ГЛАВА VI

Я—ВРАЧ

Так спрячьтесь подальше, и пусть не

светит,

Не дымит над домом труба,

Не то вас наверно заметит

Идущая мимо судьба

Саша Черный

Врачебное назначение я получил в село Чоя, Чойского Аймака Горно-Алтайской области. Туда я и выехал в августе 1940 года. Поехал я туда не один, а вместе со своей Дульцинеей.

Прибыли сначала в областной центр, город Горно-Алтайск, где я должен был представиться своему непосредственному начальству в облздраве, а также должен был посетить облвоенкома. Посетил я его почему-то на его квартире. У военкома была жена, которая проявляла некоторый интерес к молодым людям, в том числе и ко мне, что имело для меня самые печальные последствия, от которых я еще не очухался и по сей день, и о которых я скажу несколько позже.

Только мы собрались продолжить наш путь в эту самую Чою, как вдруг из облздрава пришло распоряжение направить меня в двухнедельную командировку по Чуйскому тракту для осмотра допризывников. Очевидно, на эту должность назначили сначала кого-нибудь из местных врачей, но потом вероятно спохватились и сообразили, что пихнуть туда надо этого лопоухого юнца, несмотря на то, что он только что, буквально накануне, оформил свое гражданское состояние в одном печальном учреждении, именуемом ЗАГС. Ничего не помогло.

Выехал я в этот дальний рейс на пару с одним местным врачом со стажем. Слов нет: красота природы на Алтае необыкновенная, но природу надо "смотреть ногами", а мы, точнее я, всю дорогу сидели в кузове автомашины, и глядя направо и налево от восторга и удивления разевал рот. Бывал я в горах и в Крыму, и на Кавказе, и на Урале, и в Саянах, и на Тянь-Шане, но кажется мне, что красивее Алтая ничего нет. Машина как птица летит по ущелью: слева — отвесные скалы, с которых низвергаются водопады. Каждый второй такой ручей-водопад называется Громатухой, а каждая пятая деревня — Медовухой, но увы! Жизнь там была далеко не сладкой! Справа — пропасть, на дне которой с камня на камень прыгает быстрая Катунь. Мгновенье — и мы взлетаем на мост, еще мгновенье — и мост, и Катунь уже далеко позади.

Сделали остановку в одном селе под названьем Усть-Кан. Здесь должна работать наша выпускница Аня Катина, та самая певунья, которая ходила с нами на "Столбы". Да. Она здесь. Пребывала она

 

здесь в состоянии психической депрессии. Опыта мало, трудности на каждом шагу, условий для работы и быта нет. Кругом одна и вокруг глухомань. Жила она в убогой комнатушке. Помню — выдвинула Аня чемодан из-под койки, приоткрыла его и говорит: видишь, вот помидоры еще есть. Это мне мама из Томска положила. Этим пока и питаюсь.

Потом вышли на улицу. Над деревней стоит огромная отвесная скала высотой в десятиэтажный дом. На вершине этой скалы, на фоне быстро бегущих рваных облаков, раскачивается одинокое дерево.

— Видишь, Николай, это дерево?

— Вижу, конечно.

— Так вот, на этом дереве, года три назад, повесилась одна девушка, медсестра, которая здесь работала до меня.

Я еще раз взглянул на эту скалу с одиноко раскачивающимся деревом.

Действительно, вид не из веселых. А из окна Аниной комнаты все время видна эта скала...

Здесь Аня приняла решение пойти добровольцем на фронт.

Как мог, я подбодрил Аню, и мы поехали дальше по Чуйскому тракту.

Конечным пунктом нашего вояжа было большое село под названием Усть-Кокса. Далее с полета километров по Чуйскому тракту и Монголия. Остановились мы с моим напарником в доме одного местного жителя. До полудня вели осмотр допризывников, которых собирали со всех ближних и дальних районов, со всех гор и ущелий. Их наскоро осматривали и без лишних проволочек отправляли в армию, несмотря на то, что шел тогда только август, т. е. до конца уборочной оставался месяц -полтора. Лошадей из колхоза тоже забирали. Всякому было ясно и понятно, что огромная страна интенсивно готовится к войне.

После обеда я совершал свои одинокие прогулки в горы. Вокруг, между прочим, было много дичи. Я выпросил у нашего хозяина ружье и решил в свободное время заняться охотой.

Внизу, в долине, протекала речка, которая местами разливалась я образовывала заводи, на которые имели обыкновение садиться утки. Я тщательно прицеливаюсь и стреляю. Утиная стая с шумом поднимается в воздух. Ни одной утки не убил. Еще выследил одну стаю, стреляю направо и налево, только вылетают пустые гильзы. В общем, придя в азарт, я открыл ураганный огонь по уткам. И опять тот же результат. Правда, справедливости ради, следует сказать, что если убить мне не удалось ни одной утки, то, по крайней мере, одну из них я напугал, можно сказать, до полусмерти, а именно, метким выстрелом я налету вышиб у ней одно перо из хвоста. Утиная стая уже скрылась за лесом, а в воздухе еще долго колыхалось это перо, озаряемое красными лучами заходящего солнца.

Как видно, Богиня охоты Диана не покровительствовала мне.

 

Тогда наш хозяин посоветовал мне пострелять уток на утренней зорьке. Для этого я должен с вечера заночевать в балагане, что стоит на берегу поймы. Так я и сделал.

Перед заходом солнца я пошел по направлению к балагану. Признаться, я при этом немного перетрусил. Еще бы! Ведь я в первый раз в жизни должен провести ночь не дома, в постели, а в лесу, да вдобавок еще и глухом.

Спускаюсь вниз, в долину. Вдали видна Белуха, самая высокая вершина Алтая.

В долине сонно, тихо, глухо,

Тайга набухла темнотой,

И только где-то над Белухой

Не гаснет отблеск ледяной.

 

Дремота спор ведет со мною,

Как-будто думы заглуша,

С высокой горной тишиною

Моя сливается душа.

Когда я пришел к балагану, то было совсем темно. Заснул я быстро и, как и следовало ожидать, проспал и зорьку и все утро. Солнце стояло уже высоко и порядочно припекало. Бог с ними, с утками, но какое удовольствие я получил от соприкосновения с первозданной природой! Как хорошо уйти сюда хотя бы на месяц, слушать бы шум водопадов и полной грудью вдыхать аромат горной тайги.

В ширь тайги, где летними ночами

Сладок трав малиновый настой,

Я пойду с котомкой за плечами

Я пойду тропинкою лесной...

Уже в те времена пробудилась во мне любовь к природе, а точнее к лесу. Лес — душа природы. Эта любовь к природе пробудилась бы во мне еще раньше, если бы в моем воспитании участвовал бы мужчина. Меня ведь воспитывали одни женщины. Отсюда и отсутствие мужественности и хронический, не по летам, инфантилизм, и еще много других бед... Не может быть хорошего воспитания без хорошего отца.

Пребывание в лесу настраивает человека на философский лад. Как приятны минуты, проведенные в лесу, когда ты сидишь на каком-нибудь замшелом пне, или еще лучше, лежишь в траве и смотришь в голубое небо, на фоне которого столетние деревья раскачивают свои верхушки, и о чем-то тревожно шумят. О чем шумят деревья? Они, кажется, что-то знают, чего не знаем мы. Они порою нас за что-то осуждают, а порою и предупреждают. Жаль только, что мы не можем до конца понять, о чем шумят сосны, и о чем они нас предупреждают...

Кончилась моя трехнедельная командировка на Чуйский тракт. Светлые воспоминания остались у меня об этом периоде.

 

В начале сентября приехал я в свою Чою, где живет и работает моя Дульцинея. Условия быта и работы у нас немногим лучше, чем у Ани Катиной. Условия жизни приближались к пещерным. Насчет харчей тоже было неважно. Продавать крестьяне ничего не продавали, а только меняли на тряпки. Решил я в один из воскресных дней сделать конный рейд по соседним селам в поисках картошки. Оседлал я коня, взял мешок и двинулся в путь. Только лишь в третьей деревне мне удалось выклянчить полмешка картошки. Перекинул я этот мешок через круп коня и, довольный успехом моей миссии, не спеша поехал домой. Тут я счел возможным обратить внимание на окружающую местность. Был, вероятно, конец сентября, и вся местность была покрыта свежевыпавшим снежком. Снег был мягкий, пушистый и радостный. Местность вокруг была гористая, всхолмленная равнина, и только вдалеке возвышались снежные горы, на которые красиво ложились лучи заходящего солнца. Я считаю, что в природе есть три вещи, три предмета, которые, при озарении их заходящим солнцем, настраивают человека на элегический лад. Это окна дальних зданий, которые багрово пылают в лучах заходящего солнца, паруса кораблей, уходящих в море, и снежные горы. Горы тоже что-то знают, но не говорят.

В этот день мне пришло на память стихотворение, которое я всегда вспоминаю, если вижу перед собою горные цепи:

Вершины белых гор

Под красным солнцем светят,

Спроси вершины гор,

Они тебе ответят,

Расскажут в тихий час

Багряного заката,

Что нет любви для нас

И к счастью нет возврата.

Вскоре, однако, я быстро был возвращен к суровой действительности. Дело в том, что я, как был ранее пижоном, так и остался пижоном, и мешок с картошкой завязал по-пижонски. Вполне понятно, что в дороге он развязался, и картошка, как горох, посыпалась под ноги коня. Конь взбесился и сразу дал галоп. Фуражка с головы у меня слетела. Сам я одной рукой держусь за луку седла, чтобы не последовать за фуражкой, а второй рукой изо всех сил натягиваю поводья и при этом предпоследними словами хулю всевышнего, да заодно и глупого коня. Наконец конь успокоился. Я привязал его у дерева, а сам с мешком в руке пошел назад, собирая рассыпанную по дороге картошку.

Вот так мы и жили...

Каждое утро после завтрака я направляюсь на работу в свою маленькую больничку на 15—20 коек. Не завидую я больному, который лечится у врача, только что окончившего институт...

 

Путь мой к месту работы проходит мимо двухэтажного дома, где на втором этаже живет военком. Мимо этого дома я всегда прохожу с опаской и косо поглядываю на окна.

И вот утром 20-го ноября, когда я, как обычно, иду к себе в больницу, я услышал стук в окно из военкомовского дома. Вижу кто-то стучит в окно и жестами энергично приглашает меня зайти. Сердце у меня екнуло, но я сохраняю бодрый вид.

Захожу. Военком, расплывшись в улыбке, говорит:

— Поздравляю вас, доктор, поздравляю! Поедете служить в армию. Я тоже расплываюсь в улыбке, делая вид, что мне необыкновенно приятно бросить молодую жену, прервать медовый месяц, бросить работу, к которой я готовился целых пять лет, и на три года уехать служить в армию, будучи в возрасте уже не юношеском. Видя мою улыбку, военком расплывается еще больше. Я тоже стараюсь не отстать и растягиваю рот до ушей, т. е. до пределов, дозволенных природой.

В общем, на другой день отбыл я в Горно-Алтайск к облвоенкому за получением назначения, и так же, как и в прошлый раз, пришел к нему на квартиру. Мне кажется, что у него квартира и место работы помещались в смежных комнатах.

Здесь попрошу читателя удвоить внимание. Как я писал ранее, жена у военкома была молодая и проявляла некоторый интерес к мужчинам, и когда я появился у них в первый раз, т. е. три месяца назад, она, бросив на меня оценивающий взгляд, заметила между прочим, что в руках у меня была газета "Московский рабочий", на основании чего она сделала вывод, что я вероятно москвич, и поделилась своими соображениями с мужем. Газету эту я между прочим купил на вокзале в Новосибирске, потому что там была заметка об интересующем меня каком-то шахматном матче, проходившем тогда в Москве.

Военком, очевидно, разделил мнение своей супруги и тоже посчитал меня за москвича.

— Вот вам, доктор, пакет — сказал военком. — В нем ваше назначение. Поедете служить в Томский военный округ. Вам, как москвичу, вероятно будет интересно посмотреть сибирский студенческий город.

Я в ответ что-то промямлил насчет того, что мне действительно очень интересно посмотреть сибирский студенческий город, хотя еще не прошло и пяти месяцев, как я покинул этот город.

Военком всплеснул руками:

— Ах, какая жалость! Для врачей у меня было два назначения: один в Ашхабадский военный округ, а другой — в Томский.

— Маша! — обратился он к жене, — А доктор-то наш томич оказывается.

Маша что-то невнятно ответила из соседней комнаты.

Военком продолжает:

 

— Ну, теперь ничего не поделаешь. Все ваши бумаги уже там, в Томске, а здесь одно предписание. Ну, езжайте в Томск. Служить советскому народу можно везде.

Что же получается? С первого дня воины войска Томского военного округа были направлены на фронт, на самый горячий его участок, можно сказать, в самое пекло под Вязьму, где и попали в окружение к жестокому и беспощадному противнику, понеся при этом большие потери и убитыми, и ранеными, и пленными.

Иное дело войска Ашхабадского военного округа. С первых дней войны они были направлены на службу в Иран и всю войну простояли там. И если бы не эта глупая баба, военкомова жена, то я не изведал бы всех тех "приключений", которые в изобилии выпали на мою долю. Всю войну я простоял бы в Иране, не очень быстро бы продвигался в чинах, не имел бы орденов, но, говоря словами Василия Теркина, "Я согласен на медаль". А по окончании войны вернулся бы домой в Семипалатинск (на Алтае мне уже нечего было делать, так как моя Дульцинея вскоре после моего отъезда закрутила любовь с одним врачом, которого назначили на мое место, и мне было мысленно уже "вставлено перо"). Так вот, после войны вернулся бы я в свой верблюжий город Семипалатинск к маме и Груне, женился бы на хорошей девушке, которая стала бы хорошей женой (я все-таки считаю, что должны же быть в природе хорошие жены!), и зажил бы счастливой жизнью. А для счастливой жизни, по мнению одного восточного мудреца, кроме хорошей жены нужны, по крайней мере, шесть условий. Эти условия таковы: дети, дом, бабушка, самовар, огород и собака.

Может быть кем-нибудь это сочтется за шутку, но в каждой шутке есть доля правды. Известно, что созерцание жизни животных, а также растений — один из элементов нашего счастья. Именно по этой причине так называемое "счастье" чаще встречается среди сельских жителей, нежели среди городских.

Что же касается детей, то дети — это единственное счастье, которого легко добиться.

Ни одного из этих условий счастья у меня нет. Из этих шести условий легче всего осуществить последнее, т. е. приобрести собаку. Но за собакой нужен уход, и к тому же большая проблема, куда ее девать, когда, к примеру, уезжаешь в отпуск. Проще будет, однажды решил я, если я заведу себе что-нибудь менее живое, но менее хлопотное, например, муравья.

Так я и сделал, и во время одной из экскурсий на лоно природы я нашел подходящего муравья, назвал его Гришей, посадил в спичечную коробку и принес домой. Мы с ним даже вместе ездили в отпуск. Гриша несколько скрасил мое одиночество. Но однажды я плохо закрыл спичечную коробку, и Гриша мой убежал, и я снова остался один.

Но я отвлекся от своего повествования. Итак, если бы не военкомова жена, то жизнь моя пошла бы по совсем другому пути.

 

Меня постоянно тяготит ощущение двухвариантности моего жизненного пути. В досужие часы я во всех деталях заново переживаю эти варианты, и которые я представляю столь же ясно и отчетливо, как А. Грин отчетливо представлял вымышленную им страну Гренландию с городами Лисс и Зурбаган.

С годами мне приходится убеждаться в том, что все эти варианты несравненно лучше того, по которому направила меня судьба. Есть люди, которые из двух зол выбирают худшее. Это неудачники, но есть еще люди, которые из двух зол выбирают оба. К ним принадлежу и я.

Худо ли, бедно, но 21 ноября 1940 года началась для меня новая жизнь. Я был зачислен рядовым в 166-й СП 19-й армии.

Я вернулся в тот город, в котором пять лет учился. Но вернулся я уже в другом амплуа.

Служба в армии — это, конечно, не малина, не у тещи в гостях пребывать, но в те предвоенные годы служба в армии отличалась особой суровостью. Принцип обучения состоял в максимальном приближении к боевым условиям. Казармы были переполнены. Вместо железных коек были построены сплошные нары, да еще в два этажа.

С этого дня на много лет мне пришлось познакомиться с нарами.

Одежда, обмундирование, в которое нас обрядили, были БУ, т. е. "бывшие в употреблении". Дисциплина была крепкая. Самая же главная особенность предвоенной службы заключалась в этом самом максимальном приближении к боевым условиям, это, в частности, обозначало, что все занятия по-возможности проводить вне помещения, на открытом воздухе. Изучение русской трехлинейной винтовки тоже проводилось на открытом воздухе, на 30 градусном сибирском морозе, да еще с ветерком.

Естественно, что во время занятий все время думаешь о том, как бы скорее погреться.

Я хотя и прирожденный сибиряк, но только тут я познакомился с холодом. Холод — это покрепче голода. Приятный морозец, пощипывающий щеки, — это одно дело. А здесь, и в особенности дальше, — другое дело.

После подъема бежим в умывальню. Пол там цементный, обледенелый. При каждом раскрывании дверей в умывальню врываются клубы пара.

Мне, как прибывшему в часть одним из последних, зимнего обмундирования не хватило, и старшина всучил мне летнее обмундирование, поставив против моей фамилии галочку.

Мне бы отказаться от такой экипировки не по сезону, но я не умел говорить "нет". И как дорого все мы в жизни платим за то, что не умеем говорить "нет".

"Попел Лазаря" я в ту зиму...

Но вот однажды нам объявили, что мы идем в тайгу на три недели в зимние лагеря. До сих пор, мол, солдаты обучались только в летних лагерях, а мы будем первыми, кто пройдет обучение в зимних лагерях.

 

Выдали нам лыжи, и пошли мы в тайгу, километров за 20—30 от Томска.

Прибывший командир полка обратился к нам с краткой речью. Он сказал, чтобы мы вырыли землянки, устроили бы в них печи с таким расчетом, чтобы красноармеец мог с комфортом разместиться и раздеться до нижнего белья. Срок исполнения — сегодня к вечеру. Сказав это, комполка удалился.

Мы уже приступили к работе. Зимний день был короткий и сумрачный. Суровые мохнатые ели смотрели на нас с осуждением и сочувствием. То там, то здесь поднимались негнущиеся столбы дыма. Жгли костры, в надежде хоть как-нибудь согреться. Наивные люди! Они не знали, что зимой у костра не только не согреешься, но еще больше замерзнешь.

Первый этап работы — расчистка снега прошел без затруднений. Долбить землю было потяжелее, а особенно, после того, как она некоторое время постояла без снегового покрова. Тогда она становилась твердой как камень, и порою из-под кайлушки вылетали искры.

Другая часть людей была занята тем, что рубила и пилила ни в чем неповинные березки.

К вечеру снова явился комполка. Он стал нас распекать: такие, мол, и сякие, не умеете работать. Даю вам еще один день сроку. Но ни за день, ни за два, ни даже за три мы не уложились. Землянки были кое-как построены только через неделю. Но ожидаемого комфорта не получилось. От четырех печек, расположенных в каждом углу землянки, земля стала оттаивать и расползаться. Валенки покрывались грязью, и при выходе наружу превращались в панцирь. С одного бока — жара, а с другого — холод. И, таким образом, мифический красноармеец до нижнего белья раздеться не мог. Солдаты осунулись, заросли щетиной и покрылись грязью. На лицах некоторых юнцов уже появилась печать отчаяния. Но, как поется в туристской песне, "то ли еще будет".

Худо ли, бедно, но еще до Нового года закончилось наше пребывание в зимних лагерях, и мы вернулись в наши казармы, которые уже показались нам раем.

Итак, наступил новый 1941 год.

 

И время жестко и сурово

Вело событий тех черед,

И вот уже багрился кровью

Тот страшный сорок первый год.