- 233 -

ГЛАВА 2 ДУХОВЕНСТВО И СЕКТАНТЫ

 

В ноябре 1925 года в Соловках содержалось более ста двадцати церковных людей, включая сюда 24 епископа и архиепископа, белое и черное духовенство (священники, игумены, архимандриты и др.), а также мирян, осужденных за участие в церковных делах. В 1926 и в 1927 годах на Соловки продолжали посылать дополнительные партии осужденного духовенства, но все же численность этой группы соловчан никогда не превышала двух-трех процентов от общего числа заключенных на острове: одни убывали окончив срок, или шли в ссылку, других привозили им на смену. В скобках отметим, что по Зайцеву в 1925 г. в Соловках было до двухсот человек духовенства всех религий (стр. 96), по Клингеру на тот же год «до четырехсот представителей православного духовенства» (стр. 199), а по Ширяеву — до пятисот (стр. 389). Приведенную вначале цифру — более 120 церковных людей — называет протопресвитер М. Польский в 1-м томе «Новых мучеников российских» и она должна считаться вполне достоверной.

Смертность среди духовенства была незначительная. Летописцы упоминают лишь трех, умерших на Соловках: Петра Зверева, архиепископа Воронежского (умер 25 января 1929 г. М. Польский, т. 2-й, стр. 279), Петр, епископ Тамбовский (в секирном изоляторе в конце 1925 г., Клингер, стр. 190 и 200-я) и отец Никодим — «Утешительный поп», тоже на Секирке в начале весны (Ширяев, стр. 264). Два замерзших священника у Френкеля по Ширяеву — не в счет... Однако Солженицын (стр. 49) передает, будто на штрафной командировке на Анзере:

«В Голгофской церкви лежат и умирают от бескормицы, от жестокостей — и ослабевшие священники, и сифилитики, и престарелые инвалиды, и молодые урки».

Но подтверждения относительно священников у протопресвитера Польского не нашли, а он, сам соловчанин с весны 1924 года, всю жизнь собирал сведения о погибшем повсюду Духовенстве: в лагерях, ссылках, убитых в храмах или на глазах семьи, расстрелянных или утопленных. В его «синодике» — в книгах и записях — сотни фамилий с указанием мест и

 

- 234 -

причин смерти и тысячи — общим счетом по губерниям.

В начале книги уже было сказано, что в ноябре 1925 г. 67 епископов, духовенства и мирян собрались в кремле и были сфотографированы соловецкой коммерческой «фотостудией». После 1926 г. такие групповые снимки не допускались, но общение между духовенством продолжалось. Так, в день отдания Пасхи, 7 июня 1926 года (М. Польский, т. 1-й, стр. 164):

«В продуктовом складе лагеря в кремле собрались по возможности все епископы на доклад заключенного профессора Московской Духовной Академии И. В. Попова и приняли, как бы на «малом соборе» так называемую в современной истории православия «Памятную записку соловецких епископов, представленную на усмотрение (советского) правительства». Совершенно неожиданно, в неурочное время — пишет отец протопресвитер, участник этого совещания, —• лагерь стал осматривать сам начальник лагерей Эйхманс со своим штабом. Отец Питирим встретил его в складе и надеялся, что он не пойдет в комнату его и его сотрудников, где происходило заседание. Но начальник решительно подошел к дверям и открыл их. «Это что за собрание?» — У нас сегодня праздник, — ответил смущенно отец Питирим. Почему этот момент прошел благополучно, трудно сказать. Надо полагать, что начальство вообще было довольно порядком на складе и в то время заключенному духовенству позволялось иногда по праздникам ходить в кладбищенскую церковь св. Онуфрия, открытую для остатка монахов-специалистов... Потом эта поблажка была уничтожена, все монахи удалены из лагеря и храм закрыт». (В 1930 и в 1931 годах. М.Р.)

Это объяснение отца Польского, конечно, иными словами и дополнительными фактами подтверждают все летописцы двадцатых годов.

Прежде всего, надо отметить, что духовенство никогда не играло на нервах лагерного начальства, ни в бараках, ни на разводах, ни на работе, беспрекословно выполняя приказанное. Ширяев (стр. 43, 44) поясняет:

«При Ногтеве (1923-1925) духовенство было рассеяно по самым тяжелым уголовным ротам. В силу необходимости, уже в правление Эйхманса, его сконцентрировали в шестой роте. До того времени на кухни и в продсклады назначались каторжане разных категорий (Зайцев: «...сначала чекисты, потом — уголовники») но все неизбежно проворовывались: голод — не тетка. Практичному Эйхмансу это надоело и духовенство приняло его предложение — взять все дело внутреннего снабже-

 

- 235 -

ния. Епископы стали к весам, дьяконы пошли месить тесто, престарелые — в сторожа. Кражи прекратились». Зайцев подтверждает и дополняет:

После первых опытов, всех каптеров назначили из духовенства, при том из старшего. Так, епископ Глеб был назначен на Пертозеро, епископ Василий — на лесозаготовки и т.д.».

Даже многочисленная мелкая шпана осталась довольна такой заменой, ибо баланда с кухни стала погуще и сахар раздавался сухой. Ни мелкое начальство, ни блатари не могли уже нахально, в открытую лезть в каптерки и на кухни и брать «по потребности» и по выбору, как бывало прежде. С конца двадцатых годов, когда «франкелизация» производства потребовала повального учета, духовенство перешло па счетную работу в конторах, а в каптерки и ларьки поставили евреев.

Само духовенство, за исключением, может быть, одиночных случаев, голода не испытывало, т.к. родственники и прихожане обеспечивали их посылками и денежными переводами. (Седерхольм, стр. 331). Зато в первые два-три года духовенство переживало не менее тяжкие для него, чем голод, моральные муки от уголовников, вынужденное слушать их постоянную матерщину, похабные рассказы и песни, брань и драки.

«Чтобы умерить резвость сквернословов — рассказывает Зайцев (стр. 97), духовенство иногда ...начинало подкармливать «шпанят», чтобы они лишь не ругались. Этот прием приводил к печальному массовому вымогательству».

После того, что мы узнали о духовенстве от отца Польского, Ширяева, Зайцева и Седерхольма, послушаем, что пишет о нем один из первых соловчан Клингер (стр. 199, 200):

«На Соловках в настоящее время (1925 г.) свыше 400 человек православного духовенства... Непередаваемый гнет, насилия, издевательства... с особенной силой обрушиваются именно на головы заключенного духовенства. Им приходится выполнять наиболее трудные работы. С поразительным смирением, покорностью и выносливостью духовенство рубит лес, прокладывает дороги, чистит уборные, высушивает болота, разрабатывает торф. Каждым словом, каждым жестом любой соловецкий чекист старается задеть, оскорбить священников. В их присутствии администрация бранится с особым кощунством. Их пайки обкрадываются со всех сторон. В их среду администрация старается втесать побольше «стукачей». Чинятся всевозможные препятствия к получению духовенством из дому посылок и денег. Какие бы то ни было богослужения, конечно, совершенно исключаются. За желание перекреститься на работе

 

- 236 -

надзор бьет по рукам плетью... Выделяющийся среди духовенства архиепископ Иларион... больной старик (в 1925 г. ему было 40 лет. М.Р.) в сентябре 1925 г. чекистом Бариновым, начальником кремля, отправлен в штрафной изолятор, где и поныне, ежедневно ожидая смерти... Там же на Секирке скончался Тамбовский епископ Петр, но вполне возможно, что его задушили чекисты, как о том носились слухи».

В какой степени здесь сгущены темные краски Клингером, читатель может судить сам по первым страницам этой главы и по продолжению ее. А относительно архиепископа Илариона известно, что на Секирке он ни разу не был, здоровья завидного, телосложения богатырского, что подтверждают все летописцы, лично знавшие его. Клингер спутал Секирку с Ярославской тюрьмой, куда владыка был в 1925 г. временно вызван Тучковым, уполномоченным Совнаркома по церковным делам. Тучков рассчитывал перетянуть Илариона к «Григорьевцам» или к «Живой церкви», но потерпел неудачу, результатом которой явились три года нового срока Илариону «за разглашение». В оправдание Клингера за явный «перехлест» можно привести две причины. Как первый соловчанин, он весь соловецкий режим описывает по событиям самого раннего периода концлагеря — по 1923 и 1924 годам — когда, действительно, и условия для всех соловчан были особо невыносимые, и произвол лагерных «капралов» бушевал безудержно вовсю и над всеми, но духовенства в то время на Соловках до весны 1924 г. — почти не было. Вторая, самая простая причина — личная ненависть к большевизму за свои страдания, хотя, в отношении Клингера, надо сказать, сам он на острове, видимо, чаще принадлежал к соловецкой «аристократии». Клингер читал личные формуляры заключенных и знал по фамилиям и по «делам» почти все соловецкое начальство и кратко, но едко описал его. Только Ширяев пытался находить положительные черточки в характере соловецких начальников. Такой неблагодарный труд был не по плечу остальным летописцам со ржавыми перьями и они излагали события по принципу чем хуже показать концлагерь, тем меньше останется сторонников большевизма, но все же часто оглядывались, как бы не пересолить сверх меры. «Добра соль, а переложишь — рот дерет»...

В положении Ивана Денисыча, т.е. на общих работах, кругозор заключенного очень ограничен: кухня, десятник, нарядчик, барак, конвой, околодок, работа — вот и весь лагерный мир для него, если он не семи пядей во лбу, если он не с университетским образованием. Зайцев прибыл на остров за четыре месяца до отправки Клингера на материк. Он тоже

 

- 237 -

описывает жуткую обстановку на Соловках, особенно с размещением духовенства в соборе, в карантинной роте, но все же к фразе об отхожем месте прямо на полу в келье, где хранились вещи св. Зосимы, дает в сноске такую оговорку (стр. 56 и 82):

«Во имя справедливости следует отметить, что описываемое мною время относится ко второму году существования лагеря, когда не было сделано почти никаких переоборудований и приспособлений... В последнее время ГПУ развило весьма интенсивное строительство на Соловках для расширения лагеря. Перед моей ссылкой в тундру (осенью 1927 г. М.Р.) было закончено переоборудование всех соловецких построек. Так, все нежилые здания — храмы, часовни, склады и пр. приспособлены для тюремных нужд. Выстроены... кухни, хлебопекарни, уборные, торговые лавки и другие. В 1927 году спешно возводили тюремные казармы стандартного типа». («Рабочий городок» на юге за кремлем, рубленые бараки для Филимоновского пункта, карантинный городок на северо-запад от кремля, рубленые бараки на кирпичном заводе и др. М.Р.)

В те же дни, что и Зайцев, отбывал карантин более наблюдательный Седерхольм, и он так описывает духовенство (стр. 330,331):

«Оно держится с большим достоинством и мужеством, не высказывая недовольства, на какую бы работу его не послали. Закончив карантин, духовенство получает должности счетоводов, конторщиков, библиотекарей и т.д. Духовенство ходит одетое сообразно сану, и при встрече с лицами более высокого сана подходит под благословение, а с равными обменивается троекратным поцелуем, — словом, не отступает от установленных для него правил. Случаи смерти от голода или цинги едва ли заметны, т.к. многие священники получают в достатке продуктовые посылки от родных и прихожан. Церковная служба (в церкви св. Онуфрия М.Р.) разрешена духовенству лишь по субботам вечерами, после работы. Воскресных богослужений не бывает, т.к. на Соловках нет дней отдыха для заключенных и каждый из них занят от 5 ч. утра до 8 ч. вечера» (для 1925 г. М.Р.).

В заключение послушаем Киселева, описывающего духовенство словно бы за его годы службы на острове — с 1927 по 1929-й вкл. (стр. 19-22):

«Где условия для выполнения уроков самые трудные, туда обязательно посылают священников, монахов и сектантов и только они одни работают там... После муштровки надзирателями на таких «специальных» командировках, их начинают

 

- 238 -

насильно стричь, связывают и бьют сопротивляющихся... Надзиратели на них тренируют своих розыскных собак... Как только где-нибудь начинается тиф, здоровых переводят оттуда, а присылают священников, монахов и сектантов... Тиф делает свое дело...»

Приведена лишь малая часть ужасов, сотворенных Киселевым для 1927-1929 годов, словно он, прочитав Клингера о первых годах Соловков, решил, что «установка дана» и опровергать никто не сунется. Что ж, с его точки зрения, как бывшего начальника секретных отделов Чека и ГПУ, он прав: прокуроры в его дела носа не совали... А каково без вранья и прикрас было положение духовенства на острове за годы «летописца» Киселева, сейчас посмотрим. Перед нами свидетельство профессора И. М. Андреева (Андреевского), недавно скончавшегося в Америке. Он находился на Соловках с 1928 по 1930 год по церковному делу и общался со многими духовными лицами от священников до епископов.

Андреев жил в келье роты санитарной части с врачами К. А. Косинским, Петровым и епископом Максимом (Жижиленко) — доктором Таганской тюрьмы, где он тайно принял постриг, за что и попал в концлагерь. К ним в келью довольно часто приходил владыка Виктор (Остроградский), епископ Глазовский и Боткинский, работавший бухгалтером канатной фабрики, что в полуверсте от кремля. Все эти лица имели пропуск на свободное передвижение по острову. Разложив на пожарный случай домино, они за чашкой чая обсуждали церковные дела. В свою очередь, врачи навещали домик владыки Виктора и невдалеке от него облюбовали полянку, окруженную березовым леском, названную ими «Кафедральным собором», где изредка совершали тайные Богослужения. Чаще происходили они в другом месте, тоже в лесу, и там к этим пяти присоединялись священники о. Матфей, о. Митрофан, о. Александр (профессор запамятовал их фамилии), епископ Иларион, викарий Смоленский и общий их руководитель и старец протоиерей о. Николай Пискуновский. Изредка появлялись на богослужениях и другие заключенные, пользовавшиеся их доверием. Особо следует отметить среди участников этой «Соловецкой катакомбной церкви» владыку Нектария (Трезвинского), епископа Яранского, викария Вятского. Он содержался на Соловках чуть ли не с 1924 года и упомянут в «Новых мучениках» протопресвитером Польским среди епископата, принявшего в кремле в июне 1926 года «Памятную записку», о которой сообщалось выше. — «Господь хранил наши «катакомбы» и за все время с

 

- 239 -

1928 по 1930 год включительно, мы не были замечены» — пишет профессор.

«Владыки Виктор и Максим часто в келье санчасти с теологических тем переходили к наболевшему церковному нестроению и хотя оба они, как и все упомянутые выше лица, отрицательно относились к действиям митрополита Сергия, но на будущее православия в России смотрели разно: «владыка Максим готовился к тяжелым испытаниям последних времен, не веря в возможность возрождения России», а владыка Виктор, наоборот, надеялся «на короткий, но светлый период, как последний подарок с неба измученному русскому народу».

С открытием каждой навигации владыка Виктор, скитавшийся по ссылкам и концлагерям с 1922 года, обычно, сразу получал много вещевых и продуктовых посылок, но за несколько дней раздавал их, не оставляя себе почти ничего. Особенно жаловал он урок, о которых никто не беспокоился. Последний раз владыку видели в Майгубе в Белбалтлаге весной 1931 года счетоводом ларька» (см. «Новые мученики...» стр. 70-72, том 2-й).

В 1931 и 1932 годах со мною вместе хлопал на счетах батюшка Шадымов с Урала. Иногда он куда-то таинственно исчезал, возможно, что на эти «катакомбные» богослужения, либо исповедовать и причащать тех, кто просил и кому он верил. Посылок батюшка не получал, так я поддерживал его из своих излишков, как несравненно более счастливый материально.

Наиболее известными и авторитетными среди духовенства и каэров на Соловках были три личности:

Архиепископ (Иларион (Троицкий), викарий Московский и бывший профессор Московской Духовной Академии и один из ближайших помощников патриарха Тихона;

Архиепископ Евгений (Зернов) Приамурский и Благовещенский, признанный всеми епископами на Соловках за первого среди них и

Профессор Московской Духовной Академии Иван Васильевич Попов, также из ближайших сотрудников Патриарха.

 

* * *

 

Владыка Иларион, несомненно, был по общему утверждению самой популярной и уважаемой личностью в лагере среди всех слоев, даже среди мелких уголовников. Никонов (стр. 152), не раз встречавшийся с ним, не мало подивился, когда охранник при нем спросил архиепископа:

 

- 240 -

— Где вы, владыка, ловили рыбу? Наши вчера ничего не поймали.

— Меня все и всегда так называют, — ответил Иларион Никонову.

Ширяев (стр. 318-323) красочно, на пяти страницах рассказывает, как однажды архиепископ с монахами спасли военкома Соловецкого Особого полка Сухова из лодки, прихваченной шугой и уносимой в море и как, вскоре после того, при Ширяеве (тогда, очевидно, в должности писаря при военкоме. М.Р.) Сухов остановился на дороге перед деревянным Распятием, в которое он раньше всадил два заряда, и сдернув буденовку, размашисто перекрестился, предупредив Ширяева: — Что б никому ни слова... А то в карцере сгною... День-то какой сегодня, знаешь? Суббота, Страстная...

И Ширяев подтверждает, что «нередко охранники называли Илариона, как бы невзначай, владыкой. Обычно — официальным термином заключенный, кличкой «опиум», попом или товарищем — никогда.

В бытность Зайцева объездчиком лесничества (стр. 86, 87) владыка Иларион состоял при нем лесным сторожем «и одновременно был моим духовным отцом и истинным другом. В большой меховой шапке, в широкой козьей дохе; сам — громадного роста, геркулесовского телосложения, с громадным посохом в руке — таким его видели в лесу и на дорогах осенью 1927 года».

Дальше Зайцев передает о вызове владыки в Ярославль к Тучкову и о новом сроке ему «за разглашение» столь же подробно и точно, как сообщал о том в книге отец Польский. Добавлено только Зайцевым, будто в Ярославле пытались отравить неподатливого на уговоры и посулы владыку, но яд не подействовал и уже на Соловках Глеб Бокий, по поводу встречи с Иларионом на острове, будто бы заметил: — Это какой-то чёрт невредимый. Это — второй Распутин...

Об этом Зайцеву рассказал Михаил Иванович Юпович, заведующий собачьим питомником и организатор осенней охоты для «Разгрузочной комиссии», бывший чекист, при котором члены комиссии не держали язык за зубами (стр. 85-87). Этот Юпович выведен Ширяевым под именем Свид — Свидерского, занятного рассказчика — сокамерника (стр. 232 и 239).

Не стяжатель по натуре, Иларион мало беспокоился о своем скарбе, но всегда находились люди, готовые присмотреть за ним. Охотно он работал в сетевязальной с духовенством и монахами («Артель Троицкого»), лесником лесничества при Варваринской часовне.

 

- 241 -

Ширяев не без оснований предполагает, что именно владыке Илариону удалось сконцентрировать духовенство в шестой роте и получить для нее некоторое ослабление режима. Он же, Иларион, отстоял волосы и бороды духовных лиц при поголовной стрижке во время первой сыпнотифозной эпидемии 1926-27 года.

«За санитарией, конечно, очень следят: насильственно стригут волосы и обривают бороды (также и всем священникам сряду). Еще обрезают полы у длинной одежды (особенно у ряс...)»

— передает Солженицын (стр. 49), не уточнив, что тут речь может идти об эпидемии 1929-30 года, что видно из объяснения Никонова (стр. 213) относительно епископа Вениамина Вятского — счетовода сельхоза.

Духовенству тогда — с 1924 по 1928 г. включительно, а кое-кому и в 1929 году еще разрешалось держать Евангелие и носить рясы, но кресты, св. Дары, иконы и богослужебное облачение не допускались. Бессонов, бежавший в мае 1925 г. из Кемперпункта в Финляндию вел свой дневник в побеге на Евангелии. Оно тогда при обысках не отбиралось.

Еще до открытия Соловков владыка Иларион уже томился в Архангельском концлагере. В конце 1923 г. с приговором в Соловки, его привезли на Попов остров. Вскоре умер Ленин.

«...и в часы, когда его хоронили в Москве — передает отец Польский, соузник архиепископа — мы должны были здесь, в лагере, простоять пять минут в молчании. Владыка Иларион и я лежали рядом на нарах, когда против нас посреди барака стоял строй наших отцов и братии разного ранга... «Встаньте, все-таки великий человек, да и влетит вам, если заметят» — убеждали нас. Глядя на владыку, и я не вставал. Так благополучно и отлежались. А владыка говорил: — Подумайте, отцы, что ныне делается в аду: сам Ленин туда явился, бесам какое торжество!..»

При своем несомненно высоком даровании как оратора и проповедника и моральной и религиозной стойкости, владыка Иларион все же не всегда оказывался прав. «Коварство врага лишало его решительности и прямоты — пишет Польский — и даже он, владыка, шел на компромиссы с ней и делал ошибки». Но эта тема для богословов и историков церкви и мы оставляем ее им. Отметим только, что по словам Польского, — «Когда касался разговор об отношении власти к церковному управлению, то владыка говорил: — Надо побыть в этой обстановке хотя немного, а так не опишешь. Это, воочию, сам сатана».

 

- 242 -

Почти до конца 1929 года владыка Иларион (в миру Владимир Алексеевич) содержался в Соловках, откуда его в декабре этапным порядком отравили в ссылку в Алма-Ату. В пути со шпаной, его обокравшей, он в рубище и больной сыпным тифом доехал до Петрограда, где его положили в тюремную Гаазовскую больницу.

«15 декабря владыка скончался. Когда открыли гроб, одна из родственниц упала в обморок. В гробу лежал жалкий старик, обритый, седой, а ведь ему было всего 44 года. Соловчане помнят его ясное, светлое лицо, высокий рост, широкую грудь, пышные русые волосы, крепкое здоровье — и вот что стало с ним перед кончиной! Отпевание владыки совершал сам петроградский митрополит Серафим (Чичагов, умерший в тюрьме или расстрелянный в 1930-32 годах), в сослужении шести архиереев и множества духовенства. Митрополит принес для покойного свое белое облачение, белую митру, после чего тело переложили из тюремного в лучший гроб. Похоронили его в Ново-Девичьем монастыре».

Придет время, когда поставят беспристрастный фильм о Соловецком концлагере двадцатых годов и одними из лучших кадров в нем будут кадры о жизни там архиепископа Илариона, да и писатели будущего не могут умолчать о нем, как нельзя умолчать о Нопеве, Эйхмансе, Васькове, Глебе Бокием, когда речь заходит о первых концлагерях.

 

* * *

 

Архипископ Евгений пробыл в Соловках три года (1924-1926), где, по общему согласию заключенных епископов, оставался старшим среди них и после того, как в Соловки прибыли более старшие по рукоположению. Составитель сборника «Новые мученики российские» называет его «выдающимся иерархом Церкви, о котором члены его благовещенской паствы, ныне рассеянные по всему миру, по сей день хранят самые святые воспоминания». К сожалению, в книге дана оценка архиепископа лишь в общих словах: что для соловецких монахов-рабочих он являлся святейшим авторитетом, богослужение его (в Онуфриевой церкви. М.Р.) отличалось величием, покоем и благоговением, что он был постник даже в лагере, что высокообразованный и богослов, неверующего провожал побежденным, скорбящего — ободренным.

После Соловков ему дали три года ссылки в Коми-Зырянскую область, в 1929-м году «освободили» из ссылки, обязав

 

- 243 -

жить в Котельничах, Вятской губернии, но через некоторое время он оказался управляющим Пермской епархией.

«В 1937 г., когда началось поголовное уничтожение всего епископата и на свободе на всю Россию не осталось и десяти епископов, владыка Евгений, уже митрополит Нижегородский, был арестован и больше о нем никаких сведений нет и по сей день» —

так заканчивает его биографию в 1-м томе «Новых мучеников» отец Польский, а во 2-м (стр. 281) добавляет: «После 1936 года в Нижнем Новгороде арестован и расстрелян». Все же иные сведения пришли — и от кого? — от пишущего эти строки. Осенью 1938 года я повстречался с ним в штрафном изоляторе Печорского Судостроя Ухтпечлага. Он был посажен туда за отказ от тяжелых работ (имел третью полуинвалидную категорию за три грыжи), я — как недавно осужденный вторично за вредительство в лагере. Я, может, и не упомянул бы о нем, до сборник отца Польского и портрет в нем владыки освежили мою память и я отчетливо вспомнил, как он на мой вопрос ответил: — Митрополитом в Нижнем, да недолго... Когда-то митрополия насчитывала тысячи приходов, да не теперь... Ну, вы были бы счастливы получить мою статью. Приписали мне сокрытие церковных доходов.

Я даже ни имени, ни фамилии митрополита не спрашивал. К чему, когда после отсиженных восьми лет впереди новых пятнадцать? Теперь-то я уверен, что разговаривал с соловчанином, с владыкой Евгением (он спал надо мной, на верхних нарах) и вот почему. В газете «Труд» от 20 декабря 1937 г. сообщалось, что «митрополит Нижегородский Феофан Туляков не ограничивался теми рамками деятельности, которые разрешены православным иерархам соответствующими органами надзора, но благословлял организацию тайных монастырей, несколько таких монастырей возникло в Нижнем Новгороде и в Муроме. Настоятельница одного из нелегальных монастырей свое тайное иночество сочетала со службой в крупном советском учреждении» (Текс взят из предисловия ко 2-у тому «Новых мучеников...»). Владыка Феофан, очевидно, осужденный по 58-й статье в зиму 1937-38 года не мог ни летом, ни осенью оказаться на Судострое. Путь туда, в верховья Печоры, тянемся месяцами, а зимой вообще невозможен, да и не поступало на Судострой новых этапов в 38-м году. С одним из последних этапов из Архангельска осенью 1937 г. и мог оказаться на Судострое владыка Евгений, а Феофан наследовал ему после ареста, да и не стали бы ему за опубликованные обвинения «шить» «сокрытие доходов». На судостроевском неболь-

 

- 244 -

шом кладбище, как раз возле штрафизолятора, в сосновом лесу, в песчаном грунте и похоронен владыка Евгений. Слишком хил он был тогда в изоляторе, а условия содержания в нем не шли в сравнение с теми, которые владыка имел в Соловках 1925-1926 годов.

 

* * *

 

Профессор Московской Духовной Академии и Московского университета Иван Васильевич Попов оказался в Соловках в 1925 году за помощь патриарху Тихону, особенно за помощь в письме патриарху Константинопольскому Григорию УП, признавшему обновленцев и предложившему Тихону «удалиться от дел управления церковью». На острове профессор пробыл немногим более двух лет. В ноябре 1927 г. его перевели в лагерь на материке, а весной 1928 г. отправили в ссылку на р. Обь, между Березовым и Обдорском, а затем еще дальше на север, за Обдорск. Оттуда через него пересылались деньги и посылки местоблюстителю патриаршего престола митрополиту Петру Крутицкому, сосланному еще севернее по Оби в тундру, в зимовье Хэ. Затем профессора неожиданно вызвали в Москву. Там не нашлось переводчика с латыни для какого-то академического издания, и вот вспомнили о нем... «Долго ли, коротко ли», но после ареста в 1936 году епископа Варфоломея (Ремова, викария Московского, расстрелянного в июне 1936 г.) на третий день под Москвой «органы» забрали и Попова, помогавшего епископу вести занятия в Духовной Академии, о которой власти знали, но разрешения на нее не давали. С той поры след профессора был потерян. Это он, Иван Васильевич, под руководством владыки Евгения, совещаясь с ним и с Иларионом, составлял и отшлифовал «Памятную записку...», с упоминания о которой и начата эта глава. В Московской Духовной Академии он преподавал по кафедре патрологии (свято-отечественной литературы), являясь ее создателем, а потом в Московском университете читал лекции по психологии. Чем перечислять его богословские труды, многим читателям мало понятные, ограничимся оценкой, которую дал ему архиепископ Иларион: «Если бы, отцы и братия, все наши с вами знания сложить вместе, то это будет ничто перед знаниями Ивана Васильевича». К тому же, профессор Попов отличался строгим образом жизни, почти монашеским: воздерживался в пище, безропотно трудился и оставался безбрачным. В Соловецком кремле доктор богословия и профессор академии и универси-

 

- 245 -

тета обучал грамоте уголовников, которые, по словам Солженицына, «и так хорошо отличают черви от треф», (стр. 65, 66).

 

* * *

 

Всего из списка свыше 250 епископов так или иначе по СССР репрессированных, убитых или расстрелянных, в Соловецком концлагере (только на островах, без материковых командировок) за все время перебывало не более 40-50 человек, а поименно известно и того меньше — около тридцати, в том числе 24 содержались в период 1924-1926 годов.

 

* * *

 

Только один из летописцев, генерал Зайцев обстоятельно (впрочем, без особой нужды в этом для круга читателей его воспоминаний) изложил причины и методы борьбы большевиков с религией и церковью и, как следствие — положение духовенства на Соловках в особой главе «Мученики за светлое имя Христа» (стр. 93-108). Зайцева привезли на остров летом 1925 г. с большой группой духовенства, с ней же вместе он выдерживал карантинную муку и долгое время затем «квартировал» в шестой сторожевой роте, где оно вскоре было сконцентрировано. Из его воспоминаний о духовенстве ограничимся несколько сокращенным изложением о вскрытии мощей соловецких святителей и о кладбищенской церкви.

В августе 1925 года начальник УСЛОНа объявил приказ создать комиссию для публичного вскрытия мощей. В комиссию он включил Ювеналия (Машковского. М.Р.), архиепископа Курского и Тульского, Мануила, епископа Гдовского (Не Лемишевского ли, епископа Лужского, викания Петроградского, потому что в сборнике Польского есть только Мануил Лемишевский? М.Р.) и еще одного епископа и трех ссыльных чекистов. По вполне понятным причинам, это событие для церковных людей, содержавшихся на Соловках, не нашло упоминания в сборниках Польского. Председателем комиссии был назначен «известный на Соловках и памятный чекист Коган, прославившийся своими зверствами в Крыму».*

 


* Ширяев, очевидно, часто по «культурным делам» общавшийся с Коганом, фактическим начальником воспитательно-трудовой части, отзывается о нем иначе: «Бывший начальник ЧК Закавказья Д. Я. Коган (В истории Закавказья и Крыма имени Д. Я. Когана так и не нашел. М.Р.) ...до революции считался крупным подпольщиком и теоретиком марксизма... был умный, широко и глубоко эрудированный, благодаря чему через него удалось добиться сохранения уцелевших соловецких исторических ценностей под вывеской антирелигиозного музея, ставить пьесы, по содержанию совсем не пролетарские и т.д.».

- 246 -

«Гробницы с мощами святых Зосимы и некоторых других были поставлены в Преображенском соборе... Чтобы не оскорблять религиозных чувств читателей описанием гнусного фарса... ограничусь одним моментом. Когда вскрывали мощи св. Зосимы, то отделили голову от туловища... Будто бы Коган спросил архипастырей: «Это ваш главный святой? Вот ему...» — и с силой ударил носком по черепу, который, отлетев, ударился о стену».

К этому важному событию, не упомянутому другими летописцами, и не совсем-то обстоятельно изложенному Зайцевым, хочется процитировать абзац из книги Богуславского (стр. 89), привести, так сказать официальную советскую версию:

«Кстати, о соловецких «святых мощах». В сентябре 1925 года они были вскрыты специальной комиссией. Оказалось, что нетленные мощи представляют собой беспорядочное нагромождение полуистлевших костей, труху, деревянный чурбан в форме черепа... Любопытно, что соловецкие монахи распространяли слух, что «мощи» Зосимы и Савватия увезены за границу; однако, они были обнаружены в небольшой, замурованной снаружи нише южной стены Преображенского собора в двух заколоченных ящиках, на одном из которых была надпись «Зосима» и на другом «Савватий».

Больше к этому вопросу в своей книге Богуславсский не возвращается, обойдя молчанием ряд напрашивающихся вопросов, хотя, несомненно, он читал и протокол вскрытия мощей и акт о находке ящиков. Все летописцы того периода согласно говорят о «мании кладоискательства» соловецкого лагерного начальства, создавшего даже «Раскопочную комиссию» под атаманством того самого монаха — расстриги «Васьки» Иванова — «антирелигиозной бациллы», о котором, по словам Ширяева, знавшего «Ваську» (В кавычки беру потому, что официальные инициалы его были А. П. Иванов) уголовники говорили (стр. 108 и 109), слушая его антирелигиозные «лекции»: — За то Васька Бога обидеть старается, что Бог-то его крепко обидел... Описывая «Ваську», одну из колоритнейших фигур первых лет концлагеря, Ширяев говорит, что более безобразнейшего по

 

- 247 -

внешности человека он не встречал. «Васька» из кожи лез вон, чтобы заработать сокращение срока. Его статьи о прошлой тюрьме монастыря печатались в соловецком журнале, а потом были выпущены отдельной книжечкой, ценой в 50 копеек. И такой «раскопщик» пропустил бы сообщить о находке ящиков с мощами в журнале, и не кричал бы об этом на всех углах: — Святых нашел! Едва ли. Во всяком случае, если до 1933 года о «ящиках с мощами» и слуху не было, то естественно утверждать, что они случайно нашлись много позже. Вскрывали же не ящики, а гробницы в 1925 году, из которых мощи были замурованы в стене собора и вполне допустимо, что в гробницы для маскировки были положены чьи-то кости и чурбан в форме черепа. Начальство искало ценности и подозревало, что о них знал лишь инок Иринарх. «Сам Эйхманс поил его и даже катал на самолете, — пишет Ширяев: — Любил выпить Иринарх,* но и выпив сверх меры молчал».

После «вскрытия», раки перенесли в антирелигиозный музей, открытый в бывших палатах и домовой церкви архимандрита (в юго-западной части кремлевской стены, южнее Святых ворот. М.Р.). Никонов побывал в нем в 1929 или в 30-м году и оставил довольно полное описание его (на стр. 135-138). Первая краеведческая часть музея описана им точно, как я ее осматривал в 1932 году. Но насколько правильно он передает, что видел из исторических ценностей в остальных комнатах музея, ручаться не могу, и привожу его слова только относительно мощей с той же оговоркой:

«По обе стороны двери (в настоятельскую церковь) стояли массивные раки... Зосимы и Савватия. Они были покрыты толстым зеркальным стеклом. Внутри рак — по несколько горстей праха с белыми крупинками костей. «Это и есть мощи?» — По-видимому да, сказал Жуков (Сергей Васильевич, почвовед СОКа, замещавший заведующего музеем, приятель Никонова. М.Р.)... Мы прошли дальше, в алтарь... Направо от жертвенника в особом стеклянном ковчежце — белый череп преподобного Германа».

Осмотрев множество собранных монастырских исторических ценностей, и рассказав о них в книге, Никонов спросил Жукова:

«А нет ли еще где-нибудь спрятанных святынь?» — Весьма возможно, что и есть, — ответил Жуков: — В монастырской стене и в громадах соборов столько разных тайников... Лагерное начальство учредило особую комиссию для обнаруже-

 


* Более подробно рассказано о нем в предыдущей главе.

- 248 -

ния их, но отыскать не так-то легко и просто. До сих пор не удалось открыть ни одного тайника».

Не много узнали мы о мощах и от Ширяева (стр. 20), посещавшего музей:

«Кое-что (из царских даров монастырю) и теперь осталось, стоит за стеклом... в антирелигиозном музее. Там же и раки с мощами святителей Зосимы и Германа. Открыты у них лишь главы, да персты нетленны, а Савватий закрыт — нетленен весь...»

Еще меньше узнаем о том же от Олехновича (стр. 118):

«В 1933 году музей реорганизован и исторический отдел его, где хранятся в стеклянных ящиках мощи Зосимы и Савватия, для заключенных закрыт. До этого все три отдела могли посещаться только группами под опекой ротных и воспитателей. Некоторое время я пробыл сторожем музея, охраняя его от «соцблизких». Как-то раз худенький мужичек из под Тулы попросил меня впустить его внутрь помолиться. Удостоверившись, что опасности вокруг незаметно, я провел его в историческое отделение. Отдав там земные поклоны всем четырем углам, где висели иконы, он стал отбивать их и перед мощами соловецких святых».

Все-таки относительно мощей в музее из этих трех свидетельств более правдоподобным надо признать первое. Никонов и Жуков бессознательно подтверждают, что и в 1930 году ящики с мощами еще не были обнаружены. Лагерное начальство (Ногтев, Эйхманс, Неверов, Васьков) не позволило бы хранить в музее мощи (или кости) в таком виде, как это описано Ширяевым.

Под алтарем Преображенского собора, в усыпальнице, где веками покоилось тело Зосимы, находился крест из восьми толстых сосновых брусьев,

«по верованию народа обладающий целебным действием против зубных болей. Нужно только с верою, после молитвы, своими собственными больными зубами погрызть этот крест; он так усердно грызется страждущими паломниками, что в одном месте совершенно перегрызен и верхняя часть стоит отдельно, прислоненная к стене. Несомненно, не одна сотня тысяч людей грызла этот крест, и не одна тысяча получила исцеление. Многие ...стараются отгрызть от него как можно больше... и увозят отгрызенные кусочки домой для родственников и соседей», —

сообщал в 1889 году доктор Федоров (стр. 88). В музее этого креста нет. Он в первый же год концлагеря, очевидно, пошел на топливо.

 

- 249 -

* * *

 

Оставшиеся на службе лагеря монахи-инструктора молились в кладбищенской церкви после работы: вечером по субботам и в воскресные дни. Доступ в церковь до 1925 года был запрещен всем заключенным, даже высшему духовенству. Это подтверждает и Клингер (стр. 164). Лишь когда Эйхманс заступил Ногтева, духовенству разрешили не только молиться в церкви, но и отправлять службы — вечерни и литургии, что особенно радовало монахов, когда для них служили сами «князья церкви» — архиепископы. Особенно торжественным было пасхальное богослужение в 1926 году. Тогда первый и последний раз его разрешили посетить всем заключенным. В теплых словах, от души, а не от пера, описал его Ширяев (стр. 388-393). Этот сонм высших иерархов церкви, вышедших на паперть, и громовое возглашение владыки Илариона: — Да воскреснет Бог и расточатся врази его! — разве полностью словами передашь, как оно отозвалось в душах заключенных, усыпавших не только кладбище, но и все пространство вокруг него, чуть ли не до леса. Сама церковка не могла вместить даже духовенства. Зайцев, несомненно, был там, но умолчал о заутрени в книге из «тактических» соображений...

Пасхальная служба в 1927 г. была, очевидно, только для монахов и высшего духовенства. Свирепствовал тиф, и из-за него введено было много всяких ограничений.

В 1928 году в церковь на Пасху к заутрени на полчаса заходил Андреев (стр. 84). Тогда еще можно было, изловчившись, выскользнуть за кремлевские ворота и пробраться в церковь. Служили высшие иерархи, а монахи и белое духовенство молились и пели.

В 1929 году Андреев по просьбе друзей пошел просить разрешение посетить службу к начальнику кремля недавнему «палачу Секирки» Вейсу, но тот, сославшись на приказ свыше, отказал «как будто бы сожалея» Андрееву. Никонов (стр. 175) подтверждает, что Пасхальную заутреню совершали 13 епископов. В церкви, среди молящегося духовенства и монахов, было несколько счастливчиков из заключенных. Это была последняя Пасхальная заутреня на Соловках. В 1930 году доступ в церковь заключенным был строжайше запрещен, а в 1931 году с острова удалили последнего монаха-инструктора, и Онуфриевская церковь была окончательно закрыта. Сообщая о заутрени 1929 года, Никонов допустил ошибку, написав, будто служба шла во главе с местоблюстителем патриаршего

 

- 250 -

престола Петром Крутицким», тогда как ее возглавлял архиепископ Иларион Троицкий. Местоблюститель, как уже отмечено нами раньше, никогда на Соловках не содержался.

Вообще-то, «в соответствии с конституцией и свободой совести», не брежневской, не сталинской, а еще ленинской, ходить в церковь не запрещалось, но требовалось заручиться в адмчасти особым пропуском, а таких смельчаков оказывалось мало. Соловчане знали, что под каждым пунктом «конституции» есть примечание, не обязательно на бумаге, но обязательно в секретных «разъяснениях и дополнениях». В Щедринской «Конституции» для глуповцев так и печаталось: «Пункт такой-то: Ходить по городу невозбранно. Примечание: А ну-ка попробуй!»...

«Во-первых, поясняет Зайцев (стр. 100), ему сделают отметку в формуляре, что «подвержен религиозному дурману», а это послужит препятствием к досрочному освобождению... о чем мечтали все, стараясь заслужить его работой и поведением, а, во-вторых, если смельчак занимал какую-либо должность, его переведут на тяжелые общие работы. За посещение церкви без пропуска сажали также в (кремлевский) карцер на срок от двух недель до одного месяца».

А находились таки заключенные, которые шли на этот риск:

«Я сам был очевидцем, говорит Зайцев (стр. 101), когда во время пения «Хвалите имя Господне» раздался громкий истеричный вскрик: «Боже! За что? за что?» заключенной Наживиной из Царицына. Мужа расстреляли, ее сослали на 10 лет на Соловки, дома осталось пятеро детей без всякого присмотра. В довершение всего, здесь уже чекисты из комсостава вызывали ее «для мытья полов» и, как говорили, заразили...»

По этому поводу Зайцев вправе рассуждать и кипеть негодованием, но патетические тирады не входят в задачу этой работы. Повторю: в меру способности и опыта в соловецких и других лагерях, я только сухо излагаю события на острове, чтобы, сопоставляя разных летописцев, читатель сам уяснил, какие из событий реальные, какие приукрашены, а какие просто разрисованы на канве из всевозможных лагерных «параш». Но вернемся к Зайцеву. Однажды, после работы он отстоял вечерню, а вернувшись в роту, был вызван в адмчасть. Там ему напомнили правила и пообещали доложить о случае «грозе Соловков, самому Васькову».

«На другой день — продолжает Зайцев — обойдя свой лесной участок, я демонстративно отправился к обедне (это было уже после Седерхольма, в 1926 году, когда духовенство

 

- 251 -

получило разрешение на службу и в воскресные дни. М.Р.). И что же? Аресту меня не подвергли, но отобрали постоянный пропуск, а давали разовые. Через пять дней, 1 сентября, сам пьяный (кто ж его обнюхивал? М.Р.) Эйхманс, объезжая ночью лес, спровоцировал там пожар и в приказе приписал его моей небрежности и отправил меня на три месяца на Секирку... Но причины репрессии были другие, а посещение церкви лишь усилило гонения на меня».*

В трех местах своей книги Зайцев отмечает странную «закономерность» использования самых святых мест в соловецких церквах и соборах.

В храме на первом этаже, где Секирный нижний изолятор, боковые алтари переделаны в карцеры, в которых избивают строптивых и обезумевших от режима штрафников, надевая на них смирительные рубахи. Передавая об этом, Зайцев (стр. 146) добавляет:

«А в верхнем этаже на месте святого жертвенника поставлена огромная «параша» для большой нужды».

«В карантине в Преображенском соборе, обокраденное шпаной духовенство (стр. 60), как особо пострадавшее, перевели в восточный выступ, где раньше был алтарь. Утром... оказалось,

 


* Зайцев тут не объяснил «других причин», но на стр. 65-й он писал, что под разными предлогами не выполнял предложение Эйхманса от марта 1926 года написать что-нибудь о гражданской войне для журнала «Соловецкие острова». За это его сначала сняли на общие работы (из лесничества), потом отправили на лесозаготовки, где его выручил медперсонал, освободив от лесных работ. Все же Зайцев опубликовал свои воспоминания в соловецком журнале, но не о гражданской войне, а как царский резидент перед первой мировой войной при последнем хане Хивинском, очень высоко оцененные Ширяевым (стр. 68 и 130): «Они могли бы смело идти в любом эмигрантском издании». Кстати и заодно: Ширяев тоже опубликовал в газете «Новые Соловки» статью «Наука в Соловках» под своими инициалами Б.Ш., а Розанов, много позже, кажется, в конце 1931 года в общеуслоновской «Перековке» статью о соревновании и ударничестве на Соловках под своей фамилией. Подозреваю, что подпись к шуточному рисунку «в стенгазете на Кирпичном, сфабрикованной с нашей помощью воспитателем» дана летописцем Никоновым (стр. 178). Горькому шутка о нем так понравилась, что он привел ее в очерке «Соловки» (стр. 219): — Слышали — Горкий приехал к нам! — «На десять лет?»

- 252 -

что наши архипастыри Ювеналий, Глеб и Мануил спали на досках, положенных на неподвижный кирпичной кладки жертвенник... По нашему общему мнению, это было сделано умышленно».

Так оно и есть. Киселев (стр. 105) подтверждает, и тут я ему могу поверить, что «Словесно ИСО приказывало Чернявскому размещать всех священников, ксендзов и раввинов на нарах, устроенных в бывшем алтаре... и помещать с ними десятка два отпетой шпаны».

Чернявский был ротным в годы Киселева, а Зайцев и Седерхольм писали о более раннем периоде, когда ротным было иное лицо. Следовательно, описанное Зайцевым насчет алтарей и жертвенников, существовало издавна, как система.

Седерхольм, в те же дни и в том же соборе отбывавший вместе с Зайцевым карантин, вспоминает о другом случае, тоже родственном рассказанному событию (стр. 314-315):

«...В одну из последних (сентябрьских) ночей 1925 г. произошло странное событие... Нас внезапно далеко за полночь разбудили и построили в три шеренги, а зачем — никто не знал. Иные уже подозревали, не на расстрел ли. Дело оказалось проще. Наш начальник Ногтев (не Ногтев, а Баринов, начальник кремлевского отделения, по Зайцеву, стр. 90) ...пьяный до предела, осилил на лошади 47 ступеней паперти (по Зайцеву — двадцать), остановил коня и благодушно обратился к нам:

—  Здорово, ребята! Как поживаете, господа буржуи?.. Стоявший рядом со мной старый батюшка все время что-то бормотал сам себе. Не больны ли вы? — спросил я его. Священник, указывая на пол пальцем, дрожа промолвил: — Боже! Боже!! Пьяный безумец на лошади в святом храме! А мы топчем ногами основание святого алтаря и что за слова слышим тут». Батюшка был прав. Я понимал его ужас. Как Ногтева (Баринова) на лошади вывели наружу, я не знаю».

Зайцев знает: Нашлись добровольцы из арестантов, взяли лошадь под уздцы и вывели ее во двор с Бариновым. И добавляет:

«Баринов объявил гулявшей с ним компании чекистов, что, как Магомет Второй въехал в храм св. Софии, так он въедет в главный кремлевский собор. Конечно, за такое самодурство, Ногтев, начальник лагеря, только посмеялся над Бариновым».

Сущая правда из двух уст. В одном только сомнение: знал ли Баринов, московский жел.-дор. весовшик, кто такой был Магомет Второй и чем вошел в историю? Генерал Зайцев, ко-

 

- 253 -

нечно, знал. Впрочем, не стоящая придирка. Важен факт: чекист на лошади в храме.

Кто-то в первые годы концлагеря пустил слух, будто на Соловках скрывался в лесу схимник. С помощью бойкого пера Ширяева (стр. 22 и с 343 по 350) — и только им — в летопись добавлены уже все детали его жизни. Остальные летописцы, живые и доживающие, даже и «параши» этой не слыхали. А Ширяев, возвращаясь сентябрьской ночью с отдаленной командировки:

«...сбился с дороги... Землянка... Лампадка... Борода схимника... Гроб его... Простоял всю ночь... Проведали чекисты... Прискакал сам Ногтев пьяный, с бутылкой заявился... Сбил затвор... «Выпей со мной, распросвятой отец опиум!» ...А старец ему поклон в ноги, как покойнику, и на свой гроб показывает: помни, мол, там будешь! Переменился Ногтев, бутыль за дверь и ускакал... Пил месяц без перестану... Старцу же приказал паек выдавать и служку к нему из монахов приставил... Предвидел смерть его схимник... расстреляли Ногтева за серебрянных херувимов и закопали в бору, где схоронены мятежные иноки, петлей удавленные воеводой... Спустя год, на вязке плотов инструктор-инок Петр сказал нам: — Работайте, братики, сегодня без меня... Схимник наш преставился... Да, тлела еще лампадка... Подлили маслица... Подлинно-неугасимая... Хоронили в лесу, около землянки, даже священников не пустили... но весть взволновала многих в кремле...» Закроем кавычки...

М. М. Пришвин в 1903 году искал на Соловках схимника-отшельника в лесу и не нашел. Они жили в кремле, в келиях. Поди теперь проверь, был ли на самом деле схимник и какой чародей с Лубянки воскресил Ногтева к 1929 году и снова на время возвел его на УСЛОНовский трон? И чего ради понесло Ширяева в полночь с дороги в лесные дебри, в темень, меж трясин и болот и прямо к землянке схимника? Зачем понадобилась ему эта эпопея? Поддержать название книги «Неугасимая лампада» что ли? По моему разумению приведенная «Одиссея» только вредит книге. Так много в ней живых лиц, фамилий, событий, нам знакомых и близких по переживаниям, и вдруг сказка о схимнике и Ногтеве на тех же страницах. И «Утешительный поп» Никодим, и адвокат «Василек — святая Душа», и «царь Петр Алексеевич» и баронесса Фредерике и многие, многие другие имена не канули в вечность с закрытием Соловков, а перекочевали с памятью выживших соловчан в Другие лагеря и политизоляторы, но уже обросшие досужей фантазией, и нет нужды галерею реальных известных хоро-

 

- 254 -

ших и плохих соловчан дополнять несуществовавшим схимником.

Как не раз уже было и будет еще сказано, да читатель и сам припомнит: «хорошая хозяйка из петуха уху сварит», а талантливый писатель и обыденный факт так разукрасит «подробностями», что только ахай и рот раскрывай. Вот и эта история со схимником отдаленно роднит ее с обыкновенной смертью в 1926 г. одного монаха, из-за болезненной х он также никому не нужен и пристанища не имел. И умер, как задано по монашескому обету, в монастыре по молитвам своим и владыки Евгения (о. Польский, т. 1-й, стр. 167). На его-то похороны и ушёл с плотов инок Петр и все остальные монахи. О смерти других монахов в двадцатых голах что-то не было слышно. ГПУ, надо сказать, осмотрительно отбирало монахов для лагеря: чтобы были нужные специалисты и вполне работоспособные. Большая часть из оставшихся монахов занимала отгороженные от 10-й канцелярской роты келий. Клингер (стр. 160) передает, что «они работали на жалованье не свыше 10 рублей в месяц, т.е. медленно умирая с голоду». Другой «летописец» двух дней 1929 года — Максим Горький в очерке о Соловках называет 60 рублей на всем готовом. Истина где-то между Клингером и Горьким, ближе к последнему.

Работали монахи, действительно, в поте лица, и этого не отрицают летописцы, но к тому у них были три причины: вера в то, что они и теперь работают на обитель, а не на ГПУ, питались сносно и жили своим мирком, своими духовными интересами. У заключенных таких стимулов к работе не было.

В годы Розанова и Пидгайного уже была закрыта кладбищенская церковь, монахи рассчитаны и удалены с острова на все четыре стороны, и, конечно, ни Пасхи, ни Рождества заключенные не праздновали. Если где-то тайком допускаю, двое-трое старичков или духовных лиц как-то отмечали такие праздники, то укрывшись, как мыши в подполье, чуя кота. Но были соловчане двадцатых годов, которые шли на риск и праздновали эти торжественные для христиан дни. Иные ухитрялись к Пасхе испечь подобие куличей, покрасить яйца, а к Рождеству раздобыть маленькую елку, тайком протащенную в кремль, украшенную затем самодельными ангелочками и звездочками. Каждый из этих праздников подробно описан, о Пасхе — Андреевым (стр. 84-86) о Рождестве — Ширяевым (стр. 233-242), но читателям лучше всего самим прочесть указанные страницы. У Ширяева разгулявшееся перо включило в рождественскую коротенькую службу и в подготовку к ней в его келье отца

 

- 255 -

Никодима — «Утешительного попа», атеиста-эпикурейца, барона-лютеранина, поляка-католика, истового старообрядца, турка-магометанина и даже дежурного по кремлю чекиста-еврея. Везет же Ширяеву на материале для летописи!.. И каждый говорит у него своим языком. Вот, к примеру, чекист Шапиро со своим «паем»:

«— Очень вкусная рыба... хотя не щука, а треска. Сам готовил. Я не ем трефного. Я тоже верующий и знаю закон. Все евреи верующие, даже Лейба Троцкий... Но, конечно, про себя. Это можно. В Талмуде все сказано и ученые ребби знают... Батюшка, давайте молиться Богу!».

У Андреева Пасха в келье описана более скромно и потому правдоподобней, даже без религиозного «интернационала», как у Ширяева, и без священника.

«Утешительный поп» Никодим был единственным священником-стариком на Соловках, осужденным по служебной статье — за крещения, свадьбы и похороны без предварительных справок о регистрации от ЗАГС. Поэтому отец Никодим не числился в роте духовенства, а скитался по разным работам, вечерами занятно пересказывая уркам библейские события и улучая время в укромном месте исповедывать и причащать клюквенным соком «того же виноградаря полуночных стран» — особо верующих заключенных. Теперь где там установишь, что из описанного Ширяевым о Никодиме происходило на самом деле, и что он, мягко выражаясь, присочинил, но живо и убедительно. Никодим даже отслужил панихиду в лесу для группы офицеров на могиле расстрелянных по ним и по царской семье со свечами из просмоленых канатов.

На двенадцати страницах описал житье-бытье отца Никодима на Соловках Ширяев (стр. 253-265), не считая многократных упоминаний о нем в других местах книги. «Утешительный поп», воистину, пережил Соловки, так как о нем я слыхал много лет спустя от уголовников в штрафизоляторе Печорского Судостроя. Рассказчики, по молодости, и в Соловках-то не побывали, но наслышались о нем в тюрьмах и этапах от более старых и бывалых из своей «конгрегации». Никодим умер на Секирке в ночь под Пасху во время сна в «штабеле», отправленный туда за утреннюю рождественскую литургию перед разводом. Так ли, нет ли, но рассказ доведен Ширяевым до конца.

Довольно подробно и близко к истине о положении духовенства на Анзере с весны 1929 до лета 1930 года повествует на семи страницах (с 212 по 218) Никонов в форме бесед то с одним, то с другим из знакомых. Выберем главное.

 

- 256 -

Возвратившийся с Анзера бывший комсомолец, «друг секретаря Сталина», рабочий Пушхоза Пильбаум, описав Никонову аховое положение «леопардов» в Анзере на Голгофе — голые, вымирают, проигрывая даже будущие пайки, — добавляет:

«— Попы и епископы живут там изолированно, отдельной группой и не плохо. Они не работают, но обслуживают сами себя. Посылок им шлют до чёрта. Но держат строго: ни к ним, ни от них никого не пускают».

Другой старый знакомый Никонова, Вениамин, викарий Вятский, счетовод строительного отдела сельхоза, подтвердил ему, что тридцать православных епископов и несколько католических, действительно, отправлены на Анзер, но что отдельные епископы из старых этапов и вновь прибывшие (осенью 1929 г.) все еще в шестой сторожевой роте. С них-то, из-за начавшейся тифозной эпидемии, и начали поголовную стрижку, а затем взялись за священников. Заодно отобрали у них рясы и выдали бушлаты и в их роту добавили шпану. Переписку ограничили одним письмом в месяц.

Пока Никонов слушал епископа, к нему в контору вошел командир сводной роты князь Оболенский со взводным, стрелком и китайцем-парикмахером*:

« — Вы почему не острижены? — спросил князь епископа. — Вам же было объявлено о самостоятельной санобработке.

Владыка молчал. — Нечего рассусоливать, — сказал стрелок: — Парикмахер, стриги!

...Весною (1930 г.), повстречав владыку, я едва узнал его. Своим видом после «санобработки» он напоминал моложавого деревенского парня... Бродя по кремлю, я уже не видел ни одной рясы. Серые бушлаты скрыли лицо духовенства».

Никаких эксцессов, протестов во время «санобработки» духовенства ни в шестой роте, ни на Анзере, по словам Никонова, не было. Стрижку начинали с епископов. Это при первой тифозной эпидемии в 1926-27 году владыка Иларион отстоял перед начальством волосы и бороды духовенства, а также и рясы.

 


* За сводной ротой числились занятые вне кремля, главным образом, в предприятиях сельхоза. Они спали в разных ротах, но числились за сводной. Ни поверок, ни разводов в этой роте не было и не могло быть.

- 257 -

До сих пор в этой главе мы пользовались выборками только о православном духовенстве. Но наряду с ним, в Соловках со дня учреждения «Особого Назначения» содержались и магометанские муллы, и бурятские ламы, и польские ксендзы, и еврейские раввины, не говоря уже об украинском автокефальном духовенстве. Но сколько было таких, летописцы не сообщают. Знаю, что в зиму 1931-32 года от двадцати до тридцати ксендзов содержались на одной из бывших лесозаготовительных командировок, но на какой именно — запамятовал. Десятником у них был тоже поляк. Спал он в нашем бараке и по его описанию, ксендзы жили материально вполне прилично, в достатке получая хорошие посылки. У ксендзов все получаемое от лагеря и с воли шло в общий котел, как много раньше у политических в Савватьеве. Когда заявивший себя больным ксендз не получал от лекпома освобождения, остальные выполняли за него урок, тем более, что урок был вполне сносным: заготовка топлива из старых порубочных остатков, сколько-то «палок» на пару.

Кое-что о ксендзах рассказал Олехнович, сам католик (стр. 106, 107):

«Католическому духовенству для богослужений тоже отвели помещение, но маленькое, в лесу, в километре от кремля. Тот сарайчик не мог вместить всех молящихся... Впрочем, вскоре, в 1928 году и православная церковь на кладбище и католическая часовенка были закрыты и все духовенство (только высшее: — епископы, и то не все. М.Р.) согнано в 14-ю (запретную) роту, откуда их отправили на Анзер, на Голгофу, которая и стала для них местом страданий. Там им пришлось работать на недостаточном пайке. Перед отправкой на Анзер у духовенства отобрали богослужебные книги, кресты и иконки. До Анзера оно выполняло легкие работы: были сторожами, кладовщиками, каптерами. Но в 1932 году Голгофу закрыли и духовенство распределили по другим соловецким пунктам».

Олехнович «поторопился» закрыть церковь — (фактически в 1931 году) и нарисовал куда более мрачную картину о духовенстве на Анзере, нежели Пильбаум, «друг секретаря Сталина» Никонову, а тот — нам. Правда где-то между этими двумя свидетельствами. Отметим попутно, что в камеру в Бутырках, куда к осени 1933 года привезли Олехновича для обмена, с той же целью вскоре добавили пять ксендзов. Олехнович и тут приводит только их инициалы. Трех доставили с Соловков, одного из Сибири и одного из ссылки. Всех их вскоре обменяли с Польшей и Прибалтийскими странами.

 

- 258 -

О раввинах летописцы то же лишь вскользь упомянули. Розанов знал олного, будто бы старшего раввина из Минска, но стоит ли говорить о нем? Тот раввин («Завоеватели...», стр. 52) в конце 1931 года был начальником плановой части Четвертого отделения УСЛОН,а, т.е. всех островов, как бы переняв половину кабинетных функций Френкеля. Комната его была на втором этаже, против кабинетов начальника ИСЧ и начальника адмчасти (Тут прежде останавливались члены царствовавшего дома, а в дни Пришвина — в 1903 г. — какой-то губернатор. В тот 1931 г. на Соловках «гром победы раздавался...» — шло ударничество, соревнование и впереди всех неслась туфта, о чем с завидным сарказмом пишет Солженицын (стр. 66-68). Так Розанову загорелось прочесть анализ экономических показателей для статьи в общелагерную «Перековку».

— Не могу дать, — ответил ему начальник плановой части. — Документ секретный, только для вольнонаемного руководства. Обратитесь за разрешением к начальнику отделения.

Но Солодухин носил два ромба и Розанов не рискнул его беспокоить.

 

* * *

 

СУДЬБА СЕКТАНТОВ

 

Пора уже от служителей религий перейти к верующим, официально заклейменным церковью сектантами. На Соловках их называли иначе: «Имяславцами», «Христосиками», «Федоровцами», «Бог знает» и по иному. Все члены этих сект, попавшие на Соловки, и там, как правило, так или иначе истребленные, были едины в одном: — в отрицании большевизма, в твердой вере, что наступила власть Антихриста, труд на которого противен Богу и каждый, на чем-либо расписавшийся или взявший документ с печатью и тем раскрывший свое христианское имя, ввергает себя в геенну огненную и чтобы избежать ее, почти все сектанты упорно скрывали свои имена, отвечая: «Бог знает».

Они протестовали молчанием, а духовенство безропотно исполняло все приказы по режиму и работе и потому не могло возбуждать к себе такой ненависти и озлобленности, которая проявлялась к сектантам со стороны лагерного начальства. Положение этих двух групп на Соловках было резко различным, да и держали их обособленно друг от друга. В главе о Кем-

 

- 259 -

перпункте 1928 года от Никонова уже знаем, как «Имяславцев» в холодный день, под дождем, по целой смене голодными держали «на стойке» — на валунах во дворе пересылки за то, что отказались назвать свои имена.

Надо полагать, чю за 1928, 1929 и 1930 года на Соловки из тюрем и с материковых командировок УСЛОН,а было переотправлено несколько сот сектантов разного толка. Содержались они на острове Анзер, на Кондострове, на Заяцких островах и, возможно, в других местах. Женщины-сектантки и православные монахини жили в женском бараке вместе с аристократками и проститутками, если работали. Таких были единицы. А наиболее стойких из них расселяли по мелким глухим командировкам. Одну из таких я повстречал во время карантина весной 1931 года на полузаброшенной командировке вдоль узкоколейки. Ее голую на носилках тащили двое надзирателей, куда и почему — Бог весть. Другую молодую, сильную, с приятным лицом не раз видел осенью того же года на Филимоновом пункте. Она ушла из секты или от монахинь, соблазненная бугаем — вохровцем и жила с ним тут уже «в законе». Сектанты были единственной систематически неработающей прослойкой среди соловчан. Ни штрафной паек, ни глумления надзора, ни уговоры и посулы воспитателей, ни угрозы более высокого начальства на них не действовали. Один за другим сектанты угасали, а как, послушаем летописцев, кто близко наблюдал их. Начнем с Киселева (стр. 135, 136). Летом 1929 года, обозленное отказом «Имяславцев» — Киселев называет их духоборами — открыть свои фамилии, ИСО отправило 65 сектантов на Кондостров: —

«...на загиб к начальнику того пункта Шурке Новикову. Новиков отвел им в лесу место, выдал инструмент и велел строить себе землянки, а пока — спать под открытым небом. Самоуверенный Новиков сначала решил, что (он-то!) заставит их и фамилии открыть, и работать. Но ошибся: избиваемые им плетью духоборы умоляли застрелить их, продолжая называть себя «сынами Божьими». Их просьбы приводили в бешенство полунормального Новикова, и он с новой силой бил их. Посылки с сухарями от родственников Новиков не отдавал, и они питались на трехстах граммах хлеба и на «горячей каше» в виде воды, в которой варилось пшено, тем временем «потихоньку загибаясь»...

— Ну, а как поживают «христосики»? — спросил Новикова Расщупкин, Николай Иванович, пом. начальника ИСО УСЛОНа в Кеми.

— Пока что загнулось пятнадцать человек. А зимой, не

 

- 260 -

беспокойся, загнутся все, — обнадежил его Новиков».

Другая партия сектантов содержалась на Анзере, поблизости от православных иерархов. О ее судьбе повествует Никонов (стр. 239-243) со слов одноэтапника-вохровца Мыслицына. Всех 148 сектантов осенью 1930 года перевели на Секирку и в один день расстреляли.

Ту; придется отойти от начатой темы и дать длинное пояснение, без которого многое ныне показалось бы странным и непонятным. Прежде всего, расстрел 148 ни в какой связи с «Соловецким заговором» и «расстрелом 300» не находится Между ними разрыв по времени в целый год. Осенний расстрел 1929 г. по «Заговору» был при Зарине, когда на острове все еще свирепствовал произвол, а осенний расстрел 1930 года был уже при Д. Успенском, в самый, так сказать «разгар оттепели», после расстрелов «произвольщиков» весною 1930 года. На первый взгляд — противоречие: и «оттепель», и тут же массовый расстрел сектантов, самых мирных узников. Придется напомнить, что «оттепель» была двояко воспринята заключенными: одни поверили в нее, и соблазненные бесконвойной работой, зачетом рабочих дней, денежными и ларьковыми премиями, трескотней воспитателей и прочими «благами», вплоть до промелькнувшей метеором пятидневки — стали живее орудовать лопатой, пилой, счетами и пером; другие же, большинство, более прозорливые, практичные и недоверчивые — в основном «свои», уголовники — решили не упускать удобного момента и нажиться на нем испытанным методом туфты, о чем особенно едко передано в «Архипелаге» (стр. 66-68). А не мало оказалось среди них и таких, кто рассуждал совсем иначе: «Теперь нам и море по колено. Проживем и без туфты. Прежде мы боялись их, теперь они бояться нас. Пусть медведь работает». Еще два-три месяца такой «оттепели», и половина заключенных оставалась бы в бараках. Кривая отказов взвилась вверх, а кривая выполнения норм полетела вниз. (Дальше отдельной главой даются выписки из воспоминаний Китчина о Севлаге, а Розанова, Олехновича и Никонова — о Соловках о том, как началась «оттепель», к чему привела, и как ее «подморозили», восстановив покорность.)

Для «подмораживания» Лубянка на Соловки комиссию уже не посылала, а затребовала от ИСО законченные дела на отказчиков, саботажников, беглецов, лагерных бандитов, агитаторов и подобных и вынесла по ним приговор, а какой — узнаете дальше.

Но одно дело — расстрелять на острове всех отказчиков из уголовных, т.е. из «своих» и тем отдалить их от себя, дру-

 

- 261 -

гое дело — сектантов. Графа «Отказавшиеся от работ» не предусматривает объяснений, кто да почему. И Успенский по своей ли инициативе, по указке ли своего ИСО или по предписанию ГУЛАГа распорядился оформлять отказы от работы сектантов актами. В тот период, да и много позже признавалось достаточным трех актов на последовательные один за другим отказы, особенно групповые, чтобы получив от начальника лагеря акты, ИСО-ИСЧ могли «завести дело», а наиболее важные по их мнению дела со своим заключением направлять на окончательное решение в ГУЛАГ. «Дела» возвращались с приговорами коллегии: одним — расстрел, другим — «довески» от одного до десяти лет, третьим почти помилование — Секирка.

Кого же в данном случае скорее и охотнее всего прикажет расстрелять ОГПУ или его областные и краевые полномочные представительства (П. П. ОГПУ): воришек с десятью отказами или сектантов, как один не работающих уже второй год. Тут и разъяснять читателю нечего. Конечно, шлёпали и уголовников, но в такой пропорции и с таким разбором, чтобы не вызвать в них ненависти к власти и не потерять их поддержки в отравлении жизни каэрам, а чаще гнали их на Секирку.

Вернемся к расстрелу 148. Красочные детали его, с поразительной подробностью переданы вохровцем, по должности в тот день близко наблюдавшим расправу Насилия с Покорностью, да и летописец, подозреваю, кое-что в передаче усилил своим пером в порядке «художественной самодеятельности» — он тогда, в 1938 г., уже готовил роман «Соловецкий заговор» (цена 1 ам. доллар по подписке. Кажется, так и не опубликован). Тем не менее самый факт массового расстрела за веру несомненен (ибо отказ работать являлся одним из «символов веры» этих сектантов), лишь численность жертв хорошо бы уточнить, но как?

Полностью приводить рассказ вохровца Мыслицына нет нужды. Ограничусь выпиской со страниц 240 и 241:

«...Выводили их из церковного притвора, где я стоял, а стреляли в ограде. Два часа. Восемь палачей и сам Успенский... Вначале была полная жуткая тишина, потом их старшой — огромный, дородный рыжий бородач услышал шепот соседа:

— Помирать будем. Молитву бы на исход души. Бородач хотел было перекреститься, но крепко связаны у всех руки сзади.

— Не терпит Антихрист креста, — руки вяжет. Крестись, братья, умом...»

До 1928 года сектантов на Соловках содержалось очень

 

- 262 -

мало и от летописцев первых лет концлагеря мы о них ничего не узнали. Пожалуй, больше всех понаписал, вернее — понастрочил на английском (стр. 117-124) и на украинском о «христосиках» Пидгайный, но так, что, читая, глазам не веришь: и правда, и кривда, и легенды и «параши» — всего с избытком понатекло с пера этого литератора. А следовало бы, слегка придерживаясь правды, описанное им на восьми страницах изложить на одной, ну вот хотя бы так:

«В конце 1933 года лагерное начальство решило переселить из кремля на пустынный Малый Заяцкий остров несколько десятков монахинь-христосиков, отрицавших работу на Антихриста, но помогавшим заключенным в починке и стирке белья и одежды. Монашек насильно погрузили на сани и отвезли туда (Чем и как они там существовали, Пидгайный с нами не поделился). Об убийстве Кирова им сообщил в январе 1935 года незаметно пробравшийся туда их последователь и вроде духовника некий Филимон Подоляк, содержавшийся на острове с 1926 года, добавив: «И слава Богу! Жаль, что не убили самого Антихриста». Вскоре приехали уполномоченные ИСЧ и, не получив от монашек подтверждения произнесенных Подоляком слов, забрали его и вскоре расстреляли. Одна из старших монашек, после отъезда чекистов, сказала: — Пусть оказавшаяся Иудой покинет нашу семью, и мы простим ее, как прощал Христос». И точка.

А всего остального, что домыслено к этому Пидгайным — не было, и в 1935 году быть не могло. Никого в Соловках в одиночках под замком по 8-10 лет не держали, тем более какого-то Подоляка. «Начальником кремля» не был и не мог быть «красивый и стройный князь Трубецкой», на французском языке приказавший монашкам «прекратить комедию», т.е. прекратить религиозное пение, подняться из снега и идти к саням, а через год он же допрашивает их о Подоляке. Всю эту ахинею Пидгайному потребовалось высасывать из пальца, чтобы как-то обосновать его «теорию»: на Трубецких, дескать, монархия и РУССКОЕ православие держалось, да и теперь они служат своему богу Соловков и без жалости пристреливают приверженцев другого бога. Для усиления красок, Пидгайный кадр о монашках начинает с утверждения, будто святые Зосима и Савватий были «творцами каменных мешков и подземных казематов», будто это «они наполнили ужасом Белое море, а на иконе глядят такими смиренными. Лжет икона!» Подобная ультрашовинистическая клевета и на соловецких святых, и на духовенство, и на еще не вымерших на Соловках представителей старой России у Пидгайного по книге разбросана столь ще-

 

- 263 -

дро что хоть лопатой сгребай, думаю, даже Добрянский краснел, ее читая.

Возможно, о тех же самых монашках-христосиках сообщал во втором томе «Новых мучеников...» (стр. 257-261) один из бывших соловчан, доктор соловецкой санчасти, но как задушевно, как убедительно, без прикрас и лжи. Ему я вполне верю и вкратце сейчас передам содержание его рассказа:

Летом 1929 года в Соловки привезли около тридцати монахинь, в большинстве из Шаморского монастыря, что вблизи Оптинской пустыни. Поместили их отдельно, т.к. о себе они абсолютно ничего не сообщали администрации и даже отказались «работать на Антихриста», несмотря на ругань, угрозы, избиения, карцер, голод и жажду — все это было испробовано на них. Обычно в таких случаях отказчиков отправляли на штрафной остров Анзер, т.е. на медленную смерть. Монахинь туда не отправили.

«Меня и профессора доктора Жижиленко вызвали к начальнику санчасти (Тогда — Антиповой, получившей вскоре срок за тиф на острове. М.Р.) Нам намекнули на желательность освидетельствовать и признать монахинь нетрудоспособными, чтобы иметь основание освободить их от принудительного труда... Сам вольнонаемный врач-начальник санотдела УСЛОНа (Тогда им был Яхонтов, уже окончивший срок за практику в Смоленске без диплома, как указывает Киселев на 45-й странице. М.Р.) объяснил нам, что протест монахинь не похож на обычные: без скандалов, криков, хулиганства... — Они — фанатичные мученицы, ищущие страданий... Но их становится невыразимо жалко. Да и не мне одному. Владимир Егорович (Зарин, начальник Первого Соловецкого отделения т.е. островов. М.Р.) то же не смог перенести их смирения и кротости. Он даже поссорился с начальником ИСО (Точнее — ИСЧ. Им был тогда или Полозов по Андрееву, или Росщупкин, по Киселеву, вскоре переведенный в Кемь, в ИСО. М.Р.).. И вот он хочет как-нибудь смягчить и уладить это дело. Если признаете нетрудоспособными, их оставят в покое».

Дальше на двух страницах доктор описывает свои тщетные попытки убедить монахинь согласиться, даже без освидетельствования, чтобы он записал их неспособными к труду... Даже ссылка на работающих православных иерархов не помогла. «Мы здоровы. Спасибо. Но работать на Антихриста не станем» — отвечали они на все доводы доктора... Все же через неделю они пошли шить и стегать одеяла для лазарета, выговорив себе позволение сообща работать и петь псалмы.

«И только через месяц нам удалось узнать о последнем ак-

 

- 264 -

те их трагедии. На Соловки доставили священника, оказавшегося духовным отцом некоторых монахинь. Еще более фанатичный, на запрос своих духовных дочерей он ответил категорическим запрещением работать. И тогда монахини отказались от всякого труда... Священника расстреляли... Монахинь вскоре разъединили и по одиночке куда-то увезли... Они сгинули без всякого следа».

Не из этого ли события, передвинув годы, заменив одних лиц другими, состряпал Пидгайный свою «версию», приправив ее «шовинистической начинкой»? Рассказанное доктором напоминает отчасти также эпизод о христосиках-мужчинах, отправленных на тот же Малый Заяцкий остров, только годом позже, в 1930-м, при том же Зарине (А был он тогда, к слову сказать, уже арестован. Начальствовал в Соловках Д. Успенский). Не получив расписок христосиков на продовольственной ведомости, их отправили на голодную смерть, «и через два месяца там нашли только расклёванные трупы», о чем передает Солженицын (стр. 63, 64) со слов «неугомонной Анны Скрипниковой», уж очень напомнившей мне другую Аню-анархистку. В зиму 1931-32 года она изредка забегала в хозчасть кирпичного завода к счетоводу-красавцу Султан-Галиеву, бывшему предсовнаркома Татарии (расстрелян в 1937 году). Тогда я из деликатности бросал шахматные партии с ним недоигранными и удалялся в свой куток... но это едва ли относится к теме о сектантах. Об этой Ане (Зотовой) добрыми словами вспоминает и Андреев (стр. 47): «От нее за версту пышет здоровьем и жизнерадостностью. Толстая, краснощекая, с сияющими глазами и носом, как пуговка... Зотову все любят, и, вероятно, она всегда была и останется такой, чтобы приносить людям утешение...» ...Так неужели та, наша Аня, теперь эта старушка Скрипникова?! Вот бы повидаться, да вспомнить старину!