IN VINO VERITAS

 

Я знаю многих людей, прошедших долгое испытание тюрьмой и лагерем, и в большинстве своем это люди — как бы точнее выразиться — чрезвычайно жизнеспособные. Меньше всего среди них Обломовых, потому что 06-ломовы, при свойственной им инертности, в последнюю очередь попадали за решетку, а уж если попадали, то не выживали: лагерь их первыми стирал в порошок.

Выходя из лагеря на волю, мы, вчерашние заключенные, сразу ощущали, что эта воля имеет жесткие ограничения: нельзя туда и нельзя сюда, нельзя того и нельзя другого. Казалось бы, многие из нас должны были становиться пьяницами, да еще горькими, поскольку алкоголь дает иллюзорное ощущение свободы, раскрепощенности. Но нет, очень немногие из нас (об уголовниках не говорю) начинали спасаться алкоголем.

Когда я в 1962 году решил съездить на Воркуту после того, как десять лет ее не видел, это был уже город без лагерных зон. Бывших заключенных там оставалось совсем немного, большинство предпочло вернуться в родные края. Но вот пьянства в шахтерских поселках стало неизмеримо больше. Пьянствовали новые северяне, добровольно прибывшие сюда за длинным рублем. А немногочисленные коренные жители тундры, ненцы, пили и прежде: летом они прикочевывали на оленях к берегу речки Воркуты, останавливались табором, одного из своих безропотных

 

оленей резали на мясо, тут же его продавали и вырученные деньги пропивали, причем накачивались разведенным спиртом до полного безумия. Мне кажется, беда аборигенов состояла в том, что жизнь не диктовала им необходимость самоограничения. Трудно представить себе нечто более противоположное, чем психология ненца-оленевода и психология заключенного или бывшего заключенного, приученного не только ко всяким ограничениям, но и к самоограничениям, сознающего, что нельзя расслабляться, если постоянному на тебя давлению хочешь как-то противостоять.

Воркута 1962 года произвела на меня впечатление тягостное. Она превратилась в заурядное захолустье.

Я встретился и поделился раздумьями с одним старым другом, еще не покинувшим Воркуту, а затем решил съездить в близлежащий, но совершенно иной город Салехард.

Салехард стоит на высоком крутом берегу Оби. Отсюда открывается незабываемый вид на таежные дали и лиловую, с белыми снежными пятнами, горную гряду у горизонта — Полярный Урал.

Летним вечером я приехал в Салехард и первым делом отыскал гостиницу — двухэтажный дом, сложенный из могучих бревен, как и все дома в этом старинном городке, что в прежние времена именовался Обдорском.

В гостинице мне отвели койку в номере на втором этаже. Номер оказался узкой комнатой, где одна койка — ближе к окну — была уже занята. Щуплый человечек в мятом синем костюме сидел на постели, уронив лохматую черноволосую голову и упираясь подбородком в стол. Он спал сидя. На столе перед ним я увидел пустую бутылку и стакан.

 

Был уже поздний час, но, как это бывает светлой полярной ночью, на стене розовел неяркий блик низкого солнца. Я лег и уснул.

Утром проснулся — мой сосед сидел на койке, раскачивался и тер ладонью опухшее лицо. Он сказал:

— Простите, я вчера был выпивши...

Его глаза щелочкой и характерный выговор выдавали в нем ненца.

— Ничего, ничего, — ответил я.

— Вы меня простите, я вчера был выпивши, — повторил он.

Я молча подивился его навязчивой деликатности. Он спросил:

— Вы из Ленинграда?.. А я тоже в Ленинграде жил — семь лет. Два года на подготовительных курсах, пять в университете... Теперь я учитель...

— В Салехарде?

— Нет, в Норильске. А сейчас у меня отпуск. В Салехарде живет мой приятель — вместе учились. Вот я и прилетел сюда.

Я оделся, и мы вместе спустились по лесенке на первый этаж, в буфет. Я сел завтракать, а сосед взял стакан портвейна, выпил натощак, затем купил бутылку того же портвейна, сунул ее в карман и поплелся обратно в номер.

Целый день я бродил по Салехарду, любовался его мостовыми из бревен, резными наличниками на окнах домов, маленьким рынком, где местные жители торговали живописными унтами, шапками и рукавицами из камуса — гладкой шкуры, снятой с ног оленя. А вечером зашел в гостиницу забрать свой рюкзак — я уезжал.

Ненец сидел на койке и спал, на сей раз положив на стол не подбородок, а щеку.

 

— Что, он только сегодня так? — тихо спросил я у дежурной.

Она со вздохом ответила, что он отдал ей на сохранение деньги — столько, сколько нужно ему на обратный путь до Норильска. Точнее говоря, сумму, равную стоимости билета на самолет. Из гостиницы он никуда не выходит, только спускается со второго этажа на первый, заворачивает в буфет и с новой бутылкой возвращается обратно к себе.

Так он проводит свой отпуск.

После того, как семь лет потратил на высшее образование...

Погожим июньским днем 1959 года я вместе с тремя геологами стоял на берегу Нижней Тунгуски — чуть выше Учамского порога, где эта многоводная река с шумом прорывается через подводную гряду камней. Мы стояли и смотрели, как чья-то моторная лодка снизу, вверх по течению, пытается пробиться по стремнине через порог. В лодке сидели, пригнувшись, двое: один — высокий, другой — маленький. Мотор у них, конечно, был включен на полную мощность, но сила течения здесь такова, что лодка еле-еле продвигалась вперед. Их захлестнуло, моторка перевернулась, мы ахнули... Но они не утонули, уцепились за лодку и вместе с ней были выкинуты волной на берег. Это не охладило их рвения. Они вычерпали из лодки воду, сумели снова завести мотор и вновь поперли через порог. Не менее получаса моторка пробивалась навстречу бешеным струям воды. Наконец они пристали к берегу — уже выше порога. Пристали совсем близко от нас, и теперь мы смогли их разглядеть. Высокий оказался русским парнем, маленький — эвенком. Они вылезли из

 

лодки, мокрые, уставшие, подошли к нам и спросили в один голос:

— Где беляна?

Беляной в Сибири называют плот. Дело в том, что на Нижнюю Тунгуску товары забрасывали с Енисея раз в год, в половодье, когда самоходные баржи проходили примерно на восемьсот километров вверх по реке, до маленькой эвенкийской столицы Туры, где выгружались все товары. По пути до Туры баржи не причаливали нигде, торопились пройти, пока вода стояла высоко, пока снова не обнажились Большой и Учамский пороги. А затем уже товары для факторий сплавлялись из Туры вниз по Тунгуске, и по всей реке немногочисленные жители с нетерпением ждали, когда им доставят спирт, ибо никогда им не хватало запасов спирта от весны до весны. И вот эти двое из крохотного таежного поселка Учами отправились на моторке встречать долгожданный плот. Назавтра он ожидался в Учами, но ради того, чтобы дорваться до спирта днем раньше, они рисковали жизнью, плывя на моторке через порог...

Среди алкоголиков я встречал и совершенно анекдотические фигуры. Запомнился один бывший председатель райисполкома в Ростовской области. После войны он возглавлял райисполком в одном из виноградарских районов Дона (кажется, в Цимлянском), там его, понятно, на каждом шагу угощали вином, он превратился в пьяницу и не удержался на свой должности. Вместе с семьей он переехал в Каменск, город на берегу Донца. Там на его дочери женился один мой добрый приятель и там одно время, летом 1954-го, я жил вместе с ними: хозяева предоставили мне, за самую скромную плату, маленькую комнатушку.

 

Хозяин теперь работал на должности не почетной, но прибыточной — был он сторожем на мясокомбинате и потихоньку приторговывал мясом, чтобы иметь деньжата на водку. Пил ежедневно и обижался, если кто-то отказывался составить ему компанию. Помню, сказал о ком-то: «Задается, не хочет со мной выпить! Подумаешь, какой начальник! Я сам был председателем райисполкома...». Денег на пропой ему постоянно не хватало, он клянчил у меня и всех окружающих.

Часто заходил в комнату ко мне. Я сидел у стола, он останавливался за моей спиной, натужно покашливал:

— Ты все пишешь?.. Дай два рубля.

— Опять?

— Ну, хоть кружку пива выпью.

Однажды зять его долго не мог попасть домой: тесть заперся изнутри и мрачно сказал ему в открытую форточку: «Ты мне вчера не дал на сто грамм, и я тебе дверь не открою».

В другой раз, вечером, дико пьяный, вошел он ко мне, увидел на столе англо-русский словарь.

— Та-ак, понятно!

И стукнул себя кулаком в грудь:

— Я большевицким нутром чую, что ты шпион!

Я встал, схватил его за ворот, выволок на крыльцо...

На другой день пришлось мне искать другую квартиру.

Годом позже я смог уехать в Ленинград. Еще года через два получил письмо от моего каменского друга: «Что тебе сказать о Каменске? Он все тот же, разве что прибавилось новых домов. Лето было знойное, ни одна капля дождя не упала над городом. Но, несмотря ни на что, казаки "Тихого Дона" гнали по обожженным степям, тряслись казачки на бричках, довольные, что вновь пришлось

 

увидеть усы и шаровары с лампасами». — Это снимался фильм «Тихий Дон». — «У мельницы шли кулачные бои с участием всех бездельников города Каменска (в том числе и моего тестя), рядившихся в казаков и хохлов, которые в конце дня получали по три червонца на съемках и отправлялись в ближайший "Голубой Дунай"».

Так что его тесть по-прежнему находил радости в жизни. Спрашивается, надо ли было жалеть старого пьяницу? Легко жил человек! Правда, рассказывают, умирал тяжело.

Там же, в Каменске, один мой знакомый высказывался так:

— Всех окружающих я делю на печенегов и скифов. Печенеги — о них еще Чехов писал — живут себе бездумно, день да ночь — сутки прочь, и житейские заботы не лишают их душевного равновесия. Скифы живут вроде бы так же, но внутри каждого скифа зажата пружина, она распирает его, нет-нет да и сорвется. И тогда он напивается в дым.

Ну, я думаю, чересчур просто делить окружающих на печенегов и скифов. Пьют люди, во всяком случае, не только потому, что они «скифы» с природной склонностью к алкогольным срывам. К тому же, после поэмы Блока с гордым утверждением «Да, скифы мы...» слово «скиф» звучит слишком торжественно. Не всякий дикарь — скиф.

Причин, по которым пьют и спиваются, — множество. Хотя некоторые пьют и без видимых причин. Черт их знает почему.

Художественная литература не может изменить положения.

Давно ли это было? Появился в Ленинграде малоизвестный в литературных кругах автор одного романа. Если

 

не ошибаюсь, этот роман был единственным напечатанным его сочинением. Назывался он «Возвращение в жизнь». В первой половине книги ее главный герой под влиянием различных обстоятельств безнадежно, казалось бы, спивался, в середине — пытался повеситься на чердаке, где сушилось на веревках мокрое белье, но дальше рассказывалось, как он попал в лечебницу и успешно излечился от алкоголизма с помощью врачей и любящей женщины, иначе говоря — «возвратился в жизнь».

Книга вызвала колоссальный интерес читателей, особенно — читательниц. В издательство шел поток писем. Писали, главным образом, несчастные жены алкоголиков, благодарившие автора за то, что он вселил в них надежду на исцеление мужей. Они догадывались, что книга автобиографична, ибо автор выказывал доскональное знание отчаянной жизни алкоголика, и эта подлинность вызывала у читателей полное доверие.

Читателям, видимо, не приходило в голову, что судьба героя романа и судьба автора могут не совпасть в финале. После выхода книги в свет автор — на радостях, что ли? — снова стал пить. И затем совершенно исчез с литературного горизонта. Словно его и не было.

Алкоголизм, как известно, не только причина многих бед, но, в первую очередь, их следствие. Он начинается с неудовлетворенности, заполняет пустоту, которой не должно быть.

Когда же я читаю призывы всё спиртное запретить, искоренить, или взвинтить на него цены до недосягаемой высоты, я думаю с досадой: когда же наконец переведутся проповедники крайних мер?

А ведь проповедники крайних мер, как и вообще сторонники крайних взглядов и воззрений, всегда навязчивы...

 

Но, в конце концов, чего бы стоили все наши праздники, если бы никто не выпил ни глотка вина? А сколько прекрасных, задушевных слов не было бы произнесено, если бы вино не развязало язык...

Но поскольку я пишу эти строки, будучи, как обычно, вполне трезвым, я еще расскажу только один случай, когда алкоголь казался мне божественной влагой, как некогда превосходно выражались поэты.

 

За колючей проволокой, где я провел юные годы, спиртное было запретной и трудно добываемой роскошью. В лаборатории, где я работал, пили, случалось, и мутный розовый спирт, перегнанный из лака, и одеколон, оставлявший привкус мыла во рту, и гнусный вонючий денатурат.

Мне очень запомнилась одна встреча Нового года в бараке, где помещался «учебный комбинат». Рядом с большой комнатой для учебных занятий (днем туда приходили завтрашние запальщики, газомерщики, электрослесари) там был кабинет для вольнонаемного начальника — узкая клетушка без окна. Кабинет запирался на ключ, потому что в письменном столе хранились различные служебные бумаги. Инструктором учебного комбината (после того, как Эйснера отправили на поселение) был горный инженер Серафим Сергеевич Попов, и он — по дружбе — давал мне ключ. В этом кабинете я провел, запершись, немало вечеров, сочиняя роман из лагерной жизни. Я исписал две «общих» тетради, причем содержание моего романа веером расширялось от начала к концу. Месяца через два я вдруг почувствовал, что не знаю, о чем писать дальше, хотя роман оставался явно незаконченным и чересчур коротким. Я просто не мог представить себе дальнейшую судьбу моего героя (так же, как и мою собственную

 

судьбу) и бросил перо, несмотря на подбадривания Серафима Сергеевича, читавшего мою писанину.

Так вот в этом кабинете решили встретить новый 1949 год трое заключенных: Попов, я и наш общий знакомый, бывший пресс-атташе советского полпредства в Турции. Нам удалось достать и пронести в зону фляжку спирта.

В новогоднюю ночь, когда стрелки стенных ходиков показывали без четверти двенадцать, бывший пресс-атташе поднял граненый стаканчик и произнес почти нараспев, как стихи:

— С этим маленьким стаканчиком, но с большими чувствами...

В этот момент в дверь сунул голову дневальный и быстро сказал:

— Шухер!

Мы немедленно заперлись изнутри на ключ, потушили свет, затаили дыхание. Послышались увесистые шаги по доскам пола: охранники пришли с проверкой. Чья-то рука дернула запертую дверь кабинета, и дневальный сказал:

— Это кабинет начальника. Он вольный. Ключ — один, у него.

Охранники выругались, пошарили по углам и ушли.

Мы, все трое, шумно вздохнули, Попов весело сказал: «Пронесло!» — и включил свет. Бывший пресс-атташе откашлялся и произнес:

— С этим маленьким стаканчиком, но с большими чувствами пожелаю вам, друзья, всяческих удач в наступающем году!

С каким вдохновением мы тогда выпили!