замирает, как бы не завалился на нас. Слушаем и наблюдаем за небом. Смотрим — начали капать огненные капли. Удар в воздухе, большое пламя летит вниз, и взрыв на земле большой силы. Ну, говорю, ребята, попал один, капут. Наутро выяснилось, что сбит один бомбардировщик в пятнадцати километрах от нас. Летчиков долго искали. Они были разбросаны в ста пятидесяти метрах от самолета, а один висел на большой березе с разорванным животом и медалями на груди. Вот так и попробовали они побывать в Москве! А сбил их молодой летчик Талалихин, лет 21—23. Остался жив. Теперь он герой.

Вот так часто сидишь под елкой и слушаешь, что делается, как начнут им давать жару под Москвой, а они поворачивают и давай куда попало бросать бомбы — в лес или поле, только земля трясется да гул и воздушная волна идет — то прямо к земле прижмешься, а ребятишки в яме жмутся.

Плохо! Наступила осень, темнота, дождь идет каждый день, слякоть. Птички улетели. Ласточки уже покинули с неделю, скворцов не видно. Царствуют грачи и галки на полях, да деревню навещают сороки. Щеглы да синицы своим чириканьем напоминают о холоде. Листья желтые и уже осыпаются. Так быстро прошло лето, так незаметно. Я так на него надеялся. Думал поправиться, а вот 15 сентября получил "по чистой". А если бы было здоровье, думается, проехал бы к тебе. Здесь мне все так надоело. Очень жалею, что не смог я повидаться и поговорить с тобою, а теперь когда увидимся, и увидимся ли?! Конечно, все судьба. Мое пожелание тебе быть здоровому. Всего доброго. П. Г. Мищенко».

27 сентября. Загорск. «Дорогой М. М.! Побывала я на кладбище. Посидела у могилы Володи. Подумала о вас обоих с любовью и же-

- 318 -

ланием пользы для душ ваших. Могила в исправности. Сильно разросся боярышник. Думаю, что если мы встретимся когда-нибудь, то будем уже совсем другими людьми. Т.Розанова».

30 сентября. Алабино. Дорогой друг мой, М. МЛ Открытку Вашу получил, и вот как отвечу на Ваши реплики: первая, а что, пане брате, увидимся или не увидимся? Не увидимся, конечно. Первое: стар я, как собака. Второе, в районах военных действий вероятность скорой и безмятежной кончины надо увеличивать, по крайней мере, процентов на сто.

Второе: "интересная эпоха"! Эх, сказать надо лучше, словами Некрасова: "Бывали хуже времена, но не было подлей"! Деток, маленьких деток рвать на клочья тысячами. Я не могу себе представить ценностей моральных или материальных, которые бы стойлу таких жертв, и не может быть таких ценностей. Живите, дорогой, долго. К.Славский».

1 сентября. Горький. «Дорогой М. М.1 Очень рад был получить от Вас письмо. Еще более рад тому, что Вы не в Москве и в безопасности, ибо скажу откровенно, после своих родных я всегда больше всего боялся потерять Вас. Живите возможно дольше. Один Ваш вид и Ваши речи, которые иногда говорятся каким-то особым, не сколько легкомысленным тоном, так нужны (я уверен, что не толь ко мне), что Вам не надо было там оставаться.

Тоска! Я понимаю, но все же она лучше опасности. Тоска пройдет, а опасность может стоить жизни. Посылаю Вам мою книгу о Чайковском. Ваш А.Стойко».

2 сентября. Поселок Косино. «Дорогой М. М.! Очень жалею, что не могла с Вами проститься, так как узнала о Вашем отъезде уже поздно. О себе сказать утешительного ничего не могу. Поступила в пошивочную артель шить мешки вещевые для армии. Зарабатываю мало, так как не очень опытна в этом деле. Но душевно стараюсь бодриться, надеяться на лучшее и принимать все возможно благо душнее. Когда бываю у Кудринской, живо вспоминаю уютные вечера в Вашей красивой комнате и долгие разговоры, полные простых и дружеских чувств. Любящая Вас С.Олсуфьева».

10 сентября. «Дорогой М.М.! Не могу сказать, как обрадовалась, получив Ваше письмо, из которого видно, что Вы знаете, что я в Загорске. Почему я уехала к себе? Да я с самого начала Вам говорила, что буду жить в Москве до тех пор, пока Вы там. Вы уехали, и я уехала. Живу тихо. Служу работницей на производстве и полу чаю 165 руб. жалованья и рабочий паек. Это почти равняется моему заработку в музее. Работа мне трудна в смысле грязи, но обстановка морально хорошая — нет мелкой интеллигенции, которая меня всегда раздражает, хотя я и сама принадлежу к ней, но я выродок. Была два раза у Володи, очистила сухие листья, посидела на скамеечке. С "Книгой о Володе" я не расстаюсь. Крепко жму Вашу руку. Т.Розанова».

11 октября. Отдан Орел. Бои под Вязьмой. Это значительно и страшно. Боязно за Москву. В газетах тревога. Для армии требуют-

- 319 -

ся теплые вещи. Население должно одеть ее. На собрании в поликлинике партийная тетя, чиновная и глупая, вела себя бестактно и вызвала заявление одной из санитарок: «Я получила за полмесяца на руки 45 руб. и пошла купить на рынок шапку бойцу, а за шапку просят 65 руб., а ведь у меня двое детей. Научите, что мне делать? Килограмм мяса стоит 25 руб., литр молока — 4 руб. Хлеба по карточкам мне не достает». Наступило неловкое молчание.

Работа моя в поликлинике налаживается. Надо лишь держать себя в состоянии «желающего творить добро», а это мне часто удается. Дочитываю «Анну Каренину» с новым чувством и интересом. Толстой не устает подчеркивать ум и красоту Анны, и все это, конечно, для оправдания эпиграфа: «Мне отмщение и Аз воздам».

19 октября. Происходят события исторической важности. Окружена Москва. Говорится о баррикадах в ней, о боях на улицах. Их еще нет, по-видимому, но они предполагаются. А впрочем, мы очень плохо осведомлены, что происходит в Москве. Знаем только, что оставшиеся там в смертельной опасности. Состояние душевное такое, что дверь в прошлое захлопнулась, и нет сожаления ни о каких материальных потерях. Пропали — мой архив, библиотека, фарфор, а у меня нет даже горечи об этом. Очень трудно сейчас в городе с хлебом. Карточки на него есть, а хлеба нет. Нужны часы, чтобы достать его. Цены на продукты растут в геометрической прогрессии, и все же — жизнь вертится, рабочая и домашняя. Дочитал «Анну». Роман построен по сценам всегда изумительным, но иногда и лишним. Например, эта противная сцена у адвоката с молью. Вообще, обрисовка третьего элемента у Толстого неприятна. Он признает или аристократов, или крестьян. Нашего брата, интеллигента, он не любит и живописует его карикатурно.

26 октября. Жизнь с каждым днем становится грознее. Правительство переехало в Куйбышев. О Москве страшные и позорные рассказы «в дни — 15—16 октября», конечно, по секрету с глазу на глаз. Сюда бегут и едут толпы людей. «Мобилизация жилплощади» идет беспрерывно. Угроза сыпного тифа так же велика, как и вшивость. И нужно быть чуду, чтобы пережить войну, голод, тиф. И, конечно, чудо это свершится. Русский народ не погибнет.

Читаю Чехова. Я давно не читал его. Какое мастерство и как «революционно» восприняли его. А он ведь сам вовсе «не клонил» к этому.

29 октября. Загорск. «Милый, дорогой М. M.I Спасибо за Ваше желание помочь мне, но я еще пока остро не нуждалась, так как служила и получала паек. Теперь меня сократили, но вперед загадывать нечего. Настроение у меня самое благодушное, и я стараюсь отсыпаться, чтобы набраться сил для трудной жизни. Вы пишете, что читаете "Вечную книгу" без чувства восторга и преданности. Что сердце Ваше холодно. Так вот, чтобы оно не было холодно, и дана нам эта жизнь, так я смотрю на происходящее. Жму Вашу руку, возможно, в последний раз. Если не будет писем от меня, думайте, что меня нет в живых. Всего, всего Вам доброго. Т.Розанова».

- 320 -

3 ноября. Московских газет нет с 23 октября. Телеграмма-молния шла из Москвы 15 дней. Чкалов объявлен на угрожаемом положении, и последние дни введено затемнение. Приехавший вчера эшелон из Москвы был в пути 17 дней. То, что просачивается от ужасов эвакуации ко мне в кабинет, поистине ужасно. Письма исчезли из жизни и доходят лишь случайные открытки. И не будь работы и желания расширить и углубить ее, было бы совсем невмоготу. Вчера Анюшка купила мешок картофеля за 240 руб., а я зарабатываю в месяц всего, всего «за ненормированный рабочий день» 500 руб., а за вычетом — на руки две трети этого. Что же стоит моя работа, и как мы будем жить дальше?!

11 ноября. Загорск. «Дорогой, милый М. МЛ Пишу Вам, чтобы дать знать, что я жива, в своей комнатке, окружена милыми и дорогими книгами и всякими дорогими моему сердцу реликвиями. Недавно переписывала в тетрадочку все такие поэтичные и выразительные надписи на книгах, сделанные мне отцом на память. Все так живо и трепетно памятно о далеком и внутренне столь близком детстве. Чем старше я становлюсь, тем ближе мне становится детское состояние души и даже понятнее, чем более зрелый возраст. Читаю Симеона Нового. Сколько дивных мыслей, какой тонкий психолог. Какое изящество мысли и выражений, что я оторваться не могу от него. Пишите, дорогой! У нас все тоже, что и везде. Т.Розанова».

17 ноября. «Уважаемый М. МЛ Мы пока целы. На руки нам выданы трудовые книжки, дан расчет и совет эвакуироваться. Как? Куда? Сейчас начались разговоры о возвращении к работе, и мы начинаем понимать, какая черная туча отодвинулась от нас. Как живем материально? Что ж об этом писать! Расчет получили, карточек не имеем, вместо хлеба дают иногда рожь, иногда пшеницу. Варим из них кашу. Только теперь мы оценили хлеб. Сама я так похудела, что скоро бренной земной оболочки совсем не останется. Кстати, производя здесь перепись населения, сколько раз пришлось услышать мне благодарность, пожелания здоровья и желания отблагодарить Вас от Ваших, когда-то бывших больных. Ну и пусть, все эти пожелания от доброго, простого сердца несутся к Вам через далекое пространство и навевают на Вас легкое и спокойное настроение в минуты тяжелых душевных невзгод. А.Крюкова».

19 ноября. «Дорогой М. МЛ Нас с Вами постигла большая печаль, а меня даже скажу, великое горе — нашей дорогой Софье Владимировне Олсуфьевой пришлось "уехать" к мужу. Об этом мне сообщила ее знакомая. Она же и принесла ее письмо ко мне, полное нежной заботы обо мне. Сердце мое скорбит невыразимо. Не знаю, в чем уехала она. Есть ли у нее валенки, и удалось ли ее собрать — так поспешен был ее отъезд. Сегодня слышу точно ее голос — она не позволяет мне плакать и унывать, и я в душе своей стараюсь рассеять скорбь, чтобы не огорчать ее — ведь человек и на расстоянии все чувствует. Поддержите и Вы наш дух и не забывайте нас скорбных — очень прошу и молю Вас об этом. Т.Розанова».

- 321 -

23 ноября. Загорск. «Милый, дорогой М. М.1 За две недели до отъезда С. В. мы побеседовали с нею на многие темы и вспомнили все то доброе, что мы видели от Вас и как последнее свидание Вы мило старались меня утешить, что мы еще увидимся. Дорогой мой! Вряд ли это будет. Здоровье мое не таково, что я смогу перенести все трудности жизни. Я к смерти своей отношусь очень спокойно. Я так нравственно устала жить. Всего, всего доброго. Т.Розанова.

P. S. Боясь не смочь сохранить "Книгу о Володе", я передала ее старому моему знакомому С.А.Волкову, преподавателю литературы».

30 ноября. После долгих колебаний согласился занять должность главного врача поликлиники. Занят с утра до вечера. Насколько я дорожил своим временем в Москве, настолько рад здесь не иметь его.

21 декабря. Деревня Старое. «Милый М. М.! Соскучился я о тебе, и письма твоего нет. Хочется узнать, как живешь. Зима навалила снегу много, везде чисто, бело, только чернеет лес. В избе тепло. Дровишки есть. Ложимся спать в девять. Я еще иногда часок почитаю, да и тоже на бок. Кругом глубокая тишина. Фронт отодвинулся. Не стало слышно орудийной стрельбы, не слышно гула моторов. Последний раз немец бомбил днем в конце ноября. Шел паровоз против деревни. Откуда возьмись, самолет. Машинист с полного хода остановил паровоз в выемке, и все сброшенные бомбы, штук 10, попали в стог сена, в коровник, штук 5 — в переезд около линии, а остальные вокруг. Будка путевого и семья остались целы, а паровоз пошел своим ходом. Все произошло быстро, на глазах. Ребята принесли мне хвост от бомбы. Тревог не стало. Выйдешь ночью на улицу, темно, тихо, все спят спокойно. Уже стали забываться и тревоги, и бомбежка, и бессонные ночи. Как-то был в Кузьминской больнице. Получил одно удовольствие от езды в розвальнях и тулупе на сене. Лошаденка все бежала рысцой, а день был на чудо прекрасный. Легкий морозец, солнышко, деревья все в инее, как нарочно убранные, и стояли точно на картинке. Поздравляю с наступающим Новым годом. Желаю здоровья и скорейшего возвращения. Петр Мищенко».

27 декабря. Муром. «С Новым годом, дорогой М. М., и дай Бог Вам дожить до окончания этой ужасной войны, пожалуй, самой ужасной из всех бывших до сих пор. Меня приводит в страх и смятение эта неистовая злоба, с которой ведется нынешняя война. Можно еще понять личную злобу против врага, грозящего тебе смертью, когда судьба тебя столкнула лицом к лицу. Но разорение памятников старины, надругательства над могилами и памятниками светочей человечества — это мне не понятно. Разорение Ясной Поляны, Музея Чайковского в Клину — как это понять?! И это делают немцы — нация, давшая миру Гете, Шиллера, Канта, Бетховена! Вероятно, они вертятся в своих могилах от стыда за своих потомков.

Судя по последнему Вашему письму, Вы работаете вовсю. И я не работал никогда с таким подъемом душевным, как сейчас. Оно ведь

- 322 -

и понятно: если надо мною есть кров, если я сплю в своей кровати, пользуюсь своими книгами, то это только потому, что в 300 км от меня десятками, сотнями тысяч гибнет молодая человеческая поросль, которая так дорога стариковскому сердцу. Я надеюсь, что эта война будет последней в истории человечества. Пусть только поскорее наступит "мир и в человецех благоволение". Что ни говорите, а у Гитлера хребет уже надломлен и здравый смысл и логика требуют его конца. Позвольте мне крепко-накрепко обнять Вас со всей теплотой и лаской, на какую только способно старое сердце. Н.Печкин».

28 декабря. Загорск. «Дорогой М. М.! Счастлива узнать, что Вы живы, здоровы. Работаете. И я стала веселее, так как стала жить только сегодняшним днем. Вся моя ошибка жизни в том, что я всегда жила в ожидании будущих бедствий, а они всегда приходили не с той стороны, откуда я их ждала. Вот я боялась, что у Софьи Владимировны сгорит ее домик, а сама она будет ранена, а несчастье случилось совсем другое. Вы пишете, что я все же — "Самобытная", а что же Вы представляли, что я буду стоять в очередях и накапливать себе всяческое продовольствие? Этого никогда не будет.

Просмотрела еще и еще иллюстрации Володи к "Борису Годунову" и только перечтя текст, оценила и поняла их. Прочитала так же с захватывающим интересом В.Розанова "О войне 14-го года". Читаю "В мире неясного и не решенного" и "Около церковных стен". Замечательные статьи в первом томе о Филарете, о Толстом, Достоевском и Талмуде. Все это нужное и дорогое я прочитала в книгах, принадлежащих Вам, и я Вам очень благодарна.

Я не служу, но за квартиру у меня заплачено. Продала лишнюю керосинку и живу пока "барыней". Болит сердце только очень о Софье Владимировне, но утешаю себя тем, что как мне Бог помогает, так поможет и ей. Т.Розанова».

31 декабря. Загорск. «Простите, глубокоуважаемый М. М., что я без Вашего ведома прочел "Книгу о Володе". Разрешила мне это Т.В.Розанова. В ряду книг, как "Дневник" Амиэля, "Мемуары" Башкирцевой, "Уединенное" и "Опавшие листья" Розанова и т. п. интимных и задушевных произведений, Ваша книга займет свое место. В ней показана история двух жизней, спаянных родством душ, прошедших рука об руку нелегкий, но в тоже время незабываемый и серьезно ценный путь. И я не знаю, кто ближе и дороже мне по прочтении — Володя или Михо. По возрасту я ближе к Володе, но душой и переживаниями скорее нахожусь вместе с Вами. Вы — основная мелодия всей Вашей книги, которая звучит хоть и пиано, но является ведущей, тогда как Вашему талантливому другу принадлежит все богатство вариаций и инструментовки. Володя заполняет всю Вашу жизнь до конца, хотя и не исчерпывает ее полностью. Вам еще надо жить и написать книгу, или несколько, о своей жизни. Мне хотелось бы подробнее написать Вам об исключительной "камерности" Ваших переживаний, данных в книге, о том, что мало было природы вокруг Вас и Володи, что культура изысканного

- 323 -

держала Вас в плену, а только леса, поля, горы и море могли устранить те коллизии, которые печально привели к трагедии 19.IV.37 г. Завистливая судьба, подстерегающая счастье счастливчиков, погубила Володю, а он был именно счастливчиком, имея постоянно около себя Вас. С таким Вергилием не страшно опуститься даже к кругам ада. И стоило только ему отойти немного от Вас, как все погибло. Нет места и возможности написать Вам подробно все мои мысли о книге. Я сделаю это в специальном письме, а пока позвольте просить Вас, многоуважаемый М. М., извинить меня за мою дерзость, что я читал Вашу книгу и позволяю себе писать Вам, не будучи с Вами знакомым. Желаю Вам счастья, поскольку оно возможно в наши дни. Сергей Волков».

1942 год

1 января. Прошедший месяц был темен. Электричества не было ни дома, ни в поликлинике. Освещались «газиками» — фитильком в пузырьке. Это освещение располагало к раздумью, сну и грусти. Давно приехал Саввич, как всегда благородный и скромный. Жизнь в Москве скудная и тревожная. Здесь же мы на днях перешли из* четвертого этажа в бельэтаж и заняли хорошую комнату с большим крытым балконом, передней и соседями очень дружественными — семьей главного инженера Комиссариата А.И.Игнатенко.

Работа моя, главным врачом, идет успешно. Я освоился со своим положением и делом, делаю меньше лишних движений и нахожу удовольствие не только в том, чтобы работать самому, но уметь заставить работать и других.

2 января. Загорск. «Дорогой М. М.1 День Вашего рождения очень помнила и весь день посвятила на то, чтобы привести в порядок Ваши книги В.В.Розанова. Все разорванное подшила, обернула в газеты, теперь их удобнее будет читать. Мне казалось, что этот день я провожу с Вами и отцом, и мне так хорошо было, что я даже не оторвалась целый день, чтобы напиться чаю. Если Ваши книги не сохранятся почему-либо, не вините меня, я все сделала, чтобы их сберечь для Вас, даже если я умру. О Москве Вы не грустите, я уверена, что Вам удастся вернуться в нее, только, может быть, не в прежнюю вашу комнату. Когда я в ней была последний раз, она уже ничем не напоминала Вас. Я посидела и поплакала там о невозвратном. К старости я тоже, как и Вы, ищу среди безобразного прекрасное. Это сберегает душу и поддерживает любовь к жизни. И как я не страдаю, я благословляю все, это душа Софьи Владимировны чудес но перелилась в меня. Т.Розанова.

P. S. С.А.Есенина написала мне, что Толстовский музей в Москве пострадал не сильно, а Ясная Поляна сильно, и сгорела библиотека Льва Николаевича. Тяжело об этом писать».

16 января. Воронеж. «Дорогой Миша! Из письма дочери я узнал, что она и мать, истощенные дорогой, нашли приют у Вас. Вот когда

- 324 -

в твоем выезде я увидел руку Промысла. Нина пишет о тяжких условиях их жизни. В степи, среди гор и волков, в землянке с худою наружною дверью. Сами ломают кустарник и топят дымящую печь. Помоги им перебраться в более выносимые условия жизни, поближе к Чкалову. За приглашение приехать, благодарю. Трудности передвижения на новые места знаю, и обстановка требует выезда отсюда. Куда, как двинусь и успею ли — не знаю. Еще холода большие, а на мне ботиночки и осеннее пальто. Целую. Д.Лихоносов».

25 января. В Саратов. «И.С.Татариновой. Милая Ирина Сергеевна, радуюсь, что Вы в тепле, у своего дела и со своими. Эти простые вещи сейчас даны не всем. Пути человеческой жизни глохнут очень скоро, говаривал Тургенев. Где же найти Вам пути Володи в Саратове? Надо начинать с деда его, Владимира Федоровича Никитина. У него был свой дом там и многочисленная родня по купечеству. А прадед Володи, кажется, Горюнов по фамилии, был в свое время городским головою. Конечно, там остался кое-кто из этих "бывших". Нужно только найти ниточку, чтобы потянуть.

Зима у нас лютая. Работаю я много. Совсем не слышу музыки, одичал и не вижу конца своей эмиграции. Не ленитесь еще написать мне. Ваш М. М.».

В тот же день (из дневника). Воскресенье — день переписки, и я не встаю из-за стола по несколько часов. Пишу я на людях, под жизнь пятерых обитателей нашей комнаты. Но все равно это мне нужно, это отдых, это переключение от «мышиной» беготни главного врача поликлиники. Я и не выхожу в этот день, чтобы не видеть людей и отдохнуть от их благословений и от их проклятий.

Будние дни заняты тысячами больных и сыпным тифом, а город — без воды, нет мыла, бани не топятся, ибо нет дров и везде холодно.

Возвращаясь домой к 9 часам вечера, отдыхаю за «Посланиями апостола Павла». Читаю я их при утлой керосиновой лампочке. Как трудно, однако, браться за эти маленькие книжечки. Мы можем читать целые тома дребедени и не собираться за всю жизнь прочитать книги Нового Завета.

Уезжает в Москву наша Иринушка. Отъезд ее бередит мои московские вожделения, хотя я и убеждаю себя, что весною и летом здесь, на берегу Урала, будет лучше, будет по-дачному.

30 января. Чкалов. «Дорогая Ольга Александровна! Несколько дней у нас мороз до 40 градусов, и замерзли не только руки и уши, но и душа. Вот Вы в Вашем письме совсем не жалуетесь на жизнь, но я чувствую, что Вам плохо, это сказывается помимо Вас. Боюсь я, что у Вас нет денег, что продать ничего нельзя, что Вам холодно и Вы голодны. А вышивая, Вы согреваете Ваши пальцы дыханием и Вам не на чем даже согреть себе чаю. Не так ли это? Но я верю, что настанет день, что я буду сидеть в Вашей картинной галерее за Вашим столом и пить чай из "золотой" чашки. Хороша жизнь даже в этих контрастах, хотя вовсе не знаю, зачем она. Что касается апос-

- 325 -

тола Павла, то, конечно, его "Послания" — это не Евангелие, но это основа догматического христианства. Его Послания читались, изучались и будут читаться, это — вечное, как и само христианство. А Павел, несомненно, блестящий ум и блестящий писатель».

1 февраля. Тамбов. «Милый, дорогой брат Мишенька! Получила твою открыточку и обрадовалась, что Вы живы и здоровы. Я день и ночь думала о всех Вас, моих родненьких. Мы живем, Мишенька, очень и очень плохо. От своих из Америки не получаем ничего. И вот такая у нас сейчас жизнь кошмарная. Зина работает, но что же ее заработок при такой дороговизне?! Мяса теперь и не видим, масла или сала тоже не можем купить, хлеба тоже не хватает, потому что приварка нет никакого. Миша, пиши, родной, поцелуй всех. Сестра Паша».

В тот же день. Загорск. «Дорогой М. М.! Пишу Вам, чтобы утешить Вас насчет себя. Я временно работаю на машинке в нашем музее. Атмосфера очень приятная. Работа сдельная. Надеюсь заработать настолько, чтобы оплатить за этот месяц комнату и выкупить паек, то есть 500 г черного хлеба в день, 300 г сахара в месяц, 1 кг крупы и 200 г масла. И еще одно утешение: у нас топят. Правда, свет выключен и кипятка нет, но какая-нибудь добрая душа даст кипятку. Сейчас мы с Вами ближе к Володе и больше понимаем степень его лишений и страданий. Судьба нас многому учит. Я настроена кротко и благодушно. Вам в наши края пока не советую возвращаться. Как бы я рада была в эти грозные дни быть подле Вас и, может быть, умереть около Вас. Если от меня не будет писем,— напишите А.М.Флоренской. У нее же находятся и Ваши книги. Ну, всего хорошего. Т.Розанова».

3 февраля. Дзержинск. «Дорогой М. МЛ Живу временно в Дзержинске. Пробирался в Ковернино к своим, но навигация закрылась. Проехать же туда на лошадях — почти невозможно для меня: стоимость проезда 500 рублей. Живу здесь в семье нашей бывшей домработницы, теперь она домовладелица, муж ее хорошо зарабатывает и наши роли почти поменялись. Вот к чему привело былое "рабство" домашней прислуги и "кровопивство" бывших господ.

Здесь мне пришлось обратиться за помощью к врачу, на вид девушке лет 20. На мой вопрос: "Где и когда закончила медицинское образование",— получил ответ: "В июне 1940 г. в Выборге". На мое изумление, как мог возникнуть медицинский университет в Выборге, получил ответ: "Туда был эвакуирован мединститут из Петрозаводска". А другие учреждения эвакуировались в Медвежьегорск, который был временно столицей Карелии. Это напомнило мне недавнее по годам, но давно прошедшее по ходу исторических событий прошлое, когда Медвежья Гора представляла собою единственное в своем роде собрание тысяч лучших людей своего времени, отобранных "умелыми руками" сотрудников "вождя" Ягоды. Помните его на белой гипсовой колонне в цветнике против центрального дома ББК? Волна воспоминаний о прошлом, в котором видное место занимает МММ, и побудила меня написать Вам это письмо.

- 326 -

Буду обрадован, если Вы вспомните время нашего знакомства и напишете о себе, своем самочувствии и перспективе восстановления' фарфорового музея во Вспольном переулке. Когда я зашел в него теперь, был неприятно удивлен превращением его в обыкновенную жилую комнату. Какие вести получаете из Москвы? Обнимаю и целую Вас. П.Осадчий».

6 февраля. Загорск. «Дорогой М. M.I Я очень радуюсь, что Вы читаете "Сочинения Павлова", для меня эта книга была всегда величайшим утешением, в ней я черпаю для себя силу жить. Люблю эту книгу очень. В больнице я очень тосковала об этой книге, но стеснялась Вас просить доставить ее мне. Дальше Вы спрашиваете о рукописях отца. "Мимолетное" С.А.Цветков взял в Тарусу, а где теперь, оно — не знаю. Цветкову отдали рукописи, так как отец ведь хотел, чтобы он занимался над ними после его смерти, кроме того, он был единственный свободный человек и имел время и досуг, и любовь приложить свои силы и труд к этой работе. Вот почему у нега все и было. Кроме того и Надина, и моя жизнь была очень непрочная, полная лишений и неопределенностей. Я боялась на себя взяты ответственность и перевезти все к себе. Теперь часть я перевезла и оставила у А.М.Флоренской, там, где рукописи были раньше. Часть рукописей осталась у С. А. в Москве на квартире. Я прошу Надю съездить и узнать об их судьбе. Книги отца я читала и раньше, но я была молода и не могла иметь своего суждения об этих книгах. Я очень хочу перечитать их, но — нет света и времени. Немного работаю в музее, немного стою в очередях, стараюсь достать где-нибудь кипятку, чтобы напиться чаю и постирать. Вот моя жизнь, дорогой мой. Спасибо Вам за все бесконечно. Спасибо бесконечное и за разрешение делать отметки на книгах Розанова. Мне это важно и дорого. Т.Розанова».

В тот же день. Деревня Старое. «Милый М. М.1 Ну, наконец, дождался письма, спрашивал каждый день. Все нет, нет и нет. Сначала думал, что переехал или собираешься в Москву. Взялся терпеть, и вот 3-го — письмо, чему рад без конца.

Зима нынешний год снежная, морозная. Мороз доходил до 35 градусов и сейчас все держится пятнадцать градусов, но солнышко берет свое. Дни стали длиннее, и днем пригревает. Прожить бы еще как-нибудь два месяца, а там побежит и водичка. Живу все в Старом. Тревог нет, тихо. Выйдешь ночью — тишина мертвая, все занесено, ну, и скорей прячешь нос в избу, в тепло. Ты пишешь, М. М., что соблюдай очередь и раньше старых в могилу не суйся, но у каждого своя судьба. Мне рассказали новость, что мой отец развелся со второй женой, с которой жил 12 лет, и женился на третьей — на молодой, лет 38—40. А ему — 73 года. А я скоро-скоро превращусь в землю. Теперь не пару слов, а двести о моем здоровье. Температура по утрам у меня — 36,5—36,1, вечером до 39. Вес такой, что мои ребра мешают мне лежать, сон плохой, ем насильно и все невкусно. Беспокоит горло. Месяца полтора назад был у Вас в поликлинике. На туботделении — замок, никого нет. Пошел в тубдиспансер, вхожу. Сидит сто-

- 327 -

рожиха. "Здравствуй, бабка, как живешь?" — "Да слава Богу, видишь, ем картошку и пью чай с белым хлебом".— "Ну, кто есть?" — "Есть я да старик на все участки. Запись на десять-двенадцать дней. Ну, и все". Теперь о болезни тебе все ясно. Ну, как судьба! Будем живы, увидим. Не хочу только терять надежды на свидание. Пожелаю здоровья и возвращения. Петр Мищенко».

15 февраля. Загорск. «Дорогой, дорогой М. М.! Писала я Вам о возможности для Вас устроиться в Загорске, а потом подумала и хочу сказать: судьба сама все устроит. Не будем ни о чем заботиться, мы теперь все "как птицы небесные". Все земные расчеты и мудрования рассыпаются в прах. Читаю с совершенно захватывающим волнением "Темный лик" В.Розанова. Книга, несомненно, диалектического мышления, и там одного положения нельзя проследить, или если и есть одно положение, то отдельные фразы можно понять иначе. Во всяком случае, разбирается не понимание только христианства людьми, но самое христианство в самой его сущности. И все так великолепно сделано, так блестяще, что глаз и слух невольно зачаровываются. Это какая-то титаническая борьба с Богом, такой силы, такой мощи, что даже не понимаешь, как один человек мог продумать и промыслить. Вы спрашиваете, когда будет Пасха? Пасха будет 23 марта по старому стилю, 5 апреля по новому. Завтра начало Великого Поста.

Сергей Александрович Волков учился в здешней Духовной академии. Мать его была учительницей. Сам он очень понимающий и начитанный человек, был все время педагогом, а сейчас без работы. Знавал очень многих известных людей.

Я пока работаю сдельно в музее. В воскресенье пройду на могилу Володи. Два месяца тому назад розовая церковка на кладбище и могила были целы. Т.Розанова».

22 февраля. Все дни слились в одно ощущение — вечер-утро, утро-вечер, встаешь в темноте, возвращаешься из темной поликлиники в темную комнату. Жизнь идет под уклон. Сережа Симонов пишет: «Узнаем ли мы друг друга, если удастся увидеться? Люди меняются не по годам, а по неделям».

А Елена Борисовна Сахновская — художница: «Если бы не чужие вещи (все уезжавшие мне оставили) и не долги, мы бы с мамой давно покончили с собою. Очень страшно так долго мучиться. Сколько близких уже умерло от истощения».

Мы с Анюшкой пока как-то еще сыты, но сыты случайно, с помощью черного хода одного магазина, где заведующий привязался ко мне благодарностью пациента.

Узнал, что Люба Познанская с дочерью ехала к Ташкенту, заболела в дороге крупозным воспалением легкого, в Чкалове ее сняли и отвезли в больницу. Здесь она и скончалась. Ее спутники, оставив ее больную здесь, продолжали свой путь дальше. А на здешнем кладбище гора трупов из больниц незахороненных. Там, по закону вероятия, должен быть и труп Любы. Боже мой, как мудро сокрыто от человека его будущее.

- 328 -

Вспоминаю один вечер в гимназические годы у нас в гостиной на ковре в полумраке лампады. Тася Кистер, Люба и Галя Познанские, Аня, Люба, я, Степан долгополое и мы гадаем о нашем будущем и предсказываем его друг другу со всем глубокомыслием до 20-летнего возраста, и ни у кого не достало фантазии на такой трагический конец Любы Познанской, нежной и избалованной девочки. И вот небывалая Мировая война — она брошена на дороге, и труп ее, в куче других трупов, ждет на кладбище весны, когда не так трудно вырыть яму и забросить эту кучу землей.*

12 марта. Загорск. «Дорогой М. М.! Вчера, в день рождения Володи, по Вашему желанию была на кладбище. До самой могилы дойти не могла, но издали поклонилась ей и послала привет от Вас. Ветер завывал неистово, и очень мело. Зашла потом к Федору Артемовичу. Я захожу к нему, чтобы он был уверен, что Вы вернетесь, и чтобы он охранял могилу, а то ведь все сломают, если будут знать, что никто эту могилу не посещает. За денежки Вам бесконечное спасибо. На службе — тепло. Дома — мороз до 5 градусов, хотя за топку плачу круглый год очень исправно. Кое-что продаю, чтобы оплатить квартиру. К сожалению, одежда моя слишком проста для крестьян. Они меняют продукты только на шелк и отрезы шерсти, да и менять у меня нет сил и уменья. Вот Вам точное описание моих расходов и жизни. По вечерам читаю книги отца в городской библиотеке, где пока тепло, светло и довольно тихо. Это общение с душою отца очень меня поддерживает и, думаю, дает мне силы переносить мои условия. Благодарная Вам Т.Розанова».

20 марта. Не работаю с 6-го. Перенес гриппозное воспаление легкого. Собрался умирать, все было безразлично, даже смерть здесь, в Чкалове. Сейчас возвращаюсь к жизни, накапливаю силы. Сегодня утром Аня подсчитала, что для того, чтобы нам продолжать жить, как мы живем сейчас,— без сахара, без белого хлеба, без мяса — нужно 3000 тысячи рублей в месяц. Я получаю 600 руб. Это ставка главного врача. Треть из этих денег идет на вычеты: военный заем, подоходный и культналоги, союз, ну и еще, и еще куда-то. Решили не считать, не мы одни в таком положении, а «на миру и смерть красна». А сыпной тиф растет. Вчера не вытерпел и пошел на заседание по сыпному тифу. Ночь была чудесная, звездная, предвесенняя, морозная, но уже не по-зимнему. Луч прожектора ловил где-то в небе гудящие машины. Это внесло в ночь войну, тревогу и смерть. И как это далеко от: «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит».

Меня этот выход в жизни развлек и приобщил опять к жизни. Нужно работать, пусть даже работа и не кормит. Пока носят ноги — нужно работать.

26 марта. Кокошкино. «Уважаемый М. М.! Воспользовавшись командировкой в Петровское, зашла к Славскому. "Вся больница только и держится у нас Славским",— слышны разговоры. А он...

* А Тася Кистер умерла от голода во время блокады Ленинграда, а Степан Долгополов расстрелян в Одессе в 1917—1918 гг.— Примеч. автора.

- 329 -

едва-едва двигает ногами, но все тот же взгляд, ясность мысли, вдумчивое отношение к жизни и радушное гостеприимство. Диккенс говорит: "Каждый возраст человека, как и каждое время дня, имеет свою красоту". Константин Георгиевич красив, ему 76 лет, а он полон энергии, целыми днями работает в больнице и много добра приносит людям. Посещение его доставило мне редкое удовольствие.

Погода у нас ужасна, как и сама жизнь. Зима легла рано, сильные морозы стояли всю зиму, снежные бури засыпали все следы и почти целиной приходится пробиваться в школу, а это — вперед-назад — 6 километров. Приладив веревочками книги за спину, шагают маленькие фигурки гурточком, сбиться так страшно, нарыты окопы.

Теперь порадуйтесь со мною моими радостями: получила за февраль муку, это стоило трехдневной прогулки после школы еще километра по 2. Имею коробку спичек, стирки на 3 мыла. Завтра испечем хлеб и будем есть досыта. А в общем — так хочется как бы проснуться от тяжелого сна. Всего хорошего. А.Крюкова».

23 марта. Алабино. «Дорогой М. МЛ У меня пока все целы, хотя два месяца сидели рядышком с "пожаром". Нельзя сказать, чтобы это было жутко, страшно, но все же не без неприятностей было. Амбулатория и дом с квартирами среднего медперсонала разрушены весьма. Во всех зданиях больницы выбиты стекла. Бесчинствовали здесь немцы средне. Их скоро выбили, и они оставили на наших полях трупов до 300. Вот все, что здесь было между 1 и 20 декабря. Обнимаю Вас крепко. К.Славский».

23 марта — 5 апреля. Как и в 1915 году, 27 лет назад, день Пасхи — 23 марта. Какой памятный день, день трагического ухода Лидии Александровны Сиротининой в «никуда», чтобы умереть вдали от дома. Она была умна, красива и не стара. Была война тогда, и сейчас война. Всю мою рабочую жизнь была война, но насколько мои позиции того времени были выгоднее теперешних. Прежде всего — я был молод, у меня было будущее, ну... не буду об этом.

Здесь нет ни одной церкви. Страстная неделя прошла глухо и немо. Всю неделю душа ныла о «Воскресни, Боже, суди земли, яко наследеши во всех языцах» и о стоянии с 12 евангелиями. Последние я прочитал сам, но нужны церковь, народ, зажженные свечи и «благоразумный разбойник».

День стоит сегодня хмурый, небо тяжелое и неприветливое. Пробовал выйти и вернулся. Прочитал о «Воскресении» у всех четырех Евангелистов. Каждый дает свое «Воскресение», но Воскресшего Христа — никто не дает. И все же как сильно, непреходяще, вечно.

Телеграмма из Москвы. «Сегодня Мищенко умер. Похороны Барыбино. Матвеев».

Вот и унесли вешние воды Петю Мищенко. Как мил, скромен и честен был этот человек.

Сахновская пишет мне: «Каждый день узнаем о чьей-либо смерти и относимся к этому уже совершенно равнодушно. Очень мало сил

- 330 -

у самих, чтобы реагировать». По-видимому, у меня еще настолько сил, что я продолжаю «реагировать», а главное, начинаю понимать, что трагедия зажившихся людей заключается в том, что они лишаются своих друзей, сверстников, своего привычного окружения и постепенно остаются одни. Это поистине страшно.

12 апреля. Чкалов. «Дорогая О. А.! А что же в апреле стало жить веселее или нет? Вот вы сейчас находите "тишину, покой, радость, счастливое сознание жизни?" И я думаю, как ни трудна жизнь, а все же что-то из этих чувствований непременно находишь, если не дома, то в музыке, или в храме. Торжественное чувство праздника было и есть у нас здесь, несмотря на его "немоту". Весь вечер накануне и день отрешились от будней. Нарядно внешне, с внутренним содержанием "Вечной книги", особенно значимой в эти часы. Сейчас же работа и работа. Весны нет, холодно. Капели только в полдень. А все же "весна идет, весна идет". Читаю Гарина "Студенты". Город очень беден книгами, или мы их не можем найти здесь. Жду книжной оказии из Москвы. Но пока ее нет. Итак, будем жить, будем жить, хотя бы для той любопытной встречи, которая может состояться. Будьте здоровы. М. М.».

18 апреля. Ночь. Пять лет тому назад последние часы жизни Володи. Он еще дышал в это время, но сознания уже не было. И он ничего не узнал из того, что жизнь кончилась и наступила смерть. Нужно ли, чтобы он жил сейчас? Нет, не нужно. И нам, уравновешенным и душевно здоровым, трудно, а ему и вовсе было бы не под силу.

Послесловие к «Книге о Володе» — Михо

«Нужно, чтобы о ком-нибудь болело сердце.

Как это ни странно, а без этого пуста жизнь».

В.В.Розанов

И вот прочтена эта книга, написанная столь искренно и с таким сильным чувством. Образ Владимира Александровича Свитальского, художника и человека, ясно вычерчивается перед глазами, четкий и определенный, чем-то до странности схожий с его собственными гравюрами, выдержанными в строгих тонах «черного и белого».

Было многое дано ему и природой, и жизнью. То немногое, что успел он сделать за недолгие годы своего странствия по земле,— только абрис неуловимый невысказанной до конца полноты души артиста, только намек на неосуществленные, пожалуй, упущенные возможности, о которых можно очень и очень сожалеть.

Путь человека и художника не сложен. Он развертывается постепенно, подобно старому свитку, на котором запечатлены радости бытия, житейские треволнения и невзгоды, сладкая отрава творческих наитий, стремления к единственной, для каждого искате-

- 331 -

ля, красоте в образах природного и творимого совершенства и горькая услада любви и дружбы. Человек преобладает над художником. Перед последним лишь начинают раскрываться просветленные горизонты, разум лишь намечает пути своего сотрудничества с интуицией, как этот свиток неожиданно обрывается трагической случайностью.

Такие книги нужны. Не только автору, для которого все изложенное тесно связано с заветным и сердечным, но и всякому, кто любит и умеет мыслить о жизни, приподнимаясь над ее изменчивой текучестью, прозревая затаенные символы в многообразных и быстролетящих явлениях МАЙИ.

Наряду с литературой синтетической, кристаллизующей в типическом образе черты индивидуальных лиц и ситуаций, может и должна существовать литература аналитическая, фиксирующая «мимолетности» внешних событий и внутренних переживаний и мгновенное запечатлевающая неповторимое своеобразие различных лиц и явлений жизни, детализирующая для того, чтобы сам читатель смог стремиться к желанному синтезу,— литература факта и биографии. Такие произведения могут быть не менее художественны, нежели создания великих мастеров классического наследия, а своею интимностью содержания и задушевностью изложения возбуждают в душе читателя подлинное лирическое волнение и философические раздумья. Такова сила всех тех творений, где ярко преобладают следы «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».

Накануне событий 1917 года некий безвестный автор обратился к читателям с призывом: «Пишите книгу своей жизни». И до него, « после него были такие опыты. Одни из них удачны, другие нет.

«Книга о Володе», эта своеобразная монография и вместе с тем автомонография, принадлежит к числу первых. Она интересна не одним только образом «Володи», но и образом самого автора. Он мало говорит о себе и совсем почти не старается показать себя, упоминая о себе лишь для того, чтобы лучше оттенить и объяснить своего героя. Но невольно и неизбежно из-за хрупкой и красивой фигуры безвременно погибшего художника встает другая фигура — его друга и водителя в жизни — «Михо». Это человек большого чувства, серьезного ума, с безукоризненным благородством и с редкой в наши дни любовью и способностью к организованности. Такие люди и создают, а еще более укрепляют подлинную культуру. Если они и не творят сами, то изумительным богатством всего своего существа они ферментативно вызывают и поддерживают экстаз неустанного творчества в других. Автор книги сумел на переломе своего Оытия, в трудные годы всеобщей тревоги и сумятицы на фоне переустройства русской жизни, открыть, поддержать и направить своего юного талантливого друга и оставался его Вергилием на всех путях его земного странствования.

«Володя — самый яркий эпизод в жизни Михо». Он не исчерпывает этой жизни до конца, хотя наполняет ее целиком. Их встре-

- 332 -

ча — одна из тех провиденциальных встреч, которые определяют всю дальнейшую судьбу участников с первого же дня и до самого конца.

Стоит вспомнить слова В.В.Розанова, которого они оба любили: «Общество, окружающие, убавляют душу, а не прибавляют. Прибавляют только теснейшая и редкая симпатия, "душа в душу" и "один ум". Таковых находишь одну-две за всю жизнь. В них душа расцветает».

Такое редкостное созвучие душ дано в этой искренно написанной книге. И если все разнообразие вариаций стало уделом «Володи», то основная, хотя и затаенная в глубине мелодия, звучит в «Михо». Он безгранично преданный, безмерно любящий, с чисто сократовским майевтическим мастерством воспринимает и пестует нарождающуюся и формирующуюся душу художника, создавая ей необходимый фон и окружение, разгоняя сумрачные облака, согревая ее солнцем не остывающей и неустанной любви. Он сопутствует физически и душевно своему другу в его «страннические годы», разделяя участь гонимого, забывая о себе, думая только о том, как бы лучше устроить участь своего друга, чьи радости и печали, заботы и упования становятся для «Михо» самым главным содержанием и смыслом всей его жизни. И стоит лишь на минуту ослабеть водительству этого Вергилия, как завистливая судьба, постоянно подстерегающая счастье счастливчиков, обрезает сверкающую и трепещущую нить жизни художника весеннею ночью на окраине Загорска...

Приходится пожалеть об одном: слишком мало природы было в жизни обоих друзей, комнатная обстановка — будет ли это interior их сменяющихся, но всегда одинаково уютных и изысканно красивых квартир или богемное украшение кафе, ресторана, или же обманчивое сверкание театра и кино,— мир предельной и изощренной красоты, замкнутой в четырех стенах, создает неизбежно своеобразную камерность в музыке души и творчестве, с трудом переплескивается через преграды красивых книг и вещей, ища выхода в неизведанных горизонтах. Здесь, в тисках вековой цивилизации города-гиганта, вырастают ядовитые цветы страстей, утонченные изломы и сверкающие капризы, причудливые гротески мысли и настроений — все то, что несказанно «остраняет» и украшает, но также надламывает и губит жизнь.

Если бы было больше полей, лесов, моря и гор в жизни героев книги, она была бы крепче, сильнее и ярче. Сознание, взращенное в шуме влажного ветра, шелеста листьев и блеске солнечных лучей, увидело бы сквозь призрачность форм их мудрую и бодрящую сущность, и отвергла бы те призрачные соблазны, которые окутали душу художника, причинив навсегда неисцелимую боль его другу.

Можно очень сильно пожалеть, что так преждевременно оборвалось пребывание Володи в Загорске, где синтез единственной в своем роде Троицкой лавры и задумчиво ласковой окрестной природы даровали мудрое примирение и ясное наитие немалому числу художников, изголодавшихся по дивной тишине и измученных без-

- 333 -

душием цивилизации наших дней. Все могло сложиться иначе... но события совершились, дни и годы прошли. Нет одного, другой далеко. И только книга повествует о них, да грусть березовой рощи на Красюковке и простор полей за Никольским кладбищем, с теряющейся в голубоватой дымке лаврой.

Ночь 12.XI.1941 г.

Сергей Волков

***

30 апреля. Загорск. «Милый М.М.! Вчера, 19 апреля, посетила могилу Володи, слушала журчание бегущей воды, смотрела на солнышко, слушала щебетание птичек, которое я так люблю, и думала о Вас и Володе, и о странной судьбе всех нас. Думала и чувствовала, как больно Вам в этот день и как Вы обрадуетесь, что я пришла к нему... Посылаю Вам веточку с кустика его могилы. Я жива, хотя очень слаба. Получила пропуск в столовую и два дня обедаю — может, выживу.

Духом бодра и имею много утешения в "Общении с вечностью". Т.Розанова».

23 апреля. Чкалов. «Дорогая Ольга Александровна, Ваше Пасхальное письмо получил. У Вас было "единое на потребу", у нас намеки на пасхальный стол. И поверьте, я их, не задумываясь, променял бы на... Я больше всего люблю в кругу церковных служб — обедню и Страстную субботу. Среди всех церковных служб это есть самое гениальное творение духа и веры. И только мы, русские интеллигенты, глухие и косные, не знаем и не понимаем этого. У простого народа к этому больше чутья и вкуса, быть может, потому что он больше живет непосредственными восприятиями. Я много лет мечтаю иметь возможность провести Страстную неделю вне города, без людей, в келье у церкви с хорошею службою. Придет ли это когда ко мне,— не знаю.

Второй день — чудесная погода. Земля так дышит, что, кажется, исходит дымом. Открыли балкон и как ни худо в жизни, а все же чудесные дни действуют примиряюще своим теплом и небом.

Просыпаюсь с утра рано, ставлю электрочайник и дремлю под его шумок, а потом — дорога в поликлинику. И там меня охватывает масса дел и людей. Подсчитал работу поликлиники за первый квартал этого года. Прошло через поликлинику 62 тысячи человек, и помощь на дому оказана 7880 чел., тогда как до меня, в четвертом квартале прошлого года, соответствующие цифры были 27 тыс. 1500 чел. Это ли не успех в работе? Всего хорошего».

10 мая. Холодные дни, хмурое небо, и наше нетерпеливое «тыловое» ожидание событий на фронте. А вестей с фронта никаких.

Был на днях на «Пиковой даме» ленинградского Малого оперного театра. Оперу эту я люблю превыше всего. Исполнение было неплохое, но, Боже мой, как вела себя публика театра! А как нужна музыка в нашей жизни, полной тревоги за близких.

- 334 -

20 мая. Алабино. «М. М., дорогой. Я полагаю, что правдиво описывать состояние Петровской больницы в военных обстоятельствах — не стоит. Пусть это останется "военной тайной".

А вот моя работа... Я все не могу решить, что это — хирургическая помощь больному человеку или преступление. Примерно: палата № 5, четыре молодых женщины, и у всех четырех три ноги и семь рук. Разрешите-ка эту загадку? Молодая, с хорошим лицом женщина имеет дочку 6—7 лет, но мной у нее ампутированы обе ноги и левая рука. Серьезно, как это называть? Неужели "врачебной помощью больной", и неужели в истории болезни при выписке больной можно без стыда написать: "Исход болезни — выздоровление"? И весь "хирургический материал" настоящего момента такой. А по железной дороге идут и идут на запад поезда с танками большущими, танками поменьше, с автомобилями, с орудиями, с воинами. Идут и идут... Да. Цивилизация, прогресс, технические достижения, будь они прокляты. Это они пропускают "материал" через мои стерильные руки... Воин средних лет... Минометом изрешетило все тело, оторвало ногу, разорвало задний проход... Выздоровел. Нога ампутирована в верхней трети бедра (Аз многогрешный), рубцовая ткань, стягиваясь, закрыла задний проход... Нужна новая операция, не сейчас, а пока выписан с "выздоровлением". Живите и здоровы будьте. К.Славский».

25 мая. Тамбов. «Милый и дорогой брат Миша! Письмо твое я получила и так рада, что ты меня не забываешь. Знаешь, Мишенька, настроение ужасное, руки не поднимаются и мысли путаются, с чего начать. Живется нам очень, очень тяжело и все на почве питания. Дошло до того, что еле хожу. Сделалась скелетом. Все так дорого, что не можем купить не только жиров, но даже и картофеля. Боже мой! Что сделал с нами проклятый Гитлер, весь мир перевернул, все порастерялись, и не знаю, кто и где. От моих из Америки нет уже год писем. И они там страдают за нас. Прости, родной, что, может, и тебя расстроила своим письмом. Миша, если знаешь о всех моих родненьких — Лукаше, Любочке, то напиши. Так всех люблю и помню, и плачу, и так хочется всех видеть. Все уже стали старые, что теперь и не узнаешь, видно, никого. Всех потрепала жизнь. Ну, дорогой, будь здоров. Сестра Паша».

30 мая. Загорск. «Дорогой М. М.! Пишу Вам после долгого перерыва. Очень болела. Было воспаление легких. Поэтому, очень слаба сейчас. Когда думала, что умру, вновь взяла перечесть Вашу "Книгу о Володе", и опять новое впечатление. Вот резюме: 1. Такая у него тяжелая была жизнь, что все требования к нему должны умолкнуть; 2. Несомненно, очень умен и не созвучен эпохе. Отсюда главная трагедия жизни; 3. Очень талантливы все высказывания об искусстве; 4. Никакой, собственно, испорченности нет, есть естественное желание иметь свою семью; 5. Несомненно, любил Ксению Сергеевну, и она на него хорошо влияла. В "Борисе Годунове" его лучшая вещь, эта любовь сказалась; 6. Ужасно груба и вульгарна Т. К.; 7. Перечитывая "Бориса Годунова" с рисунками Володи, я была удивлена, до чего глубоко схвачена им идея Бориса; 8. Вся "Книга о Во-

- 335 -

лоде" показалась более прозрачной и легкой, чем раньше. Основная ее тема — любовь и жалость к Володе.

Вы спрашиваете, что делать Вам дальше? Думаю, что теперь самое хорошее, что ничего не надо самому решать. Наше дело лишь покоряться. А вообще, Вам следует привыкать к мысли, что вряд ли Вам удастся вернуться в Москву — и Вам нужно смириться. Смириться как следует. Жить более внутренней жизнью, оставить свое самолюбие и перестать занимать административные посты. Простите за мои высказывания. Не грустите и не малодушничайте. Т.Розанова».

31 мая. Чкалов. «Дорогая О. А. Письмо с некрологом Вашего кота Непомука получил. Он был стар, и вы о нем не грустите. Гораздо важнее то, что наступило тепло. У нас в тени до сорока. Вторая новость — это персональная телеграмма мне из Наркомздрава с вызовом на работу в Москву. Получается довольно любопытно — одна рука тащит, а другая держит. Напишите — выезжают ли москвичи на дачу? Бываете ли Вы в концертах? Я всегда вспоминаю, как в свое время ценил часы, проведенные в Большом зале консерватории. Как не будет меняться жизнь,— искусство останется вечным. И что может мешать нам быть участниками в этом вечном?! Будьте здоровы. М. М.».

3 июня. Москва. «Мои милые. Надолго ли, но настала мирная и покойная жизнь. Мы уже месяц живем в своем углу. Последнее время на Вспольном было очень тяжело. Не было газа, электричества, воды, дрова кончились, не было спичек. Ночами, когда бывала тревога, так даже гасик нечем было зажечь. Все страшные минуты скрашивались близостью дорогих людей. Начнется, бывало, тревога, я впотьмах натягиваю на себя шубу и ощупью пробираюсь, считая ступеньки, вниз к Вове. Там горит маленький ночник. Мирно спит в колясочке малыш, а я сяду на стульчик у печки и дремлю или раскладываю с кем-нибудь пасьянс. Девочки же мои совсем не поднимались и ворчали на меня, что я впотьмах хожу туда-сюда. С едою было жутко тяжело. Теперь немного отдышались. Вы не беспокойтесь, родненькие, о нас. У каждого своя судьба. В Москву не торопитесь возвращаться. Я что-то затосковала о провинции — ближе к природе там и к простым людям. Не нравятся мне люди Вашей Москвы. Крепко целую, Люба»,

Июнь. Москва. «Мне хочется написать Вам, дядя Миша, о том, что мысли мои и сердце принадлежат родителям и Вам и свой дом, своя семья в общепринятом смысле для меня уже невозможны.

Были и пока еще будут только "эпизоды" — игра в семью. Это серьезно. Это продуманно. Это потому, что в этом не может быть всей души. Я не хочу никогда об этом говорить и Вас также прошу об этом.

Дорогой! Мне все ясно. И если не удовлетворит работа, книги, любимые вещи и будет слишком тяжело, я... допускаю многое.

Кругом в комнате Ваши вещи и книги. Думаю, вспоминаю и стараюсь не давать просачиваться той боли, которая в таких случаях неизбежна. Целую. Ваша Ирина».

- 336 -

16 июня. Острогожск. «Дорогой JVL M.1 На прошлой неделе я была в городе и очень неудачно. Погода не давала ничего сделать — все дождь и холодный ветер, никуда не доберешься. Ведь Вы знаете нашу грязь невылазную. Галош и зонта нет, и мокнуть неохота. На кладбище не могла добраться. Там полное запустение, пасутся лошади и все топчут. Решетки и памятники железные все снесены. Церковь в глубине кладбища еще в прошлом году сломали до основания. Церковной службы уже давно нет. С питанием у нас очень плохо. Нет жиров, молоко 40—50 руб. кувшин, яйца 50 руб. десяток, баранина 200 руб. килограмм, масло 500 руб.

Относительно Вашего замечания, что тянет Вас на родину, скажу — заезжайте, посмотрите сами все. Пора бы Вам поработать на родине для Ваших сограждан.

Пожелаю Вам всего хорошего, крепко обнимаю и целую. Ваша С.Яковлева».

27 июня. «Рад был получить Ваше письмо, дорогой М. М., и хорошо, что перед Вами такая перспектива, как скорая поездка в Москву. Охотно бы обменялся с Вами возможностями, да увы — видит око да зуб неймет! Меня до такой степени тянет в Москву, что сердце и ум отказываются понимать, как можно колебаться и раздумывать, и взвешивать. Я поехал бы немедленно на любых условиях — лишь бы к себе в милый город. Впрочем, скажу вам и то, что знаю нескольких людей, которые в нашем положении получили вызов и отправились и живут и работают без помех и недоразумений.

Нет! Надо Вам ехать! Ну, будьте здоровы. Абрам Эфрос».

29 июня. Ковернино. «Дорогой М. М.! Ваше письмо с извещением о предстоящей поездке в Москву доставило мне и радость за Вас, и тревогу о Вашем бытовом устройстве и, представьте, вызвало зависть. Я уже послал в Москву заявление разрешить выдать пропуск в нее и получил ответ стереотипный: "Впредь до особого распоряжения въезд в Москву не разрешается".

Поезжайте, и да благословит Вас Создатель на новом этапе... боюсь, не последнем географически — ведь Вы гражданин страны своей...

Я, после трех дней путешествий на своей паре бревен, чувствую, что у меня убыло пятьдесят процентов моих прежних московских сил. Буквально с трудом передвигаю ноги-бревна. Даже о меркузале мечтаю. Видите, до чего дошел. Часто задаю себе вопрос: зачем приехал? Свою слабость объясняю не только состоянием сердца, но и пустотой желудка. Если бы я его наполнял, т. е. поел, скажем, два яйца в день (20 руб.) и поллитра молока (15 руб.),— вероятно, поправился бы, но таких средств не имею. Ожидаю с огромным нетерпением весточки от Вас. Обнимаю и крепко целую. Петр Осадчий».

20 июля. Москва. «Небывалое бывает», и я вторую неделю живу на Вспольном. Как грустна и как трагична Москва! Улицы пустынны. Дома изранены, многие без стекол. С наступлением сумерок в небеса медленно поднимаются аэростаты заграждения и все спешат укрыться к себе. К десяти часам вечера жизнь на улицах замирает.

- 337 -

Все погружено во мрак, и только какие-то очень спешащие автомобили мчатся и тревожно гудят и голод, «голод пайковый», не живы не мертвы, а пришиблены. Еще отогрело немного лето. Вокруг Москвы съели крапиву, лопух. А картофель на рынке стоит 80 руб. килограмм. И вести с фронта не хороши, и пугает, пугает зима.

Что в доме на Вспольном? Моя комната занята кем-то из НКВД, и я хожу мимо «окаменело». Вова, племянник, худ, некрасив, но хорош «внутренне», спокоен, неговорлив, честен, трудолюбив. Глаза его — душа его, чисты. И хочется облегчить его жизнь, и бессилен. И это бессилье горько.

Первые дни приезда сюда у меня был подъем. Были первые свидания с друзьями. Удачно пришелся ряд концертов. Сейчас большую часть дня лежу на диване, хандрю и не знаю, что с собою делать. Побывал в Загорске. Пробыл там два дня. Могила Володи в чудесном зеленом шатре. Посидел у него там не то с думами, не то без дум. И... Вот, будто все сделал. Надо возвращаться в Чкалов, и тянет уже меня туда. А из Чкалова от Ани сегодня открытка: «Миша, родной, не хочу думать ни о чем плохом. Хочу думать, что тебе хорошо дома, что ты сделаешь, что нужно, и вернешься к нам. А у нас как-то очень пусто и не верится, что уехал один человек, а кажется, что много. В комнате у нас много цветов, прохладно, и мне все кажется, что ты войдешь. Ну, Бог с тобой! Я ничего не прошу у тебя и только хочу, чтобы ты поступил так, как тебе лучше».

3 августа. Ковернино. «Дорогой М. M.I Ваша открытка из Москвы так насыщена содержанием, что стоит длинного письма и благодарности по телеграфу. Она особенно интересна для меня именно своею "эгоцентричностью", давшей мне полную картину Ваших переживаний. Думаю, предполагаю, что сумма всех впечатлений Ваших на старом пепелище, и особенно утрата "помещения музея фарфора", дала перевес в колебаниях — остаться или вернуться в примитивный Чкалов — в сторону последнего.

Головокружительная быстрота движения исторических событий тяжело отражается на психологии всех мыслящих граждан. Каждый день с большой тревогой берешь в руки свежий номер газеты и пробегаешь строки первой и последней страниц, где концентрируются сводки истории, развивающейся на грудах человеческих костей. Тяжко на душе! И из Ковернино мне единственный путь на тот свет, по этому пути мне легче всего выбраться отсюда. Однако я стараюсь "убеждать себя в жизни". Жду вестей. Душевно преданный, Петр Осадчий».

9 августа. «Дорогая О. A.I Прошло уже две недели, как я покинул Москву, но в этих днях столько много дел, событий, лиц, что, кажется, прошли месяцы. Дорога была тяжела. Кроме того, роман Анри де Ренье "Воля короля", взятый мною, оказался неудачным, хотя я и люблю этого автора за XVIII век. К тому же роман очень скоро оказался прочитанным. Оставалось, лежа, смотреть в окно на наши просторы. Но лежать было жестко, неудобно, а просторы однообразны и вызывали докучливые мысли. Наконец, не без задерж-

- 338 -

ки, дотянулись к Чкалову — солнечному, пыльному, жаркому. Дорогой я до того оброс пылью и бородой, что А. М. испугалась меня и признала своим лишь после душа и бритья. Начальство хотело было сделать недовольный вид мои долгим отсутствием, но скоро передумало. Это, до некоторой степени, оправдывает мое возвращение сюда.

Прошлое воскресенье с утра и до вечера я пробыл на нашем огороде. Это далеко за городом. Уединенно. Рядом лес, вода, изумительно пахучая вереском и донником трава. И дорога туда хороша — почти все время у воды. Так что, удовольствие я получил полное.

Жизнь была бы неплоха, если бы не положение страны и народа. Читаю мало. Света нет. Это отняло у меня самые счастливые часы дня — с лампою и книгою в постели на балконе. Переключаюсь на утро, и сегодня ранним утром побывал в Риме на Пасхальной службе в соборе Святого Петра. Это из "Итальянских впечатлений" Розанова.

Вот нет ничего ценнее человека на земле, и в какой он сейчас опасности. Спасибо Вам за московскую ласку. М. М.».

23 августа. Нездоровится. Ночью какой-то «мистический сон», сложный и умный. После таких снов я укрепляюсь в вере и в жизнь бесконечную. Была раньше, будет после. Дано забвение и дано незнание. И лишь маленький отрезок сознания бытия — от-до — наш удел.

Из Москвы я уехал, потому что это было легче, чем организовывать там жизнь. И потому что там я не мог иметь даже такой возможности, как предложить своим друзьям стакан сладкого чая с хлебом. За три недели отсутствия моего отсюда мне никто не изменил и никто меня не предал. Люди и дело остались мне верны, и я с той большею охотой принялся за свою работу.

Читаю «Пугачева» Пушкина. Какой ум! Это чарует. Почитал и о Лермонтове. Как странно, что Пушкин не встретился с ним, тем более, что они были одного круга. А ведь Лермонтову по его короткой жизни было уже немало лет, и многое уже было написано им. И Лермонтов не пошел к Пушкину. Конечно, это оттого, что Лермонтова не успели еще рассмотреть, а Лермонтов не успел себя осознать.

В тот же день. «Дорогая О. А.! Ну вот уже одна неделя канула в вечность. Странно летит время, и не могу понять, почему оно так летит и почему столько мучений посылается на человека и человечество. Разрушен Острогожск. Судьба городов сейчас почти библейская, как города Гоморры. Огонь там и здесь с неба, только там от Бога, здесь же еще безжалостней — от человека. Кстати, не продавайте Библию и поищите мне письма Пушкина. Лучше бы советское издание — оно полнее и с комментариями. Будьте здоровы. М. М.».

31 августа. «Москва. Милый М. МЛ Хорошо, очень хорошо Вы сделали, что уехали обратно. У нас неважно и, наверно, будет хуже. Газ еле теплится. Воды нет. На дрова, говорят, дадут ордера, но как

- 339 -

их доставить — тоже вопрос. Спасибо Вам, что сохранили фарфор. Я им существую и питаюсь. Ваши вещи я аккуратно положила обратно. Будьте здоровы, и желаю всего хорошего. А.Баранова».

2 сентября. Москва. «Дорогой М. М., наконец-то и Вы, оптимист, почувствовали наши ужас и отчаяние. Почувствовали, по Вашему удачному выражению, библейскую жизнь. Но для этого Вам надо было узнать о разрушении Острогожска.

Письма Пушкина я Вам нашла. Это последнее их издание 1938 года. Не хорошо оно тем, что большого формата — "настоящая лошадь", по определению Вашего Владимира Александровича.

М. М. Недавно я перечитала книгу о нем. На этот раз меня увлекли совершенно его письма. Они интересны почти так же, как письма Пушкина. А "Книга о Володе" написана так, что и второй раз я не могла читать, не обливая ее слезами. О.Павловская».

13 сентября. Полевая почта. «Дорогой М. М.1 Прошло 16 месяцев, как я позвонил Вам, прощаясь, перед отправкой на фронт. Это был первый день войны, и все было неожиданно, и все было жутко. Много воды утекло за это время. Часто вспоминаю Вас, хотелось бы встретиться и поговорить. Где наши другие добрые алабинцы? По моим расчетам, Алабино должно быть цело. Я в тыл не уезжал еще ни разу. На душе пасмурно. Работаю гл. терапевтом одной из армий. Крепко жму Вашу руку и жду ответа. Евгений Медведев».

13 сентября. «Дорогая О. А. Ваша "неделя о Володе". Как это хорошо, душевно. Осеннее увядание и воспоминание о дорогом ушедшем сливаются в одно. Я до сих пор помню дни мои в Загорске осенью 1937 года к полугоду смерти Володи. Я прожил тогда там месяц.

"Все прошло, как с белых яблонь дым".

Настоящее страшит. Темные, холодные вечера и ночи накладывают зловещие тучи на нашу жизнь. Что будет? Впрочем, ответ на это очень прост: "А вот что будет, что и нас не будет". Что может быть проще этого.

Читаю воспоминания современников о Пушкине, и нашел новые материалы, несмотря на массу читанного прежде. А вообще, томительно! Даже сны деловые стали сниться — куда же хуже? Впрочем, это томление, должно быть, всероссийское — оно есть и у Вас. Ваш М. М.».

26 сентября. На днях объявлено «угрожающее положение». В области введено обязательное затемнение. Наступила осень с холодом, дождями и темными ночами, а в мире продолжает накапливаться злоба, и того гляди, что она перехлестнет через край и обернется междоусобной бранью.

27 сентября. «Дорогая О. А. Ваша высокая оценка писем Володи и книги о нем дороги мне необычайно. Это меня взволновало, а чтение воспоминаний о Пушкине показало мне, что никто не написал о нем такой книги, как я о Володе. Никто. Самые близкие друзья его — Вяземский, Жуковский, Соболевский, Пущин — оставили отрывочные заметки о нем. А брат Левушка несколько страниц

- 340 -

сухих, чисто протокольных. И теперь рот я понимаю, почему мне не удалось никого из друзей Володи упросить и заставить написать о нем хотя бы коротенько. Для того, чтобы написать, оказывается, нужно не только быть другом, но по особому любить человека, любить так, чтобы он был частью твоего сердца, а не только ума, или писать из честолюбия из-за знакомства со знаменитым человеком. Большинство воспоминаний о Пушкине имеет эту подкладку. По отношению к Володе это не могло иметь места. Впрочем, и бурная эпоха наша, отсутствие досуга у всех нас и уверенности в завтрашнем дне — все это оставит наше время без мемуаров. Не пишу я и своих. Куда там! Разве это возможно сейчас?

Теперь о нашем положении здесь: 12.IX город перед вечером был объявлен на "угрожаемом положении". Затемнен. Угрожаемое положение было снято на следующий день. Затемнение оставлено. Установлены зенитки. Бомбоубежищ у нас нет. Дом наш в пять этажей стоит отдельно на фоне одноэтажного форштадта и служит прекрасным ориентиром км на 25—20. Словом, "от человека ничего, все от Бога".

Что у Вас? Будут ли Вас отапливать? Единственное, что нам сейчас нужно,— это уметь ждать. Терпеливо, настойчиво, до "ясных дней и новых откровений".

Слушал "Риголетто". Идет эта опера здесь в прекрасном составе. Есть места от "Вампуки", а все же хорошо. Чудесная мелодия итальянской музыки захватывает. И страсть проста и естественна — это не "Пиковая дама" и не "Онегин", где "любови" так трагически неудачны. Ваш. М. М.».

29 сентября. Загорск. «Милый М. М.! Рада, что Вы здоровы. Не гневите судьбу и не ропщите, что Вы в Чкалове. Трудности жизни здесь так велики что Вам не выдержать здешней жизни. Судьба Вас бережет для будущего. Все грустно, а природа дивно хороша. Была дважды на могиле Володи. Убрала там. У могилы его я ближе к Богу и вечности, и все зовет там туда, "где нет ни болезни, ни воздыхания, а жизнь бесконечная".

С моей гряды на огороде я собрала три ведра картофеля. Это при моем положении и длительной голодовке сущие пустяки. Целые дни у меня уходят на то, чтобы стоять в очереди за обедом и хлебом. Пугает зима. Батареи в доме сломаны, и дом топить не будут. И все же не беспокойтесь обо мне. Хотя мне и трудно, но невидимая река посылает мне помощь — кто картошечки даст, кто капусты, кто даст сварить на своей плите, и за все спасибо. Т.Розанова».

3 октября. Москва. «Дорогой М. М.1 Отправила, наконец, Вам письма Пушкина. За это время я прочла и сравнила письма в двух изданиях — в новом, что Вам купила, и в старом, что у меня есть. Сначала мне показалось, что разница только в том, что в старом выпущены некоторые слова и фразы, приведенные в новом издании en toutes lettres. Но это не так. В новом есть письма, и некоторые интересные, не вошедшие в старое издание. Например, письмо к Вяземскому. Так как я обезьяна и хочу сделать тоже, что Вы, то я

- 341 -

сейчас читаю Вересаева "Пушкин в жизни". И, конечно, Вы правы. Из окружения Пушкина, из всех его друзей никто не удосужился написать о нем настоящую хорошую книгу, как Вы написали о Володе.

У нас холодно. И если бы Вы знали, какая идет на кладбище заготовка топлива! У наших православных людей ничего святого нет. К зиме, я думаю, на кладбище не останется ни одного деревянного креста, ни одной деревянной решетки. Желаю Вам всего хорошего. О.Павловская».

4 октября. «Дорогая О. А. Идет разговор о нашем переезде отсюда, но это "улита едет, когда-то будет", а пока живем жизнью всей страны, войной, зимою. Перечитал "Дубровского". Он у меня с рисунками Володи. Присмотрелся к ним, подумал над ними. Сделаны они на чердаке Московского университета. Ряд вещей отражены из нашей комнаты — их не трудно узнать, и начинаю жалеть, что отдал силуэты в Литмузей — надо было подержать у себя до смерти. Ваш М. М.».

16 октября. Кокошкино. «Уважаемый М. МЛ Возможность выйти вам на пенсию — это большое событие в жизни человека, это почти свобода располагать собою. Думаю, что если Вы уйдете работать в деревню на скромное место без излишней ответственности и суеты, то больше войдете в мир красоты и покоя. Приезжайте в командировку и узнайте, где можно в хорошей глуши устроиться участковым врачом с отдельной квартирой и участком земли, а я помогу Вам от наших коз и Вам завести "Зойку" или "Катьку". Будет возможность завести и пчел. А иметь дело с растениями и животными — это отдых от людей.

Стоит чудесное бабье лето. Нет в природе той жажды жизни, как весною, но разлито спокойствие во всем и отдых. Природа отдыхает. С полей и огородов убран урожай. Растения и деревья приготовят почки и семена, сбрасывая свой весенний наряд, теперь уже не нужный. Повторяю — все отдыхает и греется в последних теплых лучах солнца. Хочется и самой вслед за природой как можно полнее насладиться теплыми днями. Ведь они последние. И как хороши, и как полны своеобразной красоты. Эти дни вселили в меня уверенность, что в моей жизни будет "бабье лето", и чем хуже стоит погода моей жизни теперь, тем продолжительнее и лучше получится мое бабье лето. А.Крюкова».

20 октября. Москва. «Дорогой М. М.1 Живу бурно. Целый месяц проявляла колоссальную энергию, чтобы заработать пуд овса (это был максимум желаний). В конце концов, вместо овса получила два пуда картошки, а так как хранить ее негде, то съедим ее, не дождавшись "Крутого подъема". Научилась делать печные трубы (железо таскала с Вашего двора), сама сложила времянку, набрав на нее по кирпичику. Теперь дело за дровами. Но это не железо и не кирпичи — их на улице и на дворе не подберешь.

Читала Ваш "Случай цинги" как Шерлока Холмса. Всучала для прочтения двум докторицам, но они категорически отказались.

- 342 -

Видимо, такое же профессиональное равнодушие, как у меня к картинным выставкам. Надеюсь, что в следующем письме Вы опишете мне такой какой-нибудь медицинский случай, который бы потряс меня до основания и надолго бы отбил аппетит к еде. Е.Сахновская».

22 октября. Была Иринушка и уехала. Последние месяцы она жила в Ленинграде и рассказала о жизни в нем много страшного. Осталось жителей в Ленинграде 700 тыс. Выбыло 2,5 миллиона. Часть из них вывезли, громадная часть вымерла. Чудесный город на краю гибели. Неужто исполнится проклятие старообрядцев, «что быть Питербурху пусту»?..

Наша жизнь скуднеет со дня на день. По существу, живем каким-то чудом. Нашего совместного заработка хватает сейчас на один килограмм масла. Хлеба нам не достает. Пуд же муки ржаной стоит две тысячи рублей. Вся забота о питании легла на Аню. И ее мужество, выдержка, доброе отношение к людям — удивительны и поучительны. Мне часто хочется обнять ее с любовью и благоговением, а вот не подойдешь и не сделаешь этого.

Много народу всякими путями возвращается в Москву. И худо там, и трудно, а едут. Это недавние речи Рузвельта и Черчилля внушили веру в победу над немцами.

Восемнадцатого октября умер художник Михаил Васильевич Нестеров. Он был стар и давно болен, смерть его не неожиданна, и тем не менее, даже в наши страшные дни смерти его смерть, замечательного художника, переживается как большое горестное событие. Я был у него один раз. Он был мне дорог по Володе. Я читал его страницы воспоминаний «не для публики», и эти моменты сблизили меня с ним. А его «Сергий» и все направление его живописи давно сделали его любимейшим художником. У меня есть два его письма — одно к Володе, другое мне, и я берегу их, как реликвии. А небольшая картина его кисти, подаренная мне О.А.Павловской, с задумавшейся женской фигурой у воды всегда со мною, и сейчас вот я смотрю на нее и у меня чувство — да будет воля Твоя.

24 октября. Москва. «Дорогой М. М.! Пишу Вам в "пустой" день, который я очень не любл,ю, а именно: в следующий день после концерта. Напрасно Вы искали в московских газетах рецензии на мой концерт, ибо о концертах, устраиваемых консерваторией, московская пресса обычно молчит. Мой Шопеновский концерт прошел удачно, особенно второе отделение. Публики было много, и концерт окупился. Вчера был мой третий концерт с очень большой и серьезной программой — Бах, Бетховен, Брамс, Рахманинов, Лист. Удались мне особенно трагические пьесы Брамса. В ближайшее время предполагается и 4-й мой концерт. В том, что я играю, черпаю силы к жизни, которая у меня не усеяна розами. Живу я скверно. Внутреннее состояние тяжелое. И кроме музыки нет ничего, что давало бы какое-то успокоение. Последнее время часто думаю о дорогом для меня Константине Николаевиче Игумнове. Скучаю о нем очень, хочу его видеть и дать ему тепло и ласку, которые всегда к нему

- 343 -

жили в моем сердце. Живу отшельником, что не всегда бывает легко. Вспоминаю ибсеновскую фразу: "Сильнее всего тот, кто более всех одинок". А у меня, видно, кишка тонка. Сидя вечерами в обществе двух привыкших ко мне мышей, страстно хочу видеть близких мне людей, а Москва для меня пуста, все близкие далеко. Ваш Александр Егоров».

24 октября. Кокошкино. «Уважаемый М. М.1 Письмо Ваше от 11.Х оставило тяжелые мысли. Да, жизнь страшна. Чтобы не погибнуть, надо быть хищником, как это в мире животных, используя все, что дано природой для приспособления к жизни. А кто не может приспособиться,— этим приходится умирать. В этой борьбе за жизнь человек черствеет и начинает уж хладнокровно относиться к гибели окружающих, хорошо зная, что и тебе самому не на что рассчитывать, да и не на кого. Сможешь, выживай; ослаб, погибай. Следующие волны, следующие толпы шагают уже по тебе. Такова жизнь. Вот выживем мы эту зиму? Не знаю. Обуви и одежи нет. Ходить во всякую погоду нужно порядочное расстояние. По поселку гуляет дифтерия.

Ваши решения о дальнейшем Вашем устройстве еще не созрели. Положитесь на Садовника. Он сорвет плод, когда он дозреет. Нужно время. Терпеливо подождите. А.Крюкова».

28 октября. Тамбов. «Дорогой мой братец Мишенька!

Наконец-то я собралась написать тебе. Живется нам всем, видно, одинаково. Боже, что всем нам приходится переживать, особенно молодежи! Зина работает на узкоколейке. "Мобилизовали" ее от производства. Работает с шести утра до восьми вечера, да 22 километра надо проделать пешком взад-назад. Шутка ли это?! Ходит на работу с кусочком хлеба. Питание плохое. Дороговизна страшная, и вот решили стать донорами — это нас и поддерживает. Я целый день тоже не приседаю, работы непочатый угол, а вечерами нет свету никакого. Приходит Зина — темно, и в темноте обедает. Это уже больше всего донимает. Керосину не выдают, и купить его негде. Это не жизнь, а прозябание. Как жить в дальнейшем, не знаем. Все уж продали, нечего уж и продавать. Зима страшит. Обуви нет, купить не в силах — все теперь стоит тысячи. Господи, да когда же это окончится война!!. Ну, мой дорогой, кончаю писать. Напиши мне большое, большое письмо, как я написала тебе, и поцелуй всех моих близких и родненьких. Сестра Паша».

30 октября. Москва. «Дорогой М. M.! Ваши письма идут ровно неделю, и каждое воскресенье я получаю их. Вы скучаете о "родине" и продолжаете читать Пушкина. Конечно, "Годунов" — шедевр. Ведь сам Пушкин, окончив его, прыгал и кричал: "Аи, да Пушкин"...

Вы спрашиваете, будут ли нас отапливать? Обещают, но до сих пор наше отопление не починено, и так как наш управдом дама — полька интересной наружности, которая то смеется, то плачет, то больна, то кокетничает,— то я не знаю, сумеет ли она при таком многообразии занятий починить отопление до морозов. Мы мечтаем

- 344 -

только о том, чтобы сохранить водопровод и канализацию, а о тепле и не думаем. Скоро заживем, как эскимосы, по прошлогоднему не раздеваясь. Но у нас еще и другая "Сибирь". Мы получили лимиты на электричество. Будем освещаться небольшими лампочками и не будем пользоваться никакими электроприборами. А так как у нас нет дров, керосину, газа, то готовить нам пищу не на чем. Если мы при всем этом ухитримся прожить до апреля, то, пожалуй, можно себя будет начать уважать. Таковы наши перспективы. Но я что-то слишком много про себя наговорила? "Голос глупого познается при множестве слов",— сказал Екклесиаст. И еще — "уста глупого губят его же". Из этого Вы видите, что я сейчас читаю Библию, и Екклесиаст, по-моему, очень любопытное произведение. Ольга Павловская ».

1 ноября. Чкалов. «Милая Ольга Александровна, отвечаю на Ваши последние две открытки, и спасибо Вам за письма Пушкина. Кстати, помните из "Маленьких трагедий" его?

Было время, процветала

В мире наша сторона:

В воскресение бывала

Церковь Божия полна;

Наших деток в громком хоре

Раздавались голоса.

И сверкали в светлом поле

Серп и быстрая коса.

Ныне церковь опустела;

Церковь глухо заперта;

Нива праздно перезрела;

Роща темная пуста;

И селенье, как жилище

Погорелое, стоит,—

Тихо все — одно кладбище

Не пустеет, не молчит...

Простите за длинную выписку и некоторую перемену Пушкинского стиха.

Не могу удержаться — так это близко сердцу. Разве я не показывал Вам "Дубровского" с рисунками Володи? Пожалуйста, только не говорите о смерти и не умирайте. Мир для меня и без того много опустел, и пустеть ему дальше не должно. Умер Нестеров, и его уход — страшное обеднение нашей жизни. Это была большая моральная сила. И жизнь такого человека была важна и для других людей. Мне очень горька эта смерть.

Разговор о "переезде" — это разговор о нашем возвращении в Москву. Но это только разговор, как дань некоторому перелому настроения и учету положения. Ирина что-то предпринимает для этого, но думаю, никто не знает и не скажет, когда это может случить-

- 345 -

ся... "Все едут, и мы решаем ехать". Эта болезнь оказалась заразительной. А между тем, стоят здесь чудесные, солнечные дни, с легкими заморозками по утрам и температурой днем на солнце до 20 градусов тепла. И только страшно, что это вдруг обернется дождем, холодом, грязью.

"Заготовка топлива" на Дорогомиловском кладбище поразила меня. Не могу забыть ее несколько дней. Это борьба за жизнь за счет "вечного покоя". Думаю, столетия не было этого, а быть может, и никогда.

Не знаю, писал ли я Вам, что здесь через понедельник идут симфонические концерты. Мы с сестрой бываем на них и решили не пропускать.

"Из наслаждений жизни — одной любви музыка уступает".

Любовь ушла, музыка, слава Богу, еще осталась. Концерты вполне приличные, только "туземцы", не зная, что это такое — "симфонический концерт", но желая узнать, платятся крепким сном до первого антракта и потом быстрым бегом домой.

Очень большая работа развертывается в поликлинике. Число врачей с одиннадцати человек дошло до 47. Расширяю помещение, и в прошлое воскресенье я не писал из-за "аврала" по этому случаю. Работа занимает меня и мои помыслы до того, что я никогда и не думал быть таким службистом. Пожалуй, в этом есть "спортивность". Столько нужно преодолевать препятствий, что поневоле втягиваешься в эту борьбу.

Какие есть у Вас запасы на зиму? С огорода ведь Вы ничего не сняли. У нас, по крайней мере, есть 15 тыкв, кадушка соленых огурцов, капуста и картофель. Это все заботами Владимира Саввича. Ну вот, кажется, и все. Будьте здоровы. М.Мелентьев».

2 ноября. Ковернино. «Дорогой М. МЛ Письма наши перемещаются не скоро, но в этом есть и хорошая сторона — мы успеваем соскучиться по ним. Один вид конверта со штемпелем "Чкалов" обрадовал меня. Переменив в Ковернино три комнаты, я очутился во флигельке интерната школы в теплой комнатушке с тремя кроватями и оценил домашний уют. В августе жена со своим отрядом в 20 человек была на работе в колхозе, где самой пришлось готовить питание для всего отряда. Вставала она в 4 утра, до 7-ми готовила питание на весь день, а затем вела отряд на колхозные работы. Ночь проводили в местной школе на голом полу. Теперь Андрей (сын) по вечерам растапливает русскую печку в кухне флигелька и варит картошку. Моя обязанность чистить ее. Такой быт, несомненно, уютнее теперешнего московского: газ не горит, керосину и дров нет.

Рад узнать, что Ваш уют в Чкалове усовершенствовался: есть свой столик у окна. У меня его нет. Заменяет собственноручно прилаженная широкая доска на спинке кровати. Такое же устройство и у Андрея на его кровати.

Интересно, какие новые издания достали Вы по Лермонтову? И неужели в Чкалове, большом областном центре, не осталось ни одной церкви?

- 346 -

После Вашего письма я успокоился за Вас. Мне показалось, что Вы пускаете корни в Чкалове и обживаетесь там, а у Вас в душе тревога и новые планы. Печально отсутствие света у Вас. Это тоска. Но и тут применимо Ваше философское "уменье ждать". Проникнитесь Вашей идеей, и Вам будет легче. У Вас есть перспективы будущего. У меня их нет. Могу ждать только естественного конца и смиренно жду его, семейный уют скрашивает это ожидание. Стараюсь наполнить жизнь полезной работой — хотя бы штопкой чулок и переработкой литературного материала для Института мирового хозяйства, а также не оставил мысли и о "воспоминаниях". Кончаю. Не взыщите за мелкое писание — это свидетельствует об истощении запаса бумаги. Крепко обнимаю. Петр Осадчий».

4 ноября. Сегодня подтвердилась весть о смерти в Ленинграде Глеба Вержбицкого и Бориса, его брата. Первый умер в феврале дома от голода — дистрофии. Второй в марте в тюрьме. «Он был бодр, у него была энергия, были широкие научные замыслы, и он бы выжил, если бы не катастрофа, случившаяся с ним». Так пишет мне его сестра.

А Глеб накануне своей смерти был у Натальи Павловны Вревской, посидел у нее вечер и не раз возвращался к тому, что он скоро умрет.

Ветер в чаду своеволъя

В звенящее бьет окно.

С тихою скорбною болью

Что-то из сердца ушло.

Жизнь не веселая шутка,

Людям ее не понять.

Только до ужаса жутко

Ничего впереди не ждать.

Города спит громада.

Улиц пустынных сеть.

Скоро уж будет не надо

Ни о чем, ни о чем жалеть.

Бедный, бедный Глеб! Это его стихотворение. И еще:

Вырезал несколько слов

На березовой белой коре.

В глубине заповедных лесов

Умирают легко на костре.

Полотняный мешок у бедра.

Голубые глаза горды.

Только кто-то плеснул из ведра

На горящие угли воды.

- 347 -

На ладонях кровавый след,

И молитвой его не смыть.

Может быть, через тысячу лет

Люди будут иначе жить.

На березовой белой коре

Вырезал день и час.

И хотел умереть на костре.

Но костер золотой погас.

Жена и сын Глеба еще перед войной уехали в Керчь и погибли там от бомбежки. Так, по крайней мере, уверяет брат жены Глеба. А сестра Глеба пишет мне: «Не знаю, насколько это верно. У меня есть основания сомневаться в этом». В браке Глеба не все было обычно. Он жил всегда один и с любовью говорил о жене и сыне. Следующее его стихотворение я склонен считать автобиографичным:

Жил на свете муравей

С перехватом в талии.

Спи, Ирина, слез не лей.

Жил на свете муравей.

Кроткая ракалия.

Упросил он быть женой

Муравейку черную.

Дом построил под сосной

С кухней и уборною.

Провозился ночи три.

Ползал днем за пищею.

Приколачивал драпри,

Украшал жилище.

Муравейка в дом вошла

Властною походкою

И за правило взяла

Быть супругой кроткою.

Муравей же все терпел,

Нежный и внимательный.

Ах, всегда такой удел

Муравьев мечтательных.

Так и жили, но всему

Есть конец положенный.

Вдруг подняло кутерьму

Сердце в сумке кожаной.

- 348 -

Муравейке вспала блажь

Бросить дом супружеский:

«Собирай-ка мой багаж.

Помоги по-дружески.

Не хочу я на луга.

Прячь любовь под кителем.

Мне противен муж-слуга,

Жажду повелителя.

Здесь я чувствую тоску

И пройду над безднами

К темно-синему жуку

С лапками железными».

От невыносимых мук

Изменяясь в счастии,

В тот же день ее супруг

Проводил туда, где жук

Держит в лапках счастие.

Возвратился... в горле ком.

Ночью страшной, темною

Муравей разрушил дом

С кухней и уборною.

И травой ножа острей

Перерезал талию...

Так скончался муравей.

Кроткая ракалия.

«Во время своей болезни, если постепенное умирание от голода можно назвать болезнью, Глеб много говорил о своей повести "Голубые дачи", собираясь закончить ее, когда поправится. Ведь он не знал сначала, что умирает. Рукопись этой повести я не видела и не знаю, где она». Так пишет мне сестра Глеба.

Тревогу, голод — все на слом,

В глухие стены, переплета.

Историк, горбясь над столом,

Начнет неспешную работу.

И каждый выстраданный день,

Глубоко спавший по архивам.

Положит на страницы тень

Тяжелым вычурным курсивом.

Таблицы, цифры и слова,

Исписанной бумаги ворох.

- 349 -

Простая строгая канва

Для циклопических узоров...

Историк, больше приготовь

Чернил и перьев для работы.

На камни пролитую кровь

Замкни в тугие переплеты.

«Где и как умирал Борис,— продолжает сестра Глеба,— мы не знаем, как не знаем, где зарыто и его бедное тело. Знаем только дату его смерти — 8 марта...»

Голову казненного на блюде

Городу за пляску протяни.

Жестким камнем вымостили люди

На землю уроненные дни.

Намочила ты на эшафоте

Алой кровью шелковый платок.

Только книга в тесном переплете

Уместила, что сказал пророк.

аблудились в улицах Предтечи,

Истины не смея передать.

И никто не выбежит навстречу

Платье новое тебе поцеловать.

Разве можно говорить Иуде

Холодны и тяжелы, слова.

Точно камень на широком блюде

Мертвая застыла голова.

И еще два последних стихотворения Глеба. Это все, что случайно сохранилось из его творчества.

Я ищу средь улиц бесконечных

Девушку с каштановыми косами.

Останавливаю хмурых встречных

Своими расспросами.

Вы не видели девушки в синем берете

С меховой сероватой опушкою?

Ушла рано она, еще на рассвете,

С моим сердцем — ее безделушкою.

Нет, не видели... Дальше, измученный,

Я иду до следующей встречи,

Углубляюсь в городские излучины,

Ставлю в часовнях свечи.

- 350 -

Мимо мчатся, мелькая, прохожие.

Точно снежные хлопья метели.

Бездарные породы Божий,

Недостойные своей модели.

На углах крича, как сумасшедшие.

Пристают мальчишки с папиросами.

Мгла... тоска... Да где же ты, ушедшая

Девушка с каштановыми косами?

И последнее стихотворение:

Молится девочка скромная

Справа у тихих колонн,

Кроется радость огромная

В ласковых ликах икон.

Глазки задумчиво синие

Смотрят на черный канун.

Ярких огарышей линии

Гасит мальчишка-шалун.

Сзади старуха убогая

Шепчет: «В раю упокой».

В трауре женщина строгая

Крестится тонкой рукой.

Голос колышется диакона:

«Властен гигантский Христос».

Многое в жизни оплакано

Тихими струями слез.

Густо по улицам мечется

Жизни уродливый сон.

Ясною верю светится

Угол у тихих колонн.

Делает сердце отзывчивым

Кротость Царицы Небес,

Девочка в платье коричневом

Ждет небывалых чудес.

9 ноября. Кокошкино. «Уважаемый М. М.! Я предупреждала Вас, что буду молчать, когда слишком замучают люди. Замучили! Замучили так, что я пришла в отчаяние от безысходности положения. Мне некоторое время дня, как и Вам, необходимо побыть в одиночестве, среди природы. Ах, эти скверные остатки старого воспитания! Никак не выдерешь их с корнем. А вообще, жизнь

- 351 -

такова, что я не знаю, как бы могла жить без глаз моих девочек. Это единственный уголок после смерти отца, где я нахожу в себе силы на хорошее.

В жизни много хорошего. В этом Вы, конечно, правы, но Ваше выражение: "Уметь находить хорошее",— я бы заменила: "Уметь искать хорошее". Работа, долг, обязанности — это прекрасно. Это опиум в жизни. Это помогает забыться... А вот отчего забыться?

И звук этой песни в душе молодой

Остался без слов, но живой...

Однако догорает последний керосин. Что будет со светом дальше — не знаю. Буду в темноте лежать и строить воздушные замки. Этим наслаждением я пользуюсь, как пьяница... Кругом все тихо, только за окнами гудит и воет непогода. Тени дорогих для меня одной людей обступают и ведут со мной беседу. Исчезают расстояние, время, заботы. Яснее работает голова, уляжется все, что раздражало и волновало в течение дня... Все это бывает сильнее, когда удается перед этим выпить стакан хорошего чаю. Ну, всего хорошего.

13 ноября. Письмо не успела послать и пользуюсь свободным часиком, чтобы сообщить Вам хорошие новости.

Неожиданно в нашей школе освободилось место учительницы. Рассчитывая личные выгоды не давать квартиры, заведующая предложила устроить Милу (дочь). Я согласилась, хотя в конечном счете это не выгодно. Даже дрова, которые нам так нужны, мы при этих условиях не получим. Но Вы знаете, как жестки лапы жизни! К концу рабочего дня у меня болит грудь, горло так пересыхает, что даже дыхание режет его. Мечтаю о больничной койке хотя бы дня на два, на три. Удовольствие и отдых доставляет лишь дорога в школу. Минут сорок туда и столько же обратно. Слежу лишь за тем, чтобы не нарушалось мое одиночество. А.Крюкова».

В тот же день. Чкалов. «Дорогая Ольга Александровна! Отвечаю на Ваш запрос о Ренане.

"Верую, Господи, помоги моему неверию... К несчастью моему, неверия у меня больше, что и не пускает меня к причастию с гимназических лет". Позиции Ренана, его положения, его отношение к церкви (он говорит: "Не будем трогать из здания церкви ни одного кирпичика. Будем беречь и чтить, как чтили тысячелетия") — близка мне. Его ум, красота изложения, искренность и правдивость — пленительны, Он прожил в Палестине 6 лет. Это самый добросовестный исследователь жизни Иисуса и самый образованный. Вам нужно почитать его же "Апостолы", "Антихрист", "Марк Аврелий", "Апостол Павел". И Вы увидите и поймете его истинную любовь к Иисусу в бытие, жизнь и учение которого он глубоко верит. Все, конечно, в том, что для Ренана Иисус не Сын Божий (не Бог), а человек, самый великий человек на Земле. Вот это последнее и вызывает протест у Вас, как вызвал и запрещение книг Ренана и в католической

- 352 -

церкви, что не мешает, понятно, ознакомлению с ними всех священников там. Митрополит Антоний Петербургский посетил в свое время Николая Морозова в Шлиссельбурге, и тот передал ему свою книгу "Откровение в грозе и бури". Антоний взял и сказал: "Всякий труд, если он честен, почтенен. Почитаю и я Вашу книгу, хотя она и не в вере моей". Вот и Вы почитайте Ренана, он стоит того, но зачем же Вам идти за ним, когда у Вас своя дорога?

У меня здесь два тома "Жизни Иисуса" Ревиля. Если бы Вы знали, как хорошо введение к этому труду. Введение с историей Иудеи ко времени Иисуса. Это так раскрывает Его эпоху и Его окружение. И, конечно, куда значительнее книги Виппера (нашего историка) "О возникновении христианства". "Изучение же меня по Ренану" имеет ту неоспоримую истину: "Скажи, что ты читаешь,— я скажу, кто ты таков".

Я ищу и хочу найти ИСТИНУ и удостоверяюсь в одном, что дар веры дается не простецам, или мудрецам. А вот нам, междоумкам, при нашем полузнании, вера дается с трудом. Почему я и начал со слов Василия Великого. М.Мелентьев».

20 ноября. Архангельск. «Дорогой Михаил Михайлович! Ваше письмо, как всегда интересное, получил вчера. Спасибо за него. Сегодня день смерти Л.Н.Толстого. Думал ли кто-нибудь, что через 30 лет после смерти великого проповедника мира наступит время войн и всяких ужасов озверевших людей?

Нестерова я лично не знал, но знаю хорошо его талантливого ученика П.Д.Корина, достойного последователя М. В. Когда будете в Москве, познакомьтесь с ним и его картинами.

В Москве я видел Толстых и многих других своих друзей. Хочу ли я вернуться в Москву? Конечно, хочу. Ведь там у меня все родственники и дружеские привязанности, и хотелось бы последние годы, а быть может, месяцы или недели, быть близко к ним.

Жаль бросать кафедру и нужно передать ее кому-нибудь. Подожду еще, да и жизнь московская сейчас очень не привлекательна и тяжела, и примитивна. Очень буду рад, если будете писать. Ваш Д.Никитин».

25 ноября. Москва. «Дорогой М.М.! Если бы не было Ваших писем,— жизнь не имела бы никакой цены. Мы все здесь думаем и говорим только о "меркантильностях" — еде, холоде, темноте и т. п. И ничего другого. О смерти Нестерова я знала и подумала о Вас и моем муже. Меня поразила и поражает его прозорливость, что Вас интересует искусство именно Нестерова. Ведь он Вас не знал.

Заготовка топлива на Дорогомиловском кладбище кончилась. Благочестивые старушки теперь крестами самовары ставят. Из деревянного на кладбище осталась только скамья у могилы мужа. Боюсь, что теперь и ее очередь.

Библию я читаю отрывками. Я предпочитаю Ренана и в зависимости от его ссылок читаю то Евангелие, то Екклесиаста. Ренан возмущает меня не меньше, чем раньше. И я читаю его не для изучения его, а скорее Вас. Мне хочется понять, что может Вам нра-

- 353 -

виться в нем? Его ум? Что он любит Христа? Но Вы не можете не видеть, что он совсем не любит Христа Спасителя, а если любит, то Иисуса, которого сам же и выдумал. Несмотря на его ум и красоту изложения, многое у него совершенно неприемлемо. То он сравнивает Христа с каким-то французским Zamennais — журналистом, то строит предположения о фальсификации чуда в Вифании с участием Христа. А некоторые места, например, целый абзац на стр. 220—221, начиная "не говорите, что такое толкование подсказано снисходительностью" и кончая "простим же его веру" — выворачивают меня наизнанку. Эта французская самоуверенность — невыносима. Напишите же мне еще раз, в чем значение и достоинство Ренана. О.Павловская».

28 ноября. Загорск. «Милый М. МЛ Послала Вам вчера "Литературные изгнанники". Хочу Вас утешить, что мои дела поправляются: 1. Стали топить; 2. Есть электросвет; 3. Софья Андреевна Есенина-Толстая прислала мне огромную посылку — овсяной крупы, пшена, чаю, настоящего кофе, два больших куска сахару и буханку хлеба; 4. Получила Ваши денежки сто рублей и очень Вам благодарна.

Только почему Вы пишете, что "должны мне посылать"? Это не так. А что судьба посылает Вам возможность мне помочь, то возблагодарим оба ее за это.

Работа в музее моя кончилась. Устроилась в инвалидной артели, но норму выполнить не могу — вижу я плохо, освещение "фитюлькой", не ложилась спать ночи, а много сделать не могла. Если не отнимут у меня работу, то все дела мои устроены блестяще.

Я, ожидая зимы, уже собралась умирать, и такой поворот моих дел меня потрясает до основания. И если бы я узнала об улучшении положения Софьи Владимировны Олсуфьевой, была бы совсем счастлива. Крепко жму Вашу руку. Пишу все это Вам, чтобы Вас порадовать. Татьяна Розанова».

29 ноября (из дневника). Эта неделя — неделя добрых вестей с фронта. Все приободрились, повеселели и пуще прежнего засобирались в Москву. Муравейник нашего общежития зашумел, зашевелился, и наша комната тоже. Появились весенние ожидания, перемены, и стало милее жить. К тому же всю неделю был свет, а это значит, и горячая вода и чай, и обед. По знакомству достал два литра керосину за 160 рублей, а получил жалованья за полмесяца 300 руб. Вот и живи!

Начинается сезон сыпного тифа. Я лично что-то перестал его бояться — к добру ли? Все вшивы, помыться негде, везде не топлено... Вся надежда на русское «авось» — авось вывезет.

В тот же день. Чкалов. «Дорогая Ольга Александровна! Письма Пушкина я давно читаю. Спасибо Вам за них. Письма из Михайловского особенно значительны. Жизнь в столицах очень снижала. Пушкина.

В центре моего внимания, конечно, наши успехи на фронте и ремонт поликлиники и ее дела. Кроме того, из Москвы сообщили,

- 354 -

что в ближайшие два месяца мы эшелонами должны последовать туда. Перспектива эта улыбается всем. Желание вернуться созрело у всех. Я радуюсь тоже, но радость моя "блеклая" — ведь "климат Москвы вреден для меня". И что получится со мною — не знаю.

Нигде и никогда не видел я "стеклянных" деревьев, как здесь. Много улиц обсажено здесь американским кленом. "Буранный дождь", а потом мороз остекленили их, и такими они и стоят уже дней десять, погибая под тяжестью льда и ломкости веток. Но красиво это сказочно. Я только негодую на мальчишек, "доканчивающих" гибель насаждений.

Дома у нас тепло, и нередко бывает светло. На поле в передней лежит десяток тыкв. Есть картофель. Очень трудно с приготовлением пищи. Керосин дошел до ста за литр. Последнее написал Вам лишь для того, чтобы Вы не очень нам завидовали. Будьте здоровы. М.Мелентьев».

4 декабря. Москва. «Дорогой М. М.! Вы извините меня за такое обращение. Но время моей работы с Вами останется в моей памяти, как время очень приятное и дорогое мне. В Вашем лице я встретила, наряду с хорошим администратором, "Человека" с большой буквы, что в наше жестокое время для меня было чрезвычайно ценно. Я не могу похвастаться влюбленностью в человека, не особенно ему доверяю, не верю в его человечность, а потому спасибо Вам за Вас.

Наряду с этим, ценно и Ваше уменье заправлять не маленьким Вашим учреждением. Постановка дела в поликлинике № 3 г. Чкалова может конкурировать, пожалуй, с любой поликлиникой Москвы.

В Москве, как в Чкалове, все живут по-разному. Есть категория людей прекрасно обеспеченных, а есть категория совершенно противоположных. О детях в Москве проявляют большие заботы. Школы работают. Детсады и ясли безотказно принимают детей.

Дома отапливаются не все, в частности, наш дом не отапливается совершенно. Печурки я пока не поставила, да и дров достать негде.

Питаюсь я удовлетворительно, так как имею обед в поликлинике, и что вернулась в Москву» — не жалею, а наоборот. Все же хорошо в Москве. Трудно только с транспортом. На переезд на работу в обе стороны я ежедневно трачу до трех часов.

Простите за некоторую нескладность моего письма. С большим приветом к Вам, уважающая Вас, В.Юнович».

6 декабря. Архангельск. «Дорогой М. M.I Сегодня получил Ваше письмо. Хорошо, что Вы здоровы, хорошо, что работа захватила Вас. Плохо только то, что мы так далеки друг от друга, но я верю, что скоро жизнь вернется в более спокойное русло.

Иван Георгиевич Дмитриев скончался 15.IX в М. Горе. Последний месяц он лежал в постели, очень страдал от удушья и ничего не мог есть. Стеноз гортани прогрессировал, и ему сделали трахеостомию. После операции было лучше, но скоро стало все хуже и хуже, и умер он от истощения. А сколько перестрадал этот человек

- 355 -

раньше! Как гнала его судьба, а ведь был вовсе не плохой человек. Пишите. Г.Косткевич».

8 декабря. Таруса. «Дорогой М. МЛ Вот что значит прошло много времени — Вы произвели меня в "уважаемые", но мне разрешите по-старому назвать Вас "дорогим".

Не двигаясь с места, мы пережили здесь все, что полагается: бомбежки, жизнь на фронте, немецкий плен и освобождение от немцев.

Я несколько раз чудом спасался от немцев.

Два месяца я имел возможность изучать высшую расу и пришел к заключению, что она, во-первых, совершенно не похожа на тот идеал, каким себя считает, во-вторых, имеет удивительную склонность к воровству, в-третьих, творит бессмысленно жестокие дела, и в-четвертых, неизвестно куда дела просто добропорядочных людей. Целыми днями они табунами ходили по домам, стуча подкованными сапогами, как лошади, и грабили, вызывая отвращение, ненависть и ужас за человека.

Жизнью в маленьком городке на природе я счастлив. Скучаю» только за московскими своими книгами. Ваше письмо был очень рад получить. С.Цветков».

12 декабря. Загорск. «Милый М. М.! Не писала Вам недели полторы. Было холодно, потом темно и не уютно в комнате. Сейчас временно дали свет. Читаю историю древних народов и совершенно потрясена рассказами некоего Даниила и его сказаниями — даже мелкая дрожь пробегала по телу, так как когда-то в молодости, когда читала Достоевского. Помните, я привозила Вам эту книгу, но Вы не удосужились ее почитать? А жаль, право, жаль.

Когда на улице бывает ветер и холодно, всегда думаю о моей бедной и фантастической сестре Варе. Где она? Что с нею? За что?.. Она своего рода большой ребенок, очень беспокойный, шумный мучительный и при том забавный ребенок. Отношение ее к миру и жизни наивное, детское — отчего ее особенно жаль... Я всегда о ней; помню, и всегда болит о ней сердце. Т.Розанова».

15 декабря. Лазаревское. «Получила весть о Вас от К.Н.Игумнова, лишь попав сюда. До тех пор с июня 41 года ничего о Вас не знала. Здесь прописалась, имею угол, но работы найти не могу. Из Ленинграда в июне с. г. уехала с величайшим трудом, добралась сюда в августе. Пролежала пять недель больная под обстрелами. В Ленинграде ослепнула на один глаз. Здесь зрение восстановилось. Сейчас здесь тихо, спокойно, светло, тепло. Есть знакомые ленинградцы. Но... в общем, Кавказские горы и два моря отрезали совершенно от Союза не только географически, но и психологически...! Провал, бездна, тьма определяют прошлое. Жизнь надо лепить по-новому — одной совершенно. Сережа, сын, умер. И лепить в совершенно новой обстановке... и не химиком, а уборщицей.

Интересно посмотреть жизнь людей "снизу", так сказать. Сил мало — покорности много. И... никаких желаний, что упрощает жизнь. Не верится, что пишу Вам. Наталья Вревская».

- 356 -

23 декабря. Архангельск. «Дорогой М. М.! Поздравляю Вас с наступающим Новым годом и от души желаю всем нам благополучного окончания ужасов войны, мира и спокойствия. Вам же я особо желаю здоровья, сил и возвращения в Москву, куда стремлюсь и я.

Получил письмо от Славского. Хорошее, философское письмо, в котором он подводит свое "кредо" по части религии. По-видимому, период скепсиса прошел, и он окончательно пришел к подведению итогов своих религиозных исканий. Оригинальный он человек.

Умер профессор Н.А.Кабанов. Он был не столько философ, как книжник со всеми недостатками книжника, но человек, безусловно, яркий и одаренный. О смерти его я очень сожалею.

Я частенько стал прихварывать. Пришла старость с ее недугами, а хотелось бы еще пожить. Будьте здоровы. Д.Никитин».

25 декабря. Муром. «С Новым годом, дорогой М. M.I Желаю Вам в наступающем году вернуться в родную Москву на старое пепелище и сил перенести выпавшее на нашу долю лихолетье.

Имею сведения о Славском — он болен и еле таскает ноги. Сам он, описывая свое заболевание, заключает словами "рака, по-видимому, нет".

Никитин хочет заниматься английским языком. Это в 70-то лет. Я ему посылаю к Новому году учебник английского языка.

Позвольте обнять Вас и расцеловать. Н.Печкин».

27 декабря. Чкалов. «Милая Ольга Александровна, а скоро нашему "роману" в письмах конец, ибо все же поездка на Москву, кажется, выходит, и в начале января, мы думаем, нас повезут. Я лукавлю, хитрю и боюсь "мудреца, на которого довольно простоты". Нужно, чтобы меня пустили здесь, нужно, чтобы включили в эшелон и т. д. А тут подкинули новую оплату, и для меня создается солидная сумма до двух тысяч в месяц, какой мне в Москве, конечно, не получить. Сумма, в основном, не большая, но все же это "кое-что"... Ну, я не в первый раз начинаю жизнь сначала, и всегда выходило неплохо.

Я привезу Вам "Завещание чудака" — Жюль Верна, так там герой говорит: "Мне везло всегда, я верил, что и в этот раз повезет", так и я хочу верить.

До свиданья и с Новым годом. М. М.».

31 декабря. Загорск. «Милый М. МЛ Пишу Вам в день Вашего Ангела. Хотела пойти в церковь и помянуть Вас, но прихворнула и не пошла. Но провела день Ваш в тишине и памяти о Вас. Прочитала жития Вашего Святого и пророка Исайя. Очень жалею, что когда я давала Вам эту книгу, Вы в нее и не заглянули. А нас всем так нужно в нее заглядывать.

Я работаю на дому, но нет у нас света, и я за день не справляюсь с делами и не вырабатываю норму. Пока рабочую карточку получаю и пропуск в столовую. Талончиков в столовую хватает на 20 дней. Но Бог дает еще силы жить. Я стала бережливее относиться к жизни, увидав, что и в нищете есть свои радости, которых я раньше не знала.

- 357 -

Варя, сестра, прислала письмо. Она оказалась в Рыбинске, лежит в больная бараке. Я послала ей все, что могла.

У меня впереди предстоит трудное дело — проходить инвалидную комиссию: прохожу целый месяц, ничего не заработаю и утрачу рабочую карточку.

Крепко жму Вашу руку и еще раз поздравляю Вас. Т.Розанова».

1943 год

Тбилиси. «"Друг мой, друг далекий, вспомни обо мне". Вот и 43-й год наступил... Но не год, а целая эпоха пережита за 41—42-й годы... Когда-то, что-то, кто-то были...

Вы не испытали этих "провалов", потому что рано уехали и с трудом поймете нашу психику...

Притулилась я в уголке, имею в своем пользовании кровать и угол стола, и если бы было теплее, а главное, светлее, было бы хорошо. Но и так неплохо, и наше пожелание на Новый год, чтобы не было хуже.

Самое дешевое здесь — вино. Потому, выпили "кахетинского", закусили черным хлебом и возблагодарили судьбу.

Грустно на чужбине, среди чужого народа, непонятной речи и холодного отношения.

Написала К.Н.Игумнову (он приезжает с концертом — 2-м Рахманинова) просьбу, как бы увидеть его. Он — Вы — Алабино. Может быть, грустно будет встретиться, но тянет к нему.

Напишите о себе, о своих, Ирине. О моих всех ничего не знаю. Работы у меня нет.

Крепко целую Вас. Н.Вревская».

6 января. Кокошкино. «Спасибо за ласку за тихую и красивую. Я так нуждаюсь в ней. Мне, занятой работой и дрязгами, не до праздника. Суетится одна Катерина (дочь). Из леса принесла елочку, сбегала за елочными украшениями... Стук почтальона и крик Кати: "Мама, мама, мне и Миле от М. М. Правда, мама, мне. Посмотри, как написано?" И с некоторым маленьким удовольствием добавляет: "А тебе нет, нет тебе и письма".

Но письмо-то надеюсь получить, подарком для меня является радость моих девочек.

Да, большое это дело, доставить радость другим. На этом нужно строить жизнь, с этого нужно ее и начинать.

Рождественские дни всегда переносят меня в Вашу прежнюю, московскую красивую комнату... Я посылаю Вам елочку прямо из леса — свежую, смолистую. Девочек со всеми игрушками посылаю я Вам заранее. Украшения выбираются ближе к природе — звери, сосульки, грибы. На Вас возлагается обязанность выбрать музыку — торжественную и красивую. Раздача подарков, выбором которых руководят не деньги, а внимание и любовь, завершает вечер за скромным,

- 358 -

но красиво собранным чаем... Фантазия! Конечно, фантазия, но она дает мне свет и радость. И в нашей действительности она нужнее всего... Нельзя же все время думать о том, как бы это на час-полтора иметь возможность зажечь пятилинейную лампочку керосиновую. Купить крепкие валенки, в которые бы дорогой не набивался снег... О теплых рейтузах и шпильках, гребенках — иначе, скоро придется ходить с распущенными волосами. ,

Ну, всего хорошего. А.Крюкова».

7 января. Загорск. «Милый М. М.! Шлю Вам сердечное поздравление с дивным праздником Рождества Христова.

Читала сегодня толкование Иоанна Златоуста на Евангелиста Матфея и только теперь поняла, почему он называется "Златоустом".

Думаю, что скоро придется мне умирать, и скорблю о том, что не так жила. Много времени провела праздно. Ужасно дорого время, всего дороже, и как его нужно беречь, особенно смолоду. В старости его все равно не хватает.

А Вас я прошу не надеяться очень на перемену места. Все зависит от нас, не от места.

Ваши книги В.В.Розанова в трех связках лежат у А.М.Флоренской. Если вернетесь, а меня не будет — она Вам отдаст. А может быть, мы еще и увидимся, и, может быть, Вы меня еще и похороните. Мне предсказано, что жизнь моя будет плохая, а похоронят меня хорошо.

Будьте здоровы, бодры, спокойны. Т.Розанова».

9 января. Таруса. «Дорогой М. МЛ Вы делаете величайшую ошибку, стремясь вернуться в Москву. Люди, находящиеся в Вашем положении, должны сидеть там, куда занесла их судьба, если жизнь их сносна.

Прекрасная Ваша профессия позволяет заниматься ею, где угодно. Если бы я был врачом и при том таким хорошим, как Вы, то поселился бы в маленьком городке. В Москве врачей и так много.

Главная же задача — глядеть внутрь себя, создать свой собственный мир и не зависеть ни от кого.

Я живу в положении отшельника. Если бы семья была ближе, и письмо бы не шло до нее три недели,— я никуда бы не стремился. Мне отказали в переезде к семье в Москву, и я примирился. Конечно, временами томит — не с кем слова сказать. Ведь все же много мыслей рождается в душе. Несмотря на все пережитое и переживаемое, это время одно из лучших в моей жизни, и духовно я бодр, как никогда. Туберкулез не съел меня, несмотря на все лишения.

Вы напрасно думаете, что у меня много досуга. Весь день уходит на очереди, хозяйство, уроки английского языка и т. п. Рок продолжает меня бить. Я начал писать воспоминания — немцы унесли, нужно думать, на растопку, или того хуже. В Москве во второй раз ограбили квартиру. В моей комнате по колено лежит сожженная бумага. Грабители ее жгли, чтобы освещать комнату. Так катастрофически всю жизнь погибает все, что пишу. Я привык не огор-

- 359 -

чаться, памятуя, что до нас не дошло ни одной рукописи Платона и Шекспира... Вот почему давно не вижу никакого смысла писать — судьбу не победишь...

Я стал лучше переносить холод и впервые по-настоящему наслаждаюсь красотою зимы. В этом году она, как сказка.

Всего Вам доброго. С.Цветков».

9 января. Алабино. «Дорогой М. M.I Я работаю и здоров настолько, насколько природа это позволяет таким, как я — старцам Божиим. Только вот истомилась душа той злобой, той ненавистью, которая на полнила до краев все человеческое население нашей планеты. Я пони маю, что победить немцев мы можем, когда ненависть ко врагу достает до потери рассудка. Но все же: змея родит змеенышей, война родит только новую войну, и злоба родит ответную злобу... Да...

О Петровской больнице мне не хотелось бы и писать. Все, что я в ней видел и вижу, говорит о том, что больница, как определенного построения организация, умерла, похоронена и в ее труп забит осиновый кол. А теперь и сами здания больницы бомбочками немцев весьма попорчены.

Все это очень горько.

Живите. К.Славский».

10 января. Чкалов. «Дорогая Ольга Александровна! Новый год мы встречали с водкой и ликером, досидели допоздна. Ведь в этот день я рождаюсь и именинничаю, так что у меня праздник "тройной".

С поездкой в Москву дело осложнилось. Вчера в исполкоме вынесли мне благодарность и тысячу рублей в поощрение. Понятно, что "таких" работников не отпускают. Мои без меня не едут. Как обернется все — не знаю.

Читаю Гроссмана "Пушкин". Книга хорошая и любопытная для сопоставления с Тыняновым.

О Ренане поговорим при встрече.

Как Вам нравится "первоиерарх" Введенский? У меня от этого человека мурашки по спине. Ваш М. М.».

В тот же день (из дневника). Тридцать первого декабря, по старому стилю 18.XII, мне исполнилось 60 лет. Второго января я подал заявление о пенсии по старости. Пятого получил ее. Карьера закончена.

Новый год встретил уютно. Горела маленькая керосиновая лампочка, было тепло, празднично и даже весело.

Под Рождество опять собрались празднично — нас четверо и двое гостей. Были даже "Рождественские подарки". Я подарил Ане и Марианне по маленькому флакону духов, гостье два носовых платка, а гость одарил нас билетами в симфонический концерт — на 4-ю симфонию Чайковского.

В нашу тихую и мирную семью раздором вошел отъезд в Москву. Отправляется два вагона семей. Я не попал в семью. Мои не хотят уезжать без меня, а мои хлопоты о пропуске — безрезультатны. Это положение становится тягостным.

- 360 -

Читаю Гроссмана «Пушкин». В нем нет тыняновского гротеска, что в Тынянове в конце концов начинает раздражать и утомлять.

В «Чкаловской коммуне» от 21 января помещено следующее сообщение: «20-го января войска Воронежского фронта сломили сопротивление блокированного гарнизона противника и овладели городом Острогожск. Захвачены большие трофеи». Бедный Острогожск. Есть слухи о полном его разрушении.

Много лет подряд мне снился один и тот же сон — ищу могилу матушки и не могу найти. Думаю, что этот сон сейчас может стать явью. Хотелось бы побывать на родине, побродить там с тоскою и очиститься в этой тоске. А ведь там никого не осталось...

22 января. Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Моя поездка в Москву то налаживается, то разлаживается. В конечном итоге, думаю, все «образуется». А тут пришли такие морозы, что нос высунуть страшно — птицы, и те падают на лету. Строю планы на Загорск, на житье там с огородом и грядкою цветов. Ведь зима и следующая будет военной, и надо переходить на подножный корм.

Последние недели меня захватили здесь, а это очень обязывает. Я не рад этому, а терпеть приходится. На 26-е назначен «банкет» в поликлинике с пивом и бутербродами для «прославления» поликлиники и ее главного врача. И вот новая забота — не ударить лицом в грязь, чтобы было тепло, нарядно и даже уютно.

Наш симфонический сезон в разгаре. Прошлый концерт шла чудесная 1-я симфония Калинникова, вариации Чайковского и его же «Каприччио». Дня три назад был на «Пиковой даме». Читаю романы Тургенева. Чудесно. И как проста фабула!

Сегодня собираю и отправляю отсюда с оказией книги. Их столько накопилось, что пора разгружаться. А первое время совсем нечего было читать. Подарили мне «Батыя» Яна, а также и «О тех, кто предал Францию». Новинки эти достаются здесь «по блату». Вообще, в провинции главное обжиться, тогда и жить можно.

25 января. Загорск. «Милый М. М.! Получила вчера Ваши денежки и бесконечно Вам благодарна. Очень меня тронуло, что Вы помнили, для меня, дорогой* день моих именин. Спасибо Вам.

У нас топят. Я работаю в артели, но дома темно, и я изнемогаю от темноты и невозможности поделать свои дела.

Последние две недели испытываю мучительное недомогание. По-видимому, я отравилась лаком на производстве по своей неосторожности. Сегодня чувствую себя получше... А еще две недели не могла читать "Вечной книги", и это тоже подорвало мои силы.

Надеюсь, дорогой мой, что мы с Вами еще встретимся в жизни и будем истинными друзьями. Т.Розанова».

27 января. Кокошкино. «Спасибо Вам за Вашу отзывчивость к моим горестям и печалям. Это теперь такое редкое явление, что невольно на себя обращает внимание. Справка написана Вами идеально, но... сделать ничего невозможно. Действительны лишь справки из сумасшедшего дома да еще о смерти.

- 361 -

Предложила я себя военруком вместо Милы. Что же в детсаду плясать под бубен с ребятами, сумею и тут делать вылазки по снегу, разбирать винтовку, бегать на лыжах и т. д., лишь бы сорвать Милу и со здоровья, и с учебы... Но взглянув на мою наружность, не позволили это сделать. Опишу эту наружность: надвинутая на самый лоб шапка-ушанка, к которой нет времени пришить завязки, и они застегиваются или булавкой, или концы разлетаются при движении в разные стороны. Шубейка на вылезшем меху, сшитая фасоном тех времен, когда еще справлялись православные праздники. Когда-то хорошее сукно с честью выдерживает непосильную нагрузку: носка на занятиях и одеялом. Но все следы этой нагрузки стали ясно обрисовываться. На рваные валенки одеты такие же калоши. Оторвавшаяся подошва одного звонко прихлопывает при каждом моем шаге, или тянется за мной веревочка, которой я бесполезно стараюсь прикрепить подошву. Да, бедность прошла — настала нищета. К бедности я привыкла, нищета страшна.

А этот год для меня является зенитной точкой моей работы. Класс выпускной. Приходится долго и много готовиться, на что я не жалуюсь. Недавно был у меня показательный урок, прошел он прекрасно. Отметили, что класс и учительница — одно целое. Работа ведется с огоньком, который зажигает и ребят, и присутствующих. Видна и большая методическая работа. Работают все весело и охотно, будто не учатся а отдыхают. Ну что же, это все правильно. Я люблю детей и нахожу отдых с ними. Собственные мои девчонки выходят ведь в жизнь. И моя цель вовремя отходить от них все больше и больше, так как дальше они меня, старуху, будут утомлять, а я им буду мешать жить и ошибаться. А дети школы — мои дети до смерти.

Ну, всего хорошего. А.Крюкова».

29 января. Муром. «Спешу сообщить Вам печальную новость, дорогой М. М. Сегодня скончалась от апоплексии Александра Федоровна Каржинская. Очень она была хороший и добрый человек. Завтра хороним ее. Умерла на чужбине, вдали от дочери, внуков, "без вины виноватая". Силы ее давно были надломлены, и давно на ней лежала печать и грусти, и утомления.

Крепко Вас целую. Н.Печкин».

3 февраля. Москва. «Дорогой М. М.! Как живете? Кончились ли у Вас сорокаградусные морозы? Вы спрашиваете меня, что я думаю о Загорске для Вас? Из жизни в провинции я признаю лишь грядку с левкоями. А все грезы о курах, козе и примитивной жизни мне кажутся недоразумением. Вы не знаете этих примитивов. Первобытная жизнь так сложна, что я не понимаю, как могли прародители наградить нас первородным грехом — у них для этого, по-моему, не могло быть времени. Я говорю это с полным знанием дела. Сейчас я именно живу такой жизнью. У нас нет воды, канализации, отопления, электроприборов. Освещение, правда, есть, но всего на несколько часов по вечерам. Чтобы приготовить что-нибудь горячее, надо проявить массу энергии, а главное, потратить массу времени...

- 362 -

Однако вести с фронта так отрадны, что есть надежда на окончание всего дурного.

О Вас же я думаю, что Вам надо сделать все возможное и невозможное, чтобы весной приехать в Москву и устраиваться в ней.

Итак, до скорого свидания. Ольга Павловская».

7 февраля. Стоит лютая зима. Морозы до 40. В комнате у нас, однако, тепло. Кончаю романы Тургенева. Я не брался за них с 1917 года. Тогда я укрылся Тургеневым от тяжелых воспоминаний. Сейчас очень скрасил им мои вечера при маленькой керосиновой лампочке.

Двадцать восьмого был «банкет» в поликлинике. Присутствовало свыше 150 человек. Меня хвалили и премировали дурным серебряным подстаканником.

Из Москвы приехала одна моя докторша и рассказала о ней дурное и хорошее, что не перебило у меня желания вернуться в нее, а пожалуй, даже подхлестнуло его. Когда это может случиться? Хочу думать — в марте. Я умеряю свои порывы и приучаю себя терпеливо ждать. По-прежнему охотно работаю. Только к старости я понял, что значит: «Спешите трудиться — жизнь есть труд». Эта надпись на памятнике доктору Исаеву в Кронштадте казалась мне раньше утрированной.

Слушал недавно «Тоску». Не понравилось. Хорош кардинал. Но Боже мой, как одинаковы приемы сыска, допроса и устрашения во все времена и у всех народов.

Сегодня в поликлинике воскресник. Я подаю пример и иду с лопатой по городу, браво распевая: «Соловей, соловей, пташечка».

10 февраля. Голодно, холодно, довольно безнадежно. Правда, на фронте победы, но это пока не улучшает нашего положения. В еде не хватает хлеба, нет совсем сахара, жиров — даже картофель, и тот ограничен. И готовить еду не на чем. Нашего содержания с Саввичем хватает на четыре литра керосина. Живем каким-то чудом и находчивостью Ани. Она на рынке, что-то продаст, что-то сошьет, как-то обернется. Света нет ни дома, ни на работе...

Хочется к Страстной неделе быть в Москве и церковно провести ее. На работу бы пока не поступал, осмотрелся: Москва — Загорск. Устроился бы в своем углу уже теперь бы до «последнего новоселья» — до домовины.

14 февраля. Вот и дожили до широкой масленицы, а мороз все ниже 20 градусов. Говорят о каком-то новом законе о въезде в Москву. Как он для меня хорош ли плох, не знаю. Одна тревога пока от него. По «картам» выходит дальняя дорога — да вот нужно картам верить.

Угнетает темнота по вечерам. Приходится думать о грехах своих, но времени для этого столько много, что и грехов столько не наберешь. Одно утешение — вечерний самовар. Шумит, бурлит, пахнет угарцем.

Закончил романы Тургенева. Умно, тонко, грустно. Но... слишком много он разъезжал, слишком хотел идти нога в ногу с современ-

- 363 -

ностью, а это ему часто не удавалось, и при том он вне «вечных истин». Все это сказалось на нем и звучит, порою, в нем диссонансом.

Взялся опять за Розанова. Надо добывать у букинистов Н.Н.Страхова, все, что найдется его, а главное «Борьба с Западом в нашей литературе», и собрание сочинений Гилярова-Платонова изд. 1899 года в 2-х томах.

17 февраля. Тбилиси. «Получила оба Ваших письма. Спасибо, дорогой далекий друг. Спасибо. Хотелось бы написать многое, что томит и мучает меня, но боюсь затруднить цензуру. Факты же таковы: после долгих поисков работы по химии нанялась в роддоме табельщицей! (Сидеть одиннадцать часов в холоде с тарелкой супа или кашицы и 400 грамм хлеба с минимальной оплатой. Жить более, чем трудно.) Я плачу за комнату 150 руб. Картофель 25 руб. кило, и все в том же стиле. Подожду тепла и, может быть, двинусь еще куда-либо.

Сравнительно здорова. Нервы держу в железных руках. Ни на что не реагирую. Ничто не страшно, не опасно... Только бывает обидно и хочется участия. От Вашего письма пахнуло этим, и я сразу должна была заставить себя "окаменеть" — так легче жить. В Ленинград я не хочу и не мечтаю возвратиться. Ни к чему и не к кому ехать. Хотела бы совершенно иной жизни где-либо под Москвой. Вспоминается Ваша алабинская знакомая игуменья Афанасия с ее книгами и стеганьем одеял. Я хочу нечто подобное теперь устроить... Впрочем, планов я не строю, лишь бы уцелеть теперь.

Я живу, как птица на ветке. Имею кровать в чужой семье, и все. Чемодан пустеет с каждым базаром, хотя ем более, чем скудно. Стараюсь не думать о завтра. Никто из детей не может мне помочь. Да я и не знаю, где они... Фу, как устала писать. Молю силы Высшие помочь мне. Н.Вревская».

21 февраля. «Дорогая Ольга Александровна. На мои стремления в Москву столько льется ушатов холодной воды, что я начинаю думать об их крушении.

Потеплело. Потемнели дороги, прибавился день, и это все радует. Скучны очень вечера без света, пропадает два, три часа, а жизнь и так коротка.

"Примитивная жизнь на лоне природы", конечно, для нас сложна и трудна. Но когда в ней есть "рабыня", как она хороша. В Алабино я прожил 10 лет. Не было воды в доме, первое время не было и электричества, порой, бывало трудно с дровами, а как хороша была жизнь там — жизнь усадебная. Я всегда считал тогда, что живу комфортабельнее москвичей и чище, и уютнее, и вымыт, и ухожен так, как им и не снилось. Повозиться в саду, огороде — это такое удовольствие... И поверьте, что примитив в городе, если он Вас настигнет там, труднее, чем в деревне. Здесь он в природе вещей, а в городе он просто непереносим. Да это Вы сейчас знаете по себе.

Будьте здоровы. М. М.».

22 февраля. Москва. «Дорогой М. М.! В поликлинике у нас новая потеря — умерла Вера Александровна Тарбеева. Погибла от али-

- 364 -

ментарной дистрофии, благодаря ее принципиальным установкам. Она не поддалась никаким нашим уговорам и доводам и ничего не хотела принимать сверх того, что имела наравне со всеми, а здоровье было надорвано. Работала она добросовестно много.

Не стало еще одного верного товарища. И таких людей, как Вера Александровна, не будет уже. Она слишком чиста и честна по нашей жизни.

А мы уже все ждем Вас в Москву и на Вашу работу к нам. Ксения Максимова».

27 февраля. Сухобевводное. «Уважаемый М. М. Пишет Вам дочь Веры Александровны Тарбеевой... 20-го января умерла мама. Болела мама всего три дня, чувствовала же себя плохо давно, с трудом ходила от слабости, но работала. Диагноз "авитаминоз", умерла она во время сна. Конца она, по-видимому, не ожидала. Последнее письмо от нее было 14 января с сообщением, что она собирается ложиться в больницу. Просила не беспокоиться. Меня же эта открытка, написанная очень дрожащим почерком, страшно обеспокоила, и я сейчас же написала соседке по квартире с просьбой написать о маме... А через несколько дней телеграмма о ее смерти.

Так тяжело М. М., передать не могу. Всю жизнь я с мамой прожила вместе, жила душа в душу. Моя эвакуация с детьми была наша первая вынужденная разлука... И вот в самый тяжелый и нужный момент около мамы не оказалось никого из близких ей людей. Я ездила на мамины похороны... Ваш адрес я нашла, перебирая мамины бумаги, и зная отношение к Вам, решила написать. У меня к Вам просьба, М. М., написать мне, не писала ли Вам что-нибудь мама в последнее время своей жизни. Мне хочется знать, для себя хочется выяснить, чувствовала ли она приближение смерти, или она пришла внезапно, без мучений во время сна. Конечно, это утешение слабое, но все же легче знать, что перед смертью она не ощущала чувства полного одиночества и покинутости.

А Вам, М. М., очень большая благодарность за хорошее отношение к мамочке. Она всегда очень тепло говорила и писала о Вас.

И очень прошу ответить мне. В.Пометелина».

28 февраля. Вот и еще две недели прошло таких же бедных материально, заполненных работою, борьбою за примитивную еду, чтением урывками и... снами, то прошлого милого, то страшными настоящего, от которых я порою кричу по ночам. Отрадою являются симфонические концерты Малого оперного театра из Ленинграда, сюда эвакуированного. Мы с Анюшкой ходим на них, не пропуская ни одного (раз в неделю), несмотря ни на мороз, вьюгу, пургу. И становимся от них моложе, веселее, и будто чем-то значительнее. В оперу мы так же ходим, но менее охотно. Там что-то раздражает, что-то коробит как на сцене, так и особенно в публике. Последняя страшна своею первобытностью и семечками... Да простит ей Бог ее темноту.

Наступили «Володины дни». Наступили последние недели его жизни, когда шаг за шагом рок вел его к смерти. И вот теперь,

- 365 -

когда все полно разговорами о реэвакуации и в моих возможностях отдаленно маячат Москва — Загорск, я обдумываю свою возможную жизнь в Загорске, а быть может, не жизнь, а приготовление к смерти... Ну, что Бог даст... Ясно одно, как стихийно мы выезжали сюда, так стихийно и бурно волна понесет на обратно.

28 февраля. Пасха будет поздняя, и я еще не теряю надежды быть к ней в Москве. Хотя... голос ли старости, или благоразумия от старости, что все равно, говорит мне — не надо спешить. Однако, если случай представится, конечно, уеду. Из Загорска вчера телеграмма: «Продается дом с усадьбой за 50 тысяч». Это сторож с кладбища Федор Артемович, друг, заботится обо мне. Конечно, дома отсюда я не куплю, и денег у меня нет, да и нужно там сначала осмотреться, а прежде всего попасть туда да прописаться.

Здесь же затеваю отстройку квартиры для главного врача поликлиники. Делаю это не для себя, а для какого-то преемника, но это нужно для дела, нужно, чтоб главный врач жил при месте работы. Пусть помянут добром.

7 марта. Загорск. «Дорогой М. M.I Сегодня "прощенное воскресенье". Простите Вы меня, дорогой мой, в чем виновата перед Вами в мыслях и недостаточной благодарности Вам за Ваше добро.

Завтра "чистый понедельник". Наступают серьезные дни для души, страдные для тела. Наступает время года самое тяжелое по голоду и холоду. Когда я думаю об этой зиме, какая тяжелее — прошлая или эта? Пожалуй, эта. В ту зиму до января был свет, а это очень много значит. Неустройство жизни стало больше, помощи откуда бы ни было меньше.

Много есть, о чем написать Вам, но устала. Варю освободили и дали литер в Алма-Ату. Ее находят психически больной, потому так снисходительно отнеслись. Но в дороге все вещи ее украли. Все, все с нею очень печально... А как и чем она будет жить там?

Тургенев прекрасен. Лучшими его вещами я считаю: "Яков Пасынков", "Два приятеля", "Затишье", "Первая любовь", "Вешние воды", "Ася" и, конечно, "Дворянское гнездо". А вот на днях прочитала я "De profundis" Уайльда, дивная книга.

Крепко жму Вашу руку. Т.Розанова».

8 тот же день. Чкалов. «Дорогая О. А. Завтра, возможно, Вы пойдете на эфимоны и от души скажете: "Помилуй мя, Боже, помилуй мя".

А слышали ли Вы, что умерла В.А.Тарбеева? Уезжая в прошлом году, я думал, что это случится. Бодрым духом нельзя жить долго. Немощная плоть все же сильнее его. Вечная память этой труженице. Крепкий и настоящий была она человек... Вот и еще прибавилась могила. Какая по счету?

Вы спрашиваете, окончились ли морозы? Неделю было тепло, а сегодня с утра 22. А я вчера вечером выходил в осеннем пальто и не мерз. Это я по своему обыкновению "делаю весну".

Клевета! Клевета, что мои успехи здесь служат тормозом к моему выезду отсюда. Конечно, лучше жить здесь с успехами, чем без

- 366 -

них, а все же мой выезд отсюда зависит не только от меня. Я готовлюсь и к Москве и готовлю квартиру здесь для главного врача поликлиники. Куда вывезет.

На Женский день устраиваю большой концерт в поликлинике. Приглашены настоящие артисты оперы. Это я облагораживаю местную публику. Ведь многие здешние люди и не слышали об опере».

14 марта. А все же жизнь неплоха, даже когда она тянется по краю бездны — войны, холода, голода, смерти от сыпного тифа... Вечерами собираемся все у шумящего самовара. Какое «спасительное» это изобретение. От него кипяток, тепло, уют. И какими ничтожными средствами это достигается! Лучинка, есть угли — хорошо, нет — чурочки, и самовар готов... После чая Анюшка раскладывает пасьянс, а то и погадает на присутствующих и отсутствующих... Сейчас все в ожидании виз на выезд в Москву, на пропуск туда... И вот на картах «выпадает» мне: дальняя дорога, перемена жизни, полное исполнение желания... Это Анюшка знает, чего хочет моя душа, и не хочет портить мне настроение другими предсказаниями. И письмо Ирины продолжает эту линию. Она пишет, что будет в главной милиции и добьется для меня въезда в Москву. И я так настроился на отъезд, что совершенно не допускаю мысли задержаться здесь и не быть в Страстную неделю в церкви, а в день смерти Володи — у него на могиле. Пасха в этом году 25 апреля.

21 марта. Есть сведения, что Иринушка достала мне пропуск в Москву, а это значит, легализация и почти обеспеченная прописка в Москве. И у меня на душе поют жаворонки, хотя март в Чкалове «настоящий марток — одевай пару порток». Морозы изо дня в день ниже 20. Холодно дома, холодно везде.

Перечитывал эти дни «Литературные изгнанники» Розанова. Перечитывал с наслаждением и почтением к обоим корреспондентам — Страхову и Розанову. Я читал эту книгу лет 10 тому назад еще в Алабино и помнил из нее ряд страниц. Впечатление и тогда было сильное. Оно касалось «вечных истин» и строки: «Что же "вечнее" кельи старца у ворот шумного пригорода? Что же "вечнее" Александрийской библиотеки? Что "вечнее" астронома, рассматривающего в трубу небесные "туманности", или святого, читающего вечернюю молитву? Они никуда не идут, потому что "всего достигли". Они "в пристани", и эта пристань просто чистая совесть, вера в Бога, мудрая жизнь, и некоторое требование к "пригороду", или молитва о том, чтобы там власти были не бесчинны». Повторяю — эти строки незабываемы.

В тот же день. Чкалов. «Дорогая О. А.! Когда нет долго писем от москвичей, я всегда думаю — значит им холодно, голодно, темно... Почта работает очень плохо, медленно и неаккуратно. Живешь все время ожиданиями общими и личными. Бодрюсь, веселю сам себя, что рекомендую делать и Вам. Ирина из Москвы пишет о хлопотах о пропуске для меня. Этими днями этот вопрос должен решиться. Если порог московский будет перепрыгнут, останется еще порог чкаловский. Могу споткнуться и на него. Есть же такие "густо-

- 367 -

псовые счастливцы", которым все дается просто, идут, как по паркету.

Зима продолжает морозить. Утренники 18—20 градусов, среди дня тает, но слабо. Снегу навалило горы. Ветер дует, не переставая, холодом и ознобом, "Когда же вновь увижу я тебя, Москва?.." Обещайте мне поездку на весь день в Загорск. Посидим там у Володи, поедим хлебца, побываем у Ильи Пророка. Да, будет это! М. М.».

25 марта. Тбилиси. «Дорогой М. М.! Нового о житье-бытье мало. Живу, будто читаю старинную рукописную книгу, толстые, тяжелые листы которой перевертываются с огромным усилием и содержание которой доходит с трудом. Одним словом, одуревающий труд (11 часов и более), снова дистрофические расстройства, и вся воля сконцентрирована на том, чтобы ни на что не реагировать — окаменеть. Удается.

На днях (22.III) игра К.Н.Игумнова прорвала защитную броню, но стало так невероятно больно, что я убежала во мрак и слякоть улицы одна. Попытки его повидать окончились ничем. Да и что ему я? Я же стремилась его увидеть, чтобы побольше узнать о Вас и об Еревани...

Погода у нас все время самая ленинградская — дождь, снег, ветер. Солнца очень мало. Повсюду холодно — и мало света. На базаре все не по карману, а на службе один суп, тоже ленинградский. Ждать помощи не от кого... Получаю утешение в церкви.

27-го марта. На работе меня сократили. Устала, изголодалась. Пишите, дорогой друг. Н.Вревская».

29 марта. Загорск. «Дорогой М. М.1 Благодарю Вас за присланные денежки и спешу Вас порадовать, что мне немножечко стало легче жить. Сестра Наденька привезла от Софьи Андреевны Толстой-Есениной пшеницу, картофель, пшено и мясо, так что неделю я ела мясной суп. Тяжело мне было в пост это делать, но я так проголодалась, что думала, вот-вот упаду, да и обе руки в нарывах от истощения. Сейчас не работаю, бюллетеню, что дальше буду делать, не знаю. В цеху нет больше подходящей работы, и у меня заберут рабочую карточку, т. е. 600 грамм хлеба. Сейчас мне дали в столовую пропуск, пока на это имеют право только рабочие и служащие, и это дает возможность использовать 300 грамм жиров, которые фактически по карточкам мы не получаем. Дома очень холодно и сыро — не топят.

Читаю Златоуста, как все велико и как далеко от настоящего, и все думаю о сестре Варе и ее судьбе. Жива ли? Она всегда говорила: "Я старухой никогда не буду". Вот и напророчила себе. К ней старость и болезни действительно не идут — всегда она беззаботна и весела... Хотела кончать, но не могу не высказать еще одного... Если бы Вы знали, как меня огорчает, что я не имею мужества не принимать помощи и этим обделяю людей нужной им пищей и средствами. А я человек, бесполезный для общества. В общем, пожалуй, самое мое большое горе. Кроме того, мне рисуется смерть от голода не этичной, хотя я и не представляю себе тех физиологических

- 368 -

явлений, которые сопровождают эту смерть. Благодарю только Бога, что получаю помощь случайную и часто от случайных людей, и это хоть отчасти примиряет меня с обстоятельствами: я чувствую, что это помощь от Бога...

Пишите о Ваших делах. Т.Розанова».

4 апреля. Пропуск в Москву у меня на столе. Когда мы выедем, еще не знаю, так как мы зависим от вагона, а время его отправления еще не известно.

Теперь, когда самое главное получено и поездка стала въявь возможной, я понял, как дорога мне эта поездка туда — к себе. Сегодня буду разговаривать об этом с местным начальством. Это неприятно, но я несу с собою книжечку законоположений «О социалистической дисциплине труда», и книжечка эта за меня... Кстати, есть слушок, что в Москве собралось столько врачей, что их некуда девать, и врачи ходят безработными. Вот придется в дворники поступать!

9 апреля. Архангельск. «Дорогой М. М.1 Спасибо Вам, прежде всего, за "многое о себе". Оно мне особенно дорого. Как хотелось бы и мне поведать Вам обо многом, но не в письме, а задушевной беседе.

О жизни моей здесь можно написать и очень много, и очень мало. С внешней стороны, жизнь однообразна. Один день похож на другой. Все начинаются в семь с половиной утра и кончаются в 10— 11 вечера. Кончаются в усталости и потере самого себя. Самые же дни полны суеты, мелочей, преодолений гигантскими усилиями карликовых проблем, полны людей маленьких, чужих и серых, и лишенных "себя". Это опустошает, но имеет и один плюс — создавая своего рода "наркоз", в котором многое "обезболивается". Так... я и не заметил, что уже скоро полтора года живу в Архангельске.

Среди этого существования редко бывают минуты полноты, минуты книг, минутки обретения души человеческой.

Большой радостью оказалась для меня встреча с Дмитрием Васильевичем (Никитиным). Я сразу почувствовал его, и хотя редко вижу его, но всегда освежают и укрепляют мгновения общения с ним.

Второе, в чем хочу найти себя и полноту жизни,— это искания в науке. Со страстью занимаюсь рядом исследований, близких мне еще с тех медвежьегорских времен, когда, если помните, я начинал в тех трудных и примитивных условиях искать разгадки многих скорбных и тогда непреодолимых вопросов истощения, о которых, кажется, при Вас я тогда докладывал на наших научных совещаниях при Санотделе ББК. Сейчас возможностей изучать у меня гораздо больше, возможностей найти "истину" тоже больше, но радость "обретения" истины омрачается и чужестью восприятий моих исканий клиническими и институтскими "шефами", и халтурностью всего научного антуража. Кажется, Захарьин когда-то сказал, что медицинская наука без терапии — это созерцание смерти. Этим созерцанием я и занят, и оно и замораживает, и околдовывает так, что от

- 369 -

него не оторвешься, и вместе с тем рождает тот скепсис, от которого часто бывает трудно отделаться.

Вереницы мыслей и итогов иногда так отчетливо строятся в ряды и образы, что рука тянется к iiepy и хочется писать. Но знаю хорошо, что эти писания едва ли нужны и наверняка не увидят свет. Запросил письмами ряд редакци журналов и издательств, но мне даже никто не ответил.

В часы скепсиса часто думаю о тому что не лучше ли было бы заехать куда-нибудь в маленький городок — какой-нибудь Усть-Сысольск или Устюг Великий — и там, отдавшись тишине, природе, созерцанию, книгам и мыслям, доживать свой век, оставив искания истины, суету и чужое растлевающее убожество?

"Дома" жизнь тоже грустновата. Ксения Сергеевна ("Испанка"), вновь пережив свою болезнь осенью и зимой 41—42 годов, худа, нервна. С трудом удалось снова "подлечить" ее. С весны 42 года не работает — целые дни читает, лежит, переживая трудности жизни.

Живем мы в маленькой грязной комнатушке среди чужих людей, шума, гама. Бытовые и продовольственные дела сложны. Близких нет почти никого.

Простите за длинное, скучное и безалаберное письмо. Хотелось бы очень увидеть Вас. Ваш Г.Косткевич».

12 апреля. Кокошкино. «"Да, думать Вам о своем будущем"... Частенько задаются жизнью Вам такие задачи... Но вот Ваше выражение: "Обдумываю свое будущее положение. Оказывается, оно, это будущее, может быть даже и в мои годы",— мне нравится. Ну, что за годы? В настоящий момент они самые молодые и свободные — Вы сохранили то, чем не обладают и многие из молодежи.

Думать о будущем, наслаждаясь хорошим настоящим — это искусство жить. Что же бы мне иначе делать? Ведь жизнь меня, как льды, сжимает со всех сторон. Хорошим минуткам в настоящем я предаюсь от всей души и живу надеждой на лучшее будущее.

Если сравнить 42 года с прежними двадцатью,— что же стара? Да нет, моложе. Видно, жизнь сильно била, посыпая солью с добавкой селитры, что так сохранилась. Препятствия, которые одолела, дают уверенность в своей силе и надежду, что и впредь справлюсь. Тяжелое, оставленное позади, усиливает даже маленькое удовольствие в настоящем. Выдержанность во всем, вероятно, причина того, что организм сохранил физическую легкость и гибкость во всем. Вот и Вам советую не думать о своих годах и смерти. Да и что думать о ней?

Ваши книжечки доставили и мне удовольствие, и ученицам, которым я их читала. И напрасно Вы такого скромного мнения о своем подарке. Но не балуйте меня, не стоит — я уже привыкла теперь для себя ничего не ждать. А вот за девочек спасибо. Живут они в недопустимых условиях. Домишко гибнет. Помещение наше худое, в котором нельзя по-человечески даже печку топить. Труба развалилась. Дымоход самоварный обвалился. Грязь в доме страшная. Посуда почти вся ликвидировалась. Все ведра и тазы текут.

- 370 -

От плохого устройства стойла у коз родилось по мертвому козленку. Нет белья, обуви, даже несчастный самовар свой кран на бочок и медленно, но постоянно капает и поспевает не раньше, чем через полтора часа (накипь, надо лудить)... Ну, дошло до точки... Глаза страшат, руки делают возможное, и я радуюсь хоть маленьким моим успехам.

Итак, до скорого свиданья. А.Крюкова».

13 апреля. Через недели уезжаем в Москву — Аня, Марианна и я. Саввич остается заканчивать свои дела. Что сулит нам Москва — кто скажет? По существу, мы возвращаемся к тому, от чего уехали. Фронт все еще близок. На фронте какая-то заминка. Настроение кругом, после некоторого подъема, сильно пало. Анюшка определяет наше положение так: «В случае чего, погибнем вместе, всею семьею».

Уезжая, попытаюсь подвести итог чкаловским дням. Чкалов-Оренбург — город большой, широко раскинувшийся, без зелени, без воды, без транспорта: нет ни трамвая, ни автобусного сообщения, с одной-единственной асфальтированной улицей и невылазной грязью и пылью на других. Ряд улиц носит название «Буранных». Это возвращает нас к «Истории Пугачевского бунта» и «Капитанской дочке»... «Чкаловский дождь» — это пурга летом и бураны снежные зимою. На улицах города верблюды и много инородцев. Никогда не видел такого разлива реки, как Урала. Это было величие стихии, оставившее за собою заболоченность и малярию. Таких форм малярии, как в Чкалове, бруцеллеза и сыпного тифа не видел нигде.

Поликлинику № 3 я принял заурядной провинциальной амбулаторией с шестью врачами. Оставляю с приемом по всем специальностям с 46 врачами. С участковым обслуживанием населения, с мощными санэпидотделениями, с рентгеновским кабинетом и прекрасной лабораторией. Приезд в Чкалов Харьковского мединститута дал мне возможности ввести в поликлинике еженедельные научные конференции, а поликлинику включить в число учебно-вспомогательных учреждений института. Успех в работе получился у меня большой. Отношения с начальством и товарищами установились отличные. Под конец работы даже материально я был обставлен хорошо. Все предвещало мне прочное и почетное положение... Вчера сотрудники поликлиники попросили меня сфотографироваться с ними. Низший персонал вздумал «качать» меня. Ощущение не из приятных. Не знаю, почему «качание» стало знаком любви и уважения.

Общежитие эвакуированных сотрудников Комиссариата станкостроения не было приятным. В нем было и не тепло, и не светло, и не чисто. У нас было отдельное, отличное помещение вместе с прекрасным семейством главного инженера Комиссариата Акима Ивановича Игнатенко. Вместе нам было отлично.

Отношение коренного населения к эвакуированным не было доброжелательным. Наехавшие увеличили трудности жизни, подняли цены на продукты, в принудительном порядке заселили все

- 371 -

излишки жилой площади. Все э\р стало стеной между теми и другими и вызвало ряд взаимных обвинений. Даже между врачами «туземцами» и приехавшими чувствовалась рознь.

«Пупом» всей жизни города является, конечно, базар. Приехавшие продавали на нем вещи. «Туземцы» — продукты. Есть еще «центр жизни» — пивной завод с «пивными боями» в дни продажи пива около него. Бои эти бывают жестокими с членовредительствами и битою посудою... У меня от чкаловских базаров одно приятное воспоминание — это дыньки-комсомолки, маленькие, но очень душистые и сладкие.

В городе нет ни одной церкви, над городом не высится ни одно го креста. Мечети тоже все закрыты. На моем пути Чкалов оказался самым «передовым городом». И нравы в нему и люди жестоки, косны, невежественны... Нет, не могу и не хочу я жить и доживать в этом городе.

19 апреля. Загорск. «Дорогой М. М.! Поздравляю Вас с наступающим праздником и желаю всего доброго Вашей душе. Надеюсь, что Ваше горячее желание вернуться в Москву — исполнится.

Сегодня я у Ильи Пророка поминала Володю, как Вам обещала, и как того просило мое сердце от всей души.

Побывала и на могиле Володи. Почистила в оградке от желтых листьев, вытерла плиту, посидела, подумала о Вас обоих...

Насчет места могилы отца — я его не знаю. Лет десять тому назад Евдокия Тарасовна Александрова (жена А.А.Александрова — друга Константина Леонтьева) вместе с М.М.Пришвиным и со мною ходила искать место, где была, думается, могила. Пришвин снял план местонахождения могилы, но верен ли он и сохранился ли он у Пришвина, не знаю.

Сочинения Н.Н.Страхова, как я Вам писала, я послала С.А.Есениной-Толстой. Уж очень я ей многим обязана и хотела ее чем-нибудь отблагодарить.

Крепко жму руку. Т.Розанова».

22 апреля. Таруса. «Дорогой М. МЛ Я не верю в Ваш переезд в Москву и потому отвечаю в Чкалов.

В.В.Розанов собирался продолжать "Литературных изгнанников". Во 2-й том должны были войти К.Н.Леонтьев, в следующий — И.Ф.Романов (РЦЫ), Шперк, Флоренский, В.А.Мордвинова (кажется) и я. Разбирая архив В. В-ча, я наткнулся на переписку, из которой узнал, что в голодные годы он вел переговоры с Леманом, намереваясь издать мои письма. Я был от него тогда оторван расстоянием и фронтом и ничего не подозревал. Сделка не состоялась только потому, что Леман обезденежил, и трудно было издавать. До революции он печатал мои письма, но я запретил.

Страхова у меня ничего нет. По-моему, он очень скучный писатель. Может быть, в свое время и было интересно его читать, но за годы он совершенно выцвел.

Трудно со многим согласиться у Леонтьева. В корне я не согласен с чернотою его мировоззрения, но писатель и мыслитель он бле-

- 372 -

стящий, и трудно оторваться, начав его читать — о чем бы он не писал. Страхов же какой-то тусклый и "не вкусный" при всех его личных достоинствах.

Кладбище, где похоронены В.В. и К.Леонтьев, снесено. Могилы их уравнены с землею. Один человек, знакомый с землемерным де лом, в свое время сделал точный план и переслал его в Пушкинский дом. Не знаю, уцелел ли он. Я хотел взять копию к себе, но это не удалось.

О судьбе писем В. B-ча к Страхову и другим ничего не знаю. Все письма, полученные В. Вчм, сохранились, приведены мною в порядок и сданы в Литературный музей. Я вернул письма не только многим, кто был жив и с кем был знаком. Кроме того, оставил сугубо интимные письма и много лет ломаю голову над тем, как с ними быть. Наша переписка также пока что цела. Цела и еще более интересная с Флоренским. Нужно думать, много писем В. В. попало в архивы, например, ленинградские. Я получил запросы в порядке экспертизы даже из провинции.

Страховский архив несколько лет тому назад был передан государству в Киеве, но сохранились ли письма В. В-ча, узнать мне не удалось, хотя я и писал несколько раз. Возможно, что да, но в архиве тогда еще не разобрались.

Я много труда потратил на поиски писем В. В-ча. Кое-что удалось найти и передать в архивы. Но все-таки не удалось найти таких важных архивов, как И.Ф.Романов (РЦЫ) или Шперк.

С. А.М.Коноплянцевым я встречался в Москве, и у нас приятельские отношения. Человек он очень добропорядочный, милый и хороший, но не глубокий, не яркий и без особых талантов. Он у меня бывал, и видел я его всегда с удовольствием.

Славянофильство обойдено в литературе. Я много им занимался и много читал, но вот на вопрос, что прочитать, ответить затрудняюсь. Все ценное рассеянно по журналам и сборникам. Больше всего сведений о славянофилах рассеянно в "Жизни и Трудах Погодина" — Барсукова. Чтение 20 томов их — одно из приятнейших и покойнейших занятий. Вы и не заметите, как доберетесь до конца и огорчитесь. Это культурно-историческая хроника эпохи, а не только описание Погодина. Автор пишет как летописец, приводя целиком письма и не мудрствуя лукаво о них. Обрывается она чуть ли не на половине жизни Погодина. Если есть в Чкалове, начинайте читать — не пожалеете.

Самый термин "славянофильство" — фикция. 1) Дело вовсе не в славянах. 2) Не в отрицании Запада. 3) Нет никакого единства между, скажем, П.В.Киреевским, Леонтьевым и Василием Васильевичем.

Можно говорить о каком-то основном устремлении духа. Тогда и Гете, и Бах, и Рабле, и Карлейль (вот кого рекомендую Вашему вниманию, если уже Вам не знаком), и многие другие славянофилы, как и Толстой. В то же время славянофильство проповедовал хотя бы тот же Милюков, но он не славянофил, да и сам отказывается от сего титула.

- 373 -

Так я всегда смотрел. К сожалению, в письме не все скажешь о таком сложном вопросе, но надеюсь, поймете. Так называемое славянофильство духовно и умственно — водораздел и только, а в нем все дело.

Кажется, ответил на все существенное в Вашем письме. Несмотря на все трудности жизни, я вполне счастлив. Бытовые условия катастрофически ухудшаются, но я как-то втягиваюсь в них, и они не отражаются на духовном состоянии. Я начинаю думать, что известный цыган, учивший лошадь, был прав. Она сдохла лишь только потому, что не вполне правильно был поставлен опыт. Ведь живу я, не разделил судьбу этой лошади и духовно лучше себя чувствую, чем до войны. Я нашел свое место в жизни. Нужно смириться с неизбежным и свободно принимать лишения, как пост. Тогда они идут на пользу. Без жертв ничего не обходите. Если их принять, то сразу легко становится жить. Я прошел хорошую школу: немецкий ад и бомбежку. Я так и смотрел на них и учился. В результате многому научился и выть, как многие, никогда не буду. Готов к худшему. Мне скажут: "Сытый голодного не разумеет",— но я именно голодаю и разумею свое положение. Пословица ко мне не относится.

Всего доброго. Пишите. С.Цветков».

13 мая. Москва. Двадцать пятого апреля, в чудесный день, светлый, теплый, в день Пасхи, приехали Аня, Марианна и я в Москву. На вокзале радостно и хлопотливо нас встретили Ирина, Вова с женою и два приятеля Ирины. Багаж с нами был очень большой, и его нужно было пронести, минуя контроль. Молодежь занялась этим и успешно выполнила задание.

Уезжали мы из Чкалова хлопотливо. Не было уверенности в том, нужно ли ехать и хорошо ли мы делаем, что едем. Кроме того, мы оставляли в Чкалове Саввича, и это было грустно. Весь день отъезда шел дождь. Дорога до вокзала была длинна и трудна. Лошаденка еле плелась, а нужно было этот путь проделать дважды. На багажной станции темно, мокро, грязно. Все злы, грубы, багаж тяжел, багажа много. Наконец, посадка... Боже мой, что это было! А затем переполненный вагон, густые волны махорочного дыма, масса детей, крик, ругань... А в дороге невозможность достать кипятку и купить за деньги какую-нибудь еду. Лишь меняли на соль и хлеб, яйца, молоко и масло. И вот после четырехдневного томления — перрон московского вокзала... Красивая Ирина, хлопотливость молодежи, дельной и приспособленной к жизни... До дому доехали на грузовике и оплатили его водкою и продуктами... Дом в ужасном виде, но комнаты принаряжены, и главное, Пасха и чудесный день. И казалось, как можно было раздумывать — ехать или не ехать? И хорошо сделали, что приехали. И было ощущение «праздника из праздников и торжества из торжеств».

Ну, а потом... начались хождения по мукам. Аню прописали через две недели. Меня не прописали совсем и приказали выехать из Москвы и Московской области. Как-то ночью, часу в двенадцатом, после мирного и тихого вечера, когда мы с Анею собирались уже

- 374 -

ложиться спать, нагрянула на нас Милиция с понятыми, составила протокол и забрала меня с собою. В милиции долгий допрос и предложение в 24 часа покинуть Москву и Московскую область. Вернулся домой под утро. Встретила меня Аня, с такою мукою пережившая это событие со мною, что я вновь и вновь почувствовал в ней самого дорогого мне человека на свете.

А через день меня опять забрали в милицию «за нарушение паспортных правил» и продержали там сутки на скамье у дежурного по милиции. Аня за эти/сутки поседела, а Ирина развила невероятную деятельность и, совершенно измученная, добилась моего освобождения с тем, что я немедленно выеду из Москвы. В милицию за мной пришла Аня, ей и выдали меня на поруки, и ведя меня из милиции домой, расплакалась она на улице от перенапряжения, бессонных ночей и, думаю, от обиды. А я, сидя на скамье в милиции, приходил в себя от боли в сжатых челюстях, разжимал их и опять ловил себя на этом.

Сейчас это уже пережито. Мы успокоились. Меня без всяких добавочных наказаний выпускают из Москвы во Владимир-на-Клязьме, который мы выбрали сами. Завтра я туда выезжаю.

Обида. Ноет сердце, и все же опять и опять:

Живу ли я,

умру ли я,

все мошка

я счастливая...