- 138 -

Глава 6 ДЕВЯТЫЙ КРУГ — В ЛЕСАХ

 

В «Соловецкой каторге» Чикаленко один из беглецов-украинцев приводит норму выработки в 14 деревьев на трех, не указывая ни кубатуры, ни ассортимента, на который должны разделать дерево, так что судить о том, каков урок по такой «норме» нельзя. Его можно выполнить и за два часа, а то и за двадцать не справишься. Поясним также, что окоркой бревен занимаются весной на катищах или после сплава на лесобир-жах, но не зимой в лесу, когда бревна промерзли. В норму лесорубов эта работа не входит. Либо украинец в лесу не бывал, либо Чикаленко от себя добавил эту работу лесорубам... Мне с лесом пришлось повозиться целый год еще до Соловков от повала и вывозки до сплава и погрузки из запани, правда, у частного подрядчика и не в СССР, так что я по лесной части «сам с усам». Оттого глазам своим не верю, читая Киселева (хотя бы страницы 64, 65 и 74-ю), будто уроком лесорубу (значит, одному!) давали срубить или спилить 35 деревьев. Вот как он описывает — или расписывает — положение в лесу, не задумываясь о том, насколько оно отвечает истине:

«В лес заключенные приходят совершенно затемно. Десятники выдают им спички, чтобы рассмотреть, есть ли на сосне клеймо для повала. Снегу по пояс. 35 деревьев он должен срубить, обрубить сучья и окорить, а потом возвратиться на командировку за 5-10 клм. 35 деревьев — это только основной урок... За своих заболевших или обессиливших товарищей здоровые должны выполнять работу, пока не пришлют замену... За больных сверх двух-процентового лимита урок раскладывается на здоровых. Таков приказ УСЛОНа... На новых командировках, пока одни занимаются постройкой бараков, другие выполняют уроки и за себя и за них... А еще есть «социалистическое соревнование» в СЛОНе — это 25 процентная надбавка к уроку».

Если сложить все эти «довески», то урок с 35 деревьев подскочит и до 50!

«Саморубам — продолжает Киселев — чекист-надзиратель

 

- 139 -

(т.е. конвоир) дает «пропуск» — полено в 2 пуда весом* с пометкой, чтобы после перевязки направили обратно в лес закончить урок. — Не можешь теперь рубить, так будешь пилить. Для этого тебе одной руки хватит, — говорят чекисты и десятники. И саморуб пилит одной рукой каждый день, пока не умрет от заражения крови или товарищ не согласится отрубить ему кисть и правой руки».

Был ли когда-нибудь Киселев в лесу на месте работ и видел ли, чтобы лесорубы рубили, а не пилили деревья? Он, видимо, даже не знает, что для повала и разделки по размерам употребляются только пилы, а топоры — для обрубки сучьев и подруба дерева, когда пилу «заедает». Да и не работают в лесу одиночками, а только звеньями из трех, реже — из двух. Редактору книги тоже следовало бы это знать.

Или о наказаниях лесорубов. Что там повторять о набивших оскомину комарах, пеньках, о бессчетных воплях: «Я филон, работать не хочу, я филон..! Надо дать что-нибудь новенькое, необычное, «с изюминкой»...

«Четвертый прием — раздевание. Заключенному приказывают раздеться и стоять, прислонившись к сосне, причем зимой ствол сосны иногда поливают водой и нос примерзает к дереву»...

Не пояснил только Киселев, откуда зимой в лесу достают воду. Может, напарник растапливает снег, а за него и наказанного остальные в партии получают «нагрузку» к уроку? Так, ведь, следует из пояснений Киселева. Есть у него еще «пятый» и «шестой» приемы, да хватит и четвертого. Даже побывавшие на материке на Баб-дачах, на Мягострове на Ухтинском и Парандовском трактах или на Соловках на Овсянке, Исакове или Ново-Сосновой читали бы Киселева, раскрывши рот. Кому-то

 


* Розанов (стр. 21) насчет такого «пропуска» в 1927-1929 годах передает другое объяснение старых соловчан: «...Кончит урок «до звонка» пара лесорубов, пристанет к десятнику: — Дай, да дай нам пропуск в лагерь! Осерчает десятник — его подводят. Возьмет метровый обрезок в пуд весом и напишет» «— Дан таким-то на предмет входа в зону в виду окончания урока» — Вот, говорит вам пропуск!»..

Впрочем, на Мягострове лесорубов, окончивших свой урок к часу дня, отпускали в лагерь свободно. (Встречались такие: молодые, здоровые, опытные). Однако саморубам, добавляет Олехнович (стр. 51-52), кто отрубив пальцы, бросал их в лицо десятнику или конвоиру, пропуском к лекпому давали тяжелый обрубок.

- 140 -

из журналистов — не Дорошевичу ли? — советовали: — А вы его (какого-то нелюбимого сановника) не браните, а хвалите так, чтобы читателя стошнило... Не этого ли добивался Киселев, заменив похвалу до тошноты, нагнетанием кошмаров до омерзения, свыше всяких «страстей-мордастей». И добился! «Его книга значительно выше всех своих предшественников» (т.е. других книг соловецких сидельцев. М.Р.) — оценивает «труд» Киселева в своем предисловии Сергей Маслов. Не верю, но не отрицаю возможности, что кому-то когда-то где-то и за что-то приморозили нос к сосне, но приводить его вслед за комарами и пеньками, как типичный, это все равно, что написать: «Недовольство большевизмом дошло до того, что из лагерей бегут в Финляндию даже уполномоченные информационно-следственых частей — ИСЧ», тогда как из последних бежал в 1930 г. только Киселев и как раз в дни, когда менялся режим и начальство в Соловецких лагерях, о чем он не мог не знать, но о чем молчит, как рыба.

«Факты» Киселева сразу были взяты на вооружение просоветчиками, еще за четыре года до выхода книги, едва лишь его показания финским властям и любознательному Скотланд Ярду дошли до ушей журналистов и попали в печать, как «засвидетельствованные показания чиновника ГПУ». На них, на этих 35 деревьях, на спичках, да на 662257 заключенных на 1-е мая 1930 года, указанных им, а Эссадбеем целиком набитых на Соловецком острове в книге «ОГПУ — Заговор против мира» (на англ. в 1933 г.), и доказывалась, как «брехня», использование заключенных в лесах севера для демпинга древесины в Англию. Особенно старался обелить Советы и очернить их противников секретарь англо-русского просоветского парламентского комитета Вильям Коатс при моральной поддержке побывавшего в Москве в 1925 году с английской профсоюзной делегацией одного из столпов их тред-юнионов — Бен Тиллета.* Этот Коатс выпустил с 1925 г. в общей

 


* Бессонов (стр. 147), рассказывая о своем пребывании на Шпалерной в Ленинграде, вспоминает такой эпизод из зимы 1925 г.: «Принесли газету. На первой странице письмо Бен Тиллета, восхваляющего советские учреждения. Улыбаясь, продолжаем читать, пока не дошли до фразы «Ваш милосердный тюремный режим заставляет меня умиляться вашей гуманности». Тут уж меня с однокамерником (юношей-меньшевиком) разобрал смех до истерики. «Милосердный»!.. Его бы сюда, тогда понял». Я перечел весь «Отчет... делегации» из семи членов и трех советников и только развел руками. Боже, какие слепцы, какие дурни! Взять этого Тиллета, генсека тред-юнионов с 1889 г. Говорит, что пускали их и на Соловки, да из-за зимы дороги туда не было. Отказались...

- 141 -

сложности свыше тридцати «трудов», ратующих за сближение с СССР, за предоставление ему кредитов и опровергающих все, что чернит Советский Союз, особенно его лесной демпинг. Из-за экономии места не перечисляю всех его книжёнок и брошюр, а сошлюсь только на одну из последних, изданную в Лондоне в 1943 году, в которой суммированы все его прежние «доводы»: История англо-советских отношений. Страницы с 363 по 370 целиком заполнены опровержением показаний беглецов из концлагерей, цифр Киселева** и Эссад-бея и острой критикой всяких английских государственных и общественных комиссий, групп и газетных статей, расследующих и доказывающих рабский труд на Севере. Для несведующего западного читателя издевательский тон автора звучит довольно убедительно и книга его получила широкое распространение в Англии и Америке, особенно в студенческих кругах. Больше всего и лучше всех ему в этом помогли сторонники «теорий», будто чем чернее краски о концлагерях, ЧК и ГПУ, чем безудержней фантазия, чем больше трупов на каждом шагу, тем сильнее удары, наносимые большевизму. На деле же такой расчет часто приносил обратные результаты, и в этом убеждаешься по книгам Киселева и Эссад-бея. Невольно на ум приходит сплетня о Чацком:

— Шампанское стаканами глушил!

— Бутылками, и пребольшими!

— Нет-с, бочками сороковыми!..

В тон ей такие и пишут «бочками сороковыми»... В небольшой брошюре от 1931 года «Угрожает ли торговля с Советским Союзом» Вильям Коатс на стр. 56 делает «резюме»: «...Мы повторяем, что в продолжение всей газетной, промышленной и партийной («твердолобых» — консерваторов. М.Р.) кампании против ввоза советского леса не приведено даже незначительных доказательств в поддержку их обвине-

 


* О 35 деревьях на лесоруба, о спичках и т.п. опубликовал «Таймз» 9 февраля 1931 года. Другой, уже канадский «спец», подсунул расчет, по которому 662 тысячи арестантов за сезон оголили бы лесную площадь равную Англии, словно все они только и делали, что пилили и пилили! И, ведь, какие-то люди верили ему, печатали такие «расчеты»!

- 142 -

ний, будто принудительным трудом и заключенными тюрем заготавливают, вывозят или грузят лес для экспорта».

На той же странице он приводит ответ на запрос в Палате Общин от 26 января 1931 г. помощника секретаря по иностранным делам:

«Мистер Литвинов (тогда — Наркоминдел. М-Р.) заявил нашему послу, что Советское правительство не станет рассматривать официального обращения о расследовании (принудительного труда для лесного экспорта. М.Р.), подобно тому и по тем же причинам, по которым правительство Англии отклонило бы подобное требование от них (о рабском труде в колониях. М.Р.), и что осужденные в Советском Союзе заняты тем же, чем и в других странах — прокладывают дороги, и это внутреннее дело Советского правительства. Советские авторитетные органы информировали нашего посла, что ни содержащиеся в тюрьмах, ни прочие осужденные не используются в лесной промышленности для экспорта древесины, включая погрузку ее в портах».*

Всего лишь днем позже и в Америке в специальном коми-

 


* В книге на английском (от 1931 г.) члена английского парламента герцогини Аттольской «Трудовая повинность народа» о принудительном труде в СССР на странице 66-й дан фотостат с «Приказа по Управлению Соловецких Лагерей ОН ОГПУ № 1 от 1 октября 1929 г.» за подписями Г. Бокийя и Ногтева о мерах для выполнения втрое увеличенного плана лесозаготовок для экспорта. Если и был такой приказ, на нем несомненно имелась бы надпись «Секретно», а тут предписывается не только зачесть его на лагпунктах и командировках, но и вывесить на видных местах. Это в дни-то, когда заграница уже ополчилась против советского демпинга, особенно лесного. Мало того: приказ указывает на «Положительные результаты трудовых соревнований по УСЛОНу», а про них ни в 1928, ни в 1929 году даже слухов не было. «Соревновались» лишь надзор и десятники по числу избитых прикладами и дрынами... Приказом вводится прогрессивное денежное премирование (за перевыполнение норм в лесу и на лесозаводах) и обещается сокращение срока и досрочное освобождение. Ни первого, ни второго, ни третьего «блага» занятые на лесоразработках для экспорта не имели и в сезон 1930-31 года. Мне ли, счетоводу по производству на такой командировке, начислявшему премвознаграждение, не знать этого? Даже зачета рабочих дней не было в том сезоне. На острове он введен с осени 1931 года и тогда же в Белбалтлаге.

Видимо, кто-то «причесал» этот приказ, да не очень умело...

- 143 -

тете Палаты представителей обсуждали ту же тему: о запрещении ввоза продукции принудительного труда. Еще раз пережевывали ее там же 19-21 февраля 1931 г. «Протокол гласил: Слушали — Постановили, Выпили — Закусили»... и вскоре —16 ноября 1933 года — Рузвельт с Литвиновым обменялись любовными письмами: признали друг друга, рыбак рыбака... Не к лицу могучей и пребогатой Америке оставаться в хвосте очереди из государств с грамотами о признании.

Припомним, что в это же время — 8 марта 1931 года на 6-м Съезде Советов Молотов со всесоюзной трибуны объявил, что «безработные Англии и Америки позавидовали бы положению советских заключенных, занятых на Севере прокладкой железных и шоссейных дорог, освоением нового богатого нефтеносного района на Ухте, а не заготовкой и погрузкой леса для экспорта...* Как раз в эти дни, а, может, в феврале у меня, счетовода по производству 11-го лагеря 3-й дистанции Особого Управления Соловецких и Карело-Мурманских исправительно-трудовых лагерей — УСИКМИТЛ, а — (Розанов, стр. 32-34) затерялась печатная занумерованная копия секретного договора между лагерем и Желлесом на заготовку и вывозку 3 миллионов кубометров экспортной древесины, из-за чего весь наш лагерь был оцеплен охраной. К счастью, договор нашелся и головы наши уцелели. В тот же сезон молниеностно позакрыли все лагерные лесные командировки вдоль Мурманской и Северной железных дорог в самом Архангльске и заключенных оттуда перегнали в лагеря в глубине лесов. Вышки для охраны, заборы, колючую проволоку, все что чем-либо напоминало присутствие тут заключенных, было уничтожено. Среди нас циркулировали всевозмножые «параши», то, якобы, ожидали проезда советского друга Бернарда Шоу, гостившего в Москве с леди Астор. (Никонов, стр. 274-276), то английской (Розанов, стр. 32-33), то американской (Китчин. стр. 271) рабочих делегаций и т.п., вплоть до «параш» о подготовке к войне и отводе заключенных подальше от финской границы (Чернавин, стр. 252). Теперь есть основание говорить о том, что Москва, видимо, считалась с возможностью допустить в Карелию и Архангельскую область английскую или амери-

 


* В конце этой главы приложены выдержки из доклада Молотова о принудительном труде и экспорте леса. Брежнев теперь лишь копирует Молотова, когда протесты заграницы о нарушении Хельсингского соглашения о правах человека Советским Союзом, называет вмешательством во внутренние дела суверенного государства.

- 144 -

канскую или обе комиссии «в обмен» на советские комиссии в Египет, Индию, Конго, в Латинскую Америку, в Индию и т.д., чтобы больше выиграть, чем проиграть на таком расследовании, а заодно втереть иностранцам очки. Не только, ведь, лагеря в Карелии, но и Севлаг в те же дни с такой же спешкой сравнял с землей свои командировки вдоль Северной жел. дороги, в самом Архангельске и по р. Уфтюг, о чем подробно и красочно рассказывает Китчин. Эвакуация только одного лагеря в Архангельске с 30 тысячами заключенных — пишет Китчин (стр. 266-269), — как мы узнали в конце года, унесла 1370 жертв. По приказу его начальника Окунева всех заключенных выгнали за город и они под открытым небом, замерзая, несколько дней ожидали жел.-дор. составов... Такую же «эвакуацию», но пешим порядком, перестрадали заключенные лесного отделения Севлага (по р. Уфтюг). От него же, от Китчина, мы узнаем, что за неделю до «эвакуации» в управлении лагеря и на его строительных (не лесных!) командировках были проведены собрания по испытаному методу: «Кто против? Кто воздержался? Принята единогласно. Подходите, подписываетесь». В этих резолюциях заявлялось, что «мы, заключенные, довольны хорошим обращением и достаточным питанием и одеждой и охотно работаем на строительстве для пятилетки нашей родины и опровергаем ложь, распускаемую о нас эмигрантской и капиталистической прессой».

Розанов в те дни, как только что указывалось, работал на лесной командировке вдали от жел. дороги и такую резолюцию им не предлагали.

Вместо этого, к ним прислали 500 заключенных с закрытых командировок вдоль жел. дороги, но через неделю их затребовали обратно: опасность миновала. Возможно, что в управлении лагерем и на командировках, не связанных с лесом, «голосование» проводилось, но упоминаний о том у соловецких летописцев не нашли. Профессор Чернавин, весной 1931 года привезенный на Попов остров, передает (стр. 251-253), что «спешка и паника была ужасная, так что многие поверили, будто объявлена война и заключенных удаляют дальше от границы». Той же весной, чуть попозже Чернавина, в Кемской пересылке побывал Д. Витковский, впоследствии прораб Белбалтлага, с которым беседовал Солженицын. Описывая в журнале «Двадцатый век» (Лондон) свой лагерный опыт, он сообщает: «Повидимому, как отзвук от прошедших событий (ужасы двадцатых годов) в мое время Кемперпункт посетила комиссия иностранных журналистов... задавали в присутствии лагерного начальства всякие вопросы заключенным, очевидно

 

- 145 -

не понимая... что даже с глазу на глаз они не узнали бы правды».* Эти же «разбойники пера», как их честит советская пресса, добрались и до Архангельска, но ни лагерей, ни заключенных там не нашли, о чем и раззвонили по белу свету. На лагерных бараках прочли вывески: Клуб, Школа, Кооператив, Отхожее место... (Китчин, стр. 271).

Перечисляя десятки крупнейших работ, выполненных лагерями, Солженицын (стр. 580) включает и погрузку леса на пароходы в Карелии (до 1930 г.), добавляя: «После призывов английской печати не принимать леса, груженого заключенными, зэков спешно сняли с этих работ и убрали вглубь Карелии».

На заготовку и погрузку леса в Карелии и в Архангельской области пригнали в ссылку семьи раскулаченных. Этих заграница признала вольными. Ну, как же: получают зарплату, ютятся семьями, работают без часовых и не огорожены колючкой!.. (Не подыхать же им в землянках с детворой!) Так, одним ударом Сталин убил двух зайцев: раскулачиванием нагнал страх на крестьянство, облегчив загон его в колхозы, а ссылкой раскулаченных на север обеспечил лесную и всякую иную там промышленность «вольной» рабсилой. Советский лес беспрепятствено поплыл на запад, уже не возбуждая протестов. Более пространно и убедительнее доказывает это Китчин. А что таким «вольным поневоле» жилось часто хуже, чем заключенным, о том у покупателей леса голова не болела и совесть их не мучила.

Достаточно посмотреть десятки фотоснимков ссыльных крестьян в лесах севера в книге Альбрехта, чтобы ужаснуться их житью-вытью.

На самом деле, как выяснилось после, никаких ни американских, ни английских комиссий и делегаций, а тем боле старикана Бернарда Шоу с леди Астор в районах концлагерей не было. Все это — досужие выдумки, лагерные «параши». В дни, когда ГПУ на крайний случай застраховалось «резолюциями заключенных» и позакрывало лагеря на виду вдоль жел. дорог и в портах погрузки, Европа и Америка уже сбавили тон и больше не требовали «расследований на месте». Наоборот, английские профсоюзы и лесные деляги нажали на нужные

 


* А Солженицын (стр. 146) добавляет: «Ах, сытые, беспечные, близорукие, безответственные иностранцы с блокнотами и шариковыми ручками — ... сколько вы нам навредили в тщеславной страсти блеснуть пониманием там, где не поняли вы ни хрена».

- 146 -

тормоза и ход кампании стих, тем более, что такие «акулы из акул», как Форд, науськанные еще сегодня живым Арнольдом Хаммером*, приложили палец к губам и прошептали: «тс-с! Они тракторы закупают, а у нас рецессия...». Вернувшаяся из СССР в июле 1929 г., еще до заявления Литвинова английскому послу, британская лесоторговая делегация объявила, что довольна точным выполнением Экспортлесом своих обязательств по срокам, качеству и количеству древесины и по расчетам с ним. После того, уже не один, а десять банков открыли Советам кредиты... закупать веревки для петель. Правы предки наши: «Не вспоя, не вскормя, ворога не наживешь»...

 

* * *

 

И без Киселева, и задолго до него многие знали, что самым гиблым местом на Соловках, по праву, считался лес. Угодить на лесозаготовки было очень просто и легко, а вот вырваться оттуда по добру-поздорову, таких и с огнем редко сыщешь. Лесорубы завидовали даже тем, кто тоже «ишачил», «втыкал», «мантулил», «доходил» и «загибался» на прокладке узкоколейки к Филимонову болоту, на торфу и на Кирпичном заводе. Мечтали многие устроиться в сельхозе, в пушхозе, в любой из десятков мастерских при кремле, но сколько же могло быть соловчан, рожденных в сорочках? Мы уже рассказывали, какую силу имели на Соловках с первого дня до весны 1930 года деньги и блат. В лес попадали те, у кого их не было, в большинстве шпана и крестьяне, да те из интеллигентов, кто еще не обучился выживать на «воле», ни тем паче в лагере, за что-нибудь был наказан начальством отправкой в лес или на кого ИСЧ и учетно-распределительная части имели предписание содержать только на тяжелых физических работах.

Процентов двадцать-двадцать пять общего состава лесных командировок использовались на внутрилагерных работах и

 


* См. в НРСлове от 26 марта 1976 г. мое письмо в редакцию, озаглавленное «Дорогой тов. Хаммер». Так называл его Ленин. Теперь он вхож к Брежневу и обделывает с ним свои делишки от устройства площадок для игры в гольф под Москвой для большевистской знати, до постройки заводов. На это у него здоровья хватает. А для показаний сенатской следственной комиссии в 1977 г. о каких-то неблаговидных поступках отвертелся медицинскими заключениями и уселся на то время в коляску для инвалидов...

- 147 -

были счастливее тех, кого гнали за зону в лес. Кто-то должен же обслуживать кухню, каптерку, ларек, бараки, медоколодок, комендатуру, охрану, стирать белье, топить баню, хлопать на счетах в производственных и хозяйственных частях, составлять ведомости, отчеты, быть на побегушках у начальства; кто-то должен подвозить продукты, ремонтировать и делать сбрую, сани, ухаживать за лошадями, если не хватало ВРИДЛО, содержать в пригодности инструмент. Удел остальных — пила, топор, лямка и дрючок. Им, если они стремились выжить — а кто не стремился? — и хотя бы полуинвалидами покинуть лагерь, оставался единственно доступный выход — туфтить. О туфте в лагерях уже много написано, да и на воле она давно известна каждому если не под лагерным словом, то под старым: очковтирательсотво, обман.

Для каждой лагерной работы существуют свои способы туфты и перечисление их с пояснениями заняло бы десятки страниц. Наиболе ловки и бесстрашны в туфте уголовники, шпана, но они же, как менее остальных привыкшие к физическому труду и фанатично презирающие его, первыми и заполняют изоляторы и братские могилы. Быстрее других ввергнутся в отчаяние лесными условиями, шпана преобладает также и среди самоувечников-саморубов.

Сколько тысяч погибло в соловецком лесу до весны 1929 года включительно, едва ли кто знает. Известно только, что в 1923 и в 1924 годах на острове в лесу работало не больше двух-трех сотен заключенных на заготовке дров и жили они в кремле в карантинной и рабочей ротах в соборе. Усиленная рубка для экспорта началась с зимы 1926-27 года, а в 1927-28 и 29-м годах уже существовали самостоятельные лесные командировки Исакове, Савватьево, Ново-Сосновая, Амбарчик, Овсянка, Красное, Щучье... В лесу сверх того работали небольшие партии с Кирпичного завода, Филимоново Секирки, Муксольмы, из бараков вдоль узкоколейки; правда не все обдновременно в одни и те же годы. Однако, общая численность занятых в лесу (включая внутрилагерную обслугу) едва ли превышала двадцать процентов от всего состава заключенных на острове, иными словами, в зимы 1926-27 г. по 1928-29 г. колебалась в пределах трех-четырех тысяч человек, не засчитывая сюда тех, кто в этот период списан с лесозаготовок, как погибшие по разным причинам или отправленные как совсем обессилевшие «доходить» (а иногда и поправляться) на Кондостров, Анзер и в кремлевский лазарет. В кремле с избытком хватало человеческого материала в 8, 11, 12, 13 и 14 ротах восполнять людскую убыль на лесозаготов-

 

- 148 -

ках и постоянно держать бараки там полностью набитыми, так что приведенная выше приблизительная численность меньше фактической численности испытавших соловецкие лесозаготовки. Можно без большой ошибки считать, что за зимний сезон на острове в лесу и от леса погибала четвертая часть занятых там, т.е. от 750 до 1000 человек и столько же покидало, как инвалиды и доходяги с правом на замедленную смерть. Лес и Секирка были Сииллой и Харибдой на Соловках, и каждый, завезенный на остров, в меру способностей и удачливости лавировал между ними весь срок так, чтобы не попасть туда и уцелеть.

Некто Инжир, Лев Ильич, бывший меньшевик и потом главный бухгалтер Белбалтлага и, наконец, ГУЛАГ,а (даже при Ежове) рассказывал в лагере Бергеру (стр. со 116 по 131 вкл.), что:

«...концлагерям спускался «максимум смертности» и по нему судили, каково положение в лагере. Если «максимум» перейден (но Инжир размер его скрыл от Бергера. М.Р.), то из Москвы приезжала комиссия и начальники лагерей шли под суд или снимались с должности, а в особых случаях приговаривались к смерти и тогда об этом сообщали заключенным».

Как поступали в это время с другими участниками «перерасхода человеческого материала», Инжир, видимо, тоже скрыл от Бергера. Такие комиссии приезжали и на Соловки в годы, когда Инжир был лишь бухгалтером Госбанка, чаще всего под обнадеживающим названием «Разгрузочной комиссии». О ней в особой главе.

Инжир, как отмечает Бергер, один из немногих, «кто знал ежедневно точное количество заключенных на всех 20 миллионах квадратных километрах СССР, сколько часов ими отработано, сколько добавлено новых арестантов, а также число больных, отказчиков, умерших и окончивших срок», но эти цифры он захватил с собой в могилу в 1954 г. при лагерном госпитале в Тайшете.

Сколько заготовлено на Соловецком острове деловой, пригодной для экспорта древесины и дровяника, летописцы, конечно, не знали, как не знали и общей численности людей на лесных работах, так что пока остается тайной точное число жертв на каждую тысячу кубометров леса. Вообще на Соловках хорошего леса для экспорта совсем мало. Все же на 250 квадратных километрах площади острова, включая сюда сотни озер и десятки болот, можно найти несколько тысяч деревьев пригодных для распиловки и строительства, но в такой разбросанности друг от друга, что даже расплачиваясь за работу

 

- 149 -

куском хлеба и черпаком хлёбова, на этом лесе много не заработаешь, хотя Никонов и приводит прибыль от леса «по методу Френкеля» за 1927 г. в 5 млн. золотых рублей, а Андреев, очевидно за 1928 г., называет цифру в 10 млн. Соловецкий монастырь берег свое хвойное богатство и заготавливал на острове только дровяник для отопления, чем занимались 60 монахов и обетников (Федоров), а прибитый к острову плавник с Двины пускал на мелкие поделки и распиловку. Строевой и баржевой лес монастырь покупал на Кемском берегу и в Архангельске и привозил его оттуда на своих судах (Брокгауз, т. 60, стр. 782).

Соловецкий лес грузился на иностранные лесовозы на материке вдали от Кемперпункта и не заключенными, а вольными и ссыльными (Чернавин, стр. 251). С Соловков его отправляли туда или в плотах за своими буксирами или на барже, оставленной англичанами и названной «Кларой Цеткин». На Поповом острове этот лес перегружался заключенными на жел.-дор. платформы и отправлялся в пункты, откуда Карелес и Желлес грузили его на иностранные суда. Часть плотов перегружалась на Поповом острове заключенными на лагерные пароходы и отправлялась для перегрузки покупателям в Архангельске, «рабсилой» Севлага. Эти бесхозяйственные операции с лесом изложены некоторыми летописцами так, что у читателя может создаться впечатление, будто заграничные пароходы грузились заключенными даже в самих Соловках и в Кемперпункте (Например, Ширяев на стр. 224 пишет: «В Кеми наши плоты перегружались на иностранные суда»). Отнюдь нет! СЛОН сдавал свою продукцию Карелесу и Жел-лесу, а те уж, замаркировав СЛОНовские бревна своими клеймами от своего имени и своими рабочими грузили их, а валюту от покупателей получал Экспортлес. Чистая работа!.. Из всех летописцев только Зайцев (стр. 118) подтвердил такой порядок. Подробнее и убедительнее, как отмечалось выше, такое мошенничество в сезон 1930-31 года описано Розановым (стр. 32-34).

Основным подрядчиком экспортного леса среди концлагерей был даже не СЛОН, а Севлаг. Он не только заготавливал и сплавлял лес в Архангельск в бассейне Северной Двины, но одно время частично и грузил его свой рабсилой. Переводчиками для сношений с капитанами были также заключенные. Однако и там договора и расчеты с покупателями вел не Сев-лаг, а Северолес. Об этом очень правдиво, почти документально, рассказывает на английском Китчин.

На Соловецком острове с зимнего сезона 1929-30 года

 

- 150 -

лесозаготовки для вывоза прекращены из-за тифозной эпидемии и перехода УСЛОНа на эксплуатацию более выгодных и ценных лесных массивов на материке. Хищническому истреблению леса на острове пришел конец. Заготавливали только березовые чурки для обжига кирпича, да вывозили в кремль и в другие «населенные точки» острова, так называемые «сучки» — порубочные остатки прежних лет в виде сложенных и занумерованных штабелей мелкого дровяника и хвороста. Ими да торфом и отапливался весь остров. Лошадей на эту работу, как и на некоторые другие, не давали, а посылали ВРИДЛО — «Временно Исполняющих Должность Лошади». В годы Розанова — 1931, 1932 на эту работу назначали только вполне здоровых и, обычно, не старше 40 лет, а до того... ну, пусть расскажет Никонов про свой опыт в сезон 1928-29 года.

«Мы шли исполнять обязанности лошадей, а потому и назывались ВРИДЛО. Для каждой группы из пяти человек, впряженных в сани веревочными лямками, был урок одной лошади... Наложив в сани лошадиный груз кирпича, «запряжка» тронулась. Впереди всех тянул уругваец Вильям Брот, который после года одиночки радовался каторге. Но поэт Ярославский*, идущий справа, вскоре взмолился: — Подождем здесь немного. Ноги не идут... «Что встали? — орет сзади старший: — Пошли! Пошли!». Скоро, однако, мы все выбились из сил. У меня от натуги звенело в ушах, и перед глазами заходили черные круги. «Даешь дальше!» — орет старший. Опять лямки натягиваются, скрипят полозья и скоро от нас начинает валить пар, как от настоящих лошадей...»

ВРИДЛО официально (в отчетах и планах) назывались сначала «вывозкой на людях», пот ом вывозкой или трелевкой вручную, оглашавшей ревом РАЗ-ДВА-ВЗЯЛИ! ЕЩЕ ДРУЖ-

 


* Александра Борисовича Ярославского вскоре расстреляли «за попытку» побега (очевидно с материка), а жену его, бросившую за это камень в кремле в Успенского, сам, якобы, Успенский застрелил весной или глубокой осенью 1939-го на Секирке. Об этом довольно неубедительно передает рассказ одноэтапника Никонов (стр. 240-243). Ярославский — автор ряда сборников (1922-1926 гг.), принадлежал к группе поэтов «Биокосмистов-Имморталистов». Сборники озаглавлены, надо сказать, необычно: «Святая бестиаль», «Сволочь Москва», «Корень из Я», «На штурм вселенной» и т.п. О нем упоминает и Солженицын на стр. 46-й: «Поэт Ал. Ярославский подошел к отделенному и зашептал ему на ухо. Отделенный, отчеканивая слова по-военному, рявкнул: — Был тайным — станешь явным!

- 151 -

НО! ПОТЯНУЛИ! — соловецкие, карельские архангельские и печорские леса от зари до ноченьки. Вид работы, впрочем, не новый. На сахалинской каторге девяностых годов подобных ВРИДЛО, не мудрствуя лукаво, называли бревнотасками. У меня есть их фотоснимок. Четверо тащат по снегу бревно, однако таких, что десятка соловецких стоят: тепло одетые, краснощекие, мускулистые. Только дурни были: волокли бревно по снегу, а не везли на санках, как в концлагерях. На Кирпичном заволе на Соловках подвозкой березовых дров для обжига зимою 1931-32 года занято было человек сорок, по соловецкому «стандарту» тоже здоровяки, но далеко им было до сахалинцев и по силе, и по питанию. Одеты все же в тот сезон были сносно, никто не обмораживался, как два-четыре года раньше, спали в сухом, чистом, теплом бараке на вагонках. Я был для этой партии табельщиком и нормировщиком и не помню, чтобы кто-нибудь не выполнил урока или возвратился затемно. На Соловках — повторяю — после московской комиссии продолжалась «оттепель» и администрация до поры-до времени придерживалась письменных инструкций, а не словесных добавлений к ним.

В лесу и на лесной бирже за кремлем с 1930 года работало до 350-400 человек, из них полсотни на лесобирже и по такому же, примерно, числу в Филимоново, на Кирпичном заводе и Анзере, а остальные — в небольших партиях, разбросанных по всему острову. Это я знал уже точно, т.к. в 1931 и 1932 гг. работал табельщиком, нормировщиком, счетоводом и лесотаксатором в разных пунктах острова. Имена лесных палачей 1926-1929 годов — Селецкого, Потапова, Платонова, Воронина, всяких магерамов — к ним сейчас перейдем — еще удерживались в памяти соловчан, но действительные их зверства уже обрастали неизбежным лагерным присочинительством, в основе которого обычно лежало такое сравнение: «Ныне што, ныне терпеть можно. А вот у нас на Щучьем в двадцать восьмом... да для сочности и пущего страха в холодный карцер вместо двух скажет что полдюжины посадили, да и рубашки поснимали, а третий, пересказывая, добавит: — Закрывая дверь, надзор еще и прикладом каждого стукает... Впрочем, подобное случалось, чаще всего со шпаной.

Пальму первенства в раскрашивании соловецких ужасов, несомненно, заслужил Киселев. Дадим ему слово (стр. 91, 92):

Крикушники — это карцеры (на жаргоне надзора и ИСЧ) и самое распространенное в СЛОН.е место и форма наказания, если не считать побоев. В СЛОНе их 873, т.е. по числу командировок. Крикушником зовут карцер потому, что брошенный

 

- 152 -

туда кричит: зимой он замерзает, а летом его голого немилосердно грызут миллионы комаров и мошкары. Сажая в крикушник, заключенных всегда раздевают — и зимой, и летом. Крикушник — сарайчик из досок, между которыми просунешь два пальца. Пол земляной. Не на чем сидеть или лежать. Печки тоже нет. «С печкой-то в крикушнике шакалам рай — сами запросятся туда: триста граммов, не работать и печка — чего им еще?! — скажет чекист. В последнее время, экономя лес, крикушники строят в земле. Вырывается глубокая, метра в три, яма, над ней небольшой сруб, на дне — клок соломы — и все. «Прыгай!» — приказывают сажаемому. А когда выпускают, подают шест. Удобство его для чекистов в том, что «оттуда не слышно, как шакал орет». А сажают туда за все: не стал во фронт перед надзирателем, не стоял в строю, как вкопанный, держал себя непринужденно, показалось чекисту, что невежливо с ним разговаривают, что на незаконные его действия заключенный собирается жаловаться (встречались, значит, и такие храбрецы, и какие-то «законы» знали. М.Р.); если заключенный из интеллигентов (А о ком же речь шла до сих пор? Только о шпане, значит? М.Р.) и после работы отказался писать статью и иллюстрировать стенгазету за надзирателей — тоже в крикушник».

Не довелось мне ни видеть, ни слышать про крикушники в земле ни на Соловках, ни после на материке и в других лагерях до самой войны, да и у летописцев о них нет ни слова. Были обычные карцеры, вроде избушек на курьих ножках, сам сидел в таком. Вот в кремле — там разыскали уже забытые и полтора века пустовавшие «каменные мешки» времен Грозного, Преобразователя и Бирона и постарались полностью использовать их.

О «каменных мешках» рассказывают почти все летописцы, особенно старательно один из украинцев в брошюре Чикаленко. По его словам, в «каменных мешках» ротный Платонов уморил сотни им наказанных заключенных, по пьянке забывавший выпустить их оттуда. Клингер (стр. 189) добавляет:

«В эти ямы, сделанные монахами для хранения продуктов, или, как их называют, «каменные мешки»*, администрация

 


* В книге советского историка Фруменкова «Узники Соловецкого монастыря» на стр. 6 и 9-й вот что сказано о «каменных мещках»:

«До самого конца 18 века в Соловецком м-ре не было специального тюремного помещения. С конца 16-го и на протяжении 17 и 18-го веков местом заключения служили здесь каменные ниши, сделанные монахом-зодчим Трифоном по куртинам в самой городовой стене и внутри башен... По замыслу архитектора, каменные ниши должны были служить погребами для снарядов и пороха в военное время, но предприимчивое монастырское (и особенно чекистское. М.Р.) начальство нашло для них другое применение, Погреба превратили в казематы монастырской тюрьмы (позже — в карцеры УСЛОН.а. М.Р.). В соловецких каменных мешках погибли многие сотни неугодных царской власти и церкви (также чекистскому начальству Соловков позже. М.Р.)... В каменный мешок заживо замуровывали несчастных узников... В некоторых камерах узник не мог лечь, вытянувшись во весь рост... Соловецкий мартиролог насчитывает свыше четырехсот человек...»

Это выходит по две жертвы на год. А концлагерному мартирологу только за десять лет и счет потерян. Повертывается же язык у «историка» проклинать прошлое, обходя, как кот горячую кашу, куда как более зверское настоящее, о котором он лучше знает, чем наши летописцы.

- 153 -

загоняет «провинившихся» контрреволюционеров ударами прикладов или «смоленских палок» (Это он говорит о 1923 и 1924 годах, когда на острове шпаны было еще мало, а в Кемпер-пункте при Гладкове она тогда просто царствовала. М.Р.). В такой средневековой клетке заключенный проводит от одного дня до недели, не имея возможности ни сесть, ни лечь, ни вытянуться во весь рост».

Послушаем теперь, что нашел на штрафной лесной командировке Овсянка на Соловках, километрах в 18-20 на север от кремля по западному берегу, приехавший туда по служебным делам Киселев (стр. со 111 по 115 вкл.), в те дни вольный уполномоченный 3 части (ИСЧ):

«На Овсянке три барака для заключенных и бывшее монашеское помещение для надзирателей. Все, кто по директиве Лубянки должен попасть в «белые списки» (т.е. использоваться только на тяжелых работах. М-Р.) отправлялись туда. Начальствовал там чекист Ванька Потапов. Никто из присланных к нему обратно не возвращался. Они или замерзали на беспрерывной, без отпуска в барак, работе в лесу, или рубили себе руки и ноги или становились под падающую сосну или вешались на деревьях; или Ванька Потапов убивал их в пылу гнева пулей, штыком, прикладом, а то и отвинченным для этого стволом винтовки (?!! М.Р.), донося ИСО, что «заключенный пытался обезоружить конвой и бежать». ИСО списывало убитых, похваливая: «Не парень этот Ванька, а сундук с золотом».

Маленькая поправка: ИСО или ИСЧ или 3-й отдел не «спи-

 

 

- 154 -

сывают», а только утверждают акты или рапорты о подобной «смерти». Списывает по ним та лагерная часть, которая ведет строевой учет заключенных: сколько прибыло, откуда, куда и почему выбыло и сколько осталось, конечно, по фамилиям, статьям и сроку. Она же обязана следить за тем, чтобы заключенные использовались в соответствии со специальными указаниями о них в формулярах и о нарушениях докладывать ИСО. Самые дела, т.е. следственный материал остается в областном ГПУ или отсылается на Лубянку. Даже ИСО, а тем более начальник лагеря, не знают, за что на самом деле осужден человек. Киселеву это должно быть известно лучше, чем нам.* Но продолжим его рассказ:

«Не вполне веря в зверства Потапова, о которых слыхал по работе в ИСО, я решил узнать правду на месте.

— Командировка, смирно! — заорал Потапов, увидев меня подъезжающим. — Товарищ уполномоченный, — начальник командировки Овсянка стрелок Потапов, — представился он мне.

— На командировке все благополучно. Вчера в лесу загнулось восемь шакалов, о чем донесено рапортом.

— Почему это заключенные, как сумасшедшие, вылетают из бараков и куда-то бегут? — спросил я, видя грязных, худых, изможденных со струпьями на руках людей в лаптях, спешно строящихся в две шеренги.

— А это они услышали мою команду и становятся в строй. Они у меня дисциплинированы.

Приказав распустить строй и получив нужные сведения, я хотел было уезжать, но Потапов предложил мне «посмотреть его шакалов».

В большой яме около барака № 2, прикрытой заснеженными досками, по словам Потапова, лежало 400 «шакалов». Вызванный им «адъютант» — хилый подросток, одетый в два грязных мешка, сбросил доски и открыл груду голых тел.

— Немного дальше есть еще одна яма. Хотите посмотреть? — спросил Потапов. — В ней поменьше. Я отказался. — Ну,тогда я покажу вам «шпанское ожерелье», — предложил он состранной улыбкой. И показал! По обоим сторонам дверей каждого из трех бараков я увидел «ожерелья» из отрубленных

 


* Этот факт очень убедительно подтверждает И.Л. Солоневич в книге «Россия в концлагере», рассказывая, как начальник Белбалтлага Д. Успенский и начальник ИСО Радецкий в 1933 г. допытывались у него, за что же ему навешены такие грозные статьи и пункты по формуляру.

- 155 -

пальцев и кистей рук, нанизанных на шпагат. — Пожалуйста, убери свои ожерелья, Потапов, — сказал я. — На днях помощник начальника лагерей должен объезжать командировки; может выйти неприятность (Хотя я и знал, что даже сама Лубянка без внимания к таким вещам).

— Товарищ Мартинелли (помощник Ногтева в 1929-30 годах. М.Р.) знает об этом, — поспешил успокоить меня Потапов. — Я был в управлении с докладом и упоминал про «ожерелья». Он одобрил, сказав, что от этого шакалы станут поменьше рубить себе руки».

Как апофеоз к этому тошнотворному кошмару, Киселев заканчивает главу про Овсянку сообщением, что подобных штрафных командировок в УСЛОНе на 1-е мая 1930 года было 105, при чем в УСЛОН он включает все существовавшие к тому времени концлагеря, даже Алма-Атинский и, конечно, соседний Севлаг и этим еще больше подрывает доверие и к цифрам, и к фактам, приводимым в книге. От Глеба Бокийя или Когана до Киселева — «дистанция огромного размера», и они ему едва ли скажут, сколько у них по СССР командировок, в том числе штрафных, сколько всех заключенных, сколько их умерло по годам и всего на день его побега из СССР. Эти цифры сугубо секретны и даже начальники лагерей и ИСО не знали их.

Мы считали, что во всех соловецких лагерях в это время - в 1930-1931 гг. насчитывалось около 100-120 тысяч заключенных и он был крупнейшим из всех. Следующим по численности стоял Севлаг. Китчин, не имеющий нужды сгущать ни розовых, ни черных красок, и работавший в управлении Севлага, считает, что в конце 1930 г. во всех концлагерях страны было около 200 тысяч заключенных, но — добавляет он — численность их в 1931 году возросла вдвое (стр. 238-240), а к моменту его освобождения — в феврале 1932 г. достигла 450 тысяч. В его Севлаге в самом конце 1929 г. считалось заключенных несколько больше сорока тысяч (стр. 57). Для плана на 1931 год численность заключенных Севлага была принята в 60 тысяч. Розанов в «Завоевателях» для всех Карело-Мурманских и Соловецких лагерей, называет цифру в 100-120 тысяч в 1931 году, включая сюда острова, Особое Управление по экспортным лесозаготовкам, Хибины, тракты и прочие мелкие предприятия лагеря. Опротестовывать цифры Киселева (662257 заключенных на 1-е мая 1930 года) без документальных данных не имеет смысла, но читатель сам может сопоставить их с только что приведенными по другим источниками и сделать собственное заключение. Едва ли у Китчина и Ро-

 

- 156 -

занова были какие-либо причины приуменьшать цифры, тогда как у Киселева преувеличивать их основания были, перечислять которые автор не считает нужным.

В разных местах книги Киселева снова встречаются упоминания про Овсянку: то — отправка туда ста заключенных в 1928 г., записанных в «деле № 9», которых Лубянка предписала уничтожить работой в лесу (стр. 119 по 124 вкл.). «Из всей этой партии осталось в живых человек восемь, преимущественно евреев. Они откупились деньгами, до которых сменивший Потапова Гусенко был большой охотник». На Овсянку из седьмой кремлевской роты отправили также азербайджанских муссаватистов, требовавших работу по специальности и объявивших голодовку (стр. 157 и 158). «Несколько муссаватистов умерло на Овсянке, а 15 были переотправлены оттуда на Кондостров, т.е. тоже фактически в могилу». Но почему и куда исчез «сундук с золотом» — «Ванька Потапов», Киселев не сказал, хотя несомненно знал причины, по которым Гусенко сменил Потапова. Не слишком ли перестарался Киселев пером или Потапов трудом, отвинчивая ствол винтовки, чтобы им лупить «шакалов»? Не был ли весной 1930 года, а, возможно, и раньше «по семейному» отправлен он на тот свет, чтобы оставить в стороне Ногтева, Мартинелли, Вейса и Успенского и всю 3-ю часть Соловков?

Из всех летописцев на лесных командировках острова и в самом лесу побывали трое: Ширяев, Зайцев и Андреев. Ширяев немногословен (стр. 229):

«Это было в первый год моей соловецкой жизни (зима 1923-24 года. М.Р.). Я томился еще на общих работах, рубил... ели, очищал их от сучьев и выволакивал на дорогу. Последнее было самым трудным: нести вдвоем на плечах десятипудовый балан, иногда по пояс в снегу, ронять его, падать с ним и совершать в день двадцать таких полукилометровых переходов, слабым старикам и непривычным — совсем невозможно. Но мы — я и мой партнер мичман Г.-ский — были молоды, тренированы спортом и службой, он — во флоте, я — в кавалерии. Мы были здоровы и, научившись владеть топором, урок выполняли. Страдать нам приходилось только от голода и от вшей при ночевках на третьем этаже нар в руинах собора. Но свет не без добрых людей, даже на Соловках. Нас перетащили в десятую роту канцеляристов и спецов. Я попал шестым постояльцем в просторную келью... А нормой выработки в лесу (стр. 46) было срубить, очистить от сучьев и вытащить на дорогу десять бревен. Она выполнялась немногими, сильнейшими. Невыполнение иногда сходило с рук, но чаще влекло задержку

 

- 157 -

на морозе в лесу на несколько часов, а то и на всю ночь. Многие замерзали... На работах, особенно ночных, пристреливали часто. Случаев избиения каэра я не помню. Шпане попадало».

Значительно больше рассказал о положении на лесозаготовках ген. Зайцев (стр. со 117 по 131 вкл.), направленный туда приказом Эйхманса в наказание за отказ написать для журнала «Соловецкие острова» мемуары о гражданской войне, когда он был начальником штаба армии казачьего атамана генерала Дутова.* Но, как оговаривается сам Зайцев, (стр. 66):

«Здесь, благодаря покровительству медперсонала (Вот подходящий синоним для слова блат! М.Р.) я был спасен и поставлен на другую работу».

И, следовательно, сам в лесу пилой и топором не орудовал. Но находясь там, он все же не только слыхал, что творится в лесу, но и видел кое-что своими глазами. Послушаем его:

«Жилищные условия тут хуже, чем в кремле: бараки без печей, часто без окон. Правда, питание лесорубов гораздо лучше. Они получают усиленный паек: три фунта хлеба и в увеличенном размере приварочные продукты** (о чем Киселев

 


* До этого или годом позже, но Зайцев опубликовал другие свои мемуары. Ширяев (стр. 68) особо отмечает, что в «Соловецких островах» (№ 4 за 1926 г. М.Р.) шли далеко не созвучные эпохе воспоминания последнего царского резидента при последнем хане Хивинском генерала Зайцева. На стр. 130-й, возвращаясь к теме о журнале и этих воспоминаниях, Ширяев называет автором их генерала Галкина, второпях, видимо, описавшись и этим напомнив нам чеховский рассказ «Лошадиная фамилия». Сам Зайцев про эти мемуары и про Хиву не упоминает. О борьбе с большевизмом Зайцева в Средней Азии в 1918-1919 гг. читайте у Голикова КРУШЕНИЕ АНТИСОВЕТСКОГО ПОДПОЛЬЯ В СССР (изд. 1978 г., Москва) в книге 1-й стр. 47, 48, 253, 256 и в книге 2-й стр. 145.

** Почему-то в сноске Зайцев дает примечание: «Горячую пищу выдавали два раза в день. Обед приносили на место работы, а ужин выдавали по окончании работы», как будто это не столь важно знать потомкам. И еще важнее знать из чего состоял обед и ужин лесорубов, насколько он питательнее кремлевского. Но Зайцев ответа не дает, да и другие летописцы о питании отзываются общими Фразами: баланда, сырой хлеб, рыбьи головы. Лишь Олехнович (стр. 54, 55) сообщает о том все, что запомнил по работе в январе-апреле 1928 года на Мягострове по соседству с Кондостровом: «Кормили — пишет — не плохо. На завтрак мисочка каши из фасоли, чечевицы, гороха или гречихи, иногда — густой суп с макаронами, сдобренные постным маслом. В обед (для опоздавших он же и ужин) миска борща или супа с кусочком мяса чуть побольше спичечной коробки. Черного хлеба давали по килограмму. Кроме того, из ларька на свои деньги можно было прикупать сахар, чай, консервы, колбасу, селедки, печенье, булки, папиросы и др. Но за работу нам денег не платили. Лишь однажды при групповом отказе от работы «штрейкбрехерам» выдали по 20 копеек. Все же паек на лесных работах не назову голодным даже для тех, у кого не было денег на ларек».

- 158 -

вообще умалчивает, а Зайцев не уточняет, каких и сколько М.Р.).- Исаковская командировка (это — штаб лесозаготовок и начальствовал там над всеми И.Ф. Селецкий. М.Р.) крепко спит под шум и свист бури. В 4 часа утра раздаются свирепые крики: — Вставай! Живо! От нар отрываются всклокоченные, грязные лесорубы. Многие не запомнят, когда умывались. Иные стонут от вчерашних побоев. Более живые бегут на кухню, пока там не разобрали весь кипяток. Им они запивают черный хлеб, а прозевавшие — просто холодной водой. Через полчаса развод. Нарядчик передает десятникам лесорубов и каждая пара получает из инструменталки пилу и два топора, как всегда, плохо отточенные. В помощь десятникам назначаются обычно один или два чекиста из надзора (конвоиры. М. Р.), чтобы подгонять рабочих. А над ними стоял старший надзорный, уже буквально из зверей. Все соловчане особенно запомнили трех из них: Воронова, Смирнова и Воронина».

Из этих трех, Зайцев (стр. 128-129) передает со слов других о двух. Воронов приказывал раздетого заключенного обливать водой из проруби, если ни руганью, ни побоями не мог принудить его работать. Воронин же заставлял отказчика выпить кружку мочи своего напарника, либо приступить к работе. Очевидцы утверждали Зайцеву, что такой «метод» был самым действенным. Только в двух случаях лесорубы отказались и работать и выпить мочу, «Ну, Воронин тут же и пристрелил их». Зайцев, уезжая в ссылку с лесорубами, передает, как они оценивали Воронина: «...Он избегал сильно избивать, чтобы не искалечить человека, а заставлял пить мочу, тоже зная, что никто не согласится, а понатужится и что-нибудь поработает...

 

- 159 -

А там, смотришь, товарищи помогут. И человек остается здоров и невредим».

...Развод закончен. Мятель бушует. Партия кое-как добралась до делянки. Все еще темень. Раздаются «уроки» — по 13 баланов на каждого. Зайцев даже поясняет: большие бревна из заклейменных деревьев», но если они большие, то вдвоем-втроем их не сдвинуть, а если от двух до четырех метров, то таких из одного дерева можно нарезать несколько штук. Неясно также, нужно ли бревна стаскивать в кучу, выволакивать к дороге или просто оставлять их на месте разделки для особых партий трелевщиков.

«А снегу больше сажени (Больше двух метров! Вот это подвалило снежку! От роду монахи не видывали такого снежного покрова... М.Р.), а его надо отгрести ногами, так как лопат нет... Кое-где пары уже превратились в мерзлые трупы...»

Прервем здесь Зайцева для его же пользы, чтобы не слышал упрека: «Да и ты, брат, иногда тоже пописываешь!..», а перевернем страницу и начнем со следующей. О самой обстановке в лесу у нас в запасе другой летописец, кто сам пилил.*

 


* Олехнович, работавший в лесу на Мягострове в сезон 1927-28 года, приводит иные размеры урока на трех в зависимости от категории трудоспособности (стр. 49): Для первой категории свалить, разделать и сложить 65 деревьев, для второй — 45, и, сверх того, нужно сделать просеку к дороге для вывоза на лошадях. В лесу не может быть однообразных уроков. Они зависят от размера и густоты деревьев и от ассортимента, на который требуется их разделать. О тяжести урока в лесу в концлагере можно судить по тому, выполним ли он заключенным средней трудоспособности. Олехнович пишет, что молодые, здоровые и привычные к труду уже к часу дня кончали уроки и отпускались в лагерь, но таких было меньшинство и, думаю, из «свеженьких», еще не изношенных. Большинство работало дотемна. Последние тройки снимались с работы в полночь, так что на сон и еду им оставалось два-три часа. Но были и такие — до пяти троек — кого оставляли ночевать в лесу, принуждая работать прикладом и дрыном. Ослушников раздевали и ставили па мороз на полчаса, иных держали и дольше. Утром им приносили по 400 граммов хлеба, а через несколько дней их запирали в холодный карцер на берегу моря (Онежской губы). На семьдесят пять процентов командировка состояла из уголовников, а остальные — крестьяне и интеллигенты. В шести рабочих бараках на Мягострове, надо полагать, было набито не меньше тысячи заключенных.

- 160 -

«..Давно стемнело... Лесорубы плетутся с работы. БЫВАЕТ, что слабосильные пары успевают сделать лишь половину урока и им предстоит работать до следующего дня, а тогда получат новый урок. СЛУЧАЛОСЬ, что пары таких лесорубов держали в лесу по трое суток».

Слова бывает и случается выделены мною. У Зайцева их часто находим, когда он спохватывается, что расшалился пером. Так, описывая (на стр. 73) возвращение партии заключенных из леса в кремль (когда еще не все лесные командировки были открыты), он добавляет:

«Бывало не мало случаев, когда надзор... приводил с работы на одного или двух меньше. На вопрос дежурного, обычно следовал ответ: «Заболел, остался в лесу», или «Скоропостижно скончался, труп закопали в лесу». Почему оставили первого в лесу и не взяли труп второго — тайна надзора и немногих арестантов из партии, разглашение которой опасно... У всех соловчан настолько притупились нервы, все так привыкли к подобным эксцессам, как избиение, убийство и расстрел, что они мало кого тревожат... Бывало спросишь: «А где Н...?» и слышишь спокойный ответ: — Да его зимой убили... В лесу... на вытаске бревен, словно Н... отправился в интересное свадебное путешествие».

Там, где Зайцев не приглушает впечатлений этими вводными оговорками «бывало» и «случается», там у доверчивого читателя и волосы дыбом встанут и слезы польются, словно ему подсунули страницы из Киселева. Так, вспоминая зиму 1925-26 года, когда Соловкам был спущен заказ на экспортный лес и по этому случаю (якобы) был приказ по СЛОНу, дающий право начальнику лесозаготовок расстреливать на месте без суда тех, кто откажется выполнять суточный урок (Характерно что почти родственный приказ двумя годами позже издал Бокша, начальник Севлага, о чем сообщает Китчин), Зайцев дополняет его такими подробностями, виденными и слышанными:

«Ранним утром, еще до подъёма, в кремль прибывал транспорт с лесозаготовок с грудой трупов на двух-трех санях, якобы, умерших, а на самом деле забитых или замерзших, т.к. работали полуголые; тут же привозили группу лесорубов с отмороженными руками и ногами, а сзади саней шла партия окровавленных, избитых и изувеченных, которые выжили все пытки, а сейчас отправляли их, как слабосильный элемент, не поддающийся воздействию» (т.е. в обмен на еще не испытавших леса. М.Р.).

 

- 161 -

После такой картины согласишься с Зайцевым, что «счастливчики» те, «кто ухитрился проскользнуть через цепь конвоиров к озеру и там, сделав прорубь, утопился в ней или, найдя бичевку, повесился на ней». Это правда, и я слыхал о таких фактах, и другие летописцы не отрицают их, но надо всегда добавлять: бывали, случались, и избегать излишней драматизации, вроде «цепи конвоиров». Даже Киселев (стр. 88) разъясняет, что на командировке с 500-600 заключенными только 8-9 конвоиров и «цепи» из них никак не получится. Фактически, на полтысячи арестантов охранников (на материке) от 20 до 30 человек, то же мало для «цепи». Киселев приуменьшил охрану из своих соображений: объяснить, почему больного или саморуба не отправляют в лазарет: некому конвоировать.

Лесозаготовки относились к категории тяжелых физических работ, и на них полагалось назначать заключенных лишь с «лошадиной категорией» трудоспособности.

«Однако, сама адмчасть — утверждает Зайцев — в виде наказания часто отправляла в лес признанных медицинской комиссией непригодными к физической работе. Бывали факты (Ах, опять «бывали»! М.Р.), когда через короткое время привозили с лесозаготовок труп для погребения на кремлевском кладбище».

Положим, не всех погибших на лесозаготовках хоронили за кремлем. У Ваньки Потапова для таких было две ямы. Не возить же за 20 километров сотни трупов. (Ну, может, при пересчете их оказалось бы не сотни, а десятки — с Киселева теперь взятки гладки — но и за них Ванька заслужил петлю), или трупы с Секирки, Кондострова, Голгофы на Анзере? Привозили погибших с ближайших лесных участков. Друзья покойника могли даже «прокатить его на автобусе», т.е. отнести за кремль и вывалить приятеля в братскую могилу, а гроб, вот этот «автобус» оставить на кладбище для следующих «пышных похорон по соловецкому обряду»...

 

* * *

 

Пора выполнить обещание — дать слово тем, кто работал в лесу на самом острове. Лесных летописцев, с многолетним опытом в нем на Соловках, не нашли. Были, да там и остались. Солженицын искал таких, да тоже не нашел. Послушаем поэтому того, кто побывал в лесу лишь вначале 1929 года, вырвался и оставил правдивую повесть — Г. Андреева-Отрадина (стр. с 65 по 77 вкл.). Он был одной из жертв

 

- 162 -

очередного неудавшегося «классового подхода к заключенным».*

«Я просыпаюсь среди ночи в нашей административно-технической третьей роте. В коридоре топот, голоса. Обыск? Снова арест? В дверях ротный: — ... через полчаса быть на коридоре с вещами! Он читает: Стрешнев, Лопатин и я.**

Выходим. На дворе ночь... Через кремлевский двор к воротам тянутся такие же группы... Конвоиры оцепляют нас. Начальник пересчитывает: больше двухсот. «Взять вещи!» Тронулись первые ряды. Выходим из кремля. Куда? Сбоку раздается панический выкрик: — Братцы! На расстрел!.. Не похоже. Да и почему, за что?.. Но мы уже многое видели и знаем. — «Прекратить разговоры!» Не на Секирку ли? Идем по Сав-ватьевской дороге час, другой. Направо дорога в Исаково, где управление лесозаготовок... Мимо... Савватьево... Мимо. И только к утру останавливаемся перед тремя бараками где-то в серд-

 


* В конце 1928 года Лубянка прислала заместителем Эйхманса, уехавшего в отпуск, какого-то Ященко. Осмотревшись на острове, он убедился, что Соловки живут не по Марксу. Диктатура-то (дрын, приклад) — налицо, да больше над пролетариатом, над соцблизкими уголовниками, а каэры осели в конторах, складах, музее, театре, даже в самом управлении. «Снять каэров, поставить своих!» — так гласил приказ. «Метла Ященко», как называл эту «чистку» Никонов, заработала. К весне вернулся из отпуска Эйхманс и ознакомившись с положением, обнаружил перерасходы, кражи и величайшую путаницу в учете. Ященко был откомандирован обратно, но лет через пять на Вайгаче или Новой Земле — где, точно неизвестно — Эйхманс, очевидно, вспомнил Ященко, когда самого вели на расстрел. Из трех зол: Ногтев, Ященко, Эйхманс, я назвал бы Эйхманса меньшим злом, перечитав еще раз Ширяева, хотя бы потому, что при нем выжило духовенство.

** Обрисую их несколькими штрихами, а подробнее — читайте в очерке. «Стрешнев, Андрей Петрович: «За его спиной два факультета в Москве и Сорбонна»;

Лопатин — вологодский начитанный крестьянин, воплощение домовитости, соловецкий Иван Денисыч;

Гусев — «Очень религиозный, все свободные часы проводивший среди духовенства в шестой роте, а к ним в третью приходивший только спать.

И Андреев — «Я еще слишком молод, чтобы считать себя равным другим сокамерникам» (Подлинные имена автором забыты М.Р.).

- 163 -

це соловецкого леса (Ну, конечно, Ново-Сосновая! М.Р.)... Группами разбираемся по трехэтажным нарам с обоих сторон барака. Понемногу выясняется, что новые обитатели барака — канцелярские и хозяйственные работники, вчера заполнявшие бесчисленные соловецкие учреждения, все — «конрреволюционеры». Становится ясен смысл нашего изгнания из кремля».

 

* * *

 

«В четыре часа утра в бараке раздаются вопли дневальных: — Вставать! Вставать! Раздевшиеся натягивают непросохшую одежду, спавшие одетыми видят, что она еще влажна... Некоторые выбегают умыться снегом, размазывая грязь по щекам. Наскоро проглотив кашу и кипяток, выходим строиться (А про кашу-то Зайцев и Киселев умолчали... М.Р.)... Развод тянется около часа. Влажная одежда твердеет... Наконец, получаем топоры и пилы и строем по два бредем на работу.

...Никто из нас никогда не занимался тяжелым трудом; мы не умеем ни пилить, ни носить тяжести... Задыхаемся, сделав полсотни взмахов пилой, ее у нас заедает. Мы портим ценный лес: деревья расщепляются, срезанные — повисают на соседних. Мы выбиваемся из сил, но даем лес, годный только на дрова... Готовы опустить руки, послать к черту работу, но среди нас бегает Магерам.* Замахиваясь палкой-метром (Вот этим самым воспетым дрыном. М.Р.), он кричит: — Кубики давай, контра! В отчаянии можно убить Магерама, но невдалеке у костра сидят двое конвойных с винтовками.

...Замерзшая одежда оттаивает. Мы снимаем пальто, полушубки и работаем в одних пиджаках или рубашках. Когда пойдем домой, они опять замерзнут, чтобы оттаять в бараке. Вечером часов в шесть, когда в лесу уже совсем темно, Маге-

 


* Магерам — бакинский вор, недавно сидевший в следственном изоляторе ИСО в камере, соседней с той, где находился Андреев, обвинявшийся в подготовке к побегу. Там через щель он наблюдал, как Магерам получал карточный долг с другого уголовника Степки Подбора, нанося ему ножом порезы и раны, и в состоянии остервенения выколол ему глаз (стр. 1, 62). Крик Магерама: — Кубики! Кубики давай, контра! — приведен Солженицыным на стр. 66-й с добавлением: «Били по зубам», но, ошибочно, отнесен им к осени 1930 года, когда заключенных уже с весны не били. Стояла «оттепель». Андреев описывает февраль-апрель 1929 года, когда еще свирепствовал «произвол».

- 164 -

рам принимает нашу работу. С криком он бегает от одной кучки бревен к другой и бьет метром подвернувшихся. Вконец измотанные люди, похоже, даже не замечают его ударов. Мы знаем, что не выполнили и половины нормы... Ну, и пусть!.. Нам хочется только одного: добраться до барака и лечь спать... но там надо еще получить хлеб, обед, потому что зверский голод перебивает усталость... Поверка. Опять мерзнем, одежда становится железной... И только часов в девять мы валимся на нары и спим, не замечая мокрого белья, смрада, укусов клопов и вшей. В четыре утра повторяется вчерашнее... В нашей тройке — Стрешнев, Лопатин и я. Лопатин и тут оказывается самым спокойным и практичным: не проходит трех-четырех дней, как он уже осваивается с работой, словно и прежде был лесорубом... У Андрея Петровича, несмотря на его деликатность, часто срываются проклятия и крепкие слова, я не отстаю от него, а Лопатин только помалкивает и деловито прицеливается к деревьям. Кряжи в два метра длиной и толщиной в 20-30 сантиметров надо нести одному. Когда Стрешнев и Лопатин первый раз подняли мне на плечо кряж, я упал под ним, не ожидая такой тяжести... шатаясь, я шел по снегу, рассчитывая каждый шаг. Сбросив кряж в кучу, я с трудом перевел дыхание; в ушах стоял громкий шум, все тело тряслось. Четырех-пятиметровые бревна мы носили втроем... Задыхаясь под их тяжестью, слышим ободряющий голос заднего: — Ничего, донесем. Вы потихоньку, ребятки. Не сгибайте ног, а бревно держите серединой плеча... Ну, вот и донесли... Надо только дышать научиться ровнее...

...Палка Магерама почему-то еще не касалась спин нашей тройки, но других он бьет нещадно: — Кубики, гады! Давай, нажимай, контра, не то на пеньки поставлю!

Плохо работающий или поругавшийся с десятником заключенный должен раздеться и в одном белье, босый, встать на пень на виду у конвоиров... Иногда так замерзают совсем: весной, когда сходит снег, в соловецком лесу обнаруживается много трупов: замерзших, застреленных конвоем или убитых десятниками заключенных...* Мы в их полной власти. Если не

 


* Тут к месту привести показание Зайцева (стр. 130):

«Весной 1927 года, после отбытия наказания на Секирке и «блатной службы» на маяке вахтером, я в компании с известным анархистом Ломоносовым-Роланд... обходили лес, разыскивая обтаявшие от снега трупы, и зарывали их в землю. Конечно, зарывали неглубоко, лишь бы не могли разгрести дикие кошки» (Их не было, но водились лисицы. М.Р.) Дальше Зайцев подробно разъясняет, в каком именно месте зарыты трупы. На подобной «блатной» работе весной каждого года, начиная с 1925-го и кончая 1929-м, заняты были не только Зайцев с Роландом, но и многие другие, иначе в лесу стоял бы трупный запах, как в кремле от братских могил летом. Настырные туристы могли бы теперь отыскивать скелеты и спрашивать экскурсоводов об их происхождении.

- 165 -

убьют, так могут посадить в карцер у барака тоже в одном белье. Неизвестно, что хуже: несколько часов на пне или ночь в карцере...

...К вечеру тело деревянеет, но болит каждый мускул... Без боли не разогнуть спины, не повернуть шею... Только по воскресеньям немножко приходим в себя. Можно даже спать до восьми. Позавтракав и отстояв поверку, снова спим до обеда, многие спят и после... Другие сидят, разговаривают, сушат у печки одежду (все же, значит, есть печка. М.Р.), просто слоняются. Вглядываюсь в лица соседей. Они осунулись, похудели. Обросшие, грязные лица кажутся темными, одичавшими. Одежда на людях висит клочьями. — Это похоже на ад, — говорю. — Не хватает только адского пламени и жара. А люди как раз из царства теней».

Дальше на четырех страницах (69-72) развертывается дискуссия с участием автора, Стрешнева и еще какого-то Корнея Лукича из сельхоза. Обсуждались и приспосабливаемость организма («Обвыкнешь, говорили в старину, так и в аду ничего») и выгода увлечения Вагнером, чья музыка отрывает от земли ввысь, и параллели между реформаторской деятельностью Петра и нынешними целями и способами... Интересно. Прочтите. Сокращать — обесценивать... А их сокамерник по кремлю, набожный Гусев уже стонет.

«Он сильно сдал: высох, ходит, согнувшись крючком. Иногда даже не ест. Мы приносим ему хлеб, обед, но они остаются нетронутыми. — Чувствую я — конец мне приходит, братцы! — прерывисто шепчет Гусев. — Умру без покаяния, и бросят, как падаль, без креста, без молитвы, ведь страшно, а?.. Господь велел и врагам своим прощать и любить их, а я не могу больше, не могу! Прервав шепот, Гусев долго и надрывно кашляет, в груди у него хрипит, клокочет.

...Опять пуржит, неистовствует февраль (1929 г.) Неподалеку от нас в своей тройке работает Гусев... Вдруг он оседает в снег, складываясь, как нож... Спешим к нему. Стрешнев расстегивает Гусеву воротник рубашки, щупает пульс. К нам

 

- 166 -

подбегает Магерам: — Что стали, контры? Что тут? — «Припадок у человека» — отвечает Стрешнев. — Больной». — Больной? У меня выздоровеет! — скалит зубы Магерам и тычет Гусева метром в живот. «Его надо на пункт в околодок отправить», — говорит, поднимаясь, Стрешнев. — Не учи, а то я тебя научу, — замахиваясь на него палкой, кричит Магерам.

— Пошли работать, что стали!

Возвращаясь к своему месту и оглядываясь, слышим: — «Вставай, гад ползучий, работать! Я тебе покажу, как симулировать! Ну, встаешь? Он бьет Гусева толстым метром раз, другой, третий, но не слышно из снега ни стона, ни крика. Видим, подходит к Гусеву конвоир и, не ругаясь, беззлобно бьет его прикладом, словно по колоде. Потом товарищи относят Гусева к дороге, где костер конвоиров. Часа через два, почувствовав себя лучше, Гусев вернулся, с трудом обрубая топором сучья.

Вечером с поверки его отвели в карцер, а утром двое надзирателей бросили в барак что-то длинное. Рядом шлепнулся сверток одежды. Гусев, поднятый нами на нары, не подавал признаков жизни. Руки и лицо его были твердыми, как дерево. Лопатин и Стрешнев растирали Гусева, поили горячим чаем, завертывали в одеяла. Наконец, он очнулся...

— «Где карцерный? — крикнул начальник на разводе. — В бараке? Выволочь»

— Но он болен, гражданин начальник, надо бы лекпома вызвать, — говорит из строя Стрешнев.

— «Разговоры! — гаркнул начальник! — Я вам тут и лекпом и главный врач. Мигом вылечу!» ...На работу ведем Гусева под руки попеременно. Он висит на плечах поддерживающих... Сегодня ясно, утих ветер. Уже свалили десять деревьев, но застряли на одиннадцатом: наклонилось не туда, куда метили и повисло на соседней сосне. Решили пока перекурить и обдумать.

— Что расселись, контра? — вдруг раздался за нами голос вынырнувшего из-за кустов Магерама. Подскочив к нам, он с размаха бьет не успевшего подняться Стрешнева. Метр шлепнул по полушубку, как пощечина... Схватив топор, Андрей Петрович вскакивает и повернувшись к Магераму смотрит на него с перекошенным от бешенства лицом: — Ты что? — растерянно бормочет он. — «А, ты так! — злорадно кричит Магерам и поднимает метр: — Ну, держись!».

Еще не зная, что я сделаю, поднимаю свой топор и подскакиваю к Магераму... — А Подбора помнишь? — вдруг, не зная зачем, спрашиваю я. — Степку Подбора в изоляторе помнишь, гадина?.. Ну, помнишь?, — настаиваю я, надвигаясь на

 

- 167 -

на Магерама с занесенным топором. Магерам почему-то опускает метр, лицо его гаснет и из хищного становится жалким. Он делает назад шаг, другой и медленно отходит. Бросив в снег топор, сажусь на бревно, отирая пот.

—  О каком Подборе спрашивали вы? — говорит подсевший рядом Стрешнев.

—  Так, был один. Вор, — неопределенно отвечаю я. Стрешнев молчит, потом тихо говорит: — А ведь я мог убить его... Стрешнев и убийство — это так несовместимо!.. Напряжение разрядилось, нам обоим легко... Вот только непонятно, почему Магерам растерялся? Не подумал ли он, что я — один из друзей Подбора, который мог потребовать сдачи за излишне полученное им — за выколотый глаз? Загадка осталась загадкою, но с нынешнего дня Магерам будет сторониться нас, стараться не замечать. ...Воротился Лопатин, ушедший за шестом, чтобы попробовать «снять» повисшую сосну. Он взволнован. — Случилось что? — спрашиваю его. Лопатин медленно отвечает:

—  Гусев, обрубая сучья, отрубил себе палец. Мы перевязали руку, но конвоир подошел и заставил Гусева работать дальше. Тогда он опять ударил по руке и отрубил пол-ладони. Подбежал Магерам. Вдвоем с конвоиром они избили Гусева и приказали перевязать его. Своей рубашкой, изорвав ее на бинты, мы кое-как остановили кровь. Магерам заставил его работать одной рукой. Только мы отошли, как он снова ударил поруке и отрубил вот досюда, — Лопатин показывает на свою левую руку, выше запястья. — Магерам совсем остервенел, бил Гусева и метром, и ногами, а он лежал без движения. Там весь снег кровью залит... Мы еще раз завязали ему руку, но он уже не вставал... Теперь его на пункт унесли... Зачем он это сделал?..

 

* * *

 

«Все проходит» — говорится в старой сказке. Это, пожалуй, наше главное и единственное утешение. Прошел лес: я снова в кремле, в той же роте и по-прежнему работаю в управлении. Андрей Петрович бы прав: уже перестали болеть мускулы, с рук сходят мозоли, а с лица обмерзшая кожа. В бане остались лесная грязь, вши. Выстирано белье. Снова принят человеческий вид... В душе будто бы перевернулась еще одна исписанная страница. Эксперимент начальства не удался. Уголовники столько напутали и разворовали, что ему ничего другого не оставалось, как вернуть нас на прежнее место. В лесу остались немногие, в их числе Гусев, зарытый вместе с другими

 

- 168 -

в промерзшей земле. А, может быть, просто брошенный в снежный сугроб...»

 

* * *

 

«Все проходит», — повторю вслед Андрееву и я. Много лагерной воды утекло с февраля 1929 г., когда Андреев на себе испытал и воочию увидел сам на месте лесной произвол и до весны 1930 года, когда Розанову в последние дни старо-соловецкой истории дали лопату на тракте в Карелии.

С весны 1929 года управление СЛОНа перееехало на материк, а весь Соловецкий архипелаг стал всего лишь его первым (потом — четвертым) отделением. С отъездом «штаба», ИСЧ острова сразу же принялось за фабрикацию «общесоловецкого заговора», не прекращая ее и в дни визита Горького на Соловки. Подученные стукачи и легковеры по темным углам нагоняли страх перед всеведующим и всемогущим ИСЧ — «ЧК в ГПУ». По Никонову «заговор» охватывал 60 процентов всех заключенных. Он даже объявил потом о подготовке романа «Соловецкий заговор».

Ни Альбрех, ни Горький не облегчили жизни соловчанам, магерамы продолжали дрыновать, потаповы — прикладывать приклады, а тут еще с конца лета, после трехлетней передышки, набросилась на соловчан тифозная вошь...

Только с открытием навигации 1930 года запахло весной на острове. С первым пароходом приехала высокая чекисткая комиссия искать козлов отпущения за все, что годами с ведома Лубянки творилось на Соловках. Сначала взялись за магера-мов, курилок и Чернявских, да не за всех, а по выбору, с оглядкой, как бы не остаться без верных псов, как бы не переборщить. На Соловках, да и по всем лагерям, наступила «оттепель». На самом острове она продолжалась бы и до весны 1933 года, да августовский пожар 1932 года в кремле укоротил ее. Не сказал бы, что «жить стало лучше, жить стало веселее», но существовать и сосуществовать по сравнению с прошлым стало легче и в кремле, и на командировках островных и материковых. Об этом периоде многого не расскажешь, а начнешь вспоминать, так перервут: «Смени, скажут, пластинку. Поставь старую. Не топи прошлого!»... К тому же и состав заключенных на острове сильно изменился. Навезли шахтинцев, военных из Киева, профессуры разной по «Делу Академии Наук», по процессу «Промпартии», пришитых к «Спилке Вызволения Украины», всех партийных и советских верховодов Татарской республики, националистов среднеазиатских респу-

 

- 169 -

блик, «шпиёнов» и, конечно, беглецов с материка познакомиться с новым порядком на Секирке. Шпану и бытовиков высылали на материк доказать на Беломорканале свою соцблизость. В отчаяние за тот отрезок времени на острове не приходили, рук не рубили, в прорубях не топились; на пеньки и на комаров не ставили, и в холодные карцеры полураздетыми не бросали. Исключения, возможно, и бывали и стоило бы описать их, да не знаю ни одного.* Кто-то в Москве подмахнул приказ о пятидневке. Ввели ее и в УСЛОН,е, и в Севлаге, да вскоре одумались: отменили. Лагеря «Особого Назначения» стали исправительно-трудовыми без кавычек, но с прежними наставниками и попечителями. Только с конца 1932 года они стали превращаться в «истребительно-трудовые», да не во всех лагерях сразу и не одними методами. Это -— не моя тема сейчас, а описать ее уже и жизни не хватит. Да и где уж мне тягаться с автором «Архипелага» после Соловков!

Из соловецких лесов больше не слышно воплей. Работу там в 1930, 1931 и 1932 году не опишешь с криком души, с междометиями и многоточиями на каждой строчке. Сошлюсь на Витковского, побывавшего в начале осени 1931 года на Анзере в группе из четырех человек на лесозаготовках, правильнее сказать на распиловке уже заготовленного леса (стр. 168, 169):

«Мы отправлялись за два километра к заготовленным и выброшенным морем бревнам, впервые научившись необходимой науке «закладывания туфты»... К приходу замерщика вся норма с приличным перевыполнением стояла выложенная в ряды штабелей... Живем в теплом монастырском помещении. Из двенадцати человек восемь рыбаков... Жили они в отдельной комнате и хорошо нас подкармливали».

До Анзера он работал на осушительных канавах и корчевке пней на болотах, т.е. на самых тяжелых и полуштрафных работах, какими они были раньше. Оттуда попал «на иод», т.е. на сбор йодосодержащих водорослей, где через два года побывал и Пидгайный. Эти водоросли собирают и поныне, только вольные.

«Кончали работу, пишет Витковский, раньше всех... По пути заходили в лес, собирая грибы и ягоды... У рыбаков обменивали их на треску, навагу, камбалу. Это был лучший ко-

 


* Олехновича (стр. 132), подготавливая к обмену, 13 июля 1933 г. на Соловках переселили из роты «в карцер, где уже содержался конвоир из деревенских ребят с пятилетним сроком, ударивший вора прикладом, за что теперь сурово наказывают».

- 170 -

роткий период за всю долгую лагерную жизнь. В лагерях цвела весна сентиментального, «педагогического исправительно-трудового периода (называемая мною повсюду «оттепелью» М.Р.). Требовалось время, продолжает он, чтобы (лагерный) маятник, набравшись инерции, опять качнулся в сторону еще больших жестокостей (чем те, о которых он наслушался в Кемперпункте. М.Р.).

Все его остальные двадцать страниц о Соловках описывают природу и уголовников, с которыми он работал.

О былом в соловецких лесах теперь свидетельствовали только высокие пни, да не повсюду еще убранные порубочные остатки. В мое время — в 1931 и 1932 годах — лесным хозяйством острова заведывал большой выпивоха Григорьев, до лагеря чуть ли не начальник Главного артиллерийского управления РККА, осужденный на короткий срок по служебной статье. Он вскоре освободился. Лес его интересовал не больше, чем допитая бутылка.

Григорьева сменил ученый лесничий Бачманов из старого дворянского рода. У него в лесхозотделе на третьем этаже справа всегда царила мирная, почти семейная обстановка, естественно, еще более облегчавшая положение заключенных на лесных участках. Прорабом у него и моим прямым начальником был лесничий Буланкин. Он же, а не ковбой Дегтярев в разных ситуациях и под разными именами упомянутый всеми летописцами, заведывал Дендрологическим питомником, высмеянным в «Архипелаге» (стр. 36). Дегтярев давно уже не пользовался козлом и, конечно, верхом на нем ездить не мог и почел бы это великим позором для себя. Просто, попал он под горячее перо к Солженицыну... Вместе с Дегтяревым я не раз ездил в «пассажирском» вагон узкоколейки от кремля до Филимоново. Он все еще носил ковбойскую шляпу, платочек вокруг шеи и длинные белые кожаные перчатки, словом, выглядывал заправским ковбоем. За участие в групповом побеге* на острове в 1929 году, упомянутом Солженицыным и другими, ему добавили три года срока, но лагерные «параши» приводили иные версии: то за туманные инициалы В.К. в письме, то будто бы он сам просил ГПУ оставить его на острове, где «стало очень уютно», — вообще трепотни разной носилось о нем по лагерю больше, чем Дегтярев того заслуживал. Из лесничества в Варваринской часовне, где я недолго

 


* Побегом такие случаи не считались. В строевых донесениях УРО для них была особая пометка: «В самоволной отлучке». М.Р.

- 171 -

работал таксатором, ученый лесовод князь Чегодаев годом раньше был откомандирован на материк, а заменивший его лесничий Николай Иванович Борецкий почему-то тоже долго не удержался. На его место уже при мне назначили военного Николая Николаевича, старикана, в прошлом, говорили, начальника штаба Буденного. Фамилия его, как и многих других, давно погребена в памяти под наслоением переживаний куда более бурных лагерных лет 1933-1941 и военных. В современных подробных описаниях Соловков для туристов я уже не нашел Варваринской часовни. Она, очевидно, сгорела в годы военно-морской школы на острове. В ней побывали и работали с 1925 по 1932 год трое летописцев: Зайцев, Никонов и Розанов.

Почти полвека прошло, как прекратилось истребление соловецкого хвойного леса. Теперь на снимках показывают подрастающий молодняк из березы и осины. Вырастить хорошую ель и сосну на Соловках раньше, чем за 100-150 лет не позволит климат. Нынешнее поколение о былой красоте соловецких лесов и самого монастыря может судить только по книге Немировича-Данченко от 1875 года, да не так-то просто ее достать.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ «ДЕВЯТЫЙ КРУГ — В ЛЕСАХ»

 

Приводим доклад Молотова из «Известий» от 13 марта 1931 г. (из 5-го раздела «Принудительный труд», опустив первые 460 строк сплошной и дешевенькой политграмоты и цитируя лишь основное из второй части раздела):

«...У нас теперь занято на лесозаготовках 1 млн. 134 тыс. человек и все они работают в условиях обычного свободного труда и труд заключенных не имеет никакого отношения к лесозаготовкам.

Однако мы никогда не думали скрывать того факта, что труд заключенных, здоровых и способных людей, у нас применяется на некоторых коммунальных и дорожных работах. Мы делали это, делаем и будем делать впредь. Это выгодно... для общества и для преступников...

В ряде северных районов, о которых так много пишут теперь в буржуазных газетах в связи с кампанией о «принудительном труде в СССР» у нас действительно на некоторых работах применялся и применяется труд заключенных. Но при-

 

- 172 -

водимые дальше факты с полной очевидностью устанавливают, что труд заключенных и здесь не имеет никакого отношения к продуктам нашего экспорта.

Отметим объекты работ этих заключенных. По Карелии уже проведен трудом заключенных тракт Кемь-Ухта протяжением 208 клм. и, кроме того, тракт Парандово-Кикшозеро на расстоянии 190 клм. Нельзя не признать, что это нужные для страны работы.

Особое значение имеет развертывающееся теперь в Карелии строительство Беломорско-Балтийского канала... протяжением 914 клм... В данный момент ведутся работы в районе Выгозера. (Как раз там мы в этот сезон и заготавливали для Желлеса три миллиона кубометров экспортного леса. М.Р.).

В Северном крае трудом заключенных проводится тракт Сыктывкар -Ухта, длиною 313 клм. в район разведочных работ по нефти, при чем уже пройдено 160 клм. и железная дорога Сыктывкар-Пенюг, длиною 305 клм. Всего на этих работах во всех указанных районах занято около 60 тысяч человек. Могу еще добавить об условиях там труда и быта заключенных.

Продолжительность рабочего дня установлена во всех лагерях заключенных в 8 часов. При получении обеспеченного пайка и вообще достаточного снабжения и, кроме того, ежемесячного получения от 20 до 30 рублей на руки, они имеют нормы труда, не превышающие выработку вольного рабочего. Лагерь представляет собой поселение людей, свободно, без охраны передвигающихся и работающих на территории соответствующего строительства. Здесь развернута культурно-просветительная работа, получаются книги, журналы. Профессионально-техническим образованием, например, только в северном районе осенью 1930 года было охвачено около десятка тысяч человек. К ПОЗОРУ КАПИТАЛИСТОВ МНОГИЕ И МНОГИЕ БЕЗРАБОТНЫЕ ПОЗАВИДУЮТ СЕЙЧАС УСЛОВИЯМ ТРУДА И ЖИЗНИ ЗАКЛЮЧЕННЫХ В НАШИХ СЕВЕРНЫХ РАЙОНАХ. (Разрядка моя. М.Р.) Это горькая правда, и о ней должны знать рабочие за границей.

Как видите, никакого отношения к лесозаготовкам и вообще к экспортным продуктам «принудительный труд» и вообще заключенные у нас не имеют и басням о том пора наконец положить конец».

Дальше Молотов словоохотливо учит, как это сделать:

«Конечно, попытки к назначению особых государственных комиссий по «обследованию» положения в СССР неприемлемы... как несовместимые с суверенитетом и односторонние... Только государство ГОСПОДСТВУЮЩЕЕ могло бы навязать

 

- 173 -

государству подчиненному такое ОДНОСТОРОННЕЕ предложение... Однако, представители иностранных государств и печати в Москве пользуются у нас свободой передвижения. Они могут, если хотят, лично убедиться в том, сколько гнусной лжи распространяется за пределами нашей страны о «принудительном труде» в СССР... При поездках на места они могут убедиться в том, что работы по экспортным товарам, хотя бы по тому же экспортному лесу, не имеют никакого отношения к труду заключенных и... вообще к принудительному труду.

Заключительное предложение Молотова трижды покрывается аплодисментами. Сначала за напоминание о том, что «в СССР провозглашен лозунг «Не трудящийся да не ест», а у капиталистов, в моде другой принцип: «Трудящийся да не ест». Вторично Молотову отхлопали за предложение, чтобы «к нам проверить этот лозунг приехали рабочие, выбранные самими рабочими. Пусть им представят эту возможность те, от кого это зависит. Мы только требуем, чтобы на основе равноправия такого же рода возможность они представили и рабочим нашей страны».

«Мы заранее заявляем, что окажем содействие к опубликованию всех без исключений материалов... обследования у нас и в капиталистических странах (опять аплодисменты). Но сомневаемся, пойдут ли на это те, которые теперь клевещут о «принудительном труде» в СССР. Не их цель — правдивые факты. Их задача — ...подготовить нападение на Советскиий Союз». Комментировать Молотова нет нужды. Вся глава «Девятыйкруг — в лесу» дает достаточно доказательств в заведомой лжи председателя Совнаркома СССР.