I. АРЕСТ. НАС ВЕЗУТ НА КРАЙНИЙ СЕВЕР.

ЛАГЕРЬ БУТЫГЫЧАГ

В один из поздних осенних дней 1939 года в далекую бухту Нагаево вошел пароход "Дальстрой". День был пасмурный, дул холодный ветер. Мрачные силуэты скал окружали бухту. На унылых сопках северной бухты уже лежал первый снег. Кругом стояла своеобразная тишина, поблизости никакого жилья, не слышно шума обычной портовой жизни. На борту парохода находилось много пассажиров: люди разных судеб, профессий, возрастов, со всех концов страны, в том числе и мы - южане. Среди пассажиров в основном заключенные, как тогда именовались, за контрреволюционную деятельность по 58 статье Уголовного Кодекса. Наконец-то после тяжелого, более чем четырехмесячного пути, мы добираемся до места назначения - Колыма. Многие заключенные облегченно вздохнули после длительного пути, хотя название Колыма очень их пугало. Тревожились особенно те, кто впервые очутился на Севере и не испытал суровой жизни этого края.

Мы, молодые, не представляли, что ждет нас впереди, но старались по мере возможности держаться близко друг к другу, помогать старшим по возрасту, измученным в пути товарищам.

Наше поколение выросло в годы борьбы за социалистическое преобразование советской страны, являлось участником больших строек, сталкивалось с трудностями насильственной коллективизации де-

деревни. По призыву партии мы шли навстречу этим трудностям, иногда рискуя собственной жизнью. А теперь, спустя две "победоносные сталинские" пятилетки, нас везут зеками на освоение Крайнего Севера - Востока страны - Колымы и Чукотки.

Политические заключенные твердо знали - мы не враги народа, мы не враги Советской власти. Даже умирая в белой пустыне колымских лагерей от голода, холода, непосильной работы, побоев и болезней, многие из нас так и не знали, за что нам надо было умирать.

Положение, по правде, у нас дурацкое, но в силу долголетней "школы воспитания", мы старались перебороть все случившееся с нами и личную обиду подчинить общим интересам Родины. Ведь многие из нас воспитывались в духе истинного сталинизма: сперва партия. Родина, затем уже мать, отец, дети. Воздействовала и официальная пропаганда и повседневная агитация партии, комсомола, о самом справедливом обществе в мире, с райскими благами, а наши дети воспитывались в "нужном направлении" с детского возраста пионерской организацией.

Я также себя считал абсолютно ни в чем не виновным, ибо все мое жизненное становление прошло при Советской власти, и служил я этой власти верой и правдой.

Я родился в городе Ленкорань Азербайджане.

Менее года было мне, когда я потерял отца Газрат Кули. Несмотря на преуспевающее материальное положение отца, который был видным торговцем, после Революции, с раннего детства, я оказался в нужде и лишениях. Мать моя оказалась неумелой распоряжаться имуществом мужа. Неприспособленная к жизни, доверчивая и наивная по натуре, она

быстро оказалась в окружении предприимчивых родственников мужа и вскоре сама была на грани нищенства, так и не узнав, куда так быстро исчезли ее материальные блага.

Я помню, в первые годы после Революции, еще мальчиком, от нужды превратился в мелкого торговца. Навесив на шею дощечку-лоток с папиросами "Рица", зазывая покупателей, я плутал по узеньким  улочкам зеленого уездного  города Ленкорань. Начав работу с простого счетовода в Ленкоранском райфинотделе в середине двадцатых годов, в 1930 году перебрался в Баку и вскоре выдвинулся на должность заведующего Бакинским финансовым отделом. В дальнейшем был избран членом  президиума Бакинского  Совета,  был утвержден членом Наркомфина СССР. По этому поводу помню постановление Совнаркома СССР от 31 декабря 1936 года за подписью В.М.Молотова. Куда бы меня не направляли на работу, я старался честно и добросовестно выполнять свои обязанности.

Особенно тяжело было финансовым работникам в период раскулачивания в сельских районах, когда обобществлялись земля, скот и имущество крестьянина. Кроме принуждения, искусственно завышенные налоги дополнительно разоряли крестьянские хозяйства. Каким только приемам не прибегала власть, используя налоговую политику. Припоминаю такой факт: власти города по указанию парторганов, велели закрыть единственную в Баку немецкую церковь-кирху,   довольно   достопримечательное здание в центре города, расположенное на Телефонной улице (ныне улица 28-го Мая). Различным ухищрениям прибегали власти и НКВД для закрытия кирхи; инспирировали наличие в кирхе антисо-

ветского центра, утверждалось, что настоятели церкви и некоторые прихожане - завербованные агенты фашистской Германии и т.п. Попытки идти в лобовую в этом вопросе не привели к успеху, так как вопрос принял международный характер. На жалобы из Баку и из-за рубежа, в начале 1937 года вмешался с протестом небезызвестный всесоюзный прокурор А.Ю.Вышинский, Наконец, нашли тихий путь решения вопроса. Обязали финансовые органы незаконно обложить церковь таким большим налогом, чтобы церковь оказалась не в состоянии его погасить и быстро разорилась, перестав функционировать.

Меня всегда мысленно сопровождал и такой факт из жизни, который мог послужить поводом для тирана республики Мир-Джафара Багирова велеть меня арестовать, хотя после моего ареста НКВД инкримировал мне официально "участие в антисоветской организации правых". В один из осенних дней 1937 года звонит мне сам "хозяин" Мир-Джафар Багиров и поручает проверить финансовую деятельность бывшего Председателя Бакинского Совета Олина Арнольда Петровича. Дело в том, что большой сталинский террор в стране не миновал и руководство Баксовета. Так, осенью 1937 года из одиннадцати членов Президиума Баксовета остались на свободе лишь двое, в том числе и я. Остальные были репрессированы НКВД. Олин также был арестован недавно органами НКВД,   как "враг народа". Мир-Джафар Багиров дал мне срок один месяц для проверки и результаты проверки приказал доложить ему лично. В разговоре он сказал, что Олин кроме вражеской деятельности, занимался еще транжиро-ванием финансов Баксовета на личные цели, являлся

морально разложившимся человеком. Проверив финансовую деятельность руководства Баксовета, спустя примерно месяц, я доложил Мир-Джафару, что в этом вопросе грубых нарушений не удалось обнаружить. Я хорошо помню, как Мир-Джафар Багиров резко оборвал меня ругательством и разговор прервал. Только когда наступила пауза по телефону, я ясно услышал его слова, обращенные по другому служебному телефону к наркому внутренних дел Сумбатову-Топуридзе: "Эйюба Багирова из Баксовета самого надо проверить". Что последнее означало, я ясно себе представлял. Я тогда понял, что меня ожидает участь моих коллег из Президиума Баксовета и тысяч других лиц уже томящихся в застенках НКВД.

Мир-Джафар Багиров был верным сатрапом Сталина. На многих встречах и собраниях, а я помню одну такую встречу в Бакинском оперном театре, он называл Сталина "живым Лениным". Стиль и методы сталинского руководства им широко внедрялись в Азербайджане и малейшее возражение его замыслам в любых вопросах жестоко пресекалось. Мне помнится   его кошунственное решение о сносе старейшего бакинского кладбища с многочисленными захоронениями, в нагорной части города и строительство на его месте парка культуры и отдыха имени С.М.Кирова. Нас работников Бакинского совета  даже  выводили  на  субботники   по строительству этого нагорного парка. Однажды, я лишь успел поставить под сомнение, с точки зрения финансовых затрат, строительство на место кладбища нагорного парка, как меня угрожающее отдергнули из ЦК партии Азербайджана.

Не пришлось долго ждать, и когда 22 декабря 1937 года под утро пришли за мной на квартиру трое энкаведешников и четвертый стоял на улице у машины "черный ворон", я понял - наступила моя очередь. Я только приехал из командировки, из Москвы, где состоялся годичный отчет перед Наркомфином СССР.

Двое энкаведешников рылись в комнатах, другой составлял протокол обыска. Дворник дома как понятый сидел в проходной на стуле. Обыск производился формально, ибо искавшие наверное заранее знали, что ничего интересного для себя они не найдут.

Во время обыска я наивно спросил у старшего оперчекиста за что меня забирают. Он ответил мне, что у тебя будет беседа с наркомом внутренних дел, возможно и вернешься домой. Сбор личной одежды с собой  и даже шерстяных  носков,  свитера, свидетельствовали, что забирают меня надолго. Тогда я невольно вспомнил вышеописанный разговор по телефону с Мир-Джафаром Багировым и знал, что последствия подобного разговора с ним мне не миновать.

На улице, уже рассветало, хотя день был зимний. Перед самым выходом у дверей я успел лищь сказать домашним, "вы знайте, я не в чем не виноват". В это время моя племянница Билгеиз, жившая у нас в доме громко заплакала. Я сам, где то в глубине души, искренно полагал, что все, что происходит со мной это недоразумение, разберутся на месте и выпустят. Очевидно, также думали многие сотни тысяч не в чем неповинных людей, разделивших, в те годы, мою участь.

Проехав все еще безлюдные улицы города наш черный воронок медленно заехал через массивные стальные ворота здания НКВД на набережной.

Известное многим Бакинцам административное здание НКВД Азербайджана (дом на набережной) высокая 3-х этажная постройка, лишь внешне обрамляет находящееся внутри его двора, здание тюрьмы.

Четырехэтажная тюрьма, довольно толстыми стенами, решетчатыми окнами, лабиринтом тянется по периметру этого здания. Здесь же во дворе котельная,  автономное электропитание,  гараж. Первый этаж здания тюрьмы занимали подсобные помещения, туалеты, душевые, помещение охраны, и т.п. Подвалы здания, бывшие в дореволюционное время винными погребами, выходят далеко к морю и использовались как камеры усиленного режима, карцеры.

По обе стороны длинных коридоров тюрьмы, разделенные на секции решетчатыми дверьми из толстых  металлических  прутьев  с  засовами, находились камеры на одного, двух и более десяти арестантов. Поскольку в   1937-38 годах арестов в Азербайджане было много, то камеры тюрьмы были переполнены арестантами. При открытии охранником решетчатых дверей коридорных секций загорало световое табло и срабатывала звуковая сигнализация. Камеры с цементными полами выглядели как обычные; проем для подачи кормушки, над потолком тусклое освещение, прикрытое кожухом, глазок для наблюдения за заключенными. Решетчатые окна камер 30х40 см выходили в основном во внутренний двор тюрьмы. На втором этаже решетчатые окна камер дополнительно прикрывались металлическим

козырьком, даоы кусочек неба не был виден. Некоторые помещения тюрьмы, вдоль коридора, входящие в светлую сторону двора использовались как кабинеты следователей.

В административное здание НКВД с его просторными кабинетами можно было войти как с улицы через парадные входы, так и незаметно с тюремного здания. Перила междуэтажных лестниц административного здания НКВД, куда иногда выводили на допрос политзека, с участием больших чинов НКВД прикрывались металлическими сетками, чтобы не допускать выброситься арестанту. В эти годы повальных арестов, на пятачках улицы, примыкающей к зданию НКВД выставлялись вооруженные винтовками солдаты. Казалось, что власть делала все, чтобы ни при каких обстоятельствах арестант не выполз из этого зловещего здания. Ведь здесь путь назад, вновь на волю, казался, был отрезан навсегда и виновность должна быть доказана любыми средствами. Позже от сокамерников я слышал, что смертные приговоры приводились в

исполнение в самих подвалах НКВД или же в близлежащих недалеко от Баку, островах Каспийского моря, как остров Наргина и другие, где не было живых свидетелей, и выстрелы никем, кроме палачей не были услышанными.

В моем уголовном деле мне инкриминировали, в основном, участие в антисоветской организации, возглавляемой А.П.Олиным.

А.П.Олин - Председатель Бакинского Совета, латыш по национальности, партиец с 1918 года, был в числе латышских стрелков, охранявших Кремль, работал в политотделах Среднеазиатского и Закавказского округов. С 1931 года по 1934 годы являлся секретарем Закавказского Крайкома ВКП(б) по транспорту и снабжению. С 1934 по 1936 годы являлся постоянным представителем Закавказья при Совнаркоме СССР, жил и работал в г. Москве. Перевели его в г.Баку в 1936 году, и с июля того же года он был назначен Председателем Баксовета Арестовали его осенью 1937 года вызвав в Москву, а позже расстреляли в Тбилиси.

По существу я знал Олина А.П. всего несколько месяцев, по совместной работе в Бакинском Совете Был он человек не очень общительный, строгого нрава и требовательный в работе.

Уже позже, сидя в застенках НКВД Азербайджана, я понял, что Мир-Джафару Багирову \ Сумбатову-Топуридзе нужно было от меня получить компрометирующий материал на Олина и я был арестован как участник мнимой контрреволюционной, антисоветской организации, во главе которой стоял Олин. Я, как его сослуживец, якобы был завербован  им.   Мои  допросы   следователем Халдыбановым X. начались буквально через 3-4 дня

после ареста и начинались с вопроса как меня завербовал Олин в свою антисоветскую организацию, которая ставила целью свергнуть советскую власть, реставрировать капитализм и даже прибегала к диверсионной деятельности в народном хозяйстве. Обвинения выдвигались самые нелепые. Назывались имена широкого круга лиц, среди них лица, о которых я понятия не имел. В несуществующую контрреволюционную организацию якобы входило около 20 человек: люди разных возрастов и профессий, работающие в различных учреждениях и предприятиях, в частности в Бакинском Совете, райкомах партии, исполкомах, на нефтепромыслах, в строительно-снабженческих организациях. Чувствовалось, что я являюсь маленькой пешкой в политической игре Мир-Джафара Багирова и Сумбатова-Топуридзе в их намерениях любыми путями добыть порочащие показания на руководящих работников республики и Бакинского Совета. По показаниям  ранее  арестованных,  председателя Баксовета Олина и его заместителя Кудрявцева, полученным в результате морального и физического воздействия на них, следователь каждый раз при допросе меня запугивал, угрожал расправой, требовал подтвердить конкретную дату (конец марта 1937 года), когда я был якобы завербован в антисоветскую организацию.

Помню, однажды меня привели к самому наркому внутренних дел Сумбатову-Топуридзе, который мне прямо сказал: "подтверди, что ты завербован в организацию Олина и мы тебя отпустим". Не получив ответа, он меня ударил по щеке и в этот день меня более суток держали по стойке смирно, применяя рукоприкладство до потери

сознания. Неоднократно спускали в темный, сырой подвал, угрожая расстрелом, вновь загоняя в общую камеру. Сидя в подземельях НКВД, мы со временем научились перестукиванием через камерные стены по "азбуке арестованных" узнавать о последних новостях с воли и о том, кто появился новым арестантом НКВД. Допросы следовали день за днем и для правдоподобности состряпанного обвинения, следователь каждый раз "вкладывал" новые "факты" от имени лиц, которых арестовали по "нашему делу". На мои неоднократные просьбы об очной ставке с этими лицами, следователь отказывался и не вызывались свидетели, подтверждающие мое участие в контрреволюционной организации. Со временем, к политическим мотивам ареста примазали, для сгущения "дела", факты якобы о грубых нарушениях мною финансовой, хозяйственной деятельности Баксовета.

Дело доходило до беспочвенных обвинений о том, что я якобы искусственно снижал и незаконно списывал недоимки с кулаков в г. Ленкорани и зажиточных крестьян на Апшероне, прикрывал финансовые преступления арестованных "врагов народа", препятствовал открытию новых ломбардов в г. Баку, чтобы озлобить население против советской власти. Действительно, в те годы тяжелое материальное  положение  населения заставляло  людей закладывать личные вещи на хранение в ломбарды, чтобы свести концы с концами. Тогда в ломбардах города выстраивались длинные очереди и чтобы заложить свою вещь в ломбард, зачастую очереди занимались с ночи. Уходили дни, прежде чем сдашь свою вещь в ломбард.

Предъявляли мне смехотворные обвинения в том, что озлобленное население выражало недовольство по поводу подписки на государственные займы и я, как финансист якобы сочувствовал таким недовольным людям, и более того, свое возмущение высказывал в кругу работников Бакфинотдела.

Во время допросов я понял, что для получения на меня компромата, еще задолго до ареста, НКВД заставлял советские органы г.Ленкорани, отдельных лиц писать доносы-докладные на меня о моем прошлом, семейном и имущественном положении отца и т.д. По указке НКВД первичная парторганизация Баксовета написала на меня характеристику о том, что я поддерживал и имел порочные связи с "врагами народа".

Уже позже я, при первой возможности, из колымских лагерей писал много заявлений на имя руководителей страны и НКВД об абсурдности

предъявленных мне обвинений. В одном из них даже указывал, что конкретная дата 25 марта 1937 года, когда я, якобы был завербован руководителями Баксовета в контрреволюционную организацию, председатель Баксовета Олин находился в Москве, а его заместитель Кудрявцев - на   Украине, т.е. физически они в Баку отсутствовали.

Там, где словесная угроза следователя не помогала "расколоть" меня, в ход пускалось физическое воздействие, били резиновыми дубинками, шпорами кованых сапог до ран и кровотечений. У меня даже, до сегодняшнего дня сохранились на левой ноге шрамы от травмы, нанесенной   мне шпорами сопога сержанта - чекиста. При этом, следователь наблюдая это садистское зрелище невозмутимо выкриковал "Нарком велел из тебя сделать яичницу".

Однажды я испытал на себе и широко используемый в НКВД для  физического  и психического воздействия на обвиняемых, допрос методом "конвейера". Поместили меня в одну из ярко освещенных электрическим светом комнат, стоял я на ногах, рядом табуретка, однако не имеешь право садиться. Следователи задавали примерно одни и те же вопросы, наподобие, "Это глупо не признаваться, есть свидетели письменно подтверждающие ваше участие в "антисоветской организации правых", отпираться не будете от очевидных фактов. Назовите кто еще участник вашей организации и ваша участь облегчится". Я настаивал в качестве свидетелей допросить моих ближайщих работников Бакфинотдела и соседей по дому; Лунева С., Абдуллаева М., Алиева М., Акимова М., и других с кем я повседневно общался. Однако мои обращения

оставались безответными. Так повторялся следующий круг вопросов, а я продолжал стоять на ногах, а следователи несколько раз менялись. Наконец, измученным, в полусознательном состоянии, приводили меня в камеру.

Так проходили день за днем 18 месяцев (около 600 дней и ночей) так называемого "предварительного следствия" в застенках НКВД Азербайджана. Менялись следователи (у меня их трижды поменяли), временами они смягчались - не   допрашивали неделями, оставляли в покое так и не предъявляя обвинительного заключения.

Наконец 31 марта 1939 года я увидел состряпанное НКВД на меня "дело". Отказался подписать обвинительное заключение. После этого, "дело" дважды формально направляли в суд; однажды в спецколлегию Верховного суда Азербайджана, а в другой раз - военную коллегию Закавказского военного округа. Однако мое "дело" так и не рассматривалось на судах, как я был уверен, трудно было с доказательствами.

Но наша судьба политзеков тогда была предрешена заранее. 9 июня 1939 года, заочно Особым Совещанием при НКВД СССР я уже был приговорен к 8 годам исправительно-трудовых лагерей "за участие в антисоветской организации правых". 1 июля 1939 года мне объявили решение Особого Совещания. Вскоре, через несколько дней, начался наш длинный и долгий этап на Колыму. Все же где-то в глубине души мы рассчитывали, что партия во многом разберется. Этой надеждой и верой мы жили тогда, в те трудные дни жизни.

Вернусь к началу повествования. Все же основной вопрос, который нас занимал, был куда нас

везут, и что нас ожидает. Только немногие из нас знали по белым пятнам географической карты, что в азиатской части северо-востока страны существует огромная, необжитая земля с очень холодным климатом. Немного позже, мы узнали, какими страшными эпитетами награжден этот край земли -"Черная планета", "Чертовский ад", "Котел в котле" или даже как в колымской песне: "чудесная планета, где двенадцать месяцев зима, а остальное лето". Мы, естественно, не имели представления о жизни этого края. В последствии, спустя почти два десятка лет жизни в этом крае, я узнал реально и подробно историю этого края. Ее недра богаты полезными ископаемыми, особенно редкими металлами: золотом, оловом, а природные условия благоприятные только для развития оленеводства, рыбного, морского, пушного, зверебойного промыслов.

В начале 30-х годов поселок, которому в будущем предстояло стать центром Колымы - город Магадан, состоял лишь из несколких десятков деревянных домов и палаток. В 1932 году началось строительство причалов морского порта в бухте Нагаево. Там же, вблизи возводили первые дома в портовом поселке, в районе "ситцевого городка" -будущего Магадана. Заключенные - дорожники колымских лагерей прокладывали первые автомагистрали от Магадана в таежную глубь, строили рудники, горные предприятия, ремонтные базы, электростанции.   Протяженность  автодорог  на Колыме в 1938 году не превышала 1000 км. Знаменитый колымский тракт, построенный руками заключенных, практически без механизмов, проходил по горным сопкам, рекам, ущельям, среди скал и

болот. Он протянулся после войны более чем на 2000 километров.

Геологи продолжали поиски на огромной площади труднодоступных районов и открывали промышленные залежы золота, олова, серебра, угля.

С самого начала повествования, скажу, что на Колыме мне пришлось работать сначала, как заключенный, а позже, продолжительное время, как вольнонаемный в далеких таежных геологических службах. Здесь я повстречался с известными геологами: Цареградским Валентином Александровичем, Ерофеевым Борисом Николаевичем, Драйкиным Израилем Ефимовичем. В трудных условиях, непосредственно работал с Марком Исидоровичем Рохлиным, Михаил Александровичем Чумаком, Азиз Хозраевич Агесперевым, Евгением Ивановичем Капрановым,   Константином   Александровичем Ивановым, Николаем Евдакимовичем Сущенцовым, Борис   Федоровичем   Хамицаевым,   Дмитрий Ивановичем Куричевым и другими. Некоторым этим лицам я немало обязан за их посильную помощь в моей тяжелой жизни на Колыме. После разлуки с Рохлиным М.И, спустя много лет уже после реабилитации, мне пришлось в архивных документах в Москве видеть его отзыв обе мне, где Марк Исидорович собственноручно писал: "Во всем пребывании на Колыме тов. Багиров Эйюб Газрат-Кули оглы вел себя, как достойный сын своего Советского Народа".

Заслужить в тогдашний беспросветный период жизни такую характеристику кристально-честного человека, доктора минералогических наук, уроженца Ленинграда, для меня награда в мои старческие годы.

Из Баку, кажется с 15 пристани (сейчас она снесена и на ее месте продлен бульвар - приморский парк), нас вывезли 4 июля 1939 года. Привезли нас на морскую пристань на тюремных машинах из находящихся недалеко подвалов НКВД Азербайджана, где я просидел уже более полутора лет.

Некоторые родные и близкие, узнав о нашей отправке по этапу, пришли на пристань. Виделись издали, махали руками, слезы на глазах, но конвоиры не давали возможность приблизиться. Мельком я увидел мать Сугру и дочь Лятифу.

Многие заключенные были помещены в трюмы парохода. Нас привезли в Красноводск, затем поместив в переполненные вагзаки и вагоны, в которых обычно возят скот, повезли дальше, не обявляя конечного пункта этапа. Вагоны четырехосные, зарешеченными окнами и трехэтажными нарами. В передней части вагона вооруженные конвоиры - надзиратели,   вертухи. Они часто проводили проверки, заключенных считали, как скот, перегоняя с одной части вагона в другую. Иногда не выводили нас на оправу, что было противоестественно и зеки мочились и испряжнялись прямо в вагоне. У щелей дверей вагонов каждый из нас старался вдохнуть хоть глоток свежего воздуха, так как в вагоне была невыносимая духота.

Мы преодолели четырехмесячный путь по Турксибской дороге, миновали среднюю Азию, Сибирь, Забайкалье, и Дальний Восток. Жара и духота, непомерная теснота в вагоне, продолжительный этап и жизнь в проголодь делали свое дело. Ослабевшие, изможденные заключенные старшего возраста погибали в пути, и их трупы выбрасывали. Было немало случаев, особенно в средней Азии, когда

жители сел и поселков узнав, что мы заключенные, пытались подбросить нам хлеб и другую пищу, но конвоиры не допускали этого. Наши вагоны часто отцепляли от состава и загоняли на безлюдные участки железной дороги, чтобы с нами никто не общался. Вокзалы оставались в стороне от наших жизненных путей. Из разговора одного конвоира мы, наконец, узнали, что конечный путь нашего этапа -Магадан. Там же, на пути в Ташкент, мы узнали из случайно попавшейся нам газеты (это было в июле 1939 года), что постановлением ЦИК СССР поселок Магадан преобразован в город.

Пусть уходят годы, проносятся события, но время всегда хранит то, что особенно пронзило душу. Та страшная дорога этапа, длившаяся месяцы, всегда перед моими глазами и возможно останется со мной на всю жизнь.

На пути следования Ташкент-Владивосток, к нам заключенным из Баку, присоединялись все новые и новые вагоны с такими же заключенными, как и мы. В тупике одной дальневосточной станции, недалеко от Улан-Уде, к нашему эшалону заключенных прицепили несколько  вагонов,  переполненных военными в обрезанных комсоставских шинелях. Среди заключенных, следуюущих этапом на Колыму, да и позже в самой Колыме в 1939-41 годах, с нами их оказалось очень много. Среди них были участники состряпанных  НКВД   всевозможных   "военно-троцкистских дел", "Забайкалье", "Дело Блюхера", "Изменников Родины" и другие. Как рассказывали некоторые военные, их обвиняли в покрытии контрреволюционеров, в разложении Красной Армии.

Не случайно, К.Е.Ворошилов заявил в одном из докладов, что "командный, начальствующий и

политический состав РККА "очищен до костей от врагов"".

Здесь   тоже   действовал   запланированный механизм уничтожения лучших представителей Армии, преданных советской власти, которые с оружием в руках защищали и укрепляли эту власть. С одной из групп репрессированных военных мы поближе познакомились уже во Владивостоке и на одном пароходе плыли дальше по Охотскому Морю в Магадан. По-дружески, мы их звали "блюхерцами", так как все они были репрессированы из ОКВДА (Особая Краснознаменная Дальневосточная Армия), где много лет командующим был Василий Константинович Блюхер, герой гражданской войны, теперь арестованный маршал Советского Союза. Нам рассказывали военные товарищи, что В.К.Блюхер, по просьбе главы национально-революционного китайского правительства Сунь-Ят-Сена, был послан в Китай под именем "Галина" в качестве военного советника и неплохо там поработал. Сталин велел арестовать Блюхера за якобы какие-то просчеты в боях с японцами под озером Хасан.

Прибыли мы во Владивосток вечером, разместили нас в пересылочном лагере. Пересылка представляла большую территорию, обнесенную колючей проволокой, внутри деревянные бараки и брезентовые палатки, по углам зоны вышки с вооруженными охранниками. Это было для нас уже непосредственной дорогой на Колыму, в рабовладельческую империю ГУЛАГа. Поскольку 1937-38 годы был пик волны арестов, в этом транзитном лагере находящимся в нескольких километрах от Владивостока, в окружении голых каменистых сопок, в пору нашего пребывания находилось несколько

тысяч заключенных разного пошиба, загнанных со всех концов страны. Но главную массу составляли мы, политзеки за контрреволюционную деятельность с большим сроком - 8-25 лет ссылки.

Хотя осень была в ту пору солнечная, но дни прохладные, синие звезды ночного неба ярко светились. Эти были сигналы надежды, которая умирает  последней.  Здесь  пришвартовывались огромные пароходы Дальстроя, уносящие заключенных в безбрежные просторы тайги, здесь начинался путь к карьерам, и лесоповалам Колымы. В ожидании отплытия в Магадан нас еще несколько дней держали на пересылке во Владивостоке. Кроме репрессированных военных, среди нас оказались также немало заключенных из старых большевиков. Некоторых из них я узнал. Среди них был Ульянов Иван Васильевич (дядя Ваня), Ахундов Ширали, Каракозов Арменак, Агамиров Халил и другие. Здесь также  проявилась  сталинская "профилактика"; исключить из общества тех людей, которые хорошо знали революционную историю и имели о ней свое суждение.

Накануне отплытия из Владивостока в Магадан, последнюю ночь в пересылке мы не спали. Чувствуя наше настроение, к нам, к молодым, подошел "дядя Ваня" и по отцовски сказал: "Не унывайте, будьте сильными духом и смелыми в ожидающих вас трудностях. Сохраняйте свою преданность народу до конца и покажите себя в деле освоения этого необжитого   края нашей земли". Он обнял и поцеловал нас, своих земляков, пожелав благополучия. Ульянова Ивана Васильевича я знал с юных лет, когда он в первые годы после революции в Азербайджане являлся ответственным секретарем

Ленкоранского уездного комитета партии Знали его мы по Баку, как авторитетного работника бакинской партийной организации, революционера, члена партии с 1903 года. Ульянов говорил страстно и убежденно. Я вспомнил тогда взволнованную речь Ульянова, произнесенную им в декабре 1934 года, на траурном заседании Бакинского Совета в связи с убийством С.М.Кирова. Его язык был понятным и доступным для всех, будь то отсталый крестьянин, образованный интеллигент или религиозный фанатик. Я никогда не забуду его напутствие в то страшное время во Владивостоке. Прощальный призыв этого обаятельного, мудрого человека вселял в нас оптимизм, в трудные годы пребывания на Колыме. Добавлю, что наряду с надеждой, маяком спасения на Крайнем Севере для нас оказался также труд. Труд подневольный, страшный, был потребностью самой жизни на суровом севере и оказался стимулом к самосохранению. Кто с самого начала это понял, тот оказался и победителем в единоборстве с жестокими и беспощадными нравами Крайнего севера.

В длительном этапе, среди заключенных оказались заболевшие и люди пожилого возраста, которых невозможно было использовать, "трудягами" на Колыме. Поэтому "энкаведисты" списывали их на материк. Некоторых из них оставили в пересылочных лагерях Иркутска и Владивостока. Многие не дотянули до срока заключения и нашли свою смерть в таежных лесах Сибири и Дальнего Востока. Примером тому - известный Азербайджанский писатель и драматург, незабвенный Гусейн Джавид. Он был тогда уже в возрасте, надломленный тюремной камерой, плохо видел. Больным он был отделен от нашего этапа в Магадане и позже

отправлен в пересылочный лагерь   Иркутской области.

Ночью наш пароход отшвартовался от пирса Владивостока и взял курс на Магадан. Во Владивостоке  мы  оставили  Ульянова  Ивана Васильевича, Ахундова Ширали, Агамирова Халила и других товарищей. В пути мы встретили шторм Охотского моря. В трюмах зловонная духота, шум машин   парохода,   морская   качка   создавали невооброзимую у нас дрожь и страх. Через 8 суток пароход с тысячами заключенных бросил якорь на рейде и пришвартовался, к тогда еще примитивно выглядевшему   пирсу бухты Нагаево. Разгрузка нашего парохода затянулась. Наконец, открылись железные трюмы и в сопровождении конвоиров пятерками спустили нас по трапу парохода на Колымскую землю.  Сердце наше сжималось, невольно мы думали, что нас привезли сюда умирать.

Пешком, на плечах с самодельными вещмешками, набитыми "запасами" предметов первой необходимости, мы еле-еле, ослабевшие и изнуренные добрались до Морчекана и там, пройдя санобработку в бане вошебойке, вошли под усиленным конвоем в транзитный лагерь Магадана, находящийся тогда недалеко от центра, являлся воротами Колыми. Он редел и наполнялся в зависимости от этапов, прибывающих с воли. Был тогда он переполнен заключенными: Большой поток прибывших с материка и задержка значительного количества лиц, ожидающих этапа в тайгу по местам заключения в лагпункты. Десятки тысяч зеков уже находящихся в транзитном лагере, лишил и нас возможности устроиться в бараках или палатках. Мы устроились под открытым небом, и как бывает в таких условиях,

стали держаться вместе, ближе друг к другу, теплом тела согревая друг друга. Огромное скопление разношерстной массы людей в транзитном лагере создавало невыносимо тяжелые условия, порою порождало бандитизм со стороны уголовников.

Ночевка под открытом небом в северной колымской земле была для нас, особенно южан, своего рода страшным экзаменом. Ночью было холодно, а к утру пошел снег. Только впервые я узнал здесь, что при снегопаде на севере бывает гораздо теплее, чем в ясные звездные ночи. Утром у кое-кого из нас, в том числе и у меня, поднялась температура. Врачи-заключенные, находящиеся здесь, снабженные сумками с красным крестом для оказания первой медицинской помощи, выручили нас.

Здесь я должен особо сказать о колымских врачах. В абсолютном большинстве, это были люди высоконравственные. Медперсонал, лагерники их именовали "красный крест". Своей основной деятельностью эти люди считали активную помощь заключенным,    иногда в самых невероятных условиях. Эта помощь была не только медицинской. Врачи и фельдшеры, кого-то устраивали на легкую работу,  освобождали  от физической  работы, рекомендовали после больницы на посильную работу и многое другое делали они, верные по-настоящему, клятве Гиппократа. Слабым, истощенным "фитилям" и "доходягам", как их именовали в лагере, при случае, эти товарищи передавали кусочек хлеба, щепотку махорки кусочек сахара и другое необходимое, чтобы сохранить жизнь человеку. От их деятельности, в немалой степени зависела судьба заключенного. Ведь они, зачастую, определяли степень  способности  заключенного  к  труду,

устанавливали трудовую категорию, могли помочь увеличить скудный арестантский паек, уложить в больницу и устроить инвалидность с выездом на материк.

Прошли годы, но я всегда с благодарностью вспоминаю этих чудесных товарищей-медиков по горькой судьбе, которые делили с нами тяжелую жизнь на Колыме; в их числе были и мои земляки: профессор А.Атаев, М.Шахсуварлы, М.Махмудов и другие.

Еще в транзитном лагере под Владивостоком внезапно заболел наш земляк бакинец Газанфар Гарягды, который своими задушевными песнями поддерживал нас на всем пути следования этапа. От холода он дрожал и посинел.

Наши военные товарищи "блюхерцы"  из Дальнего Востока  забеспокоились. Несмотря на холодную погоду сняли свои куцые шинели, настелили на пол и накрыли им больного Газанфара. Нашелся среди зеков и "Красный крест". Мы, по очереди, ухаживали за ним, пока он не пришел в себя. Эти поистине братские отношения друг к другу в критическое время спасали жизнь заключенного. Среди заключенных военных были крупные штабные и политические работники, хорошо знающие Дальний Восток. Один из них (фамилию я позабыл) особенно выделялся своими яркими рассказами и большим кругозором. Свободное время, которого у нас сейчас оказалось предостаточно, он занимал нас своими рассказами о Крайнем Севере. Запечатлились в памяти захватывающие рассказы этого военного "лектора" без конспектов и наглядных пособий. Он был поистине ученый, который хорошо знал историю, географию и природные условия Колымы и

называл ее перво-открывателей. Его рассказы, продолжавшиеся несколько дней в транзитном лагере, нам позже жизненно понадобились на Крайнем Севере. К сожалению, мне не пришлось больше встретиться с ним на Колыме после нашего расставания.

Ближе ознакомившись с обстановкой, мы поняли, что обширной территорией Колымы, Чукотки, Индигирки и даже частью Якутии, недра которых обладают   громадными   запасами   полезных ископаемых, владеет Дальстрой МВД СССР Главное управление Дальнего Севера, являющиеся "государством" в государстве.

Уже в самом начале своего создания в 1931 году Дальстрой широко использовал труд заключенных. Этап за этапом пароходы привозили в цепкие объятия Колымы истинных хозяев этой земли - заключенных. Высокие оклады, полярные пайки, начисление процентов за выслугу лет тянули сюда немало и договорников.

Дальстрой во многих отношениях находился в особом положении. Имея всеохватывающую систему наблюдений и доносов, охранные и карательные войска, авиацию и флот, прииски, рыбные промысла, лесозаготовки, наконец огромную, дешевую рабочую силу, в виде заключенных и вольнонаемных, он вносил весомый вклад в сталинскую индустриализацию страны. Хозяйственное, административное, по существу,  и политическое руководство  было сосредоточено в руках одного человека - начальника Дальстроя, облеченного большими правами. Первым начальником Дальстроя был Э.Берзин, чекист, расстрелянный позже в 1938 году. Когда мы прибыли в Магадан, местонахождение Главного Управления

Дальстроя только что было переведено в город Магадан и находилось рядом с транзитным лагерем. Магадан запомнился мне тогда городом с холодным, сырым климатом и сильными ветрами, одно, двухэтажными  белыми  строениями.   На   его территории в те годы, конца тридцатых, начиналась нетронутая человеком тайга, кусочек которой сохранился теперь в магаданском городском парке. В конце тридцатых годов здесь только начиналось городское строительство и о Магадане рассказывали много легенд. Позднее 1946 году одному из Магаданских корреспондентов пришлось беседовать с человеком, на глазах которого рождался город Магадан. Этим человеком была отважная женщина, капитан дальнего плавания Анна Щетинина. Она не раз водила суда в бухту Нагаево, в дальневосточные воды и фотографию ее можно было до войны видеть во многих газетах.

Этим примером я хочу отдать дань уважения многим славным женщинам, умным, заботливым, стойким, которым пришлось перенести неописуемые трудности и самоотверженно трудиться на разных службах строительства Крайнего Севера. Конечно, прежде всего,  к  ним я отношу женщин-политзаключенных, которым пришлось выдержать огромные физические и моральные испытания. Среди женщин, работающих на горных, геологических, строительных, транспортных, медицинских, просветительских службах, были такие, которые окончив институт,  добровольно  приехали  по  путевке трудиться на Колыме. С теплотой вспоминаю Щетинных, Капрановых, Хетагуровых, Евсеевых, Таболовых, Сластушунских и многих других, с которыми мне пришлось повстречаться.

Дня через три, после прибытия в Магадан, к нам в транзитный лагерь приехал начальник Главного геологического Управления, он же заместитель начальника Дальстроя Цареградский  Валентин Александрович, поговорить с нами и отобрать специалистов, в первую очередь геологов, для работы в хозяйстве Дальстроя. О нем мы слышали, как об одном из первооткрывателей Колымы. При первой же встрече с нами, Цареградский как-то расположил к себе. Он беседовал откровенно и просто, стараясь рассеять у нас отчужденность и страх. В нашем пребывании в транзитке, как бы мы себя внутренне не мобилизовали и не готовили к предстоящей длительной   тяжелой   жизни,   передо   мной вырисовывался непонятный контраст обстановки: где Баку, где дикая таежная Колыма. Это давало о себе знать постоянно и давило на меня психически. Мы находились в положении сонных людей, встревоженных среди ночи после кошмарных сновидений. Именно, в такие тяжелые дни жизни, люди в нашем положении, жаждали услышать теплые слова и почувствовать человеческое отношение. Позже уже будучи в подчинении, я убедился в гуманности и культуре этого человека. Бывая в глубинке тайги, Царегорадский брал с собой наряду с ружьем, кисти, краски и полотно. Он увлекался кистью, и рассказывали, что в его квартире можно было видеть написанные им картины пейзажа Дальнего Севера. Он часто свободно, без охраны ходил по глухой тайге. Бывали случаи, когда в поисковых партиях он спал в одной палатке и кушал из одной миски с рабочими полевых партий. Его многие труженники Дальстроя уважали.

Стоял северный, хмурый день, когда на рассвете, на нескольких открытых машинах вывезли нас из Магадана. Ехали по необжитому Колымскому тракту. Проехали немного, стало прохладно, но сухо, позади осталась дождливая и пасмурная бухта Нагаево. На остановках, конвоиры выходили из кабины автомашины размяться, а мы кидались собирать "дары природы" кедровые орешки, чтобы совсем не обессилиться от голода.

Удивлялись безразличию конвоиров к рассыпавшимся из кузова автомашины зекам. Очевидно, они заранее знали, что их зек никуда не сбежит. Они имели право безнаказанно нас пристрелить "за попытку к бегству". Да и бежать была некуда в тайге, "таежный вакуум" - сгниешь, заедят звери, а доберешься до людей, заложат, навесят новый срок.

Из Колымских лагерей практически убежать было невозможно, хотя такие попытки имелись, часто весною и летом. О некоторых случаях бегства я расскажу позже.

Место сталинских лагерей было выбрано гениально, среди безлюдных, таежных лесов, болот и сопок. Огромному штату вооруженной лагерной охраны с тысячами овчарок, оперативниками чекистами, вкупе с пограничниками и армией, достаточно легко было поймать беглеца. Предотвратить побег помогали огромная сеть осведомителей из самих заключенных - сексотов, завербованных начальством лагеря. По пути этапа, на обочинах дороги местами возле кювет лежал гравий. Дорога Колымского тракта тогда продолжала   достраиваться трудом зеков. Работали они практически без всякой механизации: кирка, лопата и арестантская тачка. В колымских лагерях, политзеки арестантскую тачку называли

ОСО в честь "Особого совещания", внесудебного органа НКВД: "Тачка ОСО, - две  ручки и одно колесо".

Тяжелым был труд дорожных рабочих на Колыме. Ведь Дальстрой, постановлением Совета труда и обороны СССР, первоначально создавался как государственный трест по промышленному и дорожному строительству Севера. Поэтому прибывшие на Колыму эшалоны заключенных направлялись в первую очередь на строительство дорог. По дремучей тайге, сквозь скалы и болота, через реки и ушелья строили они дороги.

Среди заключенных Колымы, дорожные рабочие составляли немалую прослойку. В любое время года, днем и ночью здесь можно было видеть тысячи рабочих, прокладывающих новые дороги. Они зимой, освобождали трассы от снежных заносов, чтобы дать проход автомашинам. Очень трудно было смотреть в лютый мороз на их усталые, безразличные лица, в оборванных телогрейках. Иссякшими силами, иногда они топтали снег и махали лопатами, чтобы не замерзнуть. Их часто прогоняли конвоиры с собаками на безлюдные места, держали на работе сутками, не давая возможности погреться и  поесть в тепле. Рабочих отпускали тогда, когда кончали работу, чтобы немного выспаться в палатках, а затем их погоняли на работу. Часто на лошадях им привозили примороженные пайки хлеба и банку консервы на два человека.

Нас везли по безбрежным таежным дорогам, тоска в души, кругом по пути следования одни только сопки, иногда редколесье. Изредко попадались вновь палатки дорожных рабочих.

Миновали поселок "Палатка" и поднялись на колымское нагорье. Ехали долго, как на первопроход-ной дороге, в кузове машины кидало нас из стороны в сторону. Основательно устали и изнурились, но машины все неутомимо шли день и ночь с маленкими остановками. Несмотря на свое зековское положение, мы проявляли особую жалость к шоферам, водившим машины по этим опасным горным и таежным дорогам.

Я был очевидцем, когда пользуясь временными остановками, водители не выходя из кабины, прижимаясь к баранке спали, вохру приходилось их будить, настолько они были уставшие. При пересечении горных рек, где уже появлялась шуга, водители вели себя особенно осторожно, выходили из машины, искали места, где можно проскочить без особых приключений. В безветренних долинах, где пурга уже успела заметать дорогу, машины на миг остановливались. В этих случаях мы выходили из машины и авралом выводили ее из аварийной ситуации. Водители на Колымских дорогах своеобразны, но очень смелые и надежные путники. Во многих местах Колыми, где еще недавно ходили олени, тогда впервые стали курсировать автомашины. В нашем длинном пути нам попадались оленьи упряжки, с грузами геологов и строителей, сопровождаемых местными жителями. Их жизнь и работа протекают в весьма в трудных условиях, но к этому люди стали привыкать.

Наступили сумерки,  когда наша колонна автомашин стала подъезжать к первоначальной базе, расположенной в предьгорях сопки "Подумай". Мы держали путь в Бутыгычаг, Тенкиского Управления Дальстроя, об этом нам стала известно в пути. Там

шло строительство обогатительной рудной фабрики. Забегая вперед скажу, что начальником строительства фабрики являлся наш земляк бакинец Ахундов Мусеиб Джафар оглы. Чтобы попасть в Бутыгычаг, надо перевалить гору "Подумай" с несколькими гайкообразными фионтинами, протяженностью около 15 км. Наша колонна автомашин с зеками растянулась по таежной дороге. Уже темнело, когда нас привезли к перевалочной базе, расположенной в предгорье "Подумай". Перевал был закрыт из-за метели и снежных заносов, на машинах проехать невозможно. Значит, мы не проскочим, опоздали. Поэтому нам теперь придется топать пешком на собственных ногах по льду и снегу. Ночь провели на перевалочной базе в палатках, самое главное, немного выспались. Нам повезло, к утру метель на перевале утихла и уже при солнечной погоде мы стали подниматься на гору "Подумай". Мы буквально ползли, изнемогая, готовы были избавиться от страшной тяжести одежды. Подъем был трудный. Чтобы легче нам было ходить, пришлось распроститься с кое-какими "лишними" вещами личного пользования. На склонах серпантина лежал не только свежий снег, но и затвердевший ледяной покров прошлых лет.

Здесь я впервые увидел изумительное зрелище гор, заполнившие все пространство во всех направлениях, до самого горизонта. Вспомнил родной Кавказ. От этих снежных горных вершин испытываешь какое-то свежее дыхание, становишься несколько легким и хочется подняться выше и полететь над горами все дальше и дальше как одинокий орел.

Наконец, мы одолеваем последнюю седловину перевала и перед нами открывается серебристая таежная долина. С жадным любопытством озираем эту красивую панораму низменности с ее осенним золотым  и  местами  серебристым   покровом. Змееобразные горные речушки и их далекий шум уводят человека из тоски в веселье и из веселья в тоску. Трудно передать наши переживания в эти минуты, когда ты находишься в красивом уголке земли, но везут тебя служить ей в сопровождении конвоиров с ворчливыми овчарками, невинно осужденного, с клеймом "врага народа". Невыносимо больно переносить эту горечь несправедливости. Но вскоре мы прозрели и поняли, что "политические" в лагере, выдуманные вооброжением власти, образ "врага народа", с которыми однако государство расправлялось как с подлинными врагами: расстреливало, морило голодом, изнуряло нечеловеческим трудом.

Немного дав передышки на вершине горы, конвоиры объявляют спуск. Мы начинаем неохотно спускаться, хотя спуск проходит значительно легче, чем  подьем.  Спуск  преоделеваем  незаметно, начинаем здесь чувствовать близость жизни: очаг и труд.

Почему труд? Возникает в нашем положении опять вопрос. Да потому, как убедился я позже, без труда в этих дремучих таежных местах человек опусташается, разлагается и быстро теряет свой облик. Я видел таких людей, особенно среди блатного мира. Они пытались не трудиться, а на чужом горбу прокатиться в рай. Но они согнулись быстро и позорно. В этих местах человеку невозможно жить без труда. Труд помогает спастись

ему. Очевидно, и поэтому создатели архипелага ГУЛАГ гениально решили рассыпать лагерья в самых диких и таежных местах, куда практически не ступала нога человека, дабы обеспечить необходимость труда, причем дармового. Не потрудишься, не обживешь дикую тайгу, подохнешь, прежде всего, от голода.

Солнце скрылось за горами, когда мы добрались на противоположную сторону перевала и очутились в девственном лесу с высокими лиственницами. Здесь размещались полевые геологические партии с тремя утепленными палатками. Недалеко, в лесу стояли еще два больших срубленных барака с крышами, закрытыми мхом и засыпанными камнями, видимо для транзитников. Мы были в восторге от возвращения к барачной цивилизации. Ведь прожили мы в тюремных камерах, в трюмах пароходов, в клетках вагонов для зеков (вагзаках), и в палатках пересыльных лагерей. Поместили нас в бараках. В бараках нам удалось развести костер, вскипятить воду и умыться впервые теплой водой. В середине барака стояла железная бочка - печь, горело несколько   консервных  банок.   Их   называли "колымками": самодельные лампы на бензиновом пару. Мы сгруппировались, торопились поскорее поесть и лечь спать, когда в наш барак зашли двое, одетые по северному тепло. Здороваясь, они спросили "нет ли среди нас лиц из Кавказа?"

Получив утвердительный ответ, они подошли ко мне близко и мы познакомились. Один из пришельцев был из Баку, звали его Мамедага, а второй из Грузии, звали его Валико. Выяснилось, что эти молодые ребята прибыли на Колыму за год до нас, преодолев трудности, успели обжиться, и

благополучно провести первую зимовку. Работали они в полевых партиях геологоразведки и были друзьями. Теперь в связи с окончанием  летних полевых работ, продолжали нести службу у геологов, и жили они в приспособленных к зиме палатках. Оказывается, они всегда среди транзитных заключенных и новоселов, разыскивали кавказцев, чтобы разузнать весточки о родных краях и при необходимости, чем-то им помочь. Такое правило заведено было среди колымчан, особенно южан -разыскивать своих земляков среди прибываемых из материка заключенных, часто не считаясь с жесткими порядками их режима. С разрешения охраны они взяли меня и моего товарища к себе в отапливаемую палатку. В первую очередь мы побрились, они накормили и напоили нас свежезаваренным чаем. Начали с нами беседу о жизни в этих местах "чудесной планеты", в частности о порядках в долине Бутыгычаг. Мы просидели за душевной беседой до поздней ночи, учитывая нашу усталость, они вскоре попращались и провели нас до нашего барака.

Рано утром, когда конвоиры нас подняли дальше в путь, наши земляки вновь оказались возле нас, принесли нам в дорогу кое-какие продукты питания. Мы были очень тронуты их заботой.

Во второй половине дня, мы наконец добрались до Бутыгычага, окруженного скалистыми сопками. Вот и лагерь. Деревянные ворота, приземистые бараки, брезентовые палатки, двойной ряд колючей проволоки зоны и караульные вышки. Слева от лагерья протекала речушка "Вакханка", углубляясь по ушелью в тайгу, к руднику, на базе которого здесь строилась обогатительная фабрика. На Колыме часто встречаешься с сопками, реками и озерами, которым

их первооткрыватели, в основном геологи, произвольно давали символичные названия, как например, "Кармен", "Танго", "Веселый", "Джек Лондон", "Прощай Молодость" и т.д. Некоторые их названия по праву "легализации" заносились даже в геологические карты. Часть их просто сохранялась в лексиконе, и путники, ориентируясь по ним, шагали по безбрежным просторам Колымы. Мне, например, один старожил из поселка Омсучкан рассказал такой эпизод. Когда из рудника "Галимый", геологи пробирались к берегу реки "Меренга", на перевале их застигла пурга, длившаяся более двух недель. Они лежали в палатках и целыми днями крутили патефон с несколькими имеющимися у них пластинками с музыкой танго. После этого и перевал получил название "Танго".

Недалеко от Бутыгычага работали тракторы и несколько лезовозок. Здесь заготавливали лесоматериалы для строительства фабрики. Нашу группу заключенных разместили рядом. После разгрузки тракторных саней нам разрешили до утра пристроиться на ночлег в лесу в зоне.

Оказалось, что для нас в лагерных бараках места нет, а установить дополнительные палатки к нашему приходу не успели.

Делами нашего хозяйства зеков занялся молодой, крепкий паренек из Грозного, чеченец Момокаев Магомед. После вчерашней беседы с Мамедага и Валико, ночь в тайге не пугала нас. Понятие дома с четыремя стенами и крышей в этих местах не существует, поэтому раз и навсегда мы должны были забыть впредь подобные сооружения. Выбрали место для ночлега на косогоре, развели костры. Стемнело, свет костра в темноте леса образовал что-то вроде

бронзового "пятачка". Мы угнездились на "пятачке" костра, наслаждаясь его теплотой. Взялись за "ужин", на кострах. Ужином для нас было пол селедки и черствый хлеб. В котелках из-под 3-х литровых консервных банок кипела вода для чая. Чаем для нас являлась кипяченная вода, зачерненная жженной коркой хлеба. Мы старались отогнать от себя тревожные мысли, душевные переживания и тоску, готовиться    к невзгодам грядуших дней. Вспомнили прошлое, ведь прошлое у нас не отнимешь.

Среди нас оказались старые партийцы, лично знавшие Ф.Э.Дзержинского, Я.Э.Рудзутака, П.П.Пос-

тышева, С.М.Кирова, С.Орджоникидзе. Старики рассказывали нам о новых, неизвестных нам кадрах-Кавказа, которые также пали жертвами культа личности Сталина.

Такая участь постигли секретарей Дагестанского обкома - Самурского Н., Мамедбекова Керима, _ Северный Осетии - Бугаева Казбека, Кабардино-Балкарии - Калмыкова Беталла, о судьбе которых нам здесь подробно рассказали. Разговор углублялся и невольно опять возникал вопрос, как могло случиться что в течение двух лет, в основном, оказались разгромленными кадры, годами воспитанные на ленинских идеях, выросшие в борьбе за ее становление. Знает ли об этом руководство партии или это только дело рук Ежова. Разве чекисты, воспитанные Ф.Дзержинским могли бы подобное допускать? Этот вопрос мы задавали друг-другу и он не находил ответа. Однако все-же в глубине души теплилась какая-та надежда, что разберуться в конце концов. Часто бывало, что после таких бесед, человек очутившись в одиночестве начинает говорить сам с собой. Не являлся ли это признаком сильного расстройства нервов, граничащего с нарушением психики. Мы как-то обратились с таким вопросом к одному из наших "собратьев", жизнерадостному одесситу Капульскому Абраму Григорьевичу, в прошлом партийному работнику, комиссару Красной Армии. Он ответил: "Последние годы нам не повезло с нашими мыслями, хотя они были выработаны Лениным на марксистском учении, однако кое-кому они теперь не выгодны.

Мы пережили 1937 и 1938 годы, кончается 1939 год. Пройдут годы, может быть многие годы, но поверьте мои друзья, что наступит день, когда мы

будем говорить не самим собой, а с народом. Будем говорить и мыслить как единомышленники в одном строю. Вы думаете, что нет людей, понимающих народ и его чаяния. Они есть, но их устраняют..." Эти слова глубоко впали в мою душу и об этом я ни раз вспоминал

Несколько лет спустья, я вновь встретился с Капульским Абрамом на юге-западе Колымы, в поселке Сеймчан. Он работал в редакции газеты "Металл Родине" числился рабочим типографии, однако по существу "контрик" редактировал эту газету. Самое интересное, что выпуск газеты осуществлялся Политотделом Сеймчанского горнопромышленного управления Дальстроя, возглавляемое в то время Феклисовым Василием Ивановичем. Феклисов был человек доступный, большой души, он сделал немало добра людям в тяжелые дни пребывания на Колыме. Нам были известны случаи, когда он вытаскивал людей буквально из когтей смерти, возвращал им жизнь. В конце войны его выдвинули на должность ответственного секретаря партийной комиссии Политуправления Дальстроя в Магадане. Позже жизнь Феклисова трагически оборвалась при трамвайной катастрофе в Москве. Наша бакинка Рая Юрьевна (фамилию ее позабыл), репрессированная старая большевичка, долго работала в Юго-Западном Управлении Дальстроя под руководством Феклисова и во многом обязана ему за проявленную заботу.

Рассвет еще далеко. В костре трещат ветви сухой лиственницы. Близко сесть лицом к костру, - жарко, а спина ноет от ночного холода. Чтобы не спать мы продолжаем оживленно беседовать. Так провели ночь у костра, дремали, думали и разговор продолжался до

рассвета. Наконец наступило неприветливое пасмурное осеннее утро Севера. Ненастные дни на севере бывают какими-то строгими и тоскливыми Тяжелеет душа, иногда наступает непонятное безразличие к окружающим, особенно когда без дела.

Утром нас стали направлять на работу и вокруг немного оживилось. Вечером того же дня ответственный по рабочей силе, нарядчик зоны вольнонаемный - старожил Колымы Павел Иванович вызывал нас заключенных группами и беседовал. Указал нам распорядок и режим производства в зоне. Бытовые условия наши оказались невыносимо трудными. Неутепленная палатка, посреди которой лишь металлическая бочка, приспособленная для отопления внутри палатки. Лужа воды в щелях ее, за ночь замерзала. Ночью храп, стоны, кашель, беспамятная ругань зеков. Кончаешь работу усталым, часто не раздеваясь, ложишься на холодные нары в палатке. Воровство было традицией в голодных колымских лагерях. Исчезали куски хлеба, сахарок, махорка, портянки, ватные бушлаты и другое из скудного обихода зеков. Они моментально использовались, обменивались или безвозвратно попадали в лапы блатных. Даже при обмене белья, блатные часто отбирали белье и напяливали на зеков - фраеров ветошь.

Мы начинали трудиться на строительстве рудообогатительной фабрики^*. Разбили нас на производственные бригады по 30 человек и одной бригадой руководить поручили мне. Ее назвали мы бригадой "нацменов". Действительно в ее составе оказались заключенные туркмены, узбеки, казахи,

таджики, киргизы, азербайджанцы, грузины, украинцы, белоруссы, армяне, финны, бурят-монголы, чеченцы, ингуши, осетины, и даже два цыгана. Все эти люди волею судьбы, впервые  попавшие на Крайний Север, крайне нуждались в утепленных условиях, особенно прибывшие из среднеазиатских республик, плохо переносившие холодный климат. С учетом этого и работы на открытом воздухе в течение всего дня, надо было как-то организоваться. Бутыгычаг был в котловане, как мы говорили тогда "котлом", оторванным от внешнего мира.

Единственная связь с Магаданом была через упомянутый выше страшный перевал "Подумай", который уже с ноября был закрыт для машин. Дорога откроится лишь в мае 1940 года.

Грузы, технику, стройматериалы, перебрасывались на тракторах, а потом "вьючио" на людях, крайне необходимые продукты. Буквально сотни изможденных наших людей в походном порядке, переходя через перевал "Подумай", шагая по 20 км в сутки, доставляли на себе   10-20 кг. муки, крупы, сахара, консервов и другие продукты, необходимые для поддержания жизни.

Это продолжалось более 6 месяцев в году. Носильщики - заключенные переходящие через перевал были мужественные, их страшный труд описать трудно. Было немало случаев их гибели в страшную пургу.

Начальство лагерного хозяйства Бутыгычаг плохо подготовилось к зиме и приему заключенных, которые потоками прибывали в это далекое владение ГУЛАГа. В лагерном хозяйстве бездействовала механическая служба, в ожидании ремонта стояли несколько тракторов, колонна машин. Очевидно,

начальство лагеря и рассчитывало только на дармовую рабочую силу. Одно звено нашей лагерной производственной  бригады   под   руководством бывшего Ленинградского инженера, специально было выделено  на  ремонт техники.  Примитивные ремонтные условия, отсутствие запчастей осложняло работу. Запустив в первую очередь старые станки, мы рассчитывали восстановить часть транспорта.

Трудяг из Туркестана мы направляли в более или менее теплые места, связанные с обогревом стройматериалов, а наших цыган на конную трелевку леса и в конбазу. Подшучивая над нами, кузнец хозяйства Леша говорил им; "ну как Мура нашли своих потерянных коней". Монголы, буряты, казахи, переносившие сравнительно лучше холод, занимались приведением в порядок внутрихозяйственных дорог. Несмотря на тяжелые условия, трудяг заставляли работать вовсю, нормы выработки требовали 100-130%. Это им несколько облегчало скудное лагерное питание. Работали по 14-16 часов в сутки, невыполнение нормы грозило штрафным пайком по 300 гр хлеба в день и баланда. Отдельные зеки от холода и голода погибали. Росли братские могилы лагерников в вечной мерзлоте, у подножия колымских сопок, засыпанные камнями. Ведь хоронили безымянно, деревянная бирка с номером личного дела, привязанная к левой ноге и отметка в картотеке архива 3 НКВД и в формуляре зека. Теперь уже не секрет, что в эти годы страна потеряла лишь, из-за бесчеловечных условий в лагерях, сотни тысяч; а может и миллион своих сыновей и дочерей. Трагедия заключалась в том, что этих невинных, честных и порядочных людей еще и морально убивали, называя "врагами народа", и в этом облике

их преподносили родным, друзьям и в целом всему народу.

Это была одной из страшных сказок, которыми сталинская пропаганда забивала глаза, уши и мозг гражданам своей страны. А здесь на бескрайних просторах Колымы, погибая люди продолжали верить в советскую власть, в них теплилась надежда, что в конце-концов разберутся.

"Учтите, Колыма является особым котлом", сказал Сталин, начальнику Дальстроя НКВД СССР, комиссару госбезопасности Никишеву И.Ф. в личной беседе с ним, при назначении его на Колыму. Об этом писала в конце 1939 года газета "Советская Колыма" со слов самого Никишева. "Дальстрой" Сталин называл комбинатом особого назначения. Эти установки Сталина обитатели Колымских лагерей хорошо понимали и делали для себя выводы. Несмотря на особую тяжесть в стране политической обстановки с мрачными последствиями, люди произвольно загнанные в исправительно-трудовые лагеря трудились честно, они отзывались на зов своей собственной незапачканной совести.

В 1939 году у политзаключенных заискрились надежда на освобождение. Новый нарком внутренних дел Л.Берия, заменивший на этом посту Н.Ежова, стремясь поднять свой политический престиж, отменил ряд решений, принятых его предшественником. С колымских лагерей вызывались отдельные политзаключенные в Москву на переследствие. Но вскоре это оказалось горькой иллюзией. В 1939-1940 годах из колымских лагерей я написал много заявлений на имя руководителей страны, в том числе Л.Берия о пересмотре моего "дела". Обращалась из Баку также моя предстарелая мать Сугра. Ответы

приходили через несколько месяцев коротенькие "Ваши заявления оставлены без последствий". В 1941 году я еше послал пять заявлений и телеграм с жалобой, просил отправить меня на фронт "кровью смыть" свою невиновность. Ответа не получал.

Время шло, пришли темные длинные ночи, наступили короткие серые дни Колымы. Морозы были жгучие и температура перевалила минус 50 градусов. Заключенные первогодники Севера, очень плохо их переносили, хотя работали здесь уже 4 месяца. Миновал 1939 год строительство рудообогатительной фабрики шло к завершению, больше половины заключенных лагеря продолжали работать по переброске на себе, из базы за перевалом, продуктов, ежедневно переходя перевал "Подумай". В один из зимних дней, начала 1940 года наших пешеходов-грузчиков застала на перевале коварная колымская пурга. Это страшное зрелише описать трудно. Часть заключенных кое-как спаслась, а около 30-ти человек пропали "безвести", заблудились, замерзли и остались под снегом. Лишь весною их трупы обнаружили на склонах гор и то не всех погибших. Позже, на этом же перевале начальник строительства Ахундов Мусеиб с группой людей, в одну из поездок в Магадан, также попал в объятия сильной пурги. Оторвался он от сопровождающегося его трактора, обморозил ногу и руку, чудом спасся. По существу его спасли наши трудяги из геологической разведки, оказавшиеся на зимовке у подножья перевала; Сквозь свирепый шум пурги до них дошел крик о помощи и с большим трудом, карабкаясь по сопке, они подползли к потерпевшему беду людям и буквально вытащили их из когтей смерти. Пурга со страшными ветрами на Колыме,

особенно на побережье Охотского моря бывает нередко. В пургу скорость ветра достигает 30-35 метров в секунду и бывают случаи, когда от дома к дому идут по заранее протянутым веревкам, иначе не только невозможно проползти от одного дома к другому даже пять метров, а часто не найти вход в свой дом.  Я был очевидцем страшного ветра с пургой на Гижигинской губе у мыса Вилигинский. В один из таких дней, в ноябре 1950 года, под утро в бухте Нагаево ветер унес в открытое море катер с его экипажем во главе с молодым капитаном Николаем (я фамилию его забыл). Они пропали на просторах Охотского моря. С этим моряком впервые я познакомился на берегу бухты "Пестрое Древо", когда мы с Николаем разгружали с парохода "Джурма" грузы, предназначенные для Омсукчанского горнопромышленного управления. Подачу барж и всю большую разгрузку мы регулировали по приливам и отливам океана. На берегу всеми морскими делами командовал в прошлом капитан дальнего плавания Федоров Павел Иванович. Мы с ним были частыми посетителями на борту "Джурмы" и познакомились с капитаном парохода Чикор Александром Михайловичем. Этот опытный, уже с сединами на висках капитан когда-то плавал у нас на Каспии. Как-то капитан катера Николай рассказывал нам о своем лихачестве в море. Выслушав его, старые капитаны Чигор и Федоров напомнили ему, мудрую морскую поговорку "Море не прощает ошибок". Примерно через пару месяцев после этого разговора, разыгралась вышеотмеченная трагедия с катером. Таких явлений на Крайнем Севере бывало немало.

Спустя 10 лет, в 1950 году я вновь встретился с Ахундовым Мусеибом в поселке Омсукчан, где он

работал уже начальником горнопромышленного Управления Дальстроя, а я в геологоразведочном Управлении того же района. Встретились мы уже в ином положении - я был вольнонаемным. На вид всегда строгий и малоразговорчивый, теперь он изменился в отношении ко мне, помогал мне в работе, не только как земляк, но как добрый сосед.

Во второй половине марта 1940 года, тогда дни на Колыме стояли сравнительно длинные и светлые, все трудяги стройучастка были переброшены на расчистку дороги по всему перевалу. Здесь в течение нескольких дней работали около 1500 зеков. С большим трудом мы завершили прокладку через перевал дороги для автомашин. Сначала по ней пустили тракторы, затем автомашины с продуктами питания, техникой, материалами для рудника и обогатителной фабрики. Это сложной работой руководил главный инженер, он же исполнял объязанности начальника строительства, Недбайло. Многие работали в тяжелейших условиях совестно, с сознанием того, чтобы обеспечить, жизненно необходимое людям,    стройке. Иногда люди, особенно южане, попадали на грань гибели, но мужественно  переносили  суровые  жизненные невзгоды. Если кто-либо заболеет или ослабевший не выходил на работу, мы окружали его вниманием, помогали чем могли и брали его норму выработки на себя. Ведь невыход на работу строго карался и грозил уменьшением скудного арестантского пайка. Когда наступили весенние дни, мы уже используя разные самодельные приспособления, начинали перевозить тракторной трелевкой тяжеловесные грузы для рудника, несколько облегчив свой изнурительный физической труд. Нам трудно было

перенести упреки и насмешки соседствующих с нами в бараке заключенных из уголовного мира -"Контрики хотят быть "стахановцами" на Колыме, чтобы досрочно освободиться из лагеря" усмехались они. Хотя все мы отлично знали, что не только к нам политзекам, но даже осужденным за бытовые преступления, в те времена, никаких зачетов не применялось.

Была весна, но снег лежал твердым, слоем и держались еще морозы. Реки еще не вскрылись от льда, по ним как на асфальте     курсировали автомашины, солнце показывало себя чаще, оставляя при закате за собою огненную красоту.

В конце апреля 1940 года в нашем управлении строительства и в зоне царило оживление, как в штабах войсковых соединений перед операцией; руководство лагерным хозяйством было чем-то озабочено. Наконец к утру прояснилось. Примерно к 4 часам утра объявлен подъем и через полчаса мы были готовы к дальнему этапу переходу. А куда? Как всегда нам заранее не объявляли. Когда уже все лагерное начальство было в сборе, нам выделили кое-какие сухие пайки и мы двинулись в путь, стало известно каким маршрутом и куда мы держим конечный путь. Надо сказать, что паек арестанта был дифференцирован: этапный, лагерный, штрафной, следственный, и т.п. Все было расписано в ГУЛАГе. В суровых колымских условиях эти пайки вполне обрекали заключенных на медленную, но верную смерть.