ВСЕ ДАЛЬШЕ ДРУГ ОТ ДРУГА

 

С Валей Пикулем я познакомился в Ленинграде в 1956 году. Тогда он так же, как и я, входил в объединение молодых авторов при ленинградском отделении издательства «Советский писатель». Вернее сказать, не входил, а числился, так как на наших собраниях почти не бывал.

Как и большинство из нас, он жил тогда в коммунальной квартире. Жил в комнате вдвоем с матерью, которая считала его литературные занятия блажью, пустой тратой времени. Писать ему удавалось только по ночам на общей кухне. При этом он выдерживал постоянные нападки соседей за то, что по ночам жжет электричество.

Он был безнадежно влюблен в одну профессорскую дочку. Она не отвечала ему взаимностью и к тому же считала его незавидным женихом, так как он не имел высшего образования.

Вспоминаю: наступал год 1958-й. Как-то днем я случайно встретился с Валей Пикулем в дверях издательства и с грустью посетовал: мне в предстоящую новогоднюю ночь сидеть дома не хочется, а пойти некуда. Он сказал, что его на Новый год пригласили в дом, где он еще никогда не бывал, и я могу пойти вместе с ним. Достаточно будет, если он предупредит, что придет с товарищем. Вдвоем нам будет веселее.

И вот мы туда пошли. Помню: заснеженная улица Петра Лаврова (Фурштадтская), полутемная лестница,

 

коммунальная квартира, где одну большую комнату занимают художница и ее муж. Ей — лет сорок, ему — двадцать. Вот такая пара.

Собралась большая и весьма богемная компания. Валя и я сидели рядом за столом и не умели включиться в не интересный для нас общий разговор. Постепенно гости становились всё более развязными, к часу ночи две подвыпившие дамы начали залихватски материться, всех это почему-то страшно развлекало. Мне стало тошно, и я тихо сказал Вале: «Ну, с меня хватит, я ухожу». Он сказал: «Я тоже». Стараясь не обращать на себя внимания, мы вышли в коридор, надели пальто и смылись. Думаю, что о нашем уходе никто не пожалел.

Вале Пикулю было тогда двадцать девять лет, а мне — тридцать...

Когда он женился на Веронике Гансовской, — интеллигентной и умной женщине, которая была старше его лет на десять, — она жила в отдельной квартире одна (ее взрослый сын тогда служил в армии), и в этой квартире Валя обрел наконец-то свой кабинет. С годами стало ясно, что женитьба эта оказалась для него великим благом: рядом с ним была верная подруга, и без нее, кажется, он бы просто пропал.

После женитьбы Валя не изменил привычки писать ночью и спать днем. Только раньше он писал пером, а теперь стучал на машинке.

Мы стали встречаться чаще. Во-первых, уже было где. Квартира Вероники Гансовской помещалась под самой крышей дома на 4-й Красноармейской улице и казалась переделанным под жилье чердаком. Но какое это было прибежище для бедного литератора!

Помню, беседовали мы с Валей, и я сказал:

 

— По-моему, главное в прозе — ритм. И окончания фраз должны чередоваться, как окончания строк в стихе. Мужские, женские, дактилические. Тогда не возникает монотонности, неизбежной, если нет чередования окончаний.

Валя улыбнулся и сказал:

— Вижу, что ты становишься профессионалом.

Но с большей охотой он говорил не о литературе, а о героических эпизодах минувшей войны. Ведь он окончил во время войны школу юнг на Соловках и плавал на Севере... Разговоров на политические темы у нас как-то не возникало. Мне казалось, что интереса к политике у Вали вообще нет.

Совершенно неожиданно для меня он оказался затронут обеспокоившим тогда многих «делом» Косцинского. Еще грела нас хрущевская оттепель, и казалось, что уже никаких политических арестов быть не должно... И вдруг мы узнали, что арестован писатель Кирилл Косцинский.

Насколько я знаю, Косцинский и Пикуль друзьями не были. Но жена Вали Пикуля, Вероника, иногда приглашала Косцинского «составить пульку» — она любила преферанс. Мне рассказывали потом, что ее партнерами по преферансу бывали трое литераторов: ее брат Север Гансовский, Кирилл Косцинский и Андрей Хршановский. Валя Пикуль к картам был равнодушен и присоединялся к компании только за ужином. Когда же Косцинский был арестован по обвинению в антисоветской пропаганде, их всех вызывали на допросы в Большой дом. Вызывали и меня, так как я дружил с Косцинским и бывал у него на квартире. Помню, как насторожили меня слова следователя: «Он же хвастал перед вами своим дворянством». На деле Косцинский не хвастал, а просто заметил как-то в разговоре,

 

что он дворянин. Причем никого третьего при этом разговоре не было... Я сразу сделал для себя вывод, что в кабинете Косцинского было установлено подслушивающее устройство. Следователю я сказал: «Подобных слов Косцинского не помню, но, возможно, я просто не обратил на них внимания — я и сам дворянин». Короче, я написал на допросном листе, что никаких антисоветских высказываний от Косцинского не слышал (на самом деле слышал неоднократно — теперь могу признать), и больше меня на допрос не вызывали... А Валя Пикуль на суде фигурировал в числе свидетелей, но, полагаю, что отягчающих обвинение показаний он не дал.

Вскоре после дела Косцинского Вероника уговорила Валю Пикуля переехать в Ригу. Рижанка по рождению, она любила Ригу больше, чем Ленинград. Была возможность обменять их чердак на гораздо лучшую рижскую квартиру. И, наконец, таким путем Вероника рассчитывала избавить мужа от некоторых приятелей, склонявших его к выпивкам...

На несколько лет я потерял его из виду.

В мае 1972 года он писал мне из Риги в письме: «Натворил я кучу романов, впору везти их на тачке, но... Брат мой, сам понимаешь — мы не хозяева своей литературной жизни, любой прыщ командует и крутит твоим вдохновением, как ему хочется. Ждут меня в литературе разные передряги и ампутации глав и абзацев... Давненько я не печатался! Сам понимаешь. Мне повезло на Веронику — бронебойная женщина, которая легко преодолевает бег с барьерами, и я по-стариковски прыгаю за ней по жизни. Заявляйся к нам в Ригу...»

Годом позже он прислал мне свой исторический роман «Моонзунд». Я написал автору обширное письмо, в котором перечислил ряд допущенных им исторических ошибок.

 

Он отвечал:

«Ты хорошо знаешь историю, и твои замечания растрогали меня своей основательностью.

Каждый твой выстрел попал в цель!»

Прошел еще год или два — «Моонзунд» вышел новым изданием, я заглянул в книгу — ни одна из замеченных мною и признанных им ошибок не была исправлена.

Потом, при нашей встрече в Риге, я понял, что возвращаться к написанному он просто не может, психологически не в состоянии. Написав за ночь до пяти страниц на машинке (любой пишущий понимает, как это много), он уже к ним не возвращался, никогда ничего не переписывал заново, и разве что редактор — с согласия автора — вносил те или иные поправки.

Написал Пикуль гигантски много — прежде всего благодаря своему потрясающему трудолюбию. Но также и благодаря тому, что не следовал примеру большинства собратьев по перу, неоднократно переписывающих свои повести и романы. Переписывая — добиваются отточенности слога и, главное, стройности сюжета и композиции, динамизма повествования, напряженности ритма. Переписывая — вычеркивают лишнее, случайное, уводящее в сторону, избавляются от многословия. Но Валя Пикуль писал не останавливаясь, не оборачиваясь...

Все же, думаю, что его романы были бы лучше, если б были короче. Так, на мой взгляд, его роман «Слово и Дело» мог бы стать превосходным, если бы автор сократил многие несущественные и поверхностные страницы и сделал из двух томов один.

Весной 1977-го он прислал мне свою книгу «Из старой шкатулки». Я прочел — и в письме изложил свои многочисленные замечания.

 

Он ответил;

«Привет из Риги, дорогой мой Сережа!

Все письма твои — удивительно! — сохранил, я люблю их за то, что твоя критика всегда существенна и не таит даже ничтожной доли злопыхательства, — ты верный боевой товарищ!

Спасибо и на этот раз.

Скоро вышлю тебе кастрированного Бисмарка и старого импотента Горчакова, — в сочетании этих двух уродов получается роман „Битва железных канцлеров", который выйдет, кажется, летом».

В следующем письме он пригласил меня к себе на дачу — снимал ее в летние месяцы на берегу Рижского залива, на острове Булли:

«Вопрос решен: будешь жить с нами на даче (оттуда ходит в город такси и автобусы каждые полчаса).

Предварительно сообщи о выезде!

Впрочем, до лета далеко, можешь приезжать хоть завтра...

Вероника ушла дуться в бридж, а я отпаиваю себя чаем ради ночного бодрствования. Письмо к тебе — это трамплин для прыжка в ночь, наполненную творческими страхами и сомнениями в себе самом, сукином сыне!»

Вложил в письмо фотографии. На обороте одной из них — надпись его рукой: «Валентин Пикуль в первый год эмиграции». В эмиграции — означало в Риге.

Я приехал в сентябре.

 

Первое, что в его рижской квартире бросалось в глаза, это огромная библиотека. Она занимала все стены в большом кабинете и в коридоре, здесь были почти исключительно книги по русской истории от XVIII века до XX.

 

Среди стеллажей умещались письменный стол и шкафчики с картотекой и с коллекцией портретов (гравюр, литографий, фотографий). Здесь же, в кабинете, он днем ставил раскладушку и спал. Работал по-прежнему по ночам.

Я заметил у него нездоровый желтоватый цвет лица и мешки под глазами. Врачи запретили ему пить, но в шкафу, на нижней полке, он держал целую батарею бутылок — самых разнообразных и дорогих — для угощения гостей.

Дома он ходил в неизменной тельняшке и в тренировочных брюках. Меня не удивила его небритость, удивило то, что он был острижен «под ноль», словно армейский новобранец. Вероника рассказала: на днях он вызвал по телефону парикмахера, тот пришел и за три минуты остриг его наголо... Такая стрижка стоила тогда копейки, но Валя дал парикмахеру пять рублей. И мне припомнилась одна его фотография — был он снят с окладистой бородой, — эту карточку он прислал из Риги с такой надписью на обороте:«Второй том „Слова и Дела" писал с бородой, чтобы не тратить времени на бритье».

Вероника сказала мне, что она завела собаку — веселого лохматого пса Гришку — ради того, чтобы заставить мужа хоть раз в день выходить на улицу. Прежде он не выходил неделями, независимо от погоды.

В тот же день, как я приехал, мы вместе отправились на дачу — на берег залива. Тут Валя подарил мне свою новую книгу «Битва железных канцлеров» — на титульном листе написал: «Дорогому Сереже Тхоржевскому — коллеге и другу юности от автора с любовью... Рад, что ты в эти дни со мною на тихом острове Булли. Твой Валя Пикуль. 23. 09. 77».

Я спросил его, почему он, работая над «Битвой железных канцлеров», не съездил в Берлин, чтобы иметь пред-

 

ставление о Берлине не только по книгам. Уверен, что ему разрешили бы съездить в ГДР, хотя бы в качестве туриста, если б он обратился за разрешением. Валя замялся, пробормотал что-то о сложностях заграничной поездки... Но, я думаю, причина тут была чисто психологическая: он вообще никуда ездить не хотел. У него был свой замкнутый мир, которым он дорожил, — мир собственной библиотеки и письменного стола, ночной тишины и настольной лампы.

Знаю, что он никогда не занимался в архивах, не посещал государственные библиотеки — не любил никуда ходить! В Риге он лишь время от времени вызывал такси и ездил по букинистам. Он был уже писателем хорошо зарабатывающим и состоятельным, мог щедро переплачивать, и букинисты специально для него приберегали ценные старые книги по русской истории. Он старательно собирал такие дореволюционные журналы, как «Русский архив» и «Русская старина»...

В его исторических романах можно обнаружить множество пробелов и фактических ошибок. Но ведь ему знакомы были только те материалы, что имелись в его собственной библиотеке, под рукой...

В те дни, когда я гостил у него в Риге и на даче, он трудился над романом «Нечистая сила» — о роли известного Григория Распутина в последние годы существования русской монархии.

Трагизм предреволюционных лет Валя Пикуль видел прежде всего в крушении величия Российской империи. Он преклонялся перед Столыпиным и презирал Николая Второго. Я чрезвычайно удивился, когда он сказал мне, что считает Распутина орудием в руках еврейских кругов: «Распутин брал деньги у банкира Рубинштейна!» Я заметил, что, насколько мне известно, Распутин брал деньги

 

у кого угодно. Кто давал — у того и брал. И если бы в окружении этого умного проходимца не оказалось ни одного еврея, он действовал бы точно так же... Валя Пикуль не соглашался со мной. В его глазах Распутин был одним из разрушителей империи, а разрушение Российской империи по вине самих русских ему представлялось невозможным.

В разговорах со мной он рассуждал примерно так: в общественной жизни каждый человек руководится, прежде всего, своим национальным чувством. Русский человек стремится действовать в российских интересах, немец — в немецких, еврей — в еврейских, ну и так далее. Нельзя ожидать, что в российских интересах будет действовать человек нерусский, это было бы неестественно. Я возражал, приводил исторические примеры, когда в российских интересах действовал немец или еврей. Он отвечал, что это всё исключения, а исключения лишь подтверждают правило.

Можно заметить, что в романах Пикуля немцам, англичанам, евреям — всем подряд — Россия чужда. Как правило, всё это персонажи отрицательные. Неожиданное — для русского националиста — исключение он делал для поляков, объяснение этому я вижу лишь в том, что его жена, Вероника, была полькой.

Ему непонятны были интернационализм и космополитизм. Он был уверен, что это лишь фальшивые декорации, маски. Считал, что каждый человек в душе националист, но некоторые не хотят в этом признаваться, пытаются это скрыть.

У меня создалось впечатление, что его совершенно не интересовала культура других народов. Ни одного иностранного языка он не знал и не хотел изучать, не хотел

 

тратить на это время. Сказал мне, что не видит никакой надобности в том, чтобы хоть немного понимать латышский язык, хоть и живет в Риге: «Обойдусь!» А я сказал, что если латыши в большинстве своем стремятся к независимости Латвии, то, по справедливости, имеют на это право.

— Умом я это понимаю, — сказал он, — но сердцем принять не могу! У меня все-таки имперское мироощущение.

Тут я почувствовал, что спорить с ним бесполезно. Мне имперское мироощущение всегда было чуждо, так как империя опирается на силу оружия, это неизбежно, а я сердцем принять не могу решения проблем силой оружия.

В эти дни я почувствовал, какие мы, в сущности, разные люди...

Через год он прислал мне из Риги свою книгу «Богатство» с надписью: «Сереже Тхоржевскому — другу беспутной младости. Не ругай меня шибко — мне и без того кисло живется... Твой Валя Пикуль». Я его не ругал в ответном письме. Только поблагодарил за книгу. Почему же ему тогда «кисло жилось»? Наверно, потому, что его роман «Нечистая сила» (напечатанный в журнале под заголовком «У последней черты») вызвал испепеляющий огонь критики. В романе критикой прежде всего был замечен антисемитизм, за это ему досталось — и поделом. Вместе с тем, надо признать, что широчайшую популярность Валентина Пикуля, как писателя, этот весьма занимательный роман только умножил.

 

Мы с ним больше не виделись. Но однажды мне позвонили из ленинградского отделения издательства «Советский писатель» и предложили прочесть рукопись нового романа Пикуля «Три жизни Окини-сан». Я попытался

 

уклониться, но мне сказали, что автор просил дать рукопись на отзыв именно мне.

Я прочел рукопись. С интересом читал описания действий флота в русско-японскую войну. Пикуль вообще любил и умел писать батальные сцены, всегда с воодушевлением рассказывал об отваге моряков и солдат. Но вот всё, что в романе касалось японки Окини-сан и вообще все японские сцены написаны были, на мой взгляд, совершенно беспомощно. Ясно было, что автор имеет о Японии самое смутное представление. Я же всегда полагал, что слабое знание материала просто не дает писателю права браться за такой материал. В своей рецензии для издательства я отметил, что в романе удачны описания событий на флоте, в том числе описание морского боя под Цусимой, но я горячо рекомендую автору всю, так сказать, «японскую линию» и саму Окини-сан выкинуть из романа. Я не считал, что наношу автору какой-то удар, напротив, мой совет был продиктован надеждой, что Валя Пикуль поймет: выкинув неудачные страницы и сократив рукопись примерно на треть, он спасет роман как художественное произведение.

С просьбой дать отзыв о романе издательство обратилось также к одному ученому-японисту. Специалист по Японии, как и следовало ожидать, от «Трех жизней Окини-сан» пришел в негодование и дал уже просто разгромный отзыв.

Издательство «Советский писатель» вернуло рукопись автору. Но в другом издательстве этот роман, уже под названием «Три возраста Окини-сан», был напечатан — спустя несколько лет.

Потом ленинградский журнал «Аврора» опубликовал главы из нового романа Пикуля «Честь имею». Я был при-

 

ятно удивлен, когда увидел, что эпиграфом к одной из глав Пикуль взял две строки из моей повести «Искатель истины». Строки эти сами по себе, право же, не столь весомы, чтобы их стоило брать эпиграфом, — почему же автор их взял? Как бы то ни было, этот эпиграф говорил мне, что Валя на меня не обижается...