ГЛАВА ХIII

КОЛЫМСКОЕ СЧАСТЬЕ

Облака плывут, облака,

В дальний край плывут,

в Колыму,

И не нужен им адвокат,

И амнистия им ни к чему.

(Из лагерного фольклора)

 

В священной книге евреев Талмуде есть такая притча.

Один бедный еврей пришел к раввину и стал жаловаться на тяжелую жизнь: семья, мол, большая и жилище тесное и грязное. Тогда раввин посоветовал еврею поместить к себе в жилище козу и козленка. Еврей недоумевал, но поступил так, как посоветовал ему раввин. Жить стало еврею еще хуже. Тогда раввин сказал: убери козленка. Тогда евреи убрал козленка.

— Ну как жизнь? — спросил раввин. — Немного лучше, — ответил еврей. — Тогда убери из жилища и козу. Как теперь жизнь? — спросил раввин.

— Вот теперь мне жить хорошо! —воскликнул обрадованный еврей.

В положение такого еврея попал и я, когда вышел на работу в больницу. Быть лагерным врачом — это тоже далеко не малина, но все же. Во-первых, я спать мог уже не на нарах, а на отдельной койке и даже с простынкой и с подушкой. Во-вторых, у меня была комнатенка, хотя и не большая, но отдельная. Кроме койки, стояла там маленькая печка, маленький столик, а в стене над столиком — маленькое квадратное окошко с видом на колючую проволоку, за которой виднелись горы. На вершине горного хребта громоздились причудливые скалы, которые на фоне вечереющего неба походили на кавалькаду скачущих всадников. Так я подолгу и в течение многих лет смотрел в это окошко, что до сих пор помню очертания этого горного хребта и скачущих всадников.

В детстве мне мама как-то принесла школьную хрестоматию по русской литературе. Там было много хороших картинок. Одна картинка изображала внутренность тюремной камеры. Заключенный стоит на маленькой скамеечке и смотрит на волю сквозь узкое окно у потолка. Под картинкой подпись.

Молча стою у окошка темницы,

Синее небо отсюда мне видно.

Я спрашиваю: "Мама! А почему его посадили в тюрьму? Может он что-нибудь нехорошее сделал?" — "Нет", — отвечает мама. — "Он ничего плохого не сделал. Его посадили в тюрьму плохие люди".

 

Мне стало очень жалко этого заключенного, но я решил, что люда скоро разберутся, что он не виноват и выпустят его из тюрьмы.

В моем новом амплуа я еще имел счастье читать книги. Кто-то сказал, что человек не может назвать себя окончательно несчастным, если он не потерял возможность читать. Библиотеки в лагере не было, и я книги брал у тех, кто работал на воле. Один наш парень был историком в поселковой школе, и он мне брал книги из школьной библиотеки. Принес как-то мне толстущий том Маяковского. В обычных условиях я бы его никогда не прочитал. Я не люблю его. Но в тех условиях я жадно набрасывался на любую книгу, которую мне смогли "организовать" мои пациенты.

Оказались, что и у Маяковского я кое-что нашел интересного и заслуживающего внимания.

Вот строчки из его стихотворения:

Говорят, что где-то (кажется в Бразилии)

Есть один счастливый человек.

"Организовали" мне ребята и "Люди с чистой совестью" Вершигоры и однотомник Блока и еще кое что. Спасибо им.

Помнится мне, что я тогда уже не голодал, и по ночам мне уже не снилась буханка хлеба, как молодому — любовница.

Но работать было трудно. С одной стороны, жмет начальство, что много освобождаю по болезни, а с другой — сами работяги (точнее уголовники) требуют освобождения. Вот и крутись тут между двух огней. Вдобавок к этому, уголовники вымогают наркотики: "Давай калики-моргалики, а не то плохо будет".

Одно время я вел прием больных с ножом за голенищем сапога, чтобы в случае чего было бы чем отмахнуться. Ножей, правда, в лагере не разрешалось иметь никаких, но я для этой цели приспособил прозекторский нож (предназначенный для вскрытия трупов), с расчетом, если на этом деле меня засечет охрана, то я могу сказать, что это, мол, нож принадлежность медицинского инструментария.

К счастью, этим инструментом мне не пришлось воспользоваться, т. е., кто меня знает, не могут даже представить, чтобы я мог кому-нибудь "запустить перышко" под девятое ребро. Но прав был Чехов, когда сказал, что "если зайца бить, то он научится спички зажигать".

Но в общем и целом можно сказать, что в 1948 году улыбнулось мне колымское счастье. Попал я в лагерную обслугу и стал по лагерной терминологии "придурком".

Была у нас в лагере самодеятельность. Были свои артисты. И время от времени на сцене лагерного клуба шли спектакли.

Однажды, помню, ставили Пушкина "Сцены из Бориса Годунова". Несмотря на примитивные декорации и грим, и костюмы, мы так хорошо отдохнули, смотря "Сцену в корчме на литовской границе". Отдохнули и посмеялись. Так велико было обаяние Пушкина, что мы на некоторое время позабыли свое невеселое лагерное житье-бытъе.

 

Ставили в лагере и кино. Заключенные вообще страстные любители зрелищ. Особенно любят смотреть "красивую жизнь".

Однажды, когда я смотрел какой-то фильм, вдруг раздается голос охранника: "Троицкий! К выходу!"

Я вышел. Охранник говорит: "Бери коня. Скачи в Чолбон (Чолбон — это совхоз в 15 км от лагеря). Там угорели работяги!"

Иду на конный двор и беру коня. Дело было летом, и хотя наступил уже вечер, было совсем светло. Скачу по таежной дороге ("Кто мчится, кто скачет под хладною мглой?").

Если мне не изменяет память, то 15 километров я проскакал за 35 минут.

Но было уже поздно... Работяги ловили рыбу, и чтобы сохранить ее впрок — решили ее закоптить. Копчение производили в особых ямах, с крытым верхом, в которых якутские охотники обычно хранят мясо, т. е. круглый год в этих ямах, глубиной метра полтора или немного более, царит вечная мерзлота.

Спустились в яму по лесенке, разожгли костер, потеряли сознание от угара и умерли.

Охранник снял отпечатки пальцев с покойников и их похоронили.

На другой день, под предлогом того, чтобы произвести медицинский осмотр работникам совхоза, я пошел с ребятами на рыбалку. Вообще, по натуре я не рыбак, несмотря на любовь к природе. Почему не рыбак — не знаю. Может быть потому, что я непьющий, т. к. по выражению современного Козьмы Пруткова "рыбная ловля есть та же пьянка, но только в резиновых сапогах".

Тем не менее, рыбалка тогда произвела на меня неизгладимое впечатление.

Мы забрасывали невод и потом вытягивали его на берег. Невод, полный трепещущей рыбы. До сих пор помню, как в руках содрогается веревка, которой вытаскиваем невод.

А один раз зимой пришлось мне испытать удовольствие от езды на оленях. С дальнего стойбища приехал якут. Жена, мол, родить не может. Якут похлопывает рукавицами и говорит: "Турген! турген!" Турген по-якутски значит быстро. Я еще тогда подумал: а не происходит ли фамилия Тургенев от этого тюркского слова турген. Подумал и не ошибся. Предки нашего великого писателя Тургенева татарского происхождения, и родоначальником этой ветви был золотоордынский хан Турген. Сели на нарты и поехали. Точнее, не поехали, а полетели. Этот день тоже надолго останется у меня в памяти. Спору нет, хорошо ехать на автомобиле, но на лошади лучше. А на оленях лучше, чем на лошадях, а на собаках, говорят, еще лучше, чем на оленях. На собаках, правда, я не ездил, как и на кошках тоже, и не могу сказать об этом ничего, но нет лучшего в мире удовольствия, чем езда на оленях. Бегут олени не всегда по дороге, а часто и по целине. Бегут с горы на гору, бегут ровным шагом, только мелькают копыта, да валит пар клубом. А небо расцвечено всеми цветами радуги. Краски, правда, не яркие, а нежные, нежные, и кажется, что светозарный художник долго-

 

долго подбирал эти краски для вечереющего неба и, наконец, подобрал так, что уже кажется лучше не подберешь.

Каюр заводит свою унылую песню. Вспоминаю, как мы с мамой ездили на лошади в деревню, и всегда ямщик, восседающий на козлах, затягивал песню. Много раз после этого приходилось мне ездить на автомобиле, но ни разу я не слышал, чтобы шофер, сидящий за баранкой, пел бы песню. Почему шофер не поет — не знаю. Должно быть, таков наш прозаический век.

А олени бегут, бегут, и не поймешь, то ли это мы движемся по снежной равнине, то ли равнина движется вокруг нас, и не родился еще новый Гоголь, который воспел бы думы русского человека, злой судьбой занесенного за Полярный круг и мчащегося по снежной равнине на оленьих нартах.

Беспредельна в пути эта малая точка на картах,

Беспредельно угрюма дорожная песня каюра,

Уж полсуток мы мчимся по снежной равнине на нартах

И спасает меня от мороза медвежья шкура.

Беспредельно бегут и бегут к горизонту олени,

Там тревожно и смутно мерцает звезда путевая,

Много верст мы летим, — ни души, ни огня, ни селений,

Бесприютная даль и дорожная дума без края.

Олени вообще очень симпатичные животные: безропотные и безотказные, но так же, как и лошади, они попали к человеку в ужасное рабство. Каждому животному, прирученному человеком (за исключением собаки), предстоит перспектива быть зарезанным этим самим человеком. Баран, например, не знает об этом, не догадывается. Свинья тоже не знает. А олень знает, и потому у него глаза такие печальные.

Приехали, наконец, к месту назначения в поселок (если поселком можно назвать селение из трех домов). Роженица уже благополучно родила, и младенец, как положено, лежал завернутый в шкуры.

Обратно в лагерь я не торопился, да и якут тоже не спешил в обратный путь.

Дело в том, что у меня, как и у многих других интеллигентных невольников, кроме цинги и дистрофии, была еще одна болезнь, именуемая дефицитом одиночества, т. е. усталость от людского общества. Здесь же мне представилась возможность день-два походить по тайге в полном одиночестве, если не считать хозяйского пса, который сразу же встретил меня дружелюбным влиянием хвоста, а через час преданно заглядывал мне в глаза. Это была сибирская лайка. Вся она была белая и пушистая, и только черные, как угольки, глазки и носик выделялись на белой морде.

Я вообще очень люблю собак. В детстве мечтал о стране собак, где только одни собаки будут, а я — собачий король.

Выпросил я у якута мелкокалиберку и пошел на охоту в сопровождении своего нового друга.

 

В ту зиму в лесу было много зайцев, но охотник я, правда, такой же плохой, как и рыбак. Нельзя сказать, что охота моя кончилась неудачно. Убить, правда, я не убил ни одного зайца, но одного напугал почти до полусмерти. Век помнить будет!

По прибытии в лагерь мой старший санитар поспешил меня обрадовать приятным известием: "Знаете, Николай Александрович, наш лагерь перевыполнил норму, и начальство распорядилось всем работягам завтра к ужину выдать по 100 граммов спирта".

Я сделал вид, что ужасно обрадовался известию.

На следующий день, во время раздачи ужина, старший надзиратель со своим помощником в довольно торжественной обстановке, строго по списку и точно по заранее вымеренному стаканчику выдавал каждому по 100 граммов спирта. (Если читатель помнит, то я писал, что и в немецких лагерях нам тоже однажды выдавали вино...) /Аналогий много/.

Спирт должны были получать все, вплоть до больных, находящихся в стационаре, Этого удовольствия были лишены только те, кто пребывал в карцере.

После раздачи спирта охранников охватила какая-то тревога. Они начали бегать по баракам, выстраивать арестантов, то бишь, по новой терминологии, заключенный (арестантов у нас нет) и по несколько раз проводить перекличку.

В чем дело? Оказывается, что согласно списку, один человек не получил свои 100 граммов. Где он и кто он? Конечно, это беглец! Какой же дурак добровольно откажется от законных 100 граммов.

Наконец, на старшего надзирателя Дашкова вдруг снизошло просветление, и он сразу все понял. С проклятиями он прибежал в наш барак и закричал: "Троицкий! Где Троицкий!"

— Знал я, что ты дурак, да сразу вот не догадался. Ты спирт пил?

— Нет, гр-н надзиратель, не пил.

— Вот выродок нашелся! Сказал бы сразу, что ты такой дурак, а то сколько людей из-за тебя покою лишилось?!

— Виноват, гр-н надзиратель.

Об этом случае было доложено начальнику лагеря. Как мне стало известно, на это он отреагировал так:

— Неспроста он не пьет! Это, должно быть, опасный человек. Боится, чтобы не проболтаться.

Через некоторое время сам начальник лагеря поинтересовался этим случаем и спрашивает меня:

— А почему ты, Троицкий, не пил спирт? Ведь это по закону.

— Это у меня дурная наследственность, гр-н начальник, — отвечаю я. — По отцовской линии среди мужчин нашего рода не пили только двое — я и мой сумасшедший дядя.

У начальника хватило ума понять, что это была шутка. Однако я для них все равно остался непонятен.

К этому времени (или чуть раньше) в лагере распространился слух о том, что скоро предстоит освобождение большой группы заключенных. Но кого именно освобождать будут — пока еще было неясно.

 

Нет дыма без огня. Освобождались все заключенные иностранцы, т. е. поляки, немцы, венгры, румыны и т. д. Как раз в этот период произошло образование социалистических государств, и первым делом они потребовали возвращения своих сынов домой на родину.

Вполне естественно, что радость их была безгранична.

Особенно радовался один немец, бывший солдат Вермахта, по имени Фриц. Может быть имя у него было другое, но все звали его Фрицем, на что он без особого неудовольствия и даже охотно откликался.

Он всегда был шустрым, эмоциональным и подвижным. Попал он в плен под Сталинградом и стало быть, уже шесть лет был в наших лагерях. Научился болтать по-русски, но с грехом пополам, и мне казалось, что он еще умышленно коверкал русский язык, что придавало ему налет дурашливости, а с дурака, как говорила моя няня Груня, с дурака меньше спросу.

Русские пословицы, которыми Фриц пользовался в разговоре, он безбожно перевирал. Он, например, говорил: не плюй в клозет, пригодится воды напиться.

Когда его спрашивали, кем ты, Фриц, был у немцев, он отвечал: "Я был корректировщик. Смотрю в бинокль, — и Фриц показывает, как он смотрит в бинокль, — "Наша пушка бах, бах, бах! Я смотрю и говорю: недолет, перелет, вправо, влево", — и тут Фриц вскакивает, усиленно жестикулирует, протыкая пальцем воздух, как бы указывая своим артиллеристам, куда нужно послать снаряд.

— Наш оберлейтенант, — продолжал Фриц, сказал мне: — Молодец Фриц! За хорошую службу получишь внеочередной отпуск домой.

— Вот тебе и получил отпуск, — возмущается Фриц, — десять лет заработал.

Но Фриц не унывает. Он пускается в пляс и припевает при этом:

Колем, пилим и складаем,

Всех легавых проклинаем.

— Ох-хо-хо, — покатываются со смеху лагерники. — Уморил, Фриц.

На самом деле Фриц был умнее, чем казался. Этот налет дурашливости был ему нужен как мимикрия, своеобразное приспособление к суровым условиям лагеря.

В те редкие минуты, когда нам с Фрицем удавалось остаться наедине, он сбрасывал маску дурашливости и был печален и серьезен.

Мы пожелали всего наилучшего нашим товарищам по несчастью, с которыми успели сдружиться, и в то же время нам было тоскливо и обидно, за них хлопочет родина, а за нас никто не хлопочет и никому мы не нужны, кроме своих близких.

Редкие хорошие воспоминания о днях, проведенных в лагере, связаны обычно с теми днями, когда я имел возможность соприкасаться с природой.

 

Помню, как когда-то командировали меня в соседний лагерь для проведения медицинского осмотра. На машине туда я добрался быстро. Даже часа не ехали. Быстро также я провел медосмотр (руки, ноги целы — проходи, практически здоров. Следующий!).

Медосмотр закончился. Попутной машины нет. Добирайся до дому как знаешь.

Не стал я ждать завтрашнего дня, а, недолго думая, решил податься пешком. Морозец был градусов под 40-50. Темно, а точнее, темновато. Простиралась вокруг полярная ночь во всем блеске и великолепии. Тишина, и холодно-голубое северное сияние заливает своим безжизненным светом и лес, и равнину, и дальние горы, и дорогу, по которой я иду. Невольно приходят на память стихи Лермонтова:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Испокон веков поэты имеют пристрастие к дорогам. Сочетание: поэт, дорога и ночь — старо как мир.

Быть может потому, чтоб заглушить тревогу,

И сердца боль, и чтоб набраться сил,

Я выхожу на мглистую дорогу,

Как наш поэт когда-то выходил.

 

Все так же спит земля в сияньи света,

Все те же тучи бешено летят...

Звезда горит далеко — а поэты

Из века в век о вечности грустят.

Иду, не считая километров. Иду, завороженный тишиной и красотой полярной ночи. Воздух сухой и неподвижный, и идти необыкновенно легко. У человека молодого и здорового пребывание на сухом морозе вызывает ощущение радости, бодрости, что по-медицински называется эйфория (точнее эйфория вэра — истинная эйфория, в отличии от эйфории спуреа — ложной эйфории, которая бывает после употребления алкогольных напитков).

Да разве можно сравнивать две несравнимые вещи?

Тишина стоит такая, что от нее звенит в ушах.

Впрочем, и в самом деле я начинаю ощущать какой-то шум, мелодичный и музыкальный. Что такое, я и сам не пойму. Может быть это слуховая галлюцинация? Остановился. Шум не прекращается. Что за чертовщина? Мало того: впереди над снежной поляной, покрытой редким кустарником, восходит какой-то туман. Подошел ближе и сразу все стало понятным. Передо мною находилось многотысячное стадо оленей, а музыкальный шум, который я слышал издали, издавали рога, которыми олени стукались друг о друга.

 

Я был так счастлив от соприкосновения с первозданной природой и так возбужден морозом, что неспроста по приходе в лагерь старший надзиратель спросил меня:

— А, ты, Троицкий, случайно, не выпимши?

— Никак нет, гражданин надзиратель, — бодро отвечаю я. Наутро я был бодр, как огурчик, и помню, что делал какому-то больному плевральную пункцию (удаление жидкости из грудной полости).

А вообще-то, ассортимент болезней, которыми болели заключенные, очень невелик. Болели воспалением легких, туберкулезом, цингой и желудочно-кишечными заболеваниями. Никаких артритов, холециститов, диабетов, панкреатитов, а тем более раков и в помине не было. Все это болезни обжорства.

Что же касается больных, которые лежали в нашем маленьком лазарете, то их не столько надо было лечить, сколько кормить.

Старший повар пользовался большим авторитетом в лагере, чем врач. Среди заключенных ходила в те времена такая прибаутка:

Если хочешь быть здоров,

Пошли к черту докторов.

Придурись у поваров,

Будешь весел и здоров.

А один остряк составил лагерную энциклопедию, где общепринятым словам давалось особое специфическое объяснение. Так, например, слово "медик" объяснялось так: МЕДИК —человек, получающий две порции баланды.

Приходится признать истину, что в каждой шутке есть доля правды.

Как я уже говорил, немногие хорошие воспоминания о лагерной жизни приходятся на дни, когда мне удалось быть в соприкосновении с природой. Недаром мудрецы говорят, что радость общения с природой — самая высокая радость, которая дается человеку.

Этому посвящена целиком следующая глава.