ГЛАВА XVI
Я—ДОМА
Итак, я вернулся. Я — дома!
Так здравствуй, июльская тишь!
Вал. Брюсов
Вернулся я домой весной 1954 года. Маме моей было тогда лет примерно столько же, сколько мне сейчас, т. е. без малого 70. Была она старой и выглядела старше своих лет. И был у нее уже достаточно солидный букет болезней, и с психикой были непорядки. Стала она плаксивой, раздражительной старухой. Это была только тень той молодой и веселой мамы, которая в детстве пела мне песенки и рассказывала сказки. Жизнь порядком отбила ей "печенки", как, впрочем, и мне. Одно только утешение, что такой старой, как я ее видел, она меня уже не увидит.
Много лет спешил домой,
Опоздал немного.
И лежит передо мной
Старая дорога.
Изменилось все кругом,
Вот какое дело,
Скособочился наш дом,
Мама поседела.
Посмотрела из окна,
Встала на пороге,
И заплакала она
В горе и тревоге.
Где бродил ты столько лет,
Расскажи на милость,
На столе простыл обед,
Печка протопилась.
Няна Груня тоже сильно постарела. Стала еще ниже ростом, словно сгорбатилась под тяжестью бед, выпавших на ее долю в годы лихолетья. Она тоже была нездорова, но разум у нее и присущая ей народная мудрость, и здравый смысл сохранились в полной мере. Родственников у нее к этому времени в ее далеком и милом Шале никого не осталось, и коротали они с моей матерью свой невеселый старушечий век.
Бывало, кто-нибудь из знакомых женщин придет к нам и спрашивает: "Ну, как живешь, тетя Груня, как жизнь?"
—"Какая моя жизнь"— со слезой в голосе отвечает Груня.
Пришло время, когда на такой вопрос и я могу ответить груниными словами: "Какая моя жизнь! В общем, кто живет, а кто и хрен
жует". Впрочем, чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что все хрен жуют. Никто не живет. Груня была верующей и в Бога верила по-крестьянски. Над койкой у нее всегда висела иконка.
Как ни странно, но с моей дамой, которая к тому времени стала моей женой, мама моя, несмотря на свой неровный характер, находилась в более или менее нормальных взаимоотношениях, в то время как Груня, говоря современным языком, находилась с ней в состоянии конфронтации, которое вскоре перешло в непримиримую вражду.
А пока радости хоть отбавляй. Домишко наш, в общем такой же, какой и был, и все такое же азиатское солнце светит с безоблачного неба, и та же за больничным забором простирается беспредельная полынная степь, и также кружатся коршуны над широким Иртышом, и также на той стороне Иртыша виден воздушный силуэт мечети.
В Семипалатинске много красивых старинных домов. Левый берег Иртыша, на котором живем мы, имеет уже азиатский колорит. Поселок состоит из глинобитных беленых мазанок. На улицах жара, пыль, и не в диковинку иногда увидеть важно вышагивающего верблюда.
В центре поселка — рыночная площадь, где всегда толпится много народу.
Вечерами, когда схлынет жара, мы с моей дамой идем через весь поселок к Иртышу или просто на прогулку.
Теплый вечер. Смолкает гам,
И дома в прозрачной тени.
По утихнувшим площадям
Мы проходим с тобой одни.
Я рассказываю тебе,
Овладев твоею рукой,
О чудесной, как сон судьбе,
О твоей судьбе и моей.
А по воскресеньям мы берем велосипеды и едем в степь или вдоль Иртыша, по берегам которого растут тополя. У моей дамы был велосипед голубого цвета, который мне иногда приходилось чинить, хотя сам я очень мало смыслил в технике.
С тобою были мы, как дети,
В звонок отчаянно звеня,
На голубом велосипеде
Ты наезжала на меня.
Лучился зайчиками нипель,
Плясало солнце на руле,
И починял я желтый нипель,
Что протянула ты в руке.
И ты смеялась звонко-звонко,
И ты кричала: — Догоняй! —
И тут я вскакивал вдогонку
На двухколесного коня.
Земля вечерняя дымилась,
Шальными шинами шурша,
Как ветер пела и дымилась
Велосипедная душа.
Мы были ездоки заядлые,
Но в жизни стали уставать,
Дороги наши неоглядные
Пред нами стали остывать.
Но долго слышалось на свете,
В звонок отчаянно звеня,
На голубом велосипеде
Ты наезжаешь на меня.
Ну как тебе живется, спится?
Каких колес дымится след?
Где растерял стальные спицы
Твой Голубой велосипед?
А голубой велосипед у моей дамы украли. Но это произошло уже после того, как мы разошлись. Но об этом после...
Еще помню, как мы пошли по степи на берег Иртыша, где расположился на рыбалку мой друг по Северу, некто Владимир Павлович, бобыль, старик лет 60, печальный алкоголик. Мы заночевали на берегу. Чуть слышно шумит река, и чуть дымится рыбацкий костерок. Взошел месяц.
Лиловая муть постепенно легла
Притихнувшим соснам на плечи,
Костер догорел и погасла зола,
И темень уже недолече.
И ветер куда-то прошел стороной,
И месяц холодной рукою
Послушные звезды, одну за другой,
Развесил над темной рекою.
Окончание этого стихотворения было такое:
Теперь у меня за спиною висят,
Как шестьдесят пудов,
Считанных, мерянных шестьдесят
Гнущих к земле годов.
Мне было тогда 40 лет, и я считал, что старость — Нет, оказывается и для меня тоже!
Утро было чудесное. Умытое солнцем восходило к зениту, на небе ни облачка, и только на все голоса трещат, заливаются в высокой траве кузнечики.
Мы идем по степи, по высокотравью. Возвращаемся домой. Немного усталые, недовольные.
Степь кругом — ни конца и не края,
Так просторно, что жаль уходить,
И кузнечик на скрипке играет,
Для того, чтобы нам угодить.
Я, конечно, уйду понемногу
От тебя, от всего, что люблю,
Но запомню я эту дорогу,
И кузнечику розы пришлю.
А любовь, улыбаясь лукаво,
Мне напомнит, как степью мы шли,
Расцветали зеленые травы,
И росли облака из земли.
Степь кругом — ни конца и не края,
Так просторно, что жаль уходить,
А кузнечик на скрипке играет,
Для того, чтобы нам угодить.
При доме мы возделывали большой огород, за которым исправно ухаживали и по вечерам поливали.
Зато, как приятно было видеть во время ужина свежесорванный с грядки помидор или огурец, а тут еще уютно тянет самовар свою несложную песенку, знакомую с детства.
Груня была хозяйкой самовара и берегла его как зеницу ока. И потом, когда мы с моей дамой разошлись, я стал продавать лишние вещи и предметы, которые, по моему мнению, захломляли квартиру. В своем рвении я дошел до самовара. Но тут Груня резко осадила меня: "Не дам, не дам, не дам! Вот когда помру, только тогда самовар возьмешь!"
Я пожал плечами и оставил ее в покое с ее самоваром. Темнота, мол. Кому сейчас нужен самовар!
Я был неправ. Груня знала, что самовар — бог мирной жизни, символ домашнего уюта. Кто знает, почему сейчас много разводов? Может быть потому, что самовары повыбрасывали?
Кто-то оказал, что счастлив человек может быть только тогда, когда он является обладателем следующих компонентов: у него должны быть дом, бабушка, дет, огород, собака и самовар. Из этих шести компонентов у меня не было только собакии детей. Но до счастья все равно было далековато...
На следующее лето, т. е. в 1954 году, мы решили поехать в Хабаровск. Взяли железнодорожный билет и снова в путь-дорогу по знакомому Транссибирскому пути. Люблю ездить по железной дороге.
Есть в движении и сладость, и тревога.
Станция. Внезапный поворот.
Жизнь моя — железная дорога,
Вечное движение вперед.
Желтые вокзальные буфеты,
Фикусы, которым не цвести,
Черные, холодные котлеты,
На стене суровые запреты,
За окном звенящие пути.
И опять глухие перегоны,
Запах дыма горький и родной,
И опять зеленые вагоны
Пробегают линией одной.
И опять, мелькая осторожно,
Качаются во мраке огоньки
По течению железнодорожной,
В горизонт впадающей реки.
Дальних рельс мерцанье голубое —
Так лети, судьба моя, лети!
Вот они легли передо мною —
Холодные, звенящие пути!
На пятый или шестой день прибыли в Хабаровск. Отцовский дом выглядел таким же добротным и ухоженным, как и ранее, до войны, только сам хозяин крепко постарел. Был он грузен и страдал одышкой. Ему тогда было столько же лет, как и мне сейчас, но я в этом возрасте еще прыгаю козлом. Вот что значит просидеть в тюрьме одиннадцать лет (три у фюрера и восемь — у нас). Вот что значит противосклеротическая диета!
Обстановка в доме отца претендовала на роскошь, в чем немалая заслуга принадлежала его жене, тоже пожилой женщине, но лет на 10—12 моложе отца, Ксении Григорьевне. Она энергично руководила хозяйством и даже содержала домработницу. Отец женился на ней в преклонном возрасте, рассчитывая в ней приобрести не столько жену, сколько няньку. Но в выборе жены он, как и многие мужчины, крепко ошибся. Жених, так же, как и сапер, не должен ошибаться. Отец же не знал этого правила и жестоко поплатился за это.
Жена оказалась хваткой бабой, крепко взяла бразды правления в свои руки и держала отца под башмаком. Кто из них был прав, и кто виноват — не знаю, но считаю; что русская пословица "Муж и жена — одна сатана" — не совсем верна. Вернее будет сказать: муж и жена — две сатаны. Одно только обстоятельство говорит не в пользу его жены. Часто она его "критиковала" или точнее пилила в присутствии посторонних, т. е. нас. Сидим, бывало, за столом во время вечерней трапезы и вдруг, ни с того, ни с сего, Ксения Григорьевна начнет честить своего мужа на чем свет стоит. Из ее слов можно было заключить, что ее муж такой плохой, что он хуже СЕАТО и НАТО вместе взятых. Отец, который и обычно-то в застольных беседах участия не принимал, а просто сидел безучастный ко всему, с маскообразным лицом, в таких случаях донесет, бывало, ко рту ложку с супом и опустит ее обратно, молча встанет из-за стола и молча уйдет в свою комнату. Мне было очень жаль отца, но общего языка мы с ним так и не нашли. Я считаю, что семейная этика не допускает критики мужа в присутствии других лиц. Женщины, которые критикуют своих мужей в присутствии посторонних, совершают одну из самых грубых ошибок. Этим они сами рубят сук, на котором так удобно сидят.
Да, подумал я, невесело, вероятно, живется отцу с молодой женой. Я не знал тогда, что через год-полтора чашу сию придется распить и мне.
Верно, конечно, что ворчливая и сварливая жена на протяжении многих веков была постоянным отрицательным персонажем народных пословиц, поговорок, сказок и басен. Народная мудрость совершенно правильно схватила ту мысль, что не может быть мира, покоя и счастья в семье, где женщина постоянно недовольна, раздражена и все время ссорится и ворчит.
В общем, хреново Господь Бог создал человека, землю создал он в общем неплохо, но человека — несомненно плохо. С брачком. Вероятно, в тот день, когда Бог создавал человека, он был малость выпивши.
Мы же с моей дамой проводили время неплохо.
Мы бегали по Хабаровску, осматривая его достопримечательности. В Хабаровске нет ни памятников, ни храмов, ни дворцов, но все равно, осматривать незнакомый город интересно. Я всегда любил осматривать новые города. Города большие и малые, северные и южные, старые и новые. Одно из моих представлений о счастье таково: раннее, летнее утро, предвещающее теплый, но не очень жаркий день, и передо мной — новый, незнакомый город, который мне предстоит осмотреть. Предпочитаю делать это не в шумной компании туристов, а в одиночку, в крайнем случае,вдвоем с единомышленником, можно с единомышленницей.
Хабаровск я знаю и Киев,
В Якупже и в Риге бывал,
Но ищу города такие,
Которых еще не видал.
Купался я в море Черном,
Глядела Заполярное небо,
А все ищу увлеченно
Места, где покуда не был.
Я был в Казахстанской пустыне,
По Мане ходил с Алтая,
А все ищу, где доныне
Еще следов не оставил.
А теперь я живу в Подмосковье,
Край этот добрый, пригожий,
Но не то уже стало здоровье,
А дальние дали тревожат.
Я скоро, должно быть уеду
На реку под названием
Лета, И вы не найдете по следу,
Где река протекает эта.
Тут нет ни рисовки, ни позы,
Мне жаль, что не будет чуда,
И я ни стихов и ни прозы
Вам не пришлю оттуда.
В Хабаровске есть богатый краеведческий музей, основанный моим любимым автором В. К. Арсеньевым. Музей этот расположен невдалеке от крутого амурского берега и так же, как и Якутский музей, располагается в двухэтажном доме красной кирпичной кладки. Рядом с музеем помещается краевая библиотека и тоже, как и в Якутске, в красном кирпичном здании. Часто по вечерам я просиживал часы в читальном зале этой библиотеки. Отец с некоторым недоумением несколько раз спрашивал меня, что я там читаю, какую литературу. Я тогда не мог ответить вразумительно, что я там читаю, потому что читал и прозу, и стихи, и философию, и многое другое. Теперь же на такой вопрос я мог бы ответить более вразумительно: я в библиотеке ищу те книги, в которых доказывается, что жизнь — это колоссальный обман, или, попросту говоря, жизнь — дерьмо.
На улицах Хабаровска в те времена можно было еще увидеть пленных японцев, хотя со времени окончания войны прошло уже 9 лет. В свое время они нарушили какой-нибудь из наших жестоких и несправедливых законов. Стащил, например, голодный буханку хлеба — получай срок в 10 лет по закону.
Как бы то ни было, но месяц, проведенный нами в Хабаровске, можно было в Книгу жизни записать красными чернилами. Мы были сравнительно молоды, счастливы, здоровы, но так уж человек устроен, что он не замечает молодости, здоровья и счастья, если они есть, но если их нет, то отсутствие их человек очень замечает.
Пришла пора расставаться с Хабаровском. Вышли на крутой берег Амруа, полюбовались на закатную даль, в последний раз прошли по главной улице, и, придя домой, попращались с отцом. Он, как обычно, был непроницаем и сказал мне на прощанье, чтобы я ему писал, потому что может быть больше не увидимся.
Я думаю, что мой приезд к отцу, так же, как и мой отъезд, не вызывал у него особых эмоций. Так и остался он в моей памяти печально-непроницаемым и далеким мне человеком.
Менее чем через год я получаю телеграмму от его жены, что Николай Максимович умер от кровоизлияния в мозг. Это произошло в январе 56 года, в возрасте 70 лет.
Зачем человек родился и жил эти 70 лет — неясно.
Довольные и жизнерадостные мы поехали обратно в свой Семипалатинск, памятуя, что в гостях хорошо, а дома лучше. Опять велосипедные прогулки, купание в Иртыше, совместные чтения.
Но дьявол уже начинал свои черные дела. Решили мы с моей дамой строить себе дом. Какой же, мол, врач без собственного особняка? Я уже знал мудрость, гласящую, что человек, начавший строить дом, это батрак на собственной плантации, и тем не менее решился снова впрячься в это ярмо.
Сначало все шло хорошо. Работали дружно и, как говорится, с огоньком, но потом, по ходу строительства, моя дама стала вносить свои коррективы в план дома. Коррективы были не совсем технично
грамотны, но бог с ним, и ради мирного существования можно было пойти на компромисс и удовлетворить дамскую причуду, но я был непреклонен. Как-никак, а один дом я своими руками уже возвел в свое время.
Я сказал, что так, как она предлагает, так не будет.
Моя дама топнула ножкой и ответила:
— Здесь будет так, как говорю я, иначе здесь вообще ничего не будет.
Глаза ее сузились и метали молнии, а верхняя губа, которая была с усиками, так задергалась, обнажая клыки, точь-в-точь как у соседского пса, который однажды прокусил мне ногу до крови.
Слова, которые при этом сыпались из ее уст, нельзя было найти ни в одном словаре Даля.
Я поднял голову и внимательно посмотрел на нее, как будто в первый раз вижу ее. Передо мной была не Валя, а была сологубовская Недотыкомка.
Потом все как-будто стало на свои места. Но это только так казалось. Трещину уже не замазать.
Тем временем здоровье моей матери ухудшалось. Она стала плаксиво-угрюмой старухой, и я чувствовал, что еще при жизни ее я теряю все связи с моей мамой. Она перестала передвигаться самостоятельно, и я каждый день на руках выносил ее в садик, где она подолгу сидела, накрытая пледом, и вспоминала, вероятно, веселую, беззаботную молодость, своего папу, добродушного бородача, который, по ее рассказам, очень любил свою ветреную дочь, вспоминала милую красавицу Варшаву, которую она так легкомысленно и навсегда бросила.
А там, за больничной оградой, в солончаковой и полынной степи располагается убогое кладбище, без единого деревца, без единого кустика, и даже ничем не огороженное, так, что порою туда забредают овцы пощипать скудную травку.
Она, конечно, понимала, что здесь ей придется закончить свой земной путь.
Справедливости ради следует сказать, что моя дама неплохо ухаживала за моей матерью.
Я тоже ничем не грешен перед памятью моей матери. Не зря, стало быть, я восемь лет страдал в сталинских лагерях, жил, как живет собака с перешибленным задом. И за то спасибо судьбе, что она милостиво позволила моей матери умереть у меня на руках.
Сейчас, по прошествии многих лет, я думаю, что все же можно было матери уделять больше внимания. Я же вечно куда-то спешил. То купаться, то в кино, то на стройку дома, то еще куда-нибудь. Но, полагаю, что мама поймет меня и простит за это, так же как раньше всегда и за все прощала...
Болезнь матери шла своим чередом, и состояние ее прогрессивно ухудшалось. У нее, собственно, была не одна болезнь, а несколько, но все они имели своей причиной тяжелую жизнь.
8 декабря 1959 года моя мама, Анастасия Александровна Троицкая, в возрасте 74 лет скончалась. Смысл ее жизни тоже неясен.
Вероятно, природе важно только наше существование, а не наше благополучие.
Восьмого декабря мы ее похоронили. Земля тогда была еще голая. Снега не было.
Мать опускают в землю,
Вот какие дела...
Голосу разума внемлю:
Что ж? Пожила, пожила.
Молча стоим у могилы,
Декабрьский, сырой рассвет,
Как давно это было!
А странно, что мамы нет.
Немногочисленные сотрудники больницы, пришедшие на похороны, быстро разошлись, а мы с женой уходили самыми последними. Небо было пасмурным. Черная, грунтовая дорога лентой тянулась по направлению к поселку. Холодный ветер гулял по степи, и раздувал полы наших пальто. Вокруг была разлита печаль и казалось мне, что эта дорога, по которой идут два маленьких, пришибленных судьбой человека, — это и есть наша жизнь.
Тяжелые, низкие тучи нависали над унылой степью. Смерть матери произвела на меня тяжелое впечатление. Я как-то сразу понял, что не стало единственного человека в жизни (не считая, конечно, Груни), который бы меня любил.
Тебе я, мать, обязан тем,
Что я живу, что я страдаю,
Что цели жизни я не заню,
За все тебе обязан всем.
Тебя уж нет. Привет тебе
Сыновний свой я посылаю,
И хоть совсем изнемогаю
Я в этой жизненной борьбе,
За все тебя благосяавляю.
Тебя уж нет. Привет тебе!
После смерти матери наши отношения с моей дамой стали ухудшаться. Она оказалась женщиной властной, вспыльчивой и раздражительной. Видимо, пребывание в тюрьме не прошло для нее даром.
Я, конечно, тоже не подарок судьбы, и тоже немало лет провел в этом учреждении, и как справедливо заметил один демограф, что одной из причин неудачных браков является длительное тюремное заключение одного из супругов (или обоих), но все же пребывание в этом учреждении более тяжелое влияние оказывает на женщину, как на человека с более ранимой психикой. А еще говорят, что плохой
человек после тюремного заключения становится еще хуже, а хороший — еще лучше. Не знаю, насколько это верно, но твердо знаю одно: так называемые исправительно-трудовые лагеря ни одного человека еще не натравили.
А ведь дело-то у нас начиналось с любви. С ней, самой нежной и романтической, и развивалась она у нас по самым классическим канонам:
а. Сидение на скамье.
б. Говорение слов.
в. Смотрение на луну.
г. Держание за руку.
д. Любовь, как таковая.
Приходится согласиться с мнением одного авторитета, утверждающего, что любовь — это плохая основа для брака. Более прочными бывают браки, основанные не на любви, а на расчете.
Для браков, заключенных по расчету, есть только одно неудобство: в этих случаях медовый месяц приходится проводить на пасеке.
Мудрую мысль по части любви высказал М. Зощенко. Он сказал, что самый лучший конец для любви — это середина. Если бы мы с моей дамой расстались в начале или в середине нашей любви, то о ней у нас сохранились бы самые лучшие воспоминания.
Это почти то же самое, что в конце прошлого века говорил С. Я. Надсон: "Только утро любви хорошо" и т. д.
Я, конечно, не ожидал, что наш брак будет идеальным. Кое-какой умишко тогда у меня уже был для того, чтобы понять, что идеальных браков вообще не бывает. И то хорошо, что если супруги живут не как кошка с собакой, а как собака с собакой, потому что кошка с собакой всегда грызутся между собой, а собака с собакой иногда и подлизываются друг к другу.
Парадоксально, но в наше время только и говорят о любви и по радио, и по телевидению, и в художественной литературе, а число разводов все растет и растет.
Я как-то подсчитал на досуге, что если у нас так дело пойдет и дальше, то лет через 10 у нас в стране все разведутся.
Стало быть, правильно кто-то сказал, что любовь — это выдумка дураков и поэтов.
Один из героев Зощенко тоже довольно точно выразился по этому поводу. Он сказал, что любовь — это брехня и ерундистика.
В конце концов у нас с моей дамой дело дошло до обоюдного рукоприкладства, причем моя дама оказалась мастером ближнего боя. Конечно, рукоприкладству предшествовали споры, но женщину в споре переубедить невозможно... Недоступная и непонятная нам, мужчинам, логика у них. Недаром умница Лермонтов в свое время сказал:
Стыдить лжеца, шутить над дураком
И спорить с женщиной — все то же,
Что черпать воду решетом.
Известный американский кардиолог, проф. Уайт сказал, что самой главной причиной в возникновении сердечных инфарктов у американ-
цев являются бесплодные дискуссии со своими женами. К тому же, в спорах с женщинами главную роль играют не аргументы, а сила голоса. Невольно в те дни я часто вспоминал стихотворение Д. Минаева:
Он в девку дюжую по глупости влюбился,
Просил ее руки. Но вскоре убедился,
Что очень нелегка жены его рука.
Злая жена — это березовый веник, которым судьба награждает своих пасынков. На Востоке говорят: "Нет ничего хуже злой жены, но, с другой стороны, нет ничего лучше хорошей жены". Не знаю, какими бывают хорошие жены, но какие бывают плохие жены — знаю, и очень хорошо.
Одной из моих ошибок в семейной жизни было то, что я хотел перевоспитать, переделать мою даму. Никогда этого не следует делать. Никого не перевоспитаешь и не переделаешь, а только обостришь отношения. Нужно ориентироваться не на плохие черты близкого человека, а на хорошие, которые всегда в той или иной степени имеются у каждого человека. Кроме всего прочего, моя дама оказалась патологически ревнивой и притом без всякого основания. Ревность же, как известно, это лестница, по которой в дом входит несчастье, а сама ревнивица — это искательница невзгод. Уже одной ревности бывает достаточно, чтобы отравить семейное существование.
Однажды я как-то собирался на ночное дежурство в больницу. Вполне понятно, что на дежурство нужно прийти чистым и аккуратным, и бритым. Дама спрашивает меня: "Ну как, побрился?" — Я отвечаю: "Да, побрился".
— Рубашку погладил?
— Да, — отвечаю с некоторым удивление, — погладил.
— Ботинки почистил?
— Почистил
— Ну, готов?
— Готов, — отвечаю, удивляясь такой словоохотливости моей дамы.
— Ах, так значит готов! Вот тебе! — и дама хватает ведро с помоями, что стояло в углу, и окатывает меня с ног до головы.
Что делать? Дежурство срывать нельзя, и я пошел в таком виде на дежурство. Сестры меня быстренько раздели, состернули бельишко и благо, что было еще достаточно жарко, и белье быстро высохло, и я смог в ажуре заступить на дежурство.
Но оказывается ничто не ново под луной, и такой же случай произошел три тысячи лет тому назад с греческим мудрецом Сократом. У него была жена, подобная моей, и вот что с ним произошло:
Груба, глупа, невежественна, зла,
Такой нам представляется Ксантиппа,
И вдруг — Сократ!
Что в нем она нашла?
Что он нашел в жене такого типа?
Она за ним гонялась с кочергой,
Окатывать помоями любила.
А он терпел. Он не хотел другой.
Хоть с ней ему совсем неславно было.
Прав был Сократ или неправ,
Разумно ли подобное терпенье?
Похвально ли иметь столь кроткий нрав?
Зависит целиком от точки зренья.
Конечно, все меняется. Однако
Не будем закрывать на правду глаз,
Как в сфере пола, так и в сфере брака
Осталось многое по-прежнему у нас.
Какой бы шаг не сделала культура,
Еще бывает (и нередко!) так:
Ну, скажем, муж умен — супруга дура,
Жена умна — так муж у ней дурак.
Этим я не хочу сказать, что умен и мудр как Сократ, но несомненно, что на Сократа я похож лысиной и женой.
Затем мы с моей дамой судились и неоднократно, главным образом, из-за нашего злополучного дома. Поневоле вспомнить слова И. Эренбурга: "Счастлив человек, — писал он, — который не ходил по больницам да по судам".
Короче говоря, моя дама оказалась из тех дам, которые летают на метле.
И, тем не менее, я некоторое время по ней скучал, и может быть не столько по ней, сколько по образу, который я сам создал в своем воображении. Но это свойство мужского характера. Ведь недаром четыреста лет тому назад Дон Кихот, силой своего воображения свою возлюбленную, глупую и грязную коровницу Альдонсу, превратил в нежную и очаровательную Дульцинею.
Ю. Олеша в своей книге "Ни дня без строчки" приводит такое воспоминание: будучи юношей, он очень любил ходить в цирк. Кроме всего прочего, ему там особенно понравилась одна акробатка, молоденькая девушка, почти девочка. Он каждый вечер ходил в цирк только для того, чтобы полюбоваться стройной и миловидной девочкой, так легко и уверенно владеющей своим упругим телом. Однажды, он как-то проник за кулисы, чтобы познакомиться со своей избранницей, и что он там увидел! На арене стояли несколько акробатов—мужчин, а среди них предмет его воздыханий. Увы! Это оказывается была вовсе не девушка, а парень, ловко загрмирированный под девушку. Он стоял вместе с другими акробатами, так же как и они курил, смачно сплевывал через желтые, прокуренные зубы и цинично ругался.
Автор воспоминаний пишет, что он очертя голову побежал домой, и с ним чуть не случился нервный шок. Через несколько дней он при
шел в себя. Но какая-то властная сила снова потащила его в цирк, и ему жаль было расставаться с созданным им идеалом.
И Дон Кихот, и Ю. Олеша, пожалуй, не единственные примеры такого рода среди нашего брата мужчин.
Упаси нас бог познать заботу
Об ушедшей юности тужить,
Делать нелюбимую работу,
С нелюбимой женщиною жить.
В связи с этм и на эту тему не могу не привести маленький рассказ О. Генри:
ЛЮБОВЬ — ЭТО ВСЕ
Рассказ О. Генри
Слэйтон закончил роман "Любовь — это все" и отправился в редакцию "домашнего очага". Редакция размещалась в большом здании, в нижнем этаже которого председательствовал швейцар. Слэйтон вошел в холл и находился на пути к лифту, как вдруг через холл просвистела палка. Она сняла шляпу Слэйтона и разбила дверное стекло. Вслед за палкой вылетел охваченный паникой швейцар, жалкий, грузный мужчина без подтяжек. Толстая женщина с распущенными волосами неслась за ним вслед. Швейцар поскользнулся на кафельном полу и упал с воплем отчаяния. Женщина бросилась на него и вцепилась ему в волосы. Швейцар завопил изо всех сил. Утолив жажду мщения, женщина встала и победоносно удалилась. Швейцар подняпася униженный и запыхавшийся.
— Такова семейная жизнь, — сказал он Слэйтону с печальным юмором. — И это та самая девушка, думая о которой я порою не спал ночами! Извините за шляпу, мистер.
Выходит так, что ничто не ново под луной.
А ведь брак-то наш начался с любви.
Между прочим, в литературе я не нашел ни одного романа, ни одной повести или даже рассказа, где бы у супругов было все благополучно. Повсюду или знаменитый "треугольник" — мужья изменяют женам, жены — мужьям, или же непонимание, взаимные упреки, жалобы, разводы. Словом, один кошмар. Пока они жених и невеста — все прекрасно, но как только поженятся — сразу начинается кавардак.
По моим наблюдениям, и вторичная женитьба или замужество тоже счастья не приносят. В романах никаких указаний на этот счет я не нашел. Авторы ставят точку, и читатель остается в неведении о дальнейшей судьбе героя. Подозреваю, что писатели стыдятся признаться в том, что снова ничего хорошего из этой затеи не вышло.
Особенно неудачным бывает тот брак, когда женщина уже состояла до этого в браке. "На разведенной женщине жениться — все равно, что старые кальсоны одевать" — гласит русская пословица. "Не вошь, так гнида".
Моя дама до меня, грешного, имела двух или трех мужей, и после меня столько же, и, тем не менее, по настоящее время пребывает в гордом одиночестве.
А ведь наш брак начался: с любви!
Журнал "Сатирикон" тоже внес свою лепту в этот вопрос:
"Не грусти, когда любовь обманет,
Как письмо невскрытое, которое всегда
Неизвестностью своей лишь манит,
А прочитал, и смотришь — ерунда".
Я, как врач, имею основание считать себя человеком, наблюдавшим домашнюю жизнь многих семей, и с горечью могу признаться, что видел я очень мало счастливых браков: муж и жена живут в браке по принципу "кто кого первый за холку схватит". Тем не менее, нет худа без добра. Всякий женатый мужчина автоматически становится философом. Какой-то мудрец справедливо заметил, что все мужья подразделяются на две группы: а) привыкающие к своим женам; б) отвыкающие от своих жен. В этот период я перешел из первой группы во вторую. А. С. Пушкин имел основание с грустью говорить, что неудачная семейная жизнь есть отличительная черта в нравах русского народа.
В общем, после смерти матери мы с моей дамой расстались навсегда.
Была счастливая чета,
Да вот не вышло ни черта.
Рассказ о любви — есть обычно рассказ с печальным концом. Что же касается меня, то я своей персоной еще на одного человека увеличил число дураков и дур, контуженых любовью.
Дом наш, в котороый мы вложили столько труда и надежды, сиротливо стоял недостроенным.
Возле речки за горою
Сразу прямо за мостом
Кто-то начал было строить
Шлакоблочный прочный дом.
Нем мастак, но постепенно
Опыт нужный приобрел,
Заложил фундамент, стены
На три четверти возвел.
Но потом оставил, бросил.
И унылое на вид
Это зданье третью осень
Недостроенным стоит.
А ведь как же он старался,
заводил густой раствор,
Жить не в шутку собирался,
Думал: будет новый двор.
Что здесь может быть виною,
Что махнул на все рукой?
Разошелся он с женою
И женился на другой?
Бросил все: не кончил кладку,
Вдруг утратил интерес.
В общем, некую загадку
Задал всем, а сам исчез.
После смерти матери администрация больницы намекнула мне, что, мол, надо освободить квартиру, которую мы с Груней занимали и которая числилась за матерью.
Наш дом, теперь будет точнее сказать — мой дом, так как суд все-таки присудил его мне, был еще не достроен и жить в нем, по крайней мере, в зимний период было невозможно. Интерес к строительству дома у меня пропал совершенно. Начиная строить дом, я по наивности полагал, что строю семейное гнездо, а в действительности же оказалось, что строю не гнездо, а капкан.
Раз ничего не вышло из моей затеи, то я решил дом продать. Мой принцип был: или все или ничего. Зачем нужен мне дом, если я остался один, если в нем нет хозяйки, если дома меня никто не ждет.
Не четыре стены,
А над ними крыша,
Дому нету цены,
Шире он и выше.
Ни диван, ни кровать,
Ни обоев краски,
Надо дом начинать с
С нежности и ласки.
Если ж нет мира в нем,
Это просто зданье.
Это вовсе не дом,
А одно названье.
Что ты сделаешь тут?
Скверная примета,
Если дома не ждут,
Право, дом ли это?
Но своим чередом
Совершится чудо,
У меня будет дом,
Если нет покуда.
Собрали мы с Груней наши жалкие пожитки и переселились в новую квартиру. Недалеко от больницы, за больничным забором поселились мы в низком, саманном домике с двумя маленькими, подслеповатыми окнами. Потолок был такой низкий, что я чуть не доставал до него головой.
После смерти матери Груня стала грустить и чахнуть. Пришлось положить ее в больницу.
Долгое время врачи не могли определить ее болезнь, пока однажды не направили ее ко мне на рентген (я тогда работал рентгенологом). Я посмотрел ее на экране, и сразу определил: у Груни рак легкого. Она
таяла как свеча. Я нанял для ухода за ней женщину. Отчетливо помню ясное, солнечное утро 28 апреля 1960 года, когда в мою низкую и бедную хижину вбежала эта женщина, которая ухаживала за Груней, и с рыданьями, давясь слезами, причитает: "Гру-у-ня, Гру-у-нечка то наша умерла сейчас, отмучилась наша Грунечка".
Я побежал в больницу. Лицо Груни было спокойное, умиротворенное. Да, действительно отмучился человек.
Итак, Груня умерла. И мама умерла, и отец умер, и с женой развелся, и детей нет, и родственников нет никаких. Пословица одна на сей счет гласит.
Жил на свете Евсей-ротозей,
Не имел ни родных, ни друзей.
Так вот в положении такого Евсея-ротозея оказался и я, готовя себе одинокую и холодную старость без детей и, увы, без внуков. А под старость в жизни каждого мужчины наступает пора, когда ему страстно хочется иметь внучку, водить ее за ручку в зоологический сад и читать ей детские книжки.
Но бог меня этим счастьем не наградил. Впрочем, все на свете относительно. Говорят же, что хорошие дети — счастье, плохие дети — горе.
Итак, Груня умерла. За свою долгую и несладкую жизнь я неоднократно наблюдал, что если какую-нибудь семью посетит смерть, то второй раз она приходит сюда быстрее, как-будто она узнала сюда дорогу. Ведь мама с Груней жили 44 года. Умирает мать, и менее чем через год умирает Груня. От чего это? От тоски, от переживаний по умершему. Особенно тяжело тем, кто свое горе не высказывает, внешне не проявляет, а всю беду переживает в себе. Иногда только я слышал, как по ночам Груня всхлипывает в подушку. Священная книга евреев Талмуд говорит: "С тем, кто ночью плачет, плачут звезды на небе".
Поделиться-то горем ей было не с кем. Я — самый близкий ей человек, был недостаточно чутким и внимательным к ней, и к тому же больше был занят войной со своей дамой.
Не сомневаюсь, что смерть матери и была причиной рака, сведшего Груню в могилу.
Похоронил я ее на том же кладбище, где недавно похоронили и мать. Согласно желанию Груни, похоронили мы ее рядом с матерью, где они будут лежать вместе целую вечность, разговаривать между собой, так же, как бывало при жизни, они часами гутарили между собой о том, о сем, но больше обо мне: что, мол, Коля сегодня ел, да гулял ли он сегодня, да кажется у него сегодня бледные щечки.
На этот раз ходил на кладбище я один, без дамы. Разрыв между нами был к тому времени полным, и даже смерть Груни не могла нас сблизить.
Кроме меня провожали Груню в последний путь только десятка два старух.
Был человек — и нет человека.
Куда после смерти девается та странная сущность, которую мы называем душой?
Аграфена Андреевна, нянечка моя,
Душа твоя ласковая в какие ушла края?
Где ты там, бездомная, от меня вдалеке,
С теплящейся свечкой в старческой руке?
Аграфена Андреевна! Семь десятков лет
Печально и вопрошающе глядели на свет
Выцветшие, подснежниковые, любящие глаза,
Печальные и всевидящие, вселенские, как гроза.
Все на земле мы Иовы, у бога, которого нет,
И я своей Груни глазами гляжу на весь белый свет,
Потому что детские слезы к ней нес я издалека,
И она мне глаза утирала кончиком своего платка.
Грунечка! Где же платок твой, с вышивкой по краям?
Которым в то время счастливая глаза утирала мне?
Пришлось тебе этим платочком самой утирать себе слезы,
Когда я пропал без вести на той, на далекой войне.
Помню, я как-то раз возвращался из города. Был жаркий день. Я иду через пустырь, перехожу полотно железной дороги. Впереди — больница. Вдруг я слышу, что сзади окликает меня по имени Грунин голос:
—Коля!
Я остановился. Оглянулся. Никого нет. Тишина. Жара. Не то что людей, но и собак не видно на улицах.
Что за новожденье?
Не может быть, чтобы я ошибся. И интонация голоса как у Груни. Она произносила мое имя так, что последняя буква имени звучала не как "я", а как 'ю".
Испугаться в тот момент — я не испугался, потому что твердо знаю, что ничего дурного Груня мне не сделает ни на этом свете, ни на том.
Постоял, постоял я у полотна железной дороги и побрел к себе домой, никому не рассказывая о случившемся.
Как врачу мне стало понятно, что в минуту душевной депрессии у человека могут быть такие слуховые галлюцинации.
Но кто его знает, может это не была галлюцинация. Может быть это действительно меня окликала Груня. Она знала, что жил я плохо, живу плохо, и впереди ничего хорошего не предвидится.
Перечитывая повесть Гоголя "Старосветские помещики", я узнал, что аналогичный случай произошел и с героем повести Афанасием Ивановичем. Как известно, Афанасий Иванович и Пульхерия Ива-
новна жили душа в душу и нежно любили друг друга. Но Афанасий Иванович пережил Пульхерию Ивановну. Горе его было безутешным.
И вот, спустя некоторое время после смерти Пульхерии Ивановны, как пишет Н. В. Гоголь, Афанасий Иванович решился пройти по саду, с ним случилось странное происшествие. Он вдруг услышал, что позади него кто-то произнес довольно явственным голосом: "Афанасий Иванович!" Он оборотился, но никого совершенно не было. Посмотрел во все стороны, заглянул в кусы — нигде никого. День был тих, и солнце сияло. Он на минуту задумался, и лицо его как-то оживилось.
— Это Пульхерия Ивановна зовет меня.
Вам без сомнения когда-нибудь случалось слышать голос, называющим вас по имени. Признаюсь, что мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что ранее часто слышал его. Иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный. Ни один лист в саду не шевелился. Тишина была мертвая. Даже кузнечик в это время замолкал.
Странно, но какое совпадение обстоятельств этого события. И там, и там — жаркий полдень и тишина, и безлюдье.
Только зря Николай Васильевич боялся этого зова. Ничего плохого любящие нас люди не сделают нам никогда.
Итак, после смерти Груни, ничто уже не удерживало меня в Семипалатинске. С женой я уже до этого разошелся и был, что называется, вольный казак. Я не знал тогда народную мудрость, гласящую, что женатому только дому плохо, а холостому — везде.
Я решил тогда круто изменить свою жизнь и, как говорится, взять бога за бороду.
Я уехал в Москву.
Может быть я не сделал бы этого поступка, если бы в то время мне попался бы на глаза афоризм Эмиля Кроткого: "Если тебе скучно, пойди в Нескучный сад. Веселее от этого не будет".