СВОБОДА ПО 39-Й СТ.

 

Война кончилась и нас начали освобождать. Дошла очередь и до меня. Меня освободили уже не по 182-ой директиве, а по статье 39-ой, с правом жить везде, кроме столичных и областных городов и с получением паспорта.

Об этих ограничениях я знал, и уже наметил было через знакомых переселение в небольшой городок на Каме. Я мог туда поехать, мне обещали рабочее место в больнице, квартиру при больнице. Городок был зеленый, на берегу реки, вблизи от большого озера. Я уже мечтал, как буду плавать на этом озере на парусной лодке и обучу своему любимому спорту дочурку. Все это сорвалось: из лагерной системы меня не уволили. Я попал в ГУЛАГовскую номенклатуру и не мог никуда уехать без согласия Москвы.

В апреле 1946 года я получил отпуск и направился в Самарканд к своей семье.

В Москве зашел в ГУЛАГ с просьбой снять меня с номенклатуры. Получил отказ.

На вокзале встретил Матильду Карловну, знакомую, с которой провел год на Адзьве-Вом. Вместе переносили мы там все тяготы, хорошее старались создать себе сами. Это сблизило нас почти как родных. Она была из Киева, муж расстрелян, другие родных высланы в Среднюю Азию, в район Аральского моря. К ним она и собралась ехать. При расставании она плакала.

Сесть на ташкентский поезд мне удалось сравнительно легко. Из Ташкента поезд на Самарканд отходил через несколько часов, но пускали на него только демобилизованных офицеров. Вещей у меня было порядочно, я взял носильщика и, кроме вещей, дал ему в руки свой воинский билет, где звание отмечено не было, но была запись «старший начсостав». Меня пропустили.

В Самарканд поезд пришел около часу ночи. Он встал на какой-то запасный путь, и со встречавшими меня родственниками мы разминулись. Я со своими вещами прошел в привокзальную чайхану, работавшую всю ночь, где, как только начало светать, и нашли меня жена с дочкой.

 

Описывать встречу со своими не буду. Трудно. Самые дорогие, близкие люди, которых ты любишь больше всего, в которых смысл твоей жизни и с которыми не виделся десять лет... Показалось, что жена не изменилась, а дочурке вместо двух лет стало уже двенадцать... Вещи сложили на маленькую арбу, запряженную осликом, сами пошли за ним пешком, семь километров по загородной дороге. Все кругом казалось каким-то нереальным. Ярко-синее небо без единого облачка, изумрудная трава по обе стороны дороги и горящие в ней алые маки, освещенные лучами восходящего солнца. Тысячи маков, вся земля в цветении — до горизонта... (Вспомнилось, что в Инте на станцию я ехал на санях.)

Часа через полтора пустынная дорога кончилась, теперь до дома было рукой подать. Семья снимала комнату у узбеков в так называемом «Старом городе», самой экзотической части Самарканда, с древними мечетями, шумными красочными базарами, чайханами у журчащих арыков в тени шелковиц и душистых белых акаций, с осликами, верблюдами, женщинами в паранджах, стариками в чалмах, грязными горластыми ребятишками...

Дома — радость, покой, чистота, цветы на столе — те же яркие праздничные маки. Как я потом узнал, жена с дочуркой ходили за ними накануне за город в шесть утра, до работы и школы. А через час еще и еще букеты — сирень, ирисы, розы — это все от сослуживцев жены. Ощущение нереальности и зыбкости окружающего у меня все возрастало — такой контраст со всем, что я оставил на Севере. Слишком разнились и обстановка, и отношение к тебе, и вся окружающая жизнь. Общение с приветливыми, милыми, интеллигентными людьми на равных после десяти лет унижения, настороженности, недоверия, презрения... Сама привязанность, заботливость и любовь близких рождали до странного непривычные ощущения. В один из вечеров дочурку укусил скорпион. Она мучилась в постели с температурой 40, но на наше сочувствие и стремление помочь ответила: «Я согласна, чтобы каждый день меня кусал скорпион, лишь бы не уезжал папа». Это уже о чем-то говорило...

 

В том, что дочь видела во мне родного и незаменимого человека, была, несомненно, заслуга жены. Понял я это позднее из разговоров с дочкой. Обстановка в семье все десять лет поддерживалась такая, будто я был с ними и уехал куда-то на несколько дней. Не проходило и дня, чтобы обо мне не вспоминали, не говорили, не строили планов на будущее в связи с предстоящим моим возвращением, даже когда вероятность этого возвращения казалась весьма сомнительной.

Пока дочурка была помладше, половина подарков «присылалась» ей «от папы». На самом видном месте висел папин портрет. На улице жена иногда обращала внимание дочери на какого-нибудь мужчину: «Вот, папа сейчас, должно быть, похож на этого человека — такой же рост, худощавый, немножко седой, в очках». «Ну, что ты скачешь на кровати? Корыто будет вместо сетки! Ты думаешь, папе будет удобно в нем спать?» — усовещивала малышку бабушка (ведь с женой выслана была и ее мать, которая, кстати, до этого с ней не жила). Итог их воспитания был прекрасным: с дочкой мы стали любящими друзьями с первых дней моего возвращения.

С интересом наблюдал я за жизнью своего ребенка, которого знать мне довелось лишь в первые два года ее жизни. Она кормила меня кукольными обедами, бежала ко мне со слезами за рублем, чтобы выкупить у узбечат больного сороченка, совала мне в руки найденного ежа, купала со мной щенят (в семье было две собачки), лечила котят со всего переулка. Меня забавляло, что, играя одна в куклы, она говорила с ними по-узбекски: на улице, где они жили, не было ни одной русской семьи, и узбекский стал ее родным языком. С удовольствием смотрел я, с каким наслаждением она ела привезенные мной деликатесы: сухое молоко и яичный порошок — жили они довольно голодно.