ГЛАВА IX

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Тучи ходят навалом.

Ветер свищет во мгле

Мало радостей, мало

У людей на земле.

Вл. Перкин

Воспоминания теснятся,

Порой не знаешь, как и быть,

Хочу минувшее забыть.

Но позабудешь, так приснится

Л. М.

 

Итак, 14 апреля 1945 года войска генерала Эйзенхауэра освободили нас из немецкого плена. Некоторые из наших, нацепив на фуражку пятиконечную звезду и будучи в состоянии сильного подпития, совершили "рейд" в город под предлогом розыска эсэсовцев. На самом же деле они занимались грабежом. Рузультаты их рейда не замедлили сказаться. Вскоре (даже в тот же самый день) среди наших бывших "доходяг" появились люди, одетые, что называется, "с иголочки". Один даже ходил в шляпе и в очках, хотя до этого, как я помню, он прекрасно обходился и без очков.

В тот же день к вечеру пришел к нам американский врач и с нами, медиками, провел небольшую беседу. "Рашен ревир" (т. е. русский лазарет) — сказал он, — "перейдет вон в то помещение" — и он показал рукой на стоящий вдали прекрасный, утопающий в зелени двухэтажный корпус.

— Что взять нам с собой из оборудования? — спрашиваем мы.

— Ничего — отвечает американский врач.

— А микроскоп брать — спрашиваю я (я по совместительству занимался также и лабораторными анализами).

Американский врач презрительно сощурился, посмотрев на микроскоп и прочее оборудование нашего лазарета, и сказал:

— Оставьте это старье здесь или выбросьте в мусорный ящик. Этим было довольно ясно сказано, что Америка — это богатая страна.

После этого американский врач стал нас агитировать. Он обратился к нам примерно с такой речью: "Господа русские! После тяжелых страданий, перенесенных вами в немецком плену, судьба вам улыбается. Вы имеете возможность легко и быстро получить гражданство Соединенных Штатов. Эти голодранцы из Европы долгие годы добиваются американского гражданства, но мы не всех пускаем в нашу богатую страну. А у вас же имеется блестящая воз-

 

можность получить такое гражданство. Для этого нужно только вступить в армию Соединенных Штатов и прослужить в ней, пока мы не кончим победоносно войну с Японией.

Это я вам всем рекомендую так поступить, а в особенности господам врачам. Вы ведь знаете, что у нас в США врач живет как капиталист".

Нечего и говорить, что картины он нарисовал нам заманчивые.

Наш бойкий санитар обратился к нему с вопросом:

"Господин доктор! Ну вот вы нашим врачам советуете ехать в США. Но ведь это врачи. Они нигде не пропадут. Ну, а вот такой, как я, что я буду делать в США, если у меня нет никакой специальности?"

Американский врач снова сощурился и снисходительно объяснил:

"Такой как вы, человек молодой и здоровый, у нас в США не пропадет. И если вы хотите заработать деньги, чтобы, как говорится, встать на ноги, то я порекомендовал бы вам поехать на лесоразработки в Канаду. Работа, правда, там тяжелая" — любезно предупредил нас доктор. Потом ухмыльнулся и добавил, — "правда, не такая тяжелая, как у вас в Сибири".

Нужно сказать, что поддались на агитацию американцев немногие. Был среди них и один врач, мой однокашник из Томска, по фамилии Мезенцев. Интересно знать, как сложилась его судьба? На того ли коня он сел в тот памятный день?

Как и обещал американский врач, нас вскоре переселили в хорошее помещение, где, возможно, ранее помещалась больница. Мне досталась угловая комната на 2-м этаже с двумя окнами, выходящими в "горячую бестолочь" звезд и сирени, где пошлая птица соловей выводила свои обманные рулады, мешающие нам спокойно спать.

Всех нас зачислили на рацион американского солдата, а рацион был такой, что на один паек можно было прокормить двух человек. В стандартных продуктовых пакетах были обязательно шоколад, халва, варенье, жевательная резинка, не говоря уже о первосортных мясных и рыбных консервах. Половина пакетов не использовалась по назначению.

Утонченный и обильный рацион как-то не вязался с суровым бытом войны.

Кроме этого, нас, врачей, "прикрепили" к офицерской столовой, где питание было столь же обильным и калорийным. Обслуживающий персонал в столовой был тоже немецкий, т. е. американцев обслуживали те же повара, что еще за два дня до этого обслуживали немецких офицеров. Нам это показалось странным. А где же "бдительность?"

В столовой не было никакой толкучки, и многие обеденные приборы так и оставались стоять нетронутыми. Это тоже было странно. Здесь мы увидели в действии систему, по которой предложение превышает спрос, а мы же выросли в системе, где спрос превышает предложение.

 

Надо сказать, что американская система нам понравилась.

Еще мы отметили, что у американцев существует расовое неравенство. Ни один негр не сидел за обеденным столом, ни в одной машине никогда не сидит белый с негром. Или все негры в машине, или все белые.

Не было заметно и особого чинопочитания. Нередко можно было видеть, как в машине сидит за рулем офицер, а на заднем сиденье развалился солдат. Но в общем американские солдаты были простые компанейские ребята.

Однажды к нашему лагерю лихо подкатил "джип" с тремя американскими солдатами. Солдаты, не обращая внимания на ночное время, топают ботинками, поднимаясь по лестнице и спрашивают, где здесь Виктор (с ударением на "о"). Виктор же — это наш санитар. Он, оказывается, уже успел познакомиться с этими американцами (очевидно, вследствие общности интеллектуальных интересов). Они были крепко навеселе, посадили Виктора в машину и на большой скорости помчались в близлежащую деревню, в которой Виктор уже побывал накануне. Цель ночного вояжа новоиспеченных друзей состояла в том, чтобы достать шнапс, который они выменивали у местного населения на продукты питания. Примерно через час та же машина лихо подъехала к нашему лазарету и остановилась у подъезда. Из машины, горланя патриотические песни, вышли три американца в обнимку с Виктором. Компанейские ребята были американцы...

Я часто выходил за город полюбоваться красивой природой Баварии. Я был несколько удивлен, видя, что в центре перенаселенной Европы произрастают густые леса.

Лес там, да и вообще природу, холят и берегут. Во время своих одиноких прогулок я как-то увидел каменный обелиск, стоящий на опушке леса. Воздвигнут он в память австро-прусской войны 1866 года. На цоколе этого монумента по-видимому штыком было нацарапано: "США 1945 г." Я садился на траву около этого монумента и подолгу смотрел на мягкие очертания холмов, на серебристую ленту реки и слушал шум сосен. Меня обуревали противоположные чувства: тоска по родине и одновременно страх перед ней. Не выходили из памяти слова одной статьи, напечатанной в последнем номере русской газеты, издававшейся в Берлине: "Мы предупреждаем наших соотечественников: не возвращайтесь на родину. Пожалеете. Ох, как пожалеете!"

Здесь, около этого обелиска, я принял бесповоротное решение: еду на Родину, несмотря на все запугивания и предупреждения. После такого решения на душе стало легче. Ведь дома остались мама и Груня. Они ведь уже старенькие, и я их единственная надежда и опора.

Прогулки на лоно природы я совершал также и с товарищами. Помню, один из них был вчерашний школьник, интеллигентный юноша, художник по призванию. Второй был часовой мастер, лет на 8—10 старше меня. Пошли мы как-то на речку Залек купаться и загорать. Речка эта неширокая, тихая и задумчивая вроде нашей Истры. По берегам ее растет кустарник, а кое-где и лесок, а где и восхити-

 

тельные поляны, зовущие путника прилечь. То тут, то там веселые деревеньки с красными черепичными крышами. В кустах заливается соловей. 150 лет назад Василий Андреевич Жуковский об этих местах писал так:

Окрест сторона так прекрасна была,

Река наравне с берегами

По зелени яркой лазурно текла,

И зелень поила струями.

Живые дороги вились по полям,

Меж нивами села блистали,

Пестрели стада. Отвечая рогам,

Долины и холмы звучали.

Мы расположились на бережку под сосенкой. Вытащили "закусь" заморскую, а мои товарищи тяпнули по рюмочке. Часовой мастер, который, очевидно, страдал гастритом, и как всякий часовой мастер, был, очевидно, поклонником Зеленого Змия, сказал:

— Эх, ребята! Хорошо! Все хорошо. И выпивка, и закусочка, но что еще русскому человеку надо? Лучку, лучку зелененького надо. —

— В чем же дело! — воскликнул художник.

— Вон, смотри, там, на том берегу немец траву косит. Дадим ему сигарет, а он нам луку.

Сказано — сделано. Мы с художником раздеваемся, берем пару пачек сигарет и, на всякий случай, пару пачек шоколада, и переплываем на ту сторону.

Подходим к немцу. Это был сухонький старичок в очках, периодически вытирающий платочком пот со лба. Косил траву сосредоточенно и как будто не замечал нас.

— Дайте нам немного луку, а мы вам сигарет, обращаемся мы к нему. Немец на минуту прекратил работу:

— К сожалению, господа русские, сейчас я вам дать луку не могу. У меня сейчас рабочее время. Вот когда будет обеденный перерыв, тогда и приходите, и я дам вам луку.

— Никола, обращается ко мне художник. — Вон, видишь, две девушки траву косят. Попросим у них луку. Уж их-то мы уговорим. В самом деле, чуть поодаль, но ближе к деревне две немочки косят траву.

Мы подошли к ним. Как и тот старик, девушки были невозмутимы (или, по крайней мере, старались казаться таковыми).

— Здравствуйте, девушки. Гут морген.

Та, которая постарше и, очевидно, посмелее отвечает:

— Здравствуйте.

— Девушки, вы шоколад любите? Принесите нам немного луку, а мы вам дадим шоколад.

— К сожалению, у нас сейчас рабочее время, и работу мы бросить не можем. Вот когда будет обеденный перерыв, то тогда и приходите, и мы дадим вам луку.

 

— Вот проклятая немчура, возмутился мой напарник. Как-будто они сговорились с этим стариком. Все они такие. Для них арбайт (работа) важнее всего.

В самом деле: перед девушками стояли два вышедших из воды полуголых Апполона, да еще с шоколадом в руках. Правда, один из Апполонов уже и тогда был немного лысоват, но это значения не имело.

— Ну, а где же я вас увижу в обеденный перерыв?

— Во-он наш дом! — показывает девушка.

— Вижу. А кого я должен спросить? Девушка замялась и молчит.

— Как же вас зовут, девушка?

— Меня зовут Гильда.

— Гильда?! Какое красивое имя.

Здесь девушка немного осмелела и в свою очередь спросила:

— А вы кто? Как вас зовут? — и ее арийские голубые глаза засветились лукавством.

— Меня зовут Николай.

— Ах, Николас! У меня есть дядя Николас. Он очень хороший, и я его люблю. Он сейчас на фронте. Правда, от него уже давно нет писем— и тень легла на лицо девушки.

— Так вы приходите. — Мы вам можем даже молока дать.

— Спасибо, девушки.

Тут мы еще немного поболтали с ними. Гильда сказала, что у них при доме есть кое-какое хозяйство, но работы по хозяйству много. Отец погиб на фронте, а этот старик — ее дед. Дома еще мама живет.— Работаем все с утра до вечера — добавила она.

В качестве аванса за лук мы отдали девушкам и шоколад, и папиросы и направились обратно к реке, т. к. наш третий товарищ уже заждался нас на том берегу и негодующими возгласами выражал нетерпение.

Подходя к берегу, я отчетливо почувствовал, что девушка провожает меня взглядом. Я его ощущал на своей спине. Дойдя до воды, я быстро обернулся и убедился, что не ошибся в своих предположениях. Девушка стояла, оперешись на косу, и смотрела в мою сторону.

— До свидания, Гильда — помахал я ей рукой.

— Ауфвидерзеен! Завтра придем за луком и молоком.

— До свидания — ответила девушка смущаясь, но все же легонько помахала нам рукой.

Что же? Все было совершенно естественно. Нам уже было известно, что немецкие женщины и девушки охотились за военнопленными. Ведь перед ними на их жезненном пути маячила невеселая участь старой девы.

А жизнь без мужа для женщины, что щи без соли.

Этот солнечный и радостный день почему-то надолго и ярко врезался в мою память.

И бережок, и речка, и трели соловья,

И девушка, и солнце, и ветерок, и я.

 

Спустя много лет, к этим двум строчкам я добавил еще две:

Сентябрь. Тоскливо. Пасмурно.

Не слышно соловья.

Осенний мелкий дождик и сумерки, и я. В этот день мимо меня опять проскакал вороной конь с опущенной гривой, и опять я не вскочил на него.

Больше уж ни разу ни скакал мимо меня вороной конь, а чаще пролетал ангел Смерти Азраил, да еще в углу похрюкивал Сологубовская Недотыкомка.

И вот сейчас, угрюмым и брюзгливым стариком, бессонными ночами я перебираю в уме прошлое и думаю о том, как бы сложилась моя жизнь дальнейшая, если бы я тогда свою судьбу соединил с Гильдой. Ведь срезу же, точно по мановению волшебной палочки, все бы изменилось. Еще вчера был лагерный кошмар, а сегодня славная крестьянская девушка с домом, с хозяйством, и вдобавок к этому — благодатный климат и ласковая природа.

Это могло быть только в сказке.

И тем не менее могло быть.

Мне вспоминается фильм, виденный когда-то в детстве. В фильме герой опоздал на поезд, и эта случайность сыграла, как казалось ему, роковую роль в его жизни. Из-за опоздания он упустил невесту и потерял выгодное дело: из-за этого он женился на другой, но неудачно, плохо живет с женой, собирается разводиться. Его бизнес тоже не удался. Сколько раз он проклинал ту злополучную минуту опоздания! Если бы он не опоздал - все было бы по- другому! И вот происходит чудо (кинематограф может все!). Герою дается возможность прожить жизнь заново с той самой неудачной минуты. Только теперь он успевает на поезд и едет туда, где его ждет невеста и выгодный бизнес. Но... зритель с удивлением видит, что новая жизнь героя повторяет старую: у него вновь нелады в семье и в делах, и вот уже снова стоит он перед крахом личной жизни и столь удачно начатого бизнеса.

Сколько не думай, а все равно не узнаешь, где истина, и "что такое хорошо, и что такое плохо".

Смотрим в угрюмые бездны:

Что-то хотим угадать,

Но усилия ума бесполезны,

И нам ничего не узнать.

А Гильду я больше не видел. На другой день все, кто изъявил желание возвратиться на родину, должны были явиться на сборный пункт в город Нюренберг. Кажется у Сологуба я читал:

И в юности туманной

Я правды путь отверг,

И торную дорогой

Пришел я в Нюренберг.

 

Как я писал, в Нюренберлжом лагере я находился в 1943 году и в начале 1994. Прибыв туда на сборный пункт, я увидел там многих своих товарищей по несчастью, но многих, очень многих, уже не увидел.

При освобождении союзниками в Нюренбергском лагере произошла трагедия, которая была не единичной в этот период. Это был период, про который словами Брюсова можно сказать:

И на пустынном и великом

Погосте жизни мировой

Кружится смерть в веселье диком

И развивает саван свой.

Короче, вырвавшись из лагеря, наши первым делом бросились искать водку, памятуя, что "Веселие Руси — есть пити". На станции в тупике нашли цистерну. Открутили все краны и припали алчущими устами (алкоголь как слово, очевидно, происходит от слова "алкать"). Старик-немец в форме железнодорожника пытался втолковать, что это, мол, не спирт, а это яд, это метиловый спирт. Это, мол, "бяка".

— Пошел отсюда, пока цел, фашист недобитый!

— Веселись, братва!

Глупо погибли люди, прошедшие огонь и воду, и медные трубы. Погиб капитан Милов, ослеп, а возможно, впоследствии, погиб и полковник Иванов.

Я вышел в чистое поле за лагерь, за кладбище, на котором судьба мне еще не отвела место.

Здесь моему взору представился частокол белых аккуратных крестиков, стоящих стройными рядами, как солдаты на параде.

Противоречивое чувство вызывает такая глупая смерть. Жалость с примесью презрения.

Говорят, что в Древнем Риме патриции не пили. Пьянство было уделом плебеев.

Как-то я вышел в город. Но это уже был не город-музей под открытым небом, как раньше назывался Нюренберг. Город представлял собой море развалин. Спасательные службы еще извлекали трупы из-под развалин, а в самих развалинах еще ютились троглодиты XX века.

— Славно потрудились англо-американские летчики, - подумал я. В одном месте, где груда каменного лома была особенного высока, я у себя под ногами увидел табличку с надписью "Церковь Св. Лоренца''. Это был один из выдающихся памятников средневековья. А теперь это была груда битого кирпича. Вдали же, километрах в двух, виднелось возвышающееся над обломками чудом уцелевшее здание.

— Что это за здание? - спросил я у одного американца, который как и я бродил между развалинами.

— Это здание суда - ответил американец. Здесь, в этом здании будет проходить суд над военными преступниками. Тем временем каждый день американцы отвозили репатриантов в советскую зону оккупации. Наконец, подошла и наша очередь.

 

Американцы подогнали для нас 15—20 открытых грузовых машин со скамейками в кузове, и мы разместились на этих машинах. Каждая машина была украшена портретом Сталина, и даже не одним, а двумя. На бортах машин и вообще, где только можно было пристроить что-нибудь, висели приветствия Сталину. Казалось, что чем больше было страха, тем больше было портретов Сталина. Каждая машина в этом отношении старалась перещеголять другую. Но увы! Мало кому помогли изображения угрюмого вождя.

В нашей среде было несколько человек военных, прибывших с территории Франции. Они рассказывали, с каким торжеством встречали французы своих земляков, вернувшихся из немецкого плена. К приходу поезда с репатриантами на вокзале, при большом стечении народа, выстраивался оркестр, и мэр города в сопровождении именитых граждан, с цветами в руках, встречал репатриантов.

Что касается нас, то мы не претендовали ни на оркестр, ни на цветы. Мы только хотели вернуться домой к своим семьям, спать на чистой постели, читать любимые книги и заниматься любимыми делами.

Как бы ни так! Держи карман шире!

Хотя у нас и было тревожно на душе, но все-таки мы не могли себе представить, что нас могут наказать на родине. Военнопленные — это великие страдальцы, искупившие грехи десяти поколений предков и потомков.

Но судьба решила иначе, и нам были уготованы испытания еще похлеще тех, которые мы только что перенесли.

Впрочем, что такое судьба? Одни философы говорят, что судьба — это не более как совокупность учиненных людьми глупостей. Подумаешь, поразмышляешь и покажется тебе, что крупица истины в таком определении судьбы есть. Однако когда я думаю о своей судьбе, то из памяти не выходит небольшая юмореска, которую я когда-то читал кажется в журнале "Крокодил". Надобно сказать, что чем старше я становлюсь, тем более меня тянет к этому журналу, ибо все на свете достойно только смеха.

Итак, некто П. Сермяжный уплатил в срок квартплату и купил лотерейный билет. Затем он вышел из сберкассы, где, помимо всего прочего, хранил свои деньги, и направился на остановку общественного транспорта. Дождавшись его, П. Сермяжный произвел посадку с задней площадки и прошел в середину салона.

В середине салона он захотел оплатить свой проезд, недопуская недоплаты в кассу. Но у него не оказалось разменной монеты, и он для удобства оплаты купил у водителя абонементную книжечку. Оторвав билет по линии отрыва, он сохранил его до конца поездки.

По дороге П. Сермяжный уступил место пассажиру с детьми, не загораживая стекло кабины водителя и не прислоняясь к дверям, а также не высовывая голову из окна (во избежание несчастного случая). Испытывая удовлетворение от того, что не провозил с собой горючие

 

материалы, он произвел выход через переднюю дверь и не спеша перешел улицу в установленном для этого месте.

Проходя по тротуару, П. Сермяжный вдруг почувствовал запах газа и немедленно позвонил по 04, для чего снял трубку телефона-автомата и, услыхав гудок, набрал номер.

В тот момент, когда он выходил из телефонной будки, ему на голову упал кирпич...

Кто знает, может быть все мы в своей жизни играем роль несчастного П. Сермяжного?

Итак, грузовик мчит нас по живописным дорогам Германии. Сельская Германия была затронута войной значительно меньше, чем городская. Деревни стояли, в большинстве случае», нетронутыми, чистенькие и аккуратные.

Скоро должна показаться советская зона оккупации. Впереди уже виден контрольно-пропускной пункт. Возле него стоит солдат, наш советский солдат. Был он маленький, щупленький, в обмотках. Выглядел он, конечно, неважно по сравнению с откормленными долговязыми американцами.

Вдруг кто-то из наших кричит:

— Ребята, смотрите, смотрите на дорогу!

Мы оглянулись.

Из одной из задних машин вываливаются на дорогу два чемодана, и вслед за ними кубарем вываливается владелец чемодана.

Не вынесла душа поэта...

Одна секунда, и человек в корне изменил свою судьбу и, как говорится, схватил бога за бороду.

Счастья своего он не найдет. Тем более на чужбине, но несчастья, возможно, избежит. А что такое счастье? Это не более, как отсутствие несчастия.

Итак, в августе 1945 года мы, после долгих мучений, прибыли наконец к своим...