ГЛАВА VII

СОРОК ПЕРВЫЙ ГОД

"В те дни ворон каркал о погибели русских"

"Повесть временных лет"

Горел июнь,

Двадцать второе,

Шел страшный

Сорок первый год,

И что намечено судьбою,

Никто не ведал наперед.

 

Итак, к Новому году мы возвратились на зимние квартиры. Через некоторое время я сдал зачет на курс молодого бойца и был переведен в санчасть на должность врача, но, как и прежде, имел звание рядового солдата со всеми солдатскими привилегиями.

В мае нас направили в летние лагеря в Юргу, что расположена в верховьях реки Томи. Здесь мне было малость полегче. Во-первых, лето, а во-вторых, как никак, а я все-таки врач.

Тревожные сообщения читали мы в газетах. Фашистская армия церемониальным маршем шагала по покоренной Европе. Могущественные государства за несколько дней прекращали сопротивление и складывали оружие. Притихшая Европа была загипнотизирована мощью вермахта, как кролик удавом. Все это читалось, конечно, между строк, а официально же газеты старались выдержать бодрый тон.

И вот, наконец, 14 мая мы читаем в газетах маленькую заметку, озаглавленную "Слухи об исчезновении Гесса". В ней сообщалось, что заместитель Гитлера Гесс в приступе безумия вылетел на самолете в неизвестном направлении.

Даже и без разъяснений политруков всем нам стало понятным, что Гесс улетел в Англию, для того чтобы договориться с ней о сепаратном мире и после этого напасть на нашу страну.

Наконец наступило черное воскресенье - 22 июня.

День был солнечным. После обеда я отдыхал у себя в палатке и кажется что-то читал. Все разбрелись кто куда. Я был один. Неподалеку от палатки, в деревянном павильоне находилась наша санчасть, где фельдшер по фамилии Горбань принимал больных.

Вдруг я слышу Горбань кричит: "Доктор! Доктор! Николай Александрович! Война! Война! Германия напала на нас!" — и с этими возгласами он забегает ко мне в палатку.

Я следил за международным положением и понимал, что война будет, будет, но когда-нибудь потом, не сейчас. Нет, война будет не "потом", а сейчас, сегодня.

 

Она ни в чем не виновата,

Но до сих пор

Из года в год

Терзает душу эта дата,

Что каждым летом настает.

Зарей июньской небо пышет, Безмолвна неба глубина,

А мне все мнится,

И все я слышу

То слово жуткое:

ВОЙНА!

Ее железной круговертью

Меня захватит, понесет,

И лишь судьба от верной смерти

Каким-то чудом меня спасет.

— Не скоро придется вернуться домой — подумал я и сейчас же настрочил письмо, но не маме и не Груне, а своей Дульцинее. Я не знал и не предполагал, что моя Дульцинея в это время уже крутит любовь на всю железку. Впрочем, имея голову на плечах, нетрудно было и тогда догадаться об этом. На письма она отвечала все реже и реже, и я даже сделал запрос военкому, почему, мол, моя мамзель не отвечает на письма. Не случилось ли что с ней? Военком отвечал, что с ней, мол, все в порядке, мы, мол, куем победу в тылу, а вы бейте врага на фронте. Но любовь, как говорится, слепа, а в тот момент около меня не было глазного врача...

На другой день мы в спешном порядке вернулись обратно в Томск на зимние квартиры, чтобы там быстро экипироваться и отбыть на фронт.

Как поется в песне, "были сборы недолги", и через пять дней мы уже были готовы к отправке на фронт.

Рано утром весь гарнизон выстроили на плацу. Все, в том числе и я, стояли с полной боевой выкладкой, т. е. с винтовкой, с противогазом, со скаткой, с котелком, с вещмешком, ну и конечно с ложкой за голенищем сапога. Синее безоблачное небо равнодушно раскинулось над нами. Кто-то из высших офицеров произнес напутственную речь. Теплый, июньский ветерок шевелил чубы молодых лейтенантов.

Ветер. Зори барабанов. Трубы.

Стук прикладов по земле нагой.

Жизнь моя — обугленный обрубок,

Прущий с перешибленной ногой.

Но вот раздается команда: "Напра-во!" И вся огромная колонна, длинная и извитая, как хвост ихтиозавра, поворачивается направо. — "Ша-гом марш!" И здесь, во все свои медные трубы грянул полковой оркестр, да так грянул, что с крыш соседних домов с испугом взлетели галки.

 

Но что это? К мощным звукам военного марша примешивается какой-то посторонний шум, отнюдь не музыкальный. Ах, вот в чем дело! Оказывается, что за воротами военного городка стоит большая толпа женщин, и как только открылись ворота военного городка, так женщины подняли страшный рев, который порою заглушал полковой оркестр.

Раздавались истошные вопли: "Петенька, Ванечка, Гришенька!" Я не думаю, что женщины хорошо разбирались в международной политике, но сердцем, душой они чувствовали, что дела предстоят серьезные. С нами был один пожилой солдат, который воевал еще в первую мировую войну. "Это вам, ребята, не с японцами воевать и не с финами, а с немцами. Знаю я их. Немногие вернутся домой".

Что же? Старый солдат был прав...

Здесь я почувствовал некоторое преимущество перед остальными своими товарищами, значительная часть которых была томичами. За воротами меня никто не встречал, никто по мне не убивался, никто не ревел, и точно также, когда я навсегда покину этот угрюмый мир, то этим никого не опечалю, никого не огорчу.

Перешли к станции "Томск-товарный". Сюда уже гражданскую публику не пускали. Только три девушки каким-то образом пробрались к вагонам попрощаться со своими кавалерами. Кавалеры бодрятся и что-то толкуют насчет того, что, мол, к осени разобьем фашистов и вернемся домой. Девушки делают вид, что этому верят и тоже стараются казаться веселыми. Они были в дешевеньких белых ситцевых блузках, и, конечно, не в штанах...

И только когда девушек попросили удалиться, то я заметил, что одна из них отвернулась, и плечи ее вздрагивали. Другая достала платочек и прикладывала его к глазам.

Правильно делаете, девушки, что плачете! Не видать вам больше ваших женихов как своих ушей! На корню завянет ваша свежесть и молодость, а жить вы будете долго-долго, но либо вдовами, либо сварливыми старыми девами.

Еще один эшелон тронулся, второй тронулся, и скоро наш эшелон тронется.

Вспомнились стихи Блока:

На войну уходил эшелон

Без конца взвод за взводом,

И штык за штыком

Наполнял за вагоном вагон.

Будет ли еще когда-нибудь Русь-Матушка отправлять солдатские эшелоны на войну? Кто знает!

Но вот, худо ли, бедно ли, но тронулись. На душе как-то полегчало. Вон роща, где мы не так давно гуляли с Ней, проплывают мимо

 

знакомые городские постройки. Еще несколько минут, и знакомый город растаял в синей дымке...

Вечер был тихий и теплый.

Вспомнилась песенка, которую слышал когда-то в детстве:

Слети к нам, тихий вечер,

На мирные поля...

Едем пятый день. В дороге присмотрелись друг к другу и подружились. Запомнился мне один юноша, вчерашний школьник, закончивший десятилетку, по фамилии Фролович. У него была большая круглая голова, с "шишками" на ней, хорошо видимыми после пулевой солдатской стрижки. Уши были оттопыренные, лицо бледное. В общем, неказист был собой. Но у него были глубоко посаженные черные лермонтовские глаза, и я думаю, что в общем он имел успех и нравился девицам. Был он у нас комсоргом и почти каждый день проводил беседы о положении на фронтах и о славном прошлом русской армии. Помню, он очень хорошо провел беседу о Суворове.

Потом был Захаров — парень моих лет, высокий, коренастый. Он окончил институт и был женат два года. И ребеночек уже есть. "Полтора годика ему" — доверительно сообщил он нам. А вот два закадычных друга, Мариненко и Гавриленко — оба хлеборобы, украинцы по национальности. Говорят по-русски без всякого акцента, а между собой "балакают" только по-украински.

Не доезжая до Москвы, остановились на какой-то большой станции: пропускаем эшелоны на восток. Эшелоны с техникой и людьми. Вот против нас стоит эшелон такой же, как наш, с людьми, с той только разницей, что на окнах у него решетки. Ну понятно! Это эшелон с заключенными, которых тоже перебрасывают на Восток.

Эшелон медленно трогается. Из окна кто-то машет нам рукой и кричит нараспев: "До свида-а-нья, по-о-о-койнички!". Мы стараемся обратить это в шутку, но неприятный холодок, пожалуй, почувствовал каждый из нас.

Вот она, наконец, и Матушка-Москва! Я выскочил на вокзал и даже добежал до станции метро (кажется это был вокзал и метро "Курская"), ведь я раньше никогда не видел метро.

Жизнь в столице течет нормально. Мой острый глаз сумел заметить на улицах Москвы аэростаты, висящие как гигантские колбасы. Впрочем, их трудно было не заметить.

Часа три постояли мы в Москве и тронулись дальше. Еще в пределах Москвы наш эшелон проходил через виадук, под которым тоже проходил поезд, на всех парах мчавшийся с Запада. На крышах вагонов не было свободного места. Все было занято беженцами с прифронтовой полосы. Завидев нас, они стали нас бурно приветствовать, махали руками, шапками и что-то кричали, но что именно — конечно нельзя было разобрать, но было и так понятно, что они приветствуют нас, своих защитников, спешащих туда, на поле боя, откуда они толь

 

ко что вырвались. Мы тоже их приветствовали, но ни мы, ни они не знали, что

"Плохая нам досталась доля,

Немногие вернутся с поля"...

Кто-то в нашем вагоне говорит: "Обратите внимание, ребята, эшелонов-то с ранеными нет. Ни одного не попалось навстречу".

— Вполне естественно, — солидно отвечал другой, кажется, Фролович, парень с лермонтовскими глазами, — ведь еще товарищ Ворошилов говорил, что мы будем воевать малой кровью. Отступать мы отступаем конечно (вернее отходим), но отходим умело. Вот потому и раненых мало". Наивные юнцы! Они не знали, что в это время Россия пьет чашу с кровью всемирным Причастием, которую ей суждено испить до конца, и были уже тысячи и тысячи раненых, но мы их не видели потому, что их просто не успевали эвакуировать. Тяжелая доля русского солдата, попавшего в немецкий плен, но во сто крат тяжелее доля раненого, попавшего в немецкий плен.

За Москву мы проехали недалеко. Не доехали даже и до Можайска, и ехали в основном ночью, так как днем было ехать опасно. Доказательства были налицо. С обеих сторон дороги попадались перевернутые вверх колесами железнодорожные вагоны. Остановились ночью на каком-то полустанке и начали выгружаться, — "Не греметь котелками! Не курить!" — то и дело раздавались суровые предупреждения нашего начальника санчасти Ткачева (хотя до немцев было добрых сто километров).

Вытянувшаяся по проселочной дороге наша колонна полкового пункта медицинской помощи ППМ состояла примерно из двадцати санитарных двухколок. По обеим сторонам этого обоза вышагивали мы, рядовые. Кадровым врачам разрешалось садиться на двухколку. Сам же начсан Ткачев имел персональную верховую лошадь и следовал во главе колонны, время от времени молодецким голосом подавая команды: "Дистанция 25 метров". Это значит, что каждая повозка должна следовать на расстоянии не ближе 25 метров. Когда эта команда достигала хвоста колонны, то она часто искажалась и вместо слов "Дистанция 25 метров" последний ездовой кричал: "Десант 25 метров". В те дни у нас была паническая боязнь десантов. Впрочем, боязнь не беспричинная, но паника и суматоха иногда бывали, и однажды после такой команды хвост колонны разбежался и занял круговую оборону против несуществующего десанта. В общем это был новый вариант повести о поручике Киже.

Рассветало. Я иду полем, и вдруг, вправо от себя вижу неподвижно стоящего человека. Я вначале подумал, не немецкий ли это разведчик. Подхожу ближе. Что за чертовщина? Вероятно, это пень, но до чего же он походит на человека! Еще ближе подхожу. Нет, не пень. На каменном постаменте в чистом поле возвышается каменная фигура человека. Оказывается, что мы проходим по Бородинскому полю, которое

 

в виде таких скульптур, разбросанных по всему полю, хранит память о героическом прошлом русского народа.

Я остановился около монумента и потом тихо спросил каменного воина:

— Скажи, а в эту войну мы тоже победим недруга? Прошло полминуты, и воин мне ответил:

—"Да, и в эту лихую годину мы тоже победим врага, но дорогой ценой, ценой многих тысяч жизней достанется нам победа".

К исходу дня подходим к городу Белому. В поселке не видно ни одного огонька, хотя уже стемнело. В поселке, если можно так выразиться, была тихая паника. По улицам нам навстречу спешили испуганные жители с огромными тюками за спиной. Они бегут из города. И между собой, как мне показалось, они переговариваются шепотом, из боязни, чтобы не услышал ОН.

Отойдя километра три за город, мы заняли там оборону, что сделать было нетрудно, так как на позиции, выбранной нами, уже были выкопаны траншеи.

Между нами и городом была ровная, безлесная местность, и город был виден как на ладони.

На другой день кто-то дал сигнал воздушной тревоги, иначе говоря, тот, кто первый заметил неприятельские самолеты (а в то время все они были неприятельские), подает команду: "Воздух!!" Что делать по этой команде — всем известно. Мы все быстро юркнули в траншеи, а быстрее всех я. Немецкие самолеты с ревом промчались над нами, и через несколько секунд мы слышим глухие разрывы бомб. Немцы бомбили город Белый. И хотя до места бомбежки было не менее трех километров, тем не менее в наших траншеях осыпалась земля. Один наш парень крикнул: "Ребята, посмотрите, что от Белого осталось!".

Я выглянул из траншеи и вижу, как над городом один за одним взлетают смерчи дыма. "Точь в точь как в кино" — подумал я.

Но что именно осталось от города Белого, понять было нельзя, т. к. он в несколько секунд из Белого стал Черным.

Противник оказывается был еще далеко, и мы снялись с места и снова двинулись на запад.

К вечеру до нас стали доноситься звуки артиллерийской канонады. Это, стало быть, фронт. Снова заняли оборону. Санчасть наша расположилась в небольшой рощице. Здесь внезапно и без всякой воздушной тревоги налетел на нас немецкий самолет, летевший совсем низко, почти что над самыми макушками деревьев.

Все мгновенно распластались на земле. Самолет сделал два или три круга над нами, поливая нас пулеметным огнем.

 

Я порядком струхнул. Дело в том, что человек всегда больше боится того, чего он не знает, не видит. Ведь когда стреляют из пулемета, то не знаешь, где ложится очередь: то ли в полукилометре от тебя, то ли рядом с тобой. Иное дело, когда бомбят. Тут уж видишь, что эта бомба не для тебя, а эта вот для тебя. Я тогда в мгновение ока сигану метров за 50 от того места, куда должна упасть бомба. Мне кажется, что в те времена я мог бы побить олимпийские рекорды по бегу на 100 метров.

Самолет улетел, но жертв у нас не было. Мне почему-то показалось, что неприятельский самолет был недостаточно активным, то ли он нас не видел, то ли у него боеприпасы кончились, а скорее всего он летел обратно после задания, а нас напугал для "острастки". Если бы он не ленился и сделал бы еще два-три круга над нами, поливая свинцом, то наверняка перестрелял бы многих из нас.

Впрочем была одна жертва. Это лошадь. Когда мы подошли к ней, то у ней на брюхе видно было небольшое красное пятно, которое постепенно расплывалось. Лошадь тем не менее стояла совершенно спокойно и мордой отмахивалась от слепней.

Что делать с лошадью? Кто-то предложил отвести ее к ветеринарам, благо, что ветчасть стояла рядом с нами. Такой обычай в русской армии, говорят, заведен еще со времени Петра Первого, когда в уставе армии предписывалось, что "в походе пекаря, лекаря, коновалы и прочая сволочь должны следовать в обозе, дабы своим гнусным видом не позорить бравого вида войск".

В дело вмешался наш начальник санчасти Ткачев.

— "Ну вот еще, выдумали! К ветеринарам вести! Старшина! Пристрелите лошадь".

Мне вообще очень жаль лошадей. Они несколько тысячелетий тому назад имели несчастье попасть к человеку в ужасное рабство.

Кроме лошадей я еще очень жалею бездомных собак и маленьких детей. Остальные свое заслужили.

Лошадь пристрелили. Я при этом не присутствовал. Скоро у меня на глазах будут пристреливать людей.

Наш начальник в общем был прав, когда распорядился пристрелить лошадь. Впоследствии мы пристреливали лошадей и с более мелкими ранениями.

Возможно, что наш начсан читал Чехова, где в одном из своих писем он пишет: "Вор прощеный, жид крещеный и конь леченый — одна цена".

Вообще, наш начсан был боевой офицер. Он окончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде, т. е. ту самую академию, которую за 30 лет до этого окончил мой отец. Наш начсан, кроме того, принимал участие в Финской компании, и у него была, что называется, "военная косточка", которой, кстати, у меня не было, да и многого другого, чего следовало бы иметь в наш жестокий век, у меня тоже не было.

 

Он был красив по внешности, строен, с холодными карими глазами. Полковые дамы, особенно жена командира полка, были от него без ума.

Я своим начсаном немного восхищался, немного завидовал ему и немного побаивался его.

Впоследствии я узнал, что наш начсан погиб в боях под Сталинградом. Там же погиб и наш командир полка полковник Рыбаков. Погиб также и наш полковой комиссар (грузный, дородный мужчина, фамилию не помню), который нас всегда воодушевлял и вселял в нас бодрость духа.

В те дни ворон каркал о погибели русских... Вскоре нам пришлось в первый раз увидеть живого немца. Дело было так. Ночью, точнее на рассвете, наш начсан дал распоряжение: врачу и двум санитарам с носилками оказать медпомощь раненому немецкому летчику.

Оказать помощь немецкому летчику вышли не только врач с двумя санитарами, а, можно сказать, весь наш ППМ (полковой пункт медпомощи).

Подошли к указанному месту. На траве лежит немецкий летчик. Я у себя в санчасти считался знатоком немецкого языка, так как мог спросить: "Вас ист дас? Дас ист дер Штуль". На вопрос о том, что у него болит, немец сказал, что у него немного болит нога. Перелома не было, а был только ушиб. Мы тщательно забинтовали ему ногу и смазали йодом все ссадины. Я участливо осведомился, не болит ли у него голова. Ведь может у него и сотрясение мозга. Кто-то предложил из фляги спирту. До сих пор не могу без стыда вспоминать, как мы цацкались с этим немцем...

Потом мы спросили, как его имя и кто он по званию. Тут немец прихорохорился и заученным голосом ответил:

— "Лейтенант германского воздушного флота Людвиг". — И через две секунды добавил более штатским голосом. — "Из Берлина".

Мы предложили лейтенанту лечь на носилки, чтобы отнести его в наш ППМ.

Лечь на носилки немец отказался и с высоко поднятой головой, но крепко шкандыбая на одну ногу, поплелся в нашу санчасть, откуда и был эвакуирован в тыл.

Для лейтенанта Людвига война закончилась.

Через некоторое время в наш ППМ привезли трех раненых немецких солдат. Лежали они в кузове грузовика. Кто-то заботливо подостлал им соломки, чтобы не трясло на ухабах.

Я подошел ближе и у всех у них на петлицах рассмотрел эсэсовскую эмблему. Все трое были эсэсовцами. Разбойники присмирели и с опаской озирались вокруг, все еще не веря происходящему и сверхгуманному обращению с ними русских.

Еще через некоторое время мы подверглись идеологическому натиску со стороны противника. А именно: нас забросали листовками.

 

Любопытно, что они пишут и что они могут написать в оправдание своего вероломного нападения на нашу страну.

Вот некоторые образчики неприятельской пропаганды, которые я запомнил:

КРАСНЫЕ СОЛДАТЫ!

СДАВАЙТЕСЬ!

ГЕРМАНСКОЕ ОРУЖИЕ ПОБЕДИТ!!!

или

БЕРИ СКОРЕЕ ХВОРОСТИНУ, ГОНИ ЖИДА В ПАЛЕСТИНУ

и, наконец, совершенно бесподобное:

БЕЙ ЖИДА—ПОЛИТРУКА, ПРОСИТ МОРДА КИРПИЧА

Были и листовки, по мнению составителей, более "тонкого" содержания. Одна из них называлась: "Воззвание Якова Джугашвили".

В правом верхнем углу листовки была фотография Якова Джугашвили, стоящего чуть ли не в обнимку с каким-то немецким офицером. Всю страницу занимало "Обращение" Якова Джугашвили к советским солдатам, в котором он призывал бороться с большевиками. Я вспомнил, что примерно за неделю до этого в какой-то газете читал, что такого-то числа июля месяца старший лейтенант Яков Джугашвили в боях под Витебском пал смертью храбрых.

И та, и другая версия не соответствовали истине...

В эти же дни наша часть вступила в решающий бой с немцами.

Был ли этот бой наступательный или оборонительный — я не знаю, но полагаю, что этот бой был наступательным, поскольку мы об этом знали накануне.

Помню, вечером пришел ко мне врач соседнего полка (тоже солдат по званию, как и я), с которьм мы были накоротке знакомы, и предложил мне следующее:

—Знаешь, Николай, пойдем по утрянке на передовую. Наши будут вышибать немцев. Посмотрим атаку. Ведь не в кино же, а в действительности. Понимаешь, как это интересно!"

У меня хватило ума отказаться от этого "заманчивого" предложения.

Несмотря на то, что война только что началась, врач этот (кажется по фамилии Бабченко) приобрел репутацию бесшабашного смельчака.

А няня моя, Груня, в таких случаях всегда говорила мне: ретив веку не доживает.

Не знаю, дожил ли свой век мой товарищ Бабченко, но смотреть атаку я не пошел. И без этого дел было достаточно.

На рассвете прогремела довольно жиденькая артиллерийская подготовка, и то, что наши пошли в атаку, мы определили по большому количеству раненых, которые беспрерывным потоком поступали в наш ППМ. Как странно было и как было тяжело в каком-нибудь

 

покалеченном солдате, которому я оказывал медпомощь, узнать своего товарища, с которым еще недавно вместе ел и пил. Многие из моих товарищей погибли в этом, можно сказать, первом настоящем бою с немцами. Фролович — юноша с лермонтовскими глазами, убит был пулей в грудь. Захаров, учитель из г. Киселевска, у которого остался дома ребенок (полтора годика ему), лежал на земле навзничь с пробитой каской и пробитым черепом.

А два закадычных друга — Мариненко и Гавриленко еще до нашей атаки были найдены в окопе мертвыми. Ночью их бесшумно приколол штыком немецкий разведчик. Молодые хлопцы были. Здоровые. Намаялись за день и не могли совладать со сном. Оба заснули. Немец же был опытный и искушенный в мокрых делах. В этом же окопе их и засыпали землей.

Не знали ребята, что рыли они не окоп, а собственную могилу.

Говоря официальным языком, полк при атаке понес большие потери.

Какие именно потери понес полк — я не знаю, но почти половиныиз моих товарищей я не досчитался.

В те дни ворон каркал о погибели русских.

 

Как бы-то ни было, но немцев мы потеснили и вступили на землю, на которой еще вчера хозяйничал враг. Отступали немцы организованно и, очевидно, без спешки. Ничего не оставили на поле боя, если не считать обрывков иллюстрированных журналов с голыми дамочками. Да еще на территории, занятой немцами, было множество наших листовок. Не в пример немецким листовкам, наши листовки были содержательнее, убедительнее. Хотя я и понимал по-немецки с пятого на десятое, тем не менее в одной листовке прочитал, что мол еще "Железный канцлер" Бисмарк предостерегал немцев от войны с Россией. "Ни ногой" — говорил он. Ему же принадлежат слова: "Русский мужик долго запрягает, но быстро едет". Потом была листовка, в Которой описывалась "Ночь длинного ножа". Такое название в истории получил день, вернее ночь 30 июня 1934 года, когда Гитлер одним махом вырезал три тысячи штурмовиков, которые помогли ему прийти к власти, и в том числе ближайших своих подручных — Эрнста Рема и Грегора Штрассера. К тексту листовки были приложены фотографии убитых. А заголовок гласил: "Он пришел к власти по трупам". Затем были ссылки на "Железного". Была листовка в виде репродукции с картины какого-то художника, изображающая гибель наполеоновских солдат, занесенных снегом холодной России.

Надо полагать, что эти листовки производили кое-какое впечатление на немецких солдат, т. к. в отличие от немецких листовок были

 

составлены не тупыми фельдфебелями, а зубрами агитации и пропаганды. Кто-кто, а они то уж знали толк в этом деле.

Проходили мы по деревне, отбитой у немцев. Одним концом деревня подходила к крутому косогору. Внизу протекал ручеек. На самом гребне косогора немцы установили большой деревянный крест, сложенный не из жердей, а, можно сказать, из бревен. На свежевыструганной поверхности было написано: "Здесь покоятся восемнадцать товарищей" и далее перечислялось, кто именно пал за фюрера и фатерлянд. Фамилий я не запомнил, а вот имена почему-то помню: Франц такой-то, Курт Ганс такой-то. Около каждой фамилии стояло две даты: слева 1923, а справа 1941. Стало быть, все это были восемнадцатилетние юнцы, и не все из них, надо полагать, были разбойниками, и может быть среди них были порядочные, интеллигентные юноши, мечтатели и поэты. Погибли в чужедальней стороне не за понюшку табака.

Вся наша часть прошла у этого креста с расчетом, чтобы каждый наш солдат мог убедиться, что немцы тоже несут потери. Впрочем, мне это было известно и так. Дело в том, что в нашем блиндаже жил командир взвода музыкантов, веселый брюнет лейтенант Резников. Когда нет боев, музыканты играют военные марши. Когда идут бои, то обязанность музыкантов заключается в том, чтобы хоронить павших, как своих, так и чужих. Каждый день вечером, отходя ко сну, мы задаем лейтенанту вопрос: "Ну как, Резников, много немцев сегодня в землю загнал?" Он отвечал: "Вчера всего пять, а сегодня десять, а один раз даже целых тридцать". Не скрою, нам было приятно слышать это. Стало быть, мудра и вечна пословица древних, гласящая: труп врага хорошо пахнет.

Потеснили немцев мы не намного. Примерно десятка на полтора километров. Потеснили и опять остановились друг против друга. Взаимно обменялись "любезностями", как об этом хорошо сказал Твардовский:

Воздух, круто завивая,

С недалекой огневой

Ахнет, ахнет полковая,

Пролетит над головой.

Как-то я с товарищем пошел то ли в БПМ, то ли в медсанбат. Невдалеке в ложбинке расположилась группа наших солдат. Они веселятся: пляшут, поют, лихо свистят. Но что-то мне показалось странным в их поведении, и я не поленился и сделал крюк метров в 300, чтобы вблизи посмотреть на "веселящуюся единицу". Они поют известную всем "Калинку" и пляшут. Слова "Калинки" веселые, но веселья в этой группе не было ни на йоту, хотя все вроде бы как-бы смеялись. Оказывается, это штрафники, и им завтра идти в бой. Теперь все ясно, почему веселая "Калинка" исполнялась на мотив похоронного марша. И с той поры, где бы я не услышал "Калинку", мне

 

вспоминается эта группа солдат-штрафников, и снова жалость к этим парням воскрешается в моей памяти...

Как я уже сказал, наш полк понес большие потери, и нас отправили в тыл, во второй эшелон, недалеко, километров на 10—12 от передовой, а наши позиции заняло новое пополнение. Солдаты шли на передовую мимо нас. Много солдат шло. Наглядно ощущался смысл слов популярной в то время песни "Вставай, страна огромная". Новички считали нас за ветеранов и забрасывали вопросами: как, мол, вы там воевали, какое оружие у немцев и как они воюют. В этих вопросах, порою наивных, чувствовался замаскированный страх.

Много лет прошло с той поры, а я до сих пор время от времени вижу сон: идут солдаты на фронт. Идут серьезные и безулыбчивые. Конца и краю не видно колонне. Шагают, шагают на запад, на фронт, на передовую.

 

Куда ж вы, солдаты, постойте,

Давно отгремели бои,

Вы мирные песни запойте,

Снимите шинели свои.

 

Смотрите, как люди смеются,

Как празднуем нынче весну.

Не можем, не можем вернуться,

Мы вечно идем на войну.

 

Вы все еще снитесь невестам,

Не кончиться странному сну.

Куда ж вы пропали без вести?

Мы вечно идем на войну.

 

Вернитесь, солдаты, вернитесь,

У вас подрастают сыны!

Не можем вернуться, не можем,

Не можем вернуться с войны.

 

Много своих фронтовых друзей я уже безвозвратно забыл за давностью лет. Только одно лицо погибшего товарища выплывает из тумана, его улыбка, отдельные фразы. Помню, что как-то к нам в перевязочный пункт принесли на носилках смертельно бледного молодого солдата, раненного в живот. На груди у него была приколота картонка с надписью крупными буквами: "Спасайте врача". Я посмотрел на него внимательнее. Боже мой! Да ведь это мой товарищ, по фамилии Жуков или Жаров — врач соседнего полка. Оказали мы ему посильную помощь и отправили дальше в тыл. Не знаю, удалось спасти его или нет.

Порою я очень жалею, что не вел на фронте дневника как некоторые другие, и поэтому мои воспоминания носят отрывочный характер. Шутка ли в самом деле? Ведь 40 лет прошло с той поры" Но я не верю в солдатские дневники. Даже в мирное время, когда я ходил в турпоходы, например, по Тянь-Шаню или Забайкалью, и то не было воз-

 

можности вести путевой дневник. Весь день занят. Ни минуты свободной, а к концу дня так уморишься, что тут тебе не до дневников.

Не верю в дневники фронтовиков!

Их пишут после, сон превозмогая,

На даче ли до третьих петухов,

Иль в городе, до первого трамвая.

 

Как смутен мир за чередою лет,

Ты в памяти заштопываешь дыры

Заметками из фронтовых газет,

Что из архива терпеливо вырыл.

 

И тут попробуй не присочинить,

Ну что ты мог увидеть из землянки?

Пульсирующую пуль цветную нить

И редко, если вражеские танки.

 

Да и на чем писать бы той порой,

Когда всего бумаги под рукою

На треугольник весточки скупой,

Чтобы родных на время успокоить.

 

Не думал я, что будущее мне

Подскажет властно: вспомни и поведай,

Тогда б дневник писал я на войне

От первых дней войны и до победы.

Поэтому в своих воспоминаниях я перескакиваю с пятого на десятое. Но, как гласит русская пословица, как умею, так и брею.

После непродолжительного отдыха наш полк снова бросили на передовую. На этот раз противник не проявлял никакой активности, раненых не было и работы, следовательно, не было, и мы уже землянок себе не копали, а жили в палатках, немцев не боялись, полагая, что они не могут прийти в себя после нашего прошлого наступления. Но это было затишье перед бурей, и буря не заставила себя долго ждать.

Отчетливо помню день (точнее, ночь) на 20-е октября. Как обычно, мы спали в палатке, и я увидел интересный сон (говорят, что нет ничего скучнее выслушивать чужие сны, но я пренебрегаю этой сентенцией). Мне снился наш учитель по географии, когда я учился в 5-м классе, а это было в 1925 году. Как раз за два года до этого в Японии было страшное землетрясение, во время которого погибло людей больше, нежели за всю русско-японскую войну. Учитель очень красочно рассказывал об ужасах, связанных с землетрясением, так рассказывал, что я даже чуть не заплакал от жалости к бедным японцам. Позднее я понял, что я плакал не от жалости к японцам, а от жалости к самому себе. А вдруг и у нас будет такое землетрясение? Но учитель меня успокоил, закончив свой рассказ словами: "Но у нас в России, дети, землетрясений не бывает". Значит, неверно говорил учитель, что в России землетрясений не бывает. Вот, пожалуйста,— самое настоящее

 

землетрясение. И в следующую секунду я открываю глаза и вскакиваю как сумасшедший. Все в палатке тоже мгновенно повскакали и, дико озираясь, неизвестно кого вопрошают: "Что? Что случилось? В чем дело?"

Трудно, конечно, фронтовика удивить бомбежкой или артиллерийской канонадой, но здесь было что-то необычное. Звуки разрывов снарядов сливались в один гул, зловещий и угрожающий, как-будто хотели сказать, что это не простая артиллерийская подготовка перед боем, это нечто другое, апокалиптическое. Это песня смерти.

Мы выбежали наружу. На нашей территории, правда, снаряды не ложились. Они ложились где-то в стороне. Мы, вполне понятно, засуетились, но ничего толком не могли понять. Кто-то из наших даже высказал предположение, что эта канонада — наша артподготовка, и что мы идем в наступление. Вскоре, однако, все выяснилось: в распоряжени нашей санчасти со стороны передовой прискакал возбужденный всадник расхристанного вида. Пилотка у него была набекрень, ворот рубахи не застегнут, а у лошади, которую он нещадно погонял, с обеих сторон на земле волочились длинные постромки. Всадник, собственно, скакал не к нам, а мимо нас, но мы его на полминуты задержали, и на наш вопрос, что же там, собственно, происходит, он дико заорал: "Жуть, братцы! Силища несметная идет! Одних танков видимо-невидимо. Всю нашу батарею передавило танками. Я один спасся. Обрубил вот постромки и кое-как уволок ноги". — С этими словами он пришпорил коня и скрылся.

Нашего начсана в этот момент не было здесь, а когда мы ему сообщили о случившемся, он сказал: "Паникер это, а может быть даже и провокатор. Пристрелить его надо было".

И тогда начсан коротко изложил нам обстановку:

— "Немцы в районе Вязьмы выбросили небольшой десант. Цель десанта — навести панику. Но мы панике не поддались. Мы пойдем и уничтожим десант".

Все сразу стало понятным, и только одно было непонятным: если немцы в тылу выбросили десант, то зачем же они проводят такую сильную артподготовку? Но таких вопросов начсану никто не задавал.

Желание нашего начсана уничтожить вражеский десант было очень большое, и он бегал от повозки к повозке, понукая и поторапливая нас: "Что вы тут чухаетесь как беременные бабы? А ты что рот разинул, черт косой!?"

Наконец, лошади были запряжены и снаряжение уложено. Кадровые офицеры и те, кто постарше, сели в повозки. Ездовые стали похлестывать коней, а мы, т. е. фельдшера, санинструкторы, врачи срочной службы и прочая шушера, бежали рядом, держась одной рукой за повозку. Тоже был марафон...

Наконец, мы выехали из леса и попали на шоссейную дорогу в надежде, что по ней мы будем двигаться быстрее. Но не тут-то было!

 

Дорога была запружена людьми и техникой. Все, очевидно, подобно нашему начсану, горели желанием поскорее уничтожить вражеский десант. Кроме того, движение по дороге затруднялось вследствие воронок от авиационных бомб. Помню, что одна воронка, попавшаяся нам, была такой глубокой, что угодивший в нее грузовик скрылся совершенно и его не было видно, пока не подойдешь к краю воронки. Это была воронка от тысячекилограммовой авиационной бомбы. Время от времени над дорогой с ревом проносились одиночные немецкие самолеты, и пулеметными очередями еще больше подбавляли нам перцу. В один из таких налетов был тяжело ранен в живот адъютант командира полка — полковник Рыбаков. Когда мы подбежали к нему наложить повязку на рану на животе, он закатил глаза и умер.

В сложившейся ситуации наш начсан принял единственно правильное решение — возвратиться опять в лес и выходить из окружения лесными дорогами, что мы и сделали.

Мы, стало быть, имели несчастье стать жертвами так называемой Вяземской операции, осуществленной по замыслу немецкого фельдмаршала фон Бока.

Именно 2 октября было начато генеральное наступление по всему Центральному фронту. Это был, по мнению немецкого командования, последний и решающий рывок, в результате которого будет захвачена Москва и победоносно окончена война.

Слов нет, операция замыслена и осуществлена в гигантских масштабах. Танковые клинья, словно клешни рака, замкнулись за Вязьмой, и в окруженние попала огромная масса войск.

Началось пережевывание и переваривание захваченного куска...

Тем временем мы лесными дорогами двигались на восток. За это время, мне кажется, не было ни одного солнечного дня. Низкое небо шинельного цвета постоянно моросило мелким дождем. Мы уже постепенно стали терять воинский вид: заросли щетиной, осунулись. Тащимся нестройной толпой рядом со своими санитарными повозками. Все были одеты в плащ-палатки, которые придавали нам еще более унылый вид, да и окружающая природа, казалось, была полна печали и безысходности. Ангел смерти Азраил, неслышно махая черными крыльями, много раз пролетал над нами.

Один только день, а точнее вечер, был тогда солнечным. Мы вышли на какую-то возвышенность, откуда открывался вид на запад. Багрово-красное солнце спускалось за гороизонт. Видны были дымы пожарищ. Вдруг откуда-то из облаков вынырнула эскадрилья немецких самолетов. Их было довольно много: десятка полтора, не меньше. Летели они цепочкой, гуськом, отчетливо проецируясь на фоне вечернего неба. Потом первый из них камнем падает вниз, а затем свечой взмывает кверху. Через несколько секунд до нас доносится эхо глухого взрыва. Такую же операцию проделывает и второй самолет, и третий, и все остальные. Сбросив свой смертоносный груз, они неспеша и красиво, как на параде, разворачиваются и улетают туда, откуда при-

 

летели. Ни одного нашего самолета в небе не было, и ни одна наша зенитка не потревожила самоуверенных наглецов. Вспомнилось стихотворение Симонова:

Опять мы отходим, товарищ,

Опять проиграли мы бой,

Кровавое солнце пожарищ

Заходит у нас за спиной.

И дальше опять дороги, дороги и деревни. Много деревень в России.

И низких, нищих деревень

Не счесть, не смерить оком...

— так когда-то писал Блок.

А тот же Самойлов продолжал:

Деревни, деревни, деревни с погостами

Как будто на них вся России сошлась.

В самом деле, почему-то стали так часто попадаться на глаза кладбища, которых раньше как будто не замечал. Может быть потому, что дело было осенью, и лес наполовину был оголен, и стали видны деревенские кладбища, которые раньше укрывала зелень.

На кладбищенских тополях видны были вороньи гнезда, большие, как шапки, и вороны с шумом носились над кладбищенской оградой.

А мы все идем...

Когда мы проходим одну маленькую деревушку, то из крайней избы вышла женщина средних лет (по-простому говоря, вышла баба) и, глядя на нас, произносит такую тираду: "Ах, вы бедненькие, ах вы несчастненькие! Да куда же вы бежите от немцев? Были они вчера у нас, на мотоциклах приезжали. Разведка ихняя значит. Да какие они чистые, да какие веселые, ребятишкам моим шоколадку дали. Не мучайте себя, хлопцы, все равно никуда не убегете от них".

И такие случаи были не единичные...

А мы все идем...

Вскоре наше продвижение на восток приостановилось и по причине, которую трудно было предположить. Поперек нашего пути пролегал огромный противотанковый ров. Глубиной он был метра полтора-два, ну и шириной метров пять. А длиной, по слухам, он был в добрую сотню километров. Денно и нощно этот ров копали гражданские лица, главным образом, женщины. В районе этого рва на земле валялось много немецких листовок следующего содержания:

"Советские дамочки,

Не ройте ямочки,

Придут наши таночки

Зароют ваши ямочки."

 

Становилось совершенно ясным, что у фашистских бардов были определенные нелады с рифмами...

Через этот ров был перекинут бревенчатый мост. У этого моста было настоящее столпотворение. Все хотели возможно скорее перебраться на ту сторону этого злополучного рва, ну а мост, как говорится, был не резиновый. Командиры подразделений спорили до хрипоты, устанавливая очередность переправы через мост. Страсти накалялись. Некоторые даже выхватывали пистолеты... Матерная ругань сотрясала воздух. Впрочем, на фронте все страшно матершинничали, начиная от повара и кончая генералом.

Между прочим, во время такой переправы через противотанковый ров был тяжело ранен (точнее — изувечен) командующий армией генерал Лукин. Наводя порядок на переправе, он бросился в самую гущу "железного потока" и был помят артиллерийским орудием. Позднее судьба меня сведет с генералом Лукиным.

Ясное дело, что у этого рва скопилось людей видимо-невидимо. Людей было как на Ташкентском базаре.

Немцы, конечно, воспользовались этим случаем и не ленились бросать на нас бомбочки. Тут-то я и поимел возможность проявить свои спринтерские способности: бегал по полю в самых замысловатых направлениях, а там, чуть поодаль, вдоль лесной опушки бежит лошадь с выпущенными кишками...

Наконец, мы перебрались на ту сторону рва, но при этом не досчитались половины санповозок, а вскоре исчез и сам начсан со старшиной. У них были карта и компас, и к тому же у нас возникло подозрение, что они ночью оседлали лошадей, которые днем тянули санповозки, и на рысях подались на восток, чтобы успеть выскочить из котла. Это им кажется удалось.

Границы котла постепенно сужались. Это было особенно ясно при наступлении темноты. Зарева пожаров полыхали на горизонте. Иной раз идешь и видишь: впереди зарево, сзади зарево, и справа, и слева зарево. Я подумал, что эта битва народов происходила не только на том пятачке, который я лицезрел оком, а на огромной территории Европы.

Пылали пожары,

Сверкали штыки

На юг от Варшавы

До Волги-реки.

На рассвете проходим мимо какой-то сожженной деревушки. Еще кое-где из развалин струится дымок. Невеселые мысли лезут в голову. Кто-то из древних философов назвал жизнь земной прогулкой.

Неудачна земная прогулка,

Тлеют остовы низких халуп,

Только смерть где-то ухает гулко

Под зловещим названием "Крупп".

 

Стало очевидным, что лучше всего будет в нашем положении последовать примеру нашего начальника, т. е. бросить все и "спасаться, кто как может". Люди объединились в группы по три, пять и более человек и пытались выйти из окружения. Я же ни к какой группе не присоединился по той причине, что от природы я был человек не компанейский и вероятно потому, что рос я в детстве один, без сестер и братьев, и в трудных случаях в жизни привык полагаться на себя да на бога. Конечно, в моем положении выходить одному из окружения было очень легкомысленным решением.

Числа одиннадцатого октября я находился километрах в 10—12 от г. Вязьма. Здесь в лесу стояло полдесятка добротных домов, в которых ранее помещалась школа глухонемых, а сейчас здесь был разбит лазарет. Какой-то офицер энергично распоряжался по оказанию помощи раненым. К медицинскому персоналу этого импровизированного лазарета присоединился и я.

Мы оказывали посильную помощь раненым. Никогда не устану повторять, что несчастен человек, попавший в немецкий плен, но трижды несчастен тот, кто попал в плен раненым. Этот человек отмечен особым вниманием судьбы. Впрочем, как говорится, от судьбы не уйдешь.

Через год, через два, через двадцать

Все равно оглушенный поймешь,

Никуда, никуда не деваться

От судьбы, занесенной как нож.

 

От блестящего острого взгляда,

Наведенного в сердце тебе,

Никуда и деваться не надо,

И не надо перечить судьбе.

По нашему импровизированному госпиталю немцы выпустили десятка два мин, потом из леса, окружавшего нас, застрекотали автоматы.

— "Рус выходи" —раздался гортанный крик.

Мы вышли, кто мог ходить, и сдались...

Таким образом, за одну минуту я из красноармейца Троицкого стал военнопленным Троицким. Жизнь пошла с тех пор как кривое колесо.

Тяжела участь военнопленного. Но много раз тяжелей, чем участь солдата-фронтовика, а тяжелее всего то сознание, что

... И сказок о нас не расскажут,

И песен о нас не споют.