- 172 -

ПРАВДА И НАДЕЖДА

 

Кануло в Лету великое множество книг. Обречены на забвение, в числе прочих, книги с несбывшимися пророчествами.

«Предсказателей вообще расплодилось много. Люди, изверившиеся в хорошем близком будущем, старались приподнять туманную завесу и хоть немного заглянуть вперед. Каждому хотелось узнать: стоит ли ждать, стоит ли жить». — Так написал некий Иван Морской (несомненный псевдоним) в своем фантастическом романе, напечатанном в Москве в 1907 году. Роман назывался «Анархисты будущего (Москва через 20 лет)».

Что же предсказывал автор через двадцать лет, то есть в 1927 году?

Ну, что касается развития техники, он ошибся только в сроках: уже на 1927 год предсказывал в Москве метрополитен, а также нечто вроде телевидения — «особенные приборы с небольшими экранами», на которых можно видеть происходящее на расстоянии.

Но в предсказаниях политических Иван Морской промахнулся невероятно. В его романе воображается, что «на одном из островов Атлантического океана два года назад (то есть в 1925 году) была торжественно открыта социал-демократическая республика... Называлась республика Карлосией, в честь Карла Маркса, и президентом ее был

 

- 173 -

негр Джон Бич, большой приятель Максима Горького». А что же в России? В России, представьте, никакой революции не произошло. В Петербурге заседает Государственная дума десятого созыва. Автор предполагал, что наибольшая опасность грозит России со стороны заговорщиков-анархистов. Вот анархисты построили воздушный корабль, и он начал летать над Москвой, обстреливать ее безнаказанно (изобретения зенитных орудий автор не предвидел). «В Петербурге с величайшим трудом построили управляемый аэроплан», а затем и целый воздушный флот. Смертоносный воздушный корабль анархистов был сбит, «воздушный флот правительства взял Москву. Она представляла из себя кучи развалин». На этом вся заварушка, если ее можно так назвать, кончается. Автор заверяет читателя, что с ликвидацией анархистской угрозы наступит в России мир.

Не предвидел он, что не через двадцать, а уже через десять лет в России произойдет революция.

После революции никто, я уверен, несбывшихся фантазий Ивана Морского не читал. Думаю, что и до революции роман его не привлекал читателей. Не только потому, что плохо написан, но и потому, что не был созвучен общественным настроениям и хорошее будущее обещал не скоро — лишь через двадцать лет, да и то лишь после того, как Москва превратится в кучи развалин. Разочарованные читатели отшвыривали такую книгу в сторону или даже готовы были изорвать ее в клочки.

Читатель верит только тому, чему готов поверить.

Когда вышел в свет — еще в 1872 году — роман Достоевского «Бесы», в котором были действительно пророческие страницы, никто, кажется, не поверил мрачным

 

- 174 -

прорицаниям одного из героев романа, Шигалёва. Потому что никто не хотел терять надежду на светлое будущее.

Зато с упоением в те времена читались российской интеллигентной молодежью провидческие, как казалось тогда, сны Веры Павловны в совсем не художественном романе Чернышевского «Что делать?» С упоением декламировались известные строки Беранже — в русском переводе: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!» Ныне слова про «сон золотой» могут вызвать лишь ироническую усмешку. Но еще в годы революции и гражданской войны «снами золотыми» вдохновлялись многие. Причем не только молодые мечтатели, не успевшие пройти суровую школу жизни.

В 1918 году в Москве издательство анархистов-коммунистов «Светлая звезда» выпустило книжку Аполлона Карелина «Россия в 1930 году». Автору, участнику революционного движения восьмидесятых годов прошлого столетия, было уже под шестьдесят, но, конечно, он рассчитывал дожить до 1930 года и в книжке своей живописал «сон» (именно «сон», по примеру Чернышевского) о том, какие наступят тогда в России райские перемены. Старый анархист — один из тех, в ком Иван Морской видел угрозу разрушения страны, — считал своих единомышленников отнюдь не разрушителями, а, напротив, созидателями новой прекрасной жизни. Он воображал себе, что в 1930 году в русской деревне будут процветать не то артели, не то коммуны, от государственной власти независимые, поскольку никакой государственной власти, как представлялось этому анархисту-коммунисту, в России не будет. Не будет и денег — за ненадобностью. Торговлю заменит натуральный обмен. Уже в 1930 году окажется, что урожаи «повысились в четыре раза по сравнению с

 

- 175 -

урожаями, получавшимися до революции». Окажется, что «преступления против собственности — воровство, мошенничество, грабежи и т. п. — явно бессмысленны при новых порядках. Их и быть не может: к чему воровать, когда есть на складе». Ведь крестьяне «отдают в общественный склад избытки своих продуктов». Водку никто не пьет и «пьяных совсем не видно», так как революционные организации уже «разрушили и уничтожили весь инвентарь водочных и пивных заводов». И никаких проблем! Автор книжки утверждал в 1918 году, что эта сказка «через 12 лет станет былью».

И уж если такая книжка была издана, значит, не один автор верил в возможность подобной социальной идиллии!

Лишь пройдя через тяжелые потрясения — 1930 год оказался в числе самых тяжелых! — люди перестали верить в «золотые сны». Утопий уже никто не пишет, пишут разве что антиутопии. Человечество медленно, но верно избавляется от иллюзий. Например, от иллюзии, что достаточно разрушить старое, чтобы новое расцвело само собой.

Для тех, кто пытается исследовать жизнь и писать о ней, важнее всего правда. Но для неисчислимого множества людей важнее правды надежда. Без правды, зажмурясь, еще удается как-то существовать, но без надежды — никак.

Все мы склонны верить в исполнение своих надежд уже при жизни. Эта вера — как ничто другое — помогает жить и действовать. Она благотворна. Необходима. Даже тогда, когда оказывается заблуждением.

Как много было в прошлом революционеров по духу, так и не дождавшихся никакой революции, но годами не терявших веру, что они ее увидят...

Едва ли не все эмигранты, покинувшие Россию в годы гражданской войны, верили, что в недалеком будущем они

 

- 176 -

смогут вернуться в Россию. Без этой надежды жить им было невыносимо, и мы не вправе иронизировать высокомерно над их заблуждениями. Так же не стоит иронизировать над недальновидностью тех революционеров 1917 года, которые не могли предвидеть, что именем родной им советской власти их же и расстреляют двадцать лет спустя.

Все мы проницательны задним числом. Понимая теперь, как заблуждались в представлениях своих о близком будущем победители и побежденные в годы гражданской войны, можем ли похвастать большей дальновидностью? Опыт истории подсказывает нам, что мы должны предусматривать любые опасные повороты и делать всё возможное, чтобы их не допускать.

Пророки ошибаются слишком часто. А что касается сроков — ошибаются всегда. В течении событий большого масштаба слишком много составляющих, чтобы можно было предсказывать безошибочно. Элемент непредвиденности всегда велик. Он соответствует степени недостатка информации. Полнотой информации при недостатке гласности не обладают даже власть имущие, так как информаторы всегда знают, какая информация желательна и какая нет. А когда власти требуют действительно правдивой и полной информации, информатор старается умолчать о том, что представляет его в невыгодном свете. И вообще стремление скрыть всегда было сильнее стремления информировать.

Путь истории никогда не был постоянным путем в гору, в нем были периоды взлета и спада. На взлете не боятся риска — кривая вывезет! А вот на спаде многим становится страшновато экспериментировать и соглашаться на радикальные перемены. Кажется, важнее всего сохранять ста-

 

- 177 -

бильность, устойчивость — и ничего не менять. Но стабильность — весьма сомнительное благо. Этим словом может маскироваться усиленное торможение. И застой. И даже окостенелость.

Символом величайшей устойчивости могут считаться египетские пирамиды, но пригодны они только для покойников.

Жажда стабильности — старческая жажда: в ней скрыта боязнь конца. Лишь бы дожить спокойно...

В годы застоя распространялся скепсис — неверие в возможность глубоких освежающих перемен — ив свою очередь сковывал движение. Скепсис улетучивается в годы подъема, тут уже человек живет с ощущением, что он захвачен потоком жизни....

Но если ты вынужденно остановился — как не оглянуться? Если шагаешь тяжело, словно по вязкой глине — как не осмотреться на дороге? Когда на скорые перемены к лучшему рассчитывать трудно — как не окинуть пристальным взглядом все, что к такому положению привело?

Так возникает особый интерес к истории, к ее ритму и повторам.

Интерес к истории зависит еще от угла зрения. У историка он свой, у литератора — свой. Историка интересуют, в первую очередь, исторические события, а отдельные личности — постольку, поскольку они сыграли роль в истории. У литератора интерес иной. Ему важнее всего осознать, какую роль исторические события играют в отдельной человеческой судьбе и какие возможности возникают у отдельного человека проявить себя в тех или иных исторических обстоятельствах.

Обстоятельства могут человека погубить, но не могут — в этом я убежден — обратить его в нуль, если он

 

- 178 -

сам что-то значит. И если он, попадая в тяжелые исторические обстоятельства, не может им противостоять, то он, во всяком случае, может выбрать линию поведения. Надо стремиться к тому, чтобы эта линия была безупречной.

Из поколения в поколения люди живут надеждами. Повторяется смена времен года, и каждое новое поколение повторяет путь от младенчества до старости, и мои стремления в чем-то основном и глубинном повторяют стремления моего отца, деда, прадеда. Эти стремления не со мной родились и со мной не умрут.