ЖИЗНЬ В ЯГОДНОМ. ЗАМУЖЕСТВО

Ягодное представляло собой небольшой поселок, где размещалось управление северного округа Колымы. Когда-то в центре поселка находился большой лагерь, но в 1942 году в нем вспыхнул пожар, лагерные постройки сгорели, и заключенные были переведены в другое место на окраине поселка. В разрушенном лагере уцелело несколько бараков, которые были превращены в "центр абсорбции" для освобождаемых из лагерей всего района. Старожилы Колымы называли это место "Старым Чикаго", по имени американского кинофильма, пользовавшегося популярностью в то время.

В одном из бараков "Старого Чикаго" разместилась контора, где освобождаемым выдавали удостоверения об отбытии срока заключения и переходе на новый статус вольных поселенцев. С освобождаемых брали обязательство остаться на Колыме до прибытия из Москвы особого распоряжения НКВД, издание которого ожидалось после окончания войны.

В Ягодном остались все женщины и те мужчины-специалисты, которые могли работать на местных фабриках и стройках. Прибытие большого числа бывших заключенных превратило этот небольшой поселок в крупный населенный пункт, где помимо лагерной администрации проживало довольно многочисленное гражданское население. Это изменение заставило власти принять новый план строительства домов и предприятий с целью превращения Ягодного в административный центр. Власти в то время были заинтересованы в заселе-

нии городов и поселков Колымы постоянными жителями, поэтому они разрешили бывшим заключенным обзавестись семьями на месте и даже вызвать семьи с материка.

Ягодное строилось быстрыми темпами. На фабриках и в мастерских поселка работало много евреев. На одной из таких фабрик я познакомилась с человеком, который стал моим мужем. Это был Моше Перельштейн, еврей из Польши, коммунист, в 1931 году приехавший в Советский Союз, чтобы принять участие в строительстве социализма.

Сначала советские власти его хорошо приняли и помогли ему вызвать из Польши всю его большую, разветвленную и очень бедную семью. Последними приехали в Советский Союз его мать Хана и младший брат Йосеф, член организации "ха-Шомер ха-Цаир". Йосеф не хотел ехать в Россию: он предпочитал остаться в Польше и затем уехать в Эрец Исраэль. У него уже был на руках сертификат (разрешение британских мандатных властей на въезд в Эрец Исраэль), однако ему пришлось сопровождать мать в Россию. Они пересекли польско-советскую границу в 1937 году и тут же были арестованы.

Органам госбезопасности в то время ничего не стоило обвинить кого угодно, в том числе и эту семью, в шпионаже, но они "смилостивились" и предъявили им обвинение только по статье ПШ — подозрение в шпионаже. Арестованных по этой статье можно было отправлять в концентрационные лагеря без всякого суда и без доказательств, подтверждающих подозрение.

Из всей семьи только Йосеф был расстрелян за то, что хотел ехать в Эрец Исраэль и имел при себе сертификат: это уже был, по критериям тех зловещих лет, "настоящий шпионаж". Трое маленьких детей из этой семьи пропали неизвестно куда, никто так и не смог разыскать их. Младший брат моего мужа Давид получил статью ПШ и был отправлен в ла-

герь на Урале. Мой муж, его отец и мать получили по пять лет заключения в лагерях на Колыме по той же статье ПШ. Когда их доставили на Колыму, мать была оставлена в Магадане, так как она была прекрасной портнихой и должна была обслуживать Зайцеву и жен лагерного начальства. Моего мужа и свекра отправили в лагпункт Хатанах для работы на золотых приисках.

Пинхас Перельштейн, мой свекор, был уже немолод, но оставался очень деятельным и даже прослыл у себя на родине, в Польше, авантюристом. Люди местечка, где он жил, называли его "Пинхас дер доктор", хотя он и не имел никакого отношения к медицине. У него были умелые руки, он обладал даром располагать к себе людей, а главное — был хорошим сапожником. Успел побывать в Америке, там не устроился, вернулся в Польшу и из Польши вслед за сыном поехал в Россию, где его "устроили" и охладили охоту к перемене мест. Все же он и в Хатанахе сумел получить легкую работу сапожника и даже подружиться с начальством.

Мой муж работал в карьерах, где добывали золотоносный песок. Через короткое время от истощения и непосильного труда он заболел всеми характерными болезнями Колымы. Когда он уже был на грани смерти, его отец сшил модные сапожки для жены начальника лагеря, и тот за это распорядился дать моему мужу легкую ("блатную") работу. Работа, которая досталась Моше, действительно была легкой: ему было поручено по ночам хоронить умерших. Сущие пустяки: всего-навсего нужно было грузить замерзшие трупы на сани, перевязывать этот штабель веревкой, как перевязывают бревна перед вывозкой из леса, а затем везти ко рву, вырытому вблизи лагеря, сбрасывать трупы туда и слегка закидывать снегом. Ров был всегда пригоден для погребения, потому что на следующий день он уже был пуст (никто не задавал вопросов почему). Делать это было физически

легко, но после нескольких ночей такой работы мой муж отказался продолжать. Отказ от выполнения какой-нибудь работы по лагерным законам считался саботажем, а саботаж карался смертной казнью. Тогда его отец сшил еще одну пару особенно красивых сапожек, и в результате начальник устроил Моше на новую работу — в сапожную мастерскую, где он работал вместе с отцом. Работы там хватало, нужно было чинить рабочую обувь заключенных, которая часто рвалась. Благодаря этому оба остались живы.

В 1939 году, когда по пакту Молотова—Риббентропа был произведен раздел Польши между Советским Союзом и Германией, советские власти решили отправить заключенных, имевших польское подданство, обратно в Польшу. К числу таких заключенных, подлежавших возвращению, принадлежала и мать моего мужа Хана Перельштейн. Летом 1940 года, когда наступило лето, и растаял лед на Охотском море, Хана вместе с другими польскими гражданами покинула Магадан. Но это был не свободный отъезд, а долгий и тяжелый этап с остановками во многих советских городах; в каждом из них возвращающихся держали в тюрьме.

Начало войны застало Хану в городе Орле, в так называемом Орловском централе — тюрьме, которая пользовалась зловещей известностью в России еще до революции: в ней царские власти держали сотни осужденных за революционную деятельность. Во времена ежовщины и банды Берии, которая возглавляла "органы безопасности" в Советском Союзе после казни Ежова, число заключенных в Орловском Централе измерялось уже тысячами.

В день, когда немцы приблизились к Орлу, начальники тюрьмы выгнали всех заключенных на главное шоссе. Немецкие летчики на бреющем полете косили их прицельным огнем из пулеметов, потому что приняли толпу несчастных заключенных за воинскую часть. Лагерное начальство сделало это

преднамеренно, чтобы отвлечь внимание немцев от боковых улиц, по которым в то время поспешно проводилась эвакуация воинских частей и заводов со всем их оборудованием. Эвакуация совершалась, таким образом, на крови убитых заключенных. Вместе с другими в той бойне на шоссе погибла и Хана Перельштейн, моя свекровь, да будет благословенна ее память.

Обо всем этом мы в то время не знали. Только в 1949 году, когда меня отправляли этапом в Сибирь на пожизненное поселение, я встретила женщину, которая случайно осталась в живых в тот страшный день. У нее была та же статья КРД, что и у меня; она пробыла пять лет в заключении и теперь, подобно мне, ее везли этапом на пожизненное поселение в Сибирь. Заключение она отбывала в Орловском централе и там познакомилась с Ханой Перельштейн. Так, годы спустя, семья узнала о постигшей ее судьбе.

После смерти Сталина оставшиеся в живых члены семьи Перельштейн получили реабилитацию и символическую сумму денег в виде компенсации. Те члены семьи, которые погибли от рук палачей НКВД, были реабилитированы посмертно.

Проживая как вольные поселенцы в Ягодном, мы с мужем работали в мастерских: муж в сапожной заготовщиком, а я в швейной. Мы были первыми евреями, создавшими семью в Ягодном, и наша маленькая комнатка превратилась в место встреч для всех освобожденных евреев и даже евреев-заключенных, работавших за пределами лагерной зоны. Так я познакомилась с доктором Пинхасиком, врачом северного лагерного управления, в обязанности которого входило разъезжать по всем шахтам и приискам и отправлять нуждающихся в этом в больницу. Он рассказал нам о прииске под названием Джалгала — месте содержания уголовников-рецидивистов и других особо опасных заключенных, на счету кото-

рых были убийства, грабежи и другие тяжкие преступления.

В военные годы в этот лагерь, в эту страшную компанию, послали наших товарищей Стока, Бергера и Познанского. Это был старый прииск, в нем до войны уже перестали работать, потому что он давал мало золота, и работать в нем было очень трудно. Но во время войны нужно было много золота, а жалеть опасных преступников начальству и в голову не приходило. Норму установили такую же, как на богатых приисках, но выполнить ее там было невозможно, а за невыполнение нормы заключенным вместо рабочей пайки (800 г) давали всего 300 граммов хлеба. Такое питание при тяжелом физическом труде означало истощение сил и медленную голодную смерть. Голодали все, но уголовные улучшали свой рацион за счет того, что часто отнимали хлеб у политических. Наши товарищи страдали там не только от голода, холода и непосильного труда, но и от антисемитизма. Урки, безжалостные ко всем, изощренно унижали их как евреев и часто били.

Познанский продержался недолго; Стока доктор Пинхасик устроил уборщиком в медпункт, но он к тому времени был уже очень болен и через короткое время после освобождения умер от лейкемии. Бергер сумел выжить благодаря тому, что владел сапожным ремеслом и был переведен из карьеров в сапожную мастерскую. После освобождения он работал в одной мастерской с моим мужем. Где, когда и при каких обстоятельствах погибли Ратнер и другие наши товарищи, я не знаю.