IX

ЛУБЯНКА

 

 

1933 год. 10 августа. Очередной Большой этап:

Вайгач — Москва! Не могу не вспомнить о том, что меня тогда волновало. С Вайгачем я сроднился. Мне было интересно там быть, там работать. Конечно, сознание того, что ты заключенный, остается. Не избавиться от этого даже на Вайгаче. Но... Срок — десять лет. Прошло четыре плюс два года зачетов. Итого — шесть. Остается еще четыре! А на Вайгаче это всего два года! И уж лучше там пробыть и освободиться, чем уходить куда-то в неизвестность.

Может быть, впереди что-то лучшее?

Таких иллюзий не было.

На свободу?

Не верю!

Значит, опять тюрьмы и лагеря.

А Вайгач? Театр? Не успел закончить «Женитьбу» Гоголя. А остальное, незабываемое?

...Когда «Силур» наскочил на бурун, я стоял на палубе гибнущего бота, держался за мачту, потрясенный красотой бушующего моря. Светилась вода, пена, волны, брызги — сказочно, прекрасно, страшно... «Какая красота»! — И волна смывает меня в ледяную пучину.

А дикари — ненцы-самоеды? («Самоед» — это не от того, что «сам себя ест», это «сам един». Он один в тундре. Сосед — за сто верст!) Вот они, ошеломленные, впервые увидевшие колесо, перепуганные электрической лампочкой, с опаской прикасающиеся к стеклу

 

в оконной раме! Сидят на земле, вокруг только что убитого, еще теплого оленя. Старейший отрезает куски и швыряет каждому члену семьи, главной жене — кусок печени. У каждого узкий острый нож, рукоятка — ножка олененка или лапка песца. Едят сырую оленину, обмакивая в подсоленную кровь, отрезая кусочки у самых своих зубов быстро-быстро, глотают, не прожевывая. А вот они в «каяках» — лодочках из шкуры морского зайца (разновидность моржа) — охотятся на нерпу: свистнут, нерпа вынырнет, пуля попадает прямо в глаз. А вот одежда, атрибуты: савики, малицы, пимы, липты, пыжик, чумы из оленьих шкур, нарты, лыжи, хореи!.. Это всё — вот оно! Свое! Совсем свое! Где еще увидишь такое?

А как спасали ледокол «Малыгин»! Он застрял на всю полярную зиму, затертый торосами в сорока километрах от базы. Как через «ропаки» в подвижку льдов, на собачьих упряжках, на себе, во тьме и вьюге, доставляли пищу и горючее оставшейся части экипажа! Это разве можно забыть?

А медведя, пришедшего за ворванью к палатке? (Ворвань — кусок тюленьего жира, мы им сапоги натирали, лежал у входа в палатку.) Медведь рядом, в полуметре! А? Дикое побережье, не тронутое ногой человека, с выброшенными неизвестно когда обломками кораблекрушений... Сказка! Я ведь видел все это! Все в меня проникало... Теперь уходит все. Корабль отчаливает...

Архангельск. Поезд. Закрытое купе. Вдвоем с конвоиром. Корзина моя заветная при мне. (С самого Киева сохранилась, будет сопровождать меня до самой Туломы.) Кормит меня мой «страж», выводит в туалет, на станции (размяться) или за кипятком. Сплю, в окно гляжу, записываю что-то (сохранились записки!). Скоро Москва. Километров сто не доезжая — страшное зрелище: люди у самой насыпи что-то кричат, протягивают руки! Много людей! Некоторые лежат в траве, иные сидят, глядят на поезд. Женщины, дети... Им

 

что-то бросают из вагонов, они подбирают, падают. Поезд идет быстро, паровоз все время гудит, а люди кричат и протягивают руки к вагонам... Кошмар! Ничего я не понял тогда. Потом, в Бутырской тюрьме, объяснили — голод, голод на Украине. А вокруг Москвы оцепление ОГПУ.

Москва. Опять «воронок». Площадь Дзержинского. Железные ворота.

Лубянка. Во дворе ворона каркнула три раза...

Ночь... Ворона... К чему бы это?..

Записали, сдали, приняли, повели.

В коридоре ковровая дорожка, шагов не слышно. Надзиратель в форме с кубиками в петлицах — офицер!

Просторная светлая комната. Четыре кровати. Стол. Стулья. Трое мужчин. Один пожилой. Военная выцветшая гимнастерка, на груди «пятна» — следы двух орденов Красного Знамени.

— Здравствуйте! Располагайтесь. Вот свободное место.

— Здравствуйте, — поставил корзину, повесил бушлат (вешалка!).

Снял телогрейку, шапку, сел. Гостиница? Постель, полотенце, тумбочка! А параша? — Нет!

Открылась дверь — надзиратель с помощником принесли ужин: каша, хлеб белый, чайник, сахар и винегрет! Чудеса! Конечно, все мигом съедено. «Жители» комнаты поняли, что я из лагеря, — оказывается, винегрет полагается только тем, кто уже долго находился в заключении. Выяснилось, что тут и папиросы выдают. Полпачки в день! Для нас, для зеков, табак — валюта! Бывало, полпайки отдашь за щепотку махорки, и то если бумажка своя для закрутки. Из губ в губы на затяжку бычок передают! А тут полпачки папирос в день! Все! С сегодняшнего дня бросаю курить! (Бросил. Пять пачек папирос унес я с собой в этапы!)

Конечно, мои «сожители» интересовались: «как там», «что там». Рассказал...

 

Через неделю меня вызвали на допрос. Следователь, начальник КРО Наседкин (помню ведь!), очень деликатно и вполне уважительно обратился ко мне:

— Формальность простая. Нужно кое-что прояснить. Там, в Туле, в группе инженеров-вредителей, почему-то была и ваша фамилия упомянута... вот: (?!) «В 1931 году по проекту инженера В. Дворжецкого...»

(??)

— Я уже в то время два года был в заключении. а в Туле вообще никогда не был...

— Вот, вот, пожалуйста, все это напишите подробно, уличите их во лжи... Там некто Геллер возглавлял эту шайку. Он еще утверждает, что вместе с вами участвовал в организации «ГОЛ» и что оружие, которое у них отобрали, принадлежало раньше «ГОЛ».

— Не было у нас никогда никакого оружия...

— Очень может быть, я понимаю. Все об этом Геллере и напишите... И еще этот, как его?.. Залынский, кажется?

— Зелинский? Это тоже наш студент...

— Пожалуйста, не торопитесь. Можно завтра, если вы устали. Если вам нужно подумать... отдохните... Ну, а как там на Вайгаче? Мы имеем хорошую характеристику на вас. Считаем, что представляется возможность ходатайствовать о сокращении срока. У вас, может, есть какие-нибудь желания, жалобы, претензии к режиму? Пожалуйста, выкладывайте, не стесняйтесь. Чем можем — поможем! Ха-ха-ха!

— Ничего мне не нужно, все в порядке. Разрешите только письмо родителям написать. И еще прошу отослать меня обратно на Вайгач.

— Это можно. Письмо напишите, вот вам бумага и конверт, отдадите мне, я сам отправлю, это будет вернее. Ха-ха-ха! А на Вайгач? Завтра же оформлю заявку, и все будет точно выполнено. Отдыхайте. На днях я вас приглашу.

Вернулся я от следователя какой-то обалделый. Хороший такой, добрый... Что ему нужно от меня?

 

Ничего не пойму... Что там с Геллером? Ладно. Потом! Сейчас письмо надо написать. Написал. Не мог уснуть... все думал о Туле, о Геллере...

Через день я отдал следователю письмо и написал свои показания: «Институт я не кончал. Учились вместе с Геллером и с Зелинским, в «ГОЛ» их не было, в Туле я никогда не был, оружия я никакого не видел, с апреля 1929 года по сей день никакой связи у меня с моими бывшими товарищами-студентами не было». Подписал.

Ничего не понимаю. До сих пор не могу понять, зачем я понадобился им? Подпись? Из-за этого нужно было меня привозить с Вайгача? Я еще написал, что раньше был вместе с ними на рабфаке (ПМПШ) и что я параллельно учился в театральной студии, а с ними встречался еще в польском клубе. С соседями по камере я ни о чем не говорил. Они, все трое, всего два месяца как арестованы. Один — москвич, другой — военный из Ленинграда. Ни фамилии, ни «дела» никому не сообщал, каждый был занят собой. Надзиратель, когда вызывали на допрос, входил тихонько и манил пальцем: «Пойдемте».

На одиннадцатый день подманил меня и тихонько сказал: «С вещами».

Через два часа я уже оказался в Бутырской тюрьме, в «пересыльной камере».

Вот где было интересно! Если бы я не рвался на Вайгач, то готов был остаться здесь хоть до конца срока! Во-первых, тут были почти все интеллигентные люди, среднего и пожилого возраста, большинство — москвичи; во-вторых, у всех закончено следствие — на допросы никого не выдергивают; почти все получали передачи и пользовались «закупами», т. с. покупали продукты в тюремном магазине. Порядок. Староста — выбранный, дежурные — три человека.

В первый же день моего прибытия ко мне отнеслись внимательно и чутко. Когда узнали, что я актер и прибыл из лагерей, сразу назначили мой «доклад». Тут, оказывается, ежедневно кто-нибудь читал лекцию или

 

делал доклад. Поэты, биологи, физики, историки, экономисты, художники, инженеры! Я попал в университет!

Мне определили место на нарах, потеснились (там были нары вдоль стен, тюфяки). Я рассказывал о лагерях, о Вайгаче, читал стихи Блока, Пушкина, Шевченко (на украинском языке), Мицкевича (на польском). И был там хороший закон: все делить поровну! Тем, кто был не из Москвы, кто не получал передач, писем и не имел денег, — с каждого «закупа» выделялся солидный «паек». Делились продуктами и вещами из передач. Мне подарили фуфайку, теплые кальсоны, шерстяные носки.

Не могу не вспомнить одного заключенного — Олега Ивановича. Ему было лет шестьдесят. Потомственный дипломат, работал с Чичериным, много путешествовал, знал несколько иностранных языков. На нарах наши места были рядом. Он учил меня английскому. До сих пор помню английские песенки.

Кормили нас хорошо. Приносили утром кашу, хлеб и чай. Кружки и ложки были у всех свои. Обед из двух блюд! В коридоре ставили два бака с едой и еще бак с посудой. Очередь в дверях. Раздатчик черпаком наливает, не считает, можешь второй раз подойти. Щи. Каша. Некоторые пропускали свою порцию или предлагали другому. Сыты были все.

Я вспомнил страшные картины у железной дороги. Люди, умирающие с голоду. А тут, в Москве, в тюрьме — пироги...

На прогулку нас выводили ежедневно по часу. Два раза в баню попадал, где удалось даже постирать белье. Играли в шахматы, в шашки, книги были (газет не давали, даже из передач газетную бумагу отбирали). Иногда пели хором, чаще группами (тихонечко!).

Интересные и полезные три недели провел я в Бутырке! Но все же скучал о Вайгаче! Напоминал начальству об «обещании» следователя... Время шло. Приходили новые люди, уходили «старые жители». Никто тут дольше трех месяцев не сидел: отправляли

 

на этап. Но мне долго нельзя! Навигация закроется! Наконец вызвали меня!! И радостно, и тревожно! Собрался! С друзьями попрощался. Замечательные люди! Долго ли я с ними прожил? Всего около трех недель. А провожали меня как родного...

В поезде — двое суток. Вдруг Вятка. Почему Вятка?! Мне в Архангельск нужно!.. Вятка. Жуткая пересыльная тюрьма. В огромной камере — битком народу! И нас, десять человек, впихнули, дверью «утрамбовали».

Уркаганы!.. Сплошь уголовники, воры?! Ну и я — вор! Я — пахан! Со мной «носильщик» из блатных (за курево и подкормку) с корзиной моей. Я ему без колебаний:

— Валяй вперед! Дави босяков!

Он знал по этапу, что я «Сеня-Рыжий», из Киева. «Рыжий» — значит «золотой». Это кличка специалиста по «ювелирным делам». Ее я придумал в изоляторе. В изоляторе я такие «истории» заливал, что приобрел популярность «чистого проборшика», т. е. вора-специалиста, который сквозь стены проходит. Помнить надо, что я «феню» — жаргон — в совершенстве выучил, «поведение» наиграл, а кроме того, мне 23 года, рослый, смелый, здоровый, красивый, боксер. Это в начале у меня отбирали, а потом я сам научился это делать.

— Топай! Топай к своим!

И... в зубы! Первый! Первого попавшегося! (Если у «параши», значит, «сявки», можно бить!) А «носильщик» мой:

— Дуй отседа!.. в ро... бля... е...

И пошли пробиваться к «своим» (расступаются!), туда, к нарам, к паханам... Добрались!

Я, громко, весело:

— Вот они! Ничего себе житуха у блатных!.. Век свободны! — и пачку папирос открываю, угощаю... А «носильщик» корзину уже на нары просовывает, спрашивает:

— Сюда, Сеня?

— Сгинь, с-сука! — я ему. — Куда прешь!.. Старики скажут — куда. И когда вы, бля, научитесь вежливо-

 

сти?! Ну, жлобы! Душа, бля, рвется в котлован, а тело просится на нары! Ну, кто тут из фраеров соскучился по параше? Нету, нету марафету. На-ка, Шурок, стащи деду «колеса»! Не на бану, в натуре! — И уже сел... а Шурок старается, стаскивает сапоги.

Смотрят. Переглядываются. Никто сам не хочет попасть впросак, мол, не знает, кто это явился...

— Откуда?

— От верблюда! Много знать, трудно срать! Левка, здорово! — И руку ему протягиваю. (Я сразу увидел, что у него нет правого глаза и ухо рассечено почти пополам. «Левка-кривой» — известный вор-«майданщик», на всем бану свой, давно признанный «пахан». С поезда на ходу скакал, покалечился. О нем подробно рассказывал в изоляторе «Гога-Тихоня», дружок Левкин. Расстреляли его на просеке за третий побег.) Гогу при мне пришили на седьмом в 31-м. — Привет от «Длинного», он в Бутырке, «крепкий». (Я не говорю, что с ним вместе был, можно «погореть», а что он в Бутырке и что он известный «тихушник», я узнал на прогулке, в тюрьме, запомнил. Пригодилось.) Киргиз не знаешь где? — Это я уже придумал, чтобы произвести впечатление, что я больше их знаю.

— Далеко... — отвечает дипломатично Левка, нарочно неопределенно, чтобы не оконфузиться передо мной и остальными.

А я уже на нарах. Сапоги сняты, бушлат под боком, из корзины кулебяку достаю (друзья снабдили), ломаю, ем, угощаю... Берут! (Живу!)

Три дня я жил там как «аристократ». Место на нарах, баланду приносят в руки, по две порции (рассматриваешь еще, не слишком ли жидко!). В карты играл, и с собой колода была в заначке (я знал четыре способа «передергивания»). Слава Богу, не «заигрался»! На четвертый день вызвали меня на этап. Шурок мой остался, другой урка понес корзину.

Архангельск! Почему-то лагпункт, а не тюрьма. Вроде тут собирают этап на Вайгач. Встретил вайгачцев, даже одного живгазетчика своего (родным повеяло), ему

 

на волю через полгода (бытовик). Тут кантуется. Октябрь уже! Как там с навигацией? Говорят, грузят последнее судно?

Через двое суток погрузились, отошли. Туман.

Густой, тяжелый туман! Стоим. Трюм (опять трюм!). Ничего не видно, ничего не знаем... Опять вроде пошли. Стоим.

— Выходи с вещами!

— Куда? Что такое? Земля... Соловки!

А что же Вайгач?

Кончилась навигация! Лед. Нагнало с востока. А ледокол поведет грузовой транспорт.

— Выходи строиться! На разгрузку!

Пересчитали, накормили, на разгрузку всех поставили. Рядом склады, тут же и ночевали. Три дня разгружали корабль. Повели нашу колонну на «Секирку», распределили по баракам, по бригадам.

Цивилизация! Крепкие, благоустроенные бараки, дневальные с «дрынами», зона, вышки. Столовая, хлеборезка, каптерка, клуб — все как у людей...

 

Хороши по весне комары,

Чудный вид от Секирной горы,

Со всех концов Русской земли

Нас с конвоем сюда привели...

 

Эти точки, точки, огоньки

Нам напоминают лагерь Соловки,

Посидите здесь годочков три, четыре, пять,

Будете с восторгом вспоминать!..

 

Недолго я тут пробыл. Выкапывал свинцовые трубы монастырского водопровода. Начальник КВЧ подбирал артистов для Медвежьегорского театра. Нас, восемь человек, отобрал: певицу, трех музыкантов, меня... Через Кемь — на Медвежку!..