МОИ ДЕТИ

В 1943 году у меня родились близнецы — недоношенные, на седьмом месяце беременности. Новорожденные были слабы; я тоже была больна и слаба и не могла кормить их грудью. В больнице не было не только инкубатора — даже просто молока для детей не было. Я лежала в холодной и грязной палате, а в соседней палате умирали от голода и холода мои младенцы. Они упорно не хотели умирать и плакали день и ночь. Один прожил три недели, а другой — месяц. Похоронили их в общей могиле, а мне даже нельзя было знать, где эта могила находится: по обычаям евреев из восточноевропейских местечек, матери нельзя посещать могилу своего первенца. Так объяснил мне свекор, отец моего мужа.

Из больницы я вышла больная и убитая горем. Тоска по умершим детям терзала меня. Работать я была не в состоянии и каждый день ходила на кладбище, искала между рядами крестов маленькую могилку без креста и памятника. Часами просиживала я там и плакала, пока однажды меня не привезли домой в глубоком обмороке. Женщина-врач в больнице Ягодного сказала, что мне нельзя больше рожать, и Даже пригрозила мне отдачей под суд, если я ослушаюсь и нарушу запрет. Так велось в те времена в "свободной стране советов": всякое действие могло караться судом.

В тот период я совершенно утратила душевное равновесие, не могла владеть своими нервами, боялась попасть в сумасшедший дом. Одержимая мыслью о ребенке, я решила, что единственный путь к

успокоению — это новая беременность. В поликлинике Ягодного работала тогда гинекологом врач из вольнонаемных по фамилии Окованцева, убежденная коммунистка, но не лишенная человечности, я пришла к ней, будучи уже на пятом месяце беременности. Обнаружив, что я посмела забеременеть вопреки запрету, она крепко выругалась, но в дальнейшем относилась ко мне доброжелательно и даже обещала, если родится мальчик, устроить так, чтобы ему сделали обрезание, как положено по еврейским законам. По ее словам, это может сделать врач-хирург, еврей, работавший в той же больнице.

Когда у меня родился сын, она устроила встречу между моим свекром и этим хирургом, и они договорились о дне проведения церемонии обрезания. Врач-еврей очень радовался и даже гордился тем, что ему выпала честь исполнить заповедь обрезания первому еврейскому младенцу, родившемуся на Колыме. На всякий случай, во избежание неприятностей, он обратился в парторганизацию за разрешением. Секретариат местной партийной организации отнесся к вопросу чрезвычайно серьезно и обвинил хирурга в том, что он поощряет религиозный культ и отступается от учения Маркса—Ленина—Сталина. Врач "осознал свою ошибку" и отказался проводить церемонию обрезания.

В Тель-Авиве на улице Мазэ в пятидесятых и шестидесятых годах действовала маленькая частная больница, где хирурги делали операции обрезания всем подросткам и детям, прибывшим в страну из России через Польшу. Там было сделано обрезание и моим сыновьям.

С выбором имени для ребенка тоже возникла проблема. Мой муж предлагал назвать сына Йосефом, по имени его младшего брата, который был безвинно расстрелян палачами НКВД. Меня страшила мысль о том, что ребенок будет носить имя, принадлежавшее не только убитому, но также и убийце-

ведь это было также и имя Сталина. Но семье Перельштейн была очень дорога память погибшего Йосефа, они хотели увековечить его имя, и я не могла противиться и согласилась. В домашнем кругу мы называли мальчика Йоськой.

Через месяц после рождения Йоська уже был отдан в детские ясли, потому что время было военное и работать должны были все, в том числе недавно родившие женщины. В уголовный кодекс даже была включена статья, согласно которой "тунеядство" наказывается несколькими годами заключения в исправительном лагере.

Однажды, когда я принесла Йоську в ясли и передала его сестре, та рассмеялась и даже начала давиться от смеха, а остальные работницы яслей громко хохотали вместе с ней. Когда они немного успокоились и к ним вернулся дар речи, одна из сестер объяснила мне. что они в это утро переименовали всех хряков из свинарника подсобного хозяйства: отныне их будут звать не Васьками, а Йоськами. Дескать, свиньи тоже хотят быть евреями. Вечером, после работы, придя за ребенком в ясли, я рассказала эту историю ясельному врачу Анне Михайловне, еврейке по национальности. Та побледнела, выслушав мой рассказ, несколько минут молчала и затем сказала: "Борову еврейское имя не подходит. Ну, я им завтра покажу!"

Наутро, во время ежедневной "пятиминутки", когда работницам вбивали в голову немного политграмоты, призывали не верить "врагам народа" и составляли план работы на день, Анна Михайловна вдруг спросила сотрудниц яслей: "Что у вас нового?" Сестры и няни опять стали громко смеяться и сказали: Мы сменили клички хряков в нашем свинарнике, и вместо Васек будем называть их Йоськами". Анна Михайловна, обычно очень сдержанная, гневно закричала: "Знаете ли вы, что сделали? Вы назвали свиней именем Иосифа Виссарионовича! Именем ге-

нералиссимуса Иосифа Виссарионовича, который руководит войной с врагом на всех фронтах и всюду побеждает!" Далее последовал длинный монолог о величии Сталина.

В комнате стояло гробовое молчание. Работницы яслей дрожали от страха, они так перепугались, что то окончании "пятиминутки" не могли встать со своих мест и приступить к работе. После того дня хряки в свинарнике подсобного хозяйства опять стали Васьками, а работницы ясель перестали смеяться даже у себя дома: каждую ночь они ждали стука в дверь и приглашения в НКВД на "маленькую беседу". Опасения, однако, были напрасны: не такой человек была Анна Михайловна, чтобы идти в "органы" с доносом. Все отделались легким испугом.