ТАРАСОВА ГОРА

 

Есть одна замечательная старая книга — дневник Тараса Григорьевича Шевченко. Какая бездна обаяния открывается в авторе дневника! Правда, при чтении видно, что под конец ежедневные записи наскучили Тарасу Григорьевичу? и дневник стал заполняться уже кое-как, но начало его бесподобно.

Начат он был на пустынном восточном берегу Каспийского моря, когда Шевченко с нетерпением ожидал конца ненавистной ему солдатской службы, по сути говоря — ссылки, ожидал возможности свободно поехать в Петербург, а затем и на родную Украину. Дневник спасал его от тоски, все его чувства перекипали на этих страницах; он писал обо всем, что приходило в голову, но писал как художник, и все получалось интересно: как он купил медный чайник и как спал днем на огороде, и как одолевал скучную книгу, оставленную кем-то в этом бескнижном захолустье.

Дневник Шевченко, в отдельном издании, я прочел впервые на Воркуте, вскоре после освобождения из лагеря, и помню, как восхитили меня такие строки: «Все это неисповедимое горе, все годы унижения и поругания прошли как будто не касаясь меня... Мне кажется, что я точно тот же, что был и десять лет назад. Ни одна черта в моем внутреннем образе не изменилась». И действительно,

 

в дневнике не видно ни тени неврастении, ни малейшего душевного надлома — ясная голова и неизменная выдержка, — при том, что автор нисколько не позирует, не прихорашивается, не старается соорудить себе пьедестал. Как высокий пример воспринял я изумительную стойкость и непримиримость Шевченко, это «невозмутимое хохлацкое упрямство» — по его собственному выражению.

И когда в 1951 году я в первый раз получил возможность выехать с Воркуты в другие края — в отпуск, я решил провести месяц отдыха в Каневе — там, где на высокой круче над Днепром — на бывшей Чернечьей (то есть монашьей), а ныне Тарасовой горе стоит памятник великому человеку — Тарасу Григорьевичу Шевченко.

Воздух тишиной наполнен,

самогон в стакане.

В тень садов июльским полднем

окна прячет Канев.

У кого здесь мыслей буря?

Кто восстанет вровень

с тем, кто над рекою хмурит

бронзовые брови?

Хмурит брови над рекою

и сказать не хочет,

отчего с такой тоскою

каменеют очи —

с неистраченной любовью

к людям неумелым...

Не уплыть ему в низовья

с пароходом белым,

не рвануться с пьедестала

по путям исканий...

 

На земле притих устало

босоногий Канев.

Эти стихи я написал тогда же, в те давние дни.

В памяти моей первое посещение Канева осталось невеселой картиной очень бедного городка: жители его зарабатывали в колхозе жалкие копейки.

Запомнились белые хаты с соломенными челками над глазами окошек. Запомнилось, как вместе с хозяином хаты, в которой я снимал комнатку, мы ходили на Тарасову гору, к подножию памятника поэту; там мы расположились на сухой траве и пили сотворенный из сахарной свеклы самогон, провозглашая вечную память батьке Тарасу.

Запомнился в Каневе белокаменный Успенский собор, тогда он еще не был закрыт. Я зашел туда утром в будний день, внутри оказалось очень светло: высокие белые стены, окна где-то вверху, снизу их не видно, виден только солнечный луч — словно не из окна, а неизвестно откуда, с вышины — божественный свет. Я постоял в тишине, вдыхая слабый запах свеч, — свечи горели едва заметно; потом вышел, стараясь неслышно ступать по каменному полу. На ступенях стояли, крестясь, пожилые женщины в белых платках, а на траве, в тени, сидел слепой старик с красными пустыми глазницами, перед ним была фаянсовая кружка с отбитой ручкой, и он молча затряс головой, услышав звякнувшую в кружке монету. Я медленно прошел по саду, который некогда был церковным, сел на обшарпанную скамейку над обрывом, отсюда увиделись вдали чистые песчаные отмели у синего, обрызганного солнцем Днепра, заросли лозняка, растрепанные ветром, а ближе, под самой кручей, сады, сады, соломенные крыши. И надсадами воздух — сухой, душистый... Откинувшись на скамейке, я думал о том, что радость общения с природой смягчает трагизм

 

нашей жизни, и о том, что «Садок вишневый коло хаты» Шевченко написал в тюремной камере. Я начал вполголоса декламировать эти стихи, потом тихонько запел...

В марте 1961 года отмечалось на Украине столетие со дня смерти Шевченко.

В программе юбилейных торжеств предполагалось, что сам Хрущев посетит могилу Шевченко на Тарасовой горе. Хрущев, как известно, любил разъезжать, любил выступать с речами по торжественным дням и в свое время уже произнес соответствующую речь на открытии памятника Шевченко в Киеве.

Понятно, что, готовясь к знаменательной дате, местные власти больше думали о Хрущеве, нежели о Шевченко, ибо Шевченко был памятником и беспокойства принести не мог, а Хрущев проездом мог заметить какой-нибудь непорядок.

Надо было, во-первых, добиться, чтобы Канев произвел на Никиту Сергеевича впечатление благоденствующего городка. Ожидалось, что Хрущев проедет с эскортом машин по главной улице Канева и никуда в сторону не свернет, так что этой магистрали следовало уделить все внимание. Сосчитали, что на главной улице есть еще шесть хат под соломенной крышей, и было решено предложить их владельцам — за плату, конечно, — шифер, дабы Хрущев уже ни одной соломенной крыши тут не увидел.

Шифер был весьма дефицитен, и жившие под соломенными крышами обрадовались предложению властей. Но когда начальство заглянуло на районные склады, оказалось, что шифера там лежит вдвое меньше, чем требуется для реализации юбилейной идеи. Поэтому владельцам хат шифер, был выдан в половинном количестве — с тем, чтобы они пока что покрыли передний скат крыши, с главной улицы видимый.

 

Однако, вопреки указаниям, хозяева хат — все шестеро — покрыли шифером не передний скат крыши, а задний. Они здраво рассудили, что иначе остальной шифер придется ждать долго: Хрущев проедет — и тогда уже их крыши никого не будут интересовать.

Пришлось местным властям срочно доставать обещанный шифер полностью...

А в знаменательный день Хрущев на могилу Шевченко не приехал.

 

Памятник Шевченко, поставленный на Тарасовой горе, по-своему выразителен. Но раньше на его месте был крест, и, я думаю, Тарас Григорьевич был бы тяжко удручен, если б мог знать, что на его могиле когда-нибудь креста не будет.

Я видел памятники Шевченко в Каневе, Киеве, Харькове, Одессе и где-то еще (на Украине, разумеется), все они изображают поэта одинаково пожилым, суровым и, так сказать, погруженным в думы. И уже мало кто может представить себе Шевченко не лысым и не усатым — таким, каким он был в юности. А ведь именно в молодые годы он создал свои лучшие стихотворения, в том числе «Думы мои», «Катерину», «Реве та стогне Днипр широкий». Скульптор был бы вправе поставить на пьедестале фигуру молодого поэта, но нет, никто у нас годами не решался отойти от канона. Если же где-нибудь на Украине поставят еще один памятник, неужели возникнет все тот же затверженный, окаменевший, канонизированный образ, те же обвислые усы и сутулая спина?

Как часто бронзовые монументы и торжественные годовщины лишь отдаляют от нас великого человека, подчеркивают дистанцию между его величием и нашей обыкновенностью.

Ну, кому все это нужно, Боже мой...