II. НА СТРОИТЕЛЬСТВЕ ГОРНО-ОБОГАТИТЕЛЬНОГО КОМБИНАТА В СЕЙМЧАНЕ

Завершив первоочередные строительные работы в Бутыгычаге Тенькинского горнопромышленного управления, нас направили на новое большое строительство в районе Сеймчан в Юго-Западном управлении Дальстроя. Нас вывели за зону лагерного двора, после первого обыска, построили по пять и в окружении многочисленных вооруженных конвоиров с овчарками, скомандовали шагать по известной нам дороге к перевалу. Неоднократно конвоиры повторяли давно известную нам истину: "шаг налево или шаг направо будет открыт огонь без предупреждения".

Здесь мы почувствовали тоску расставания с товарищами, с которыми вместе переносили первую зимовку. Шесть месяцев мы делили друг с другом горечь жизни, не имея весточек из дома. Переезд из одного места в другое в лагерных условиях на Колыме - рискованное и трудное дело. Не всегда удается удержать отстающего товарища в пути, особенно при пешеходном переходе. Именно здесь человек погибает, не имея даже для себя могилы и никто не знает, где он остался.

Мы приближались к подножию знакомого перевала. Нас гнали конвоиры быстрыми шагами без остановки. По этой причине мы не смогли даже повидаться с нашими знакомыми Мамедага и Валико

из Геологической партии. Начался подъем по расчищенной нами во время этапа дороге, местами заваленной снегом после метели. На сей раз перевал "Подумай" выглядел тоскливо, и солнце было окутано низкими облаками. Дул, как обычно бывает в горах, ветер, часто меняя свое направление. Тяжело было нам при переходе по серпантинам перевала. К вечеру, завершив переход, мы спустились вниз к перевалочной базе. Здесь нам дали возможность в течение часа отдохнуть, дополнили сухой паек, посадили на открытые машины и тронулись дальше в путь. Чувствовали, что наш этап идет ускоренным маршрутом, и в этом есть, какая-та неизвестная нам, необходимость. Ехали в нескольких машинах по горным таежным дорогам и долинам. Нередко наш путь осложняли снежные заносы.

Иногда спускались с кузова автомашины, ходили по реке, чтобы немного согреться. После основательной тряски по этим дорогам, вышли мы на центральный колымский тракт и сразу повернули налево. К вечеру разыгралась сильная пурга, дальше ехать было невозможно. Мы вынуждены были в ожидании затишья двое суток остановиться в заброшенных старых дорожных палатках, набитых внутри снегом. Люди голодные, усталые и замерзшие, из инстинкта самосохранения, последними силами взялись выгребать снег из этих палаток, чтобы имеет хоть маленькое укрытие от свирепой пурги.

Как я выше указывал, в лагере среди заключенных наряду с "контриками" держали уголовников, рецидивистов. Среди них "блатные" любили особенно наслаждаться паразитической жизнью. У них всегда имелись самодельные карты и

ножи, служившие "орудием производства". Часто, особенно на этапах "блатные" считали себя "самостоятельными", своевольничали, и вели себя нагло и безнаказанно. Мы по существу оказывались беспомощными и наша малейшая неосторожность могла кончиться непоправимо для жизни. Мы политические заключенные спасались тем, что все старались держаться вместе, находиться в одной палатке или бараке и объединение давали отпор их вылазкам.

Бытовики совершившие бытовые и служебные преступления, воры рецидивисты считались "друзьями народа", подлежали воспитанию и исправлению, в отличии от нас политических заключенных, которые являлись "врагами народа" подвергались карательному воздействию. Бывали случаи когда уже в лагерях, в производственные бригады, пятьдесят восьмой статьи, вливали в качестве десятников и бригадиров уголовников, которые обеспечивали выполнение нормы выработки (куда входило также часть их задания) палкой и забивали политзеков до смерти. Этими действиями уголовники доказывали начальству лагеря, что они с ними рядом и те не вмешивались в их действия. В транзитном бараке с ними, мы могли только сидеть или дремать прижимаясь друг к другу. На пути нового этапа, блатные постепенно оставили нас в покое и прекратили свои затеи. Но нам было очень больно, когда мы оказывались свидетелями творимого им бандитизма по отношению к другим, более слабым, часто из их же уголовного мира. "Что же попробую прибегнуть к испытанному оружию по борьбе с мародерством в годы гражданской войны", - сказал однажды один из наших политзаключенных, бывший

комиссар дивизии. Он начал рассказывать группе окружающих его зеков, на одной из остановок этапа, отрывки из романов Конан Дойля. Все эти дни и ночи пути наш друг "контрик" с азартом рассказывал им приключения Шерлока Холмса, что оказало свое воздействие. Зеки-уголовники притихли, начали внимательно слушать рассказчика. Пользуясь этим, ему удалось "блатных" подчинить своему влиянию. Он иногда в порядке "отклонения", читал им нотации о моральном облике человека. Чем дальше продолжали этап, тем сильнее наш политзек завоевывал у уголовников доверие. Они стали звать его уже не "паханом", как в начале, а папашей. В лагерной жизни это было своего рода неофициальная форма культурно-просветительной работы. Рассказывать в доступной форме увлекательные истории зекам на лагерном языке означало "тискать роман". Его тактика в данной обстановке себя оправдала. В пути прекратился бандитизм и так называемые "уркаганы" по иному стали относиться к своим слабым путникам. Он оказался человеком большой воли, острого ума. Было потешно смотреть на бывшего комиссара, бородатого, одетого в татарскую овечью шапку, восседавшего среди этого уголовного мира.

Как только пурга утихла, мы продолжили этап. По главному колымскому тракту мы ехали долго, миновали поселки "Атка", "Мякит", "Ирба" и "Стрелка". Со "Стрелки", повернув направо, ехали еще несколько часов по новой недостроенной дороге. Наконец вышли на Уст-Среднекан к реке Колыма. Колыма особенно дает о себе знать в этих раздольных местах, на притоках реки стояли суда с осени, вмерзшие в ледяной покров реки. На такой реке, где

почти полгода вся жизнь движется "сухопутно" по льду, можно встретить разных людей: каюров, шоферов, дровосеков, конюхов, плотников и водовозов. Людей без дела не увидишь, все они в труде, живут по незыблемым законам Севера.

Проезжая мимо таежного леса, на остановках мы разводили костры, перематывали портянки, кипятили воду с заваркой из жженной корки хлеба - тогдашний наш чай.

Проехав несколько суток, ночью миновали огни поселка Сеймчан, проехав прииск "Пятилетка" и рудник "Лазо", к утру прибыли к месту назначения. Конвоиры открыли задний борт полуторки, мы увидели лагерную зону. Это был лагерь с населением много тысячи человек. Расположен он был на среднем течении реки Сеймчан. Вдоль ее долины раскинули палатки. Места здесь болотистые, вокруг сопки, серые, черные и зеленые, но еще покрытые снегом. На правом берегу реки крутой обрыв, здесь глубокий распадок с хорошим строевым лесом. Распадок тянулся далеко в тайгу, постепенно возвышаясь, и заканчивался на седловине двух сопок. Эта долина только что получила название имени Чапаева. Сюда нас привели, строить крупную горно-обогатительную фабрику по мощности, как заявляли тогда нам, первую в Европе и вторую в мире.

Для того чтобы с левого берега пройти на правый, где начинается распадок и строительство фабрики, надо было по льду над рекой пройти более ста метров. Это сегодня, когда ледяная корка, а что будет завтра, когда вскроется река Сеймчан? Значит, в первую очередь нам предстоит построить мост, пока держатся морозы и лед на реке. Иначе, проезд автотранспорта и людей после вскрытия реки,

которое ждали в ближайшие два месяца, будет невозможен. Так и велели, с ходу приступить к этому делу не дав отдыха, после описанного выше длинного пути. Заключенных согнали сюда со всех уголков Колымы. Среди них я встретил товарищей, с которыми мы распрощались в транзитном лагере в Магадане и с теми, которые разъехались по другим лагерям Колымы. Подготовка к строительству обогатительной фабрики шло усиленно. Было пригнано большое количество автомашин, несколько тракторов и передвижная электростанция. День и ночь шли взрывные работы для котлован, строительных объектов и для сооружения моста через реку. Стояли еще морозы и снега было в обилии.

Строительством руководил Акимов Павел Петрович, а главным инженером был Лашков Владимир Владимирович. Двое молодых ребят Николай Обеганский и Михаил Акимов являлись прорабами строительства, с которым нам пришлось долго здесь трудиться.

Лес решал судьбу строительства, поэтому много зеков было согнано на лесозаготовку, расположенную в 12 км в верховьях Сеймчана. Прорабом лесозаготовки был Внуков Иван Иванович. Огромным лагерным хозяйством Юго-Западного горнопромышленного Управления Дальстроя, куда входило и строительство фабрики, вначале руководил Азрэил Карп Маркович, а после него более длительное время Груша Михаил Васильевич. Оба были инженерами, неплохо ориентировались в тогдашней сложной обстановке, проявляли человеческое отношение к трудягам, в меру своих возможностей. Нам повезло, что прибывших заключенных, ранее работавших в сфере экономики и финансов, в том числе и меня,

направили экономистами на прорабские участки, а инженеров и техников, на технические участки стройки. Туго приходилось политзекам бывшим партийным работникам, юристам, педагогам, журналистам, военным. Они попадали на более тяжелые, производственные участки.

Тяжелее всего приходилось заключенным, направленным на горные разработки и прииски, где кайло, лопата, деревянный промывочный лоток, вагонетки на канатах, составляли основное орудие труда производства. Вечную мерзлоту кайло и лопата не брали, тогда бурили шахтерским молотком, закладывали аммонал и взрывали. Нередко руду вывозили на тачках, а там где и это невозможно таскали на лямках. В то время не имелась теперешней техники; драга, бульдозеров, экскаваторов, и другого, что механизировал бы труд заключенного. Ведь сейчас драга заменяет труд более 2000 рабочих. Легче было людям, попадавшим на хозяйственную работу в конторках, в конюшне, в больницах, геологоразведке, в жилой зоне, где не было многочасового физического труда. Таких заключенных называли придурками.

Отказ от работы, уклонение от нее, особенно в военные и послевоенные годы, в лагерях рассматривался как саботаж. "Отказчиков" наказывали строго, а иногда судили как беглецов.

К нашему счастью, главный инженер строительства Лашков Владимир по иному подошел к решению этой жизненной для нас проблемы. Вопреки всем нормальным препятствиям, он под свою личную ответственность, назначал наших товарищей не спецов, на другие, а даже на ответственные участки, начиная с хозяйственной и до медицинской службы.

Иногда он откровенно положительно высказывался об этой категории лиц, заявляя "я им больше верю". В нашей лагерной жизни в Колыме, встречались, хотя и редко, подобные руководители строительства. По его примеру, неплохо к нам относились и молодые, ниже рангом, прибывшие на Колыму по путевкам с семьями. Иногда под разными предлогами, они заходили в контору прорабства или участки и передавали нам лагерникам, махорку, чай, сахар и другие продукты, а в праздничные дни даже сладости и сдобу.

Конечно, находились и такие начальники, которые проявляя буквально палачество, сами избивали зеков, хотя избиения, тычки, удары конвоиров и надзирателей здесь считалось нормой.

В первые дни пребывания в лагере я был направлен на работу учетчиком в лесозаготовку в "ущелье Чапаева" как мы назвали его. Для того чтобы изучить лесоповал мне пришлось читать имеющиеся в конторе, скудные нормативные справочники, где были изложены технические условия процесса и режим лесозаготовки.

Дней через десять, я был отозван из этого участка и направлен экономистом-нормировщиком в основное прорабство, которым руководил Внуков Иван Иванович. Этот простой, не совсем грамотный лесник-практик, хорошо знал свое дело и помог мне быстро освоиться в практической работе на этом участке. В лесозаготовке я встретился со своим земляком бакинцем Зейналовым Гусейном, в прошлом партийным работником. Он работал фельдшером в медпункте прорабства лесозаготовки. Медпункт состоял из единственного фельдшера Гусейна и мы часто поражались, как он научился

искусстно делать медицинские манипуляции в условиях глухой тайги.

Происшествий в лесоповалах бывало много, и они причиняли фельдшеру Гусейну много хлопот во все времена суток. Он со своей медицинской сумкой днем ходил по тайге, а вечерами после возвращения заключенных с работы, открывал медпункт и начинал прием больных, провожая их теплыми словами, в чем так нуждались люди.

В условиях крайнего севера, разгар лесозаготовительного сезона, считается зимний период и весна, пока держится снег. Хотя снег в тайге глубокий, но зато не бывает комаров и мошкары как летом. Летом черные тучи комаров и мошкары облипали лицо и без сетки невозможно было делать ни шага. Снять накомарник - равносильно смерти. Однако мошкара проникал в тело даже через сетки, одежду. Были смертельные случаи от укуса мошек. На физической работе лесозаготовке, маска душила и мешала работать.

С точки зрения организации работы, ручная и конная трелевка (в те годы на Колыме тракторная трелевка леса не производилась) по зимней протоптанной дороге лучше, чем летом при кочках и болотистых условиях. По этому лесозаготовка нами производилась в основном зимой.

Не выполняющих плана лесосека сажали на голодный паек - 200 грамм хлеба и баланда. При тяжелой физической работе, хроническое недоедание, недосыпание, унижение и физические истязания приводили к тому, что заключенные становились дистрофиками - доходягами. Доходяги - больные дистрофией, цингой и пеллагрой.

Строительство обогатительной фабрики шло широким фронтом, кроме самой фабрики нам предстояло строить поселок на три тысяча жителей с жилищно-бытовыми, торгово-складскими службами, а также производственные объекты. Намечалось все это завершить в течение 2 лет; а саму фабрику сдать к сезону, к лету. Для строительства зданий и производственных объектов срубались, прежде всего, деревья у русла реки и по мере вырубки, повал леса продвигался все дальше от зоны, вглубь тайги. Деревья в этих краях были вековые, встречались деревья, диаметром толщины более одного метра. Погрузочно-разгрузочная работа на лесозаготовке шла в ручную.

Постепенно работа наша осложнялась, тем более, вот-вот ожидали вскрытия реки и за ним ледоход. В разгар работы, к нам в тайгу приехали зам. начальника Дальстроя инженер майор Егоров и представитель политуправления Брусникин, вместе с нашим лагерным начальством Акимовым и Дашковым. Цель их приезда была максимально поднять вырубку и сплав леса для строящейся фабрики. Было ясно, что даже имеющийся лес до остающихся дней ледохода по реке, мы не успеем заготовить. Один из приехавших из Магадана, Егоров остался в лагере несколько дней, пытаясь выяснить возможность организации летнего сплава леса по реке. Здесь он не только совещался с лагерным начальством, но и беседовал с "трудягами", особенно бывшими военными товарищами, нащупывая их мнение о выходе из создавшегося положения. Дело в том, что оловянный рудник "Лазо", известный по Колыме, как крупное месторождение с большим горизонтом и запасом, наращивал объем выработки. На работу в шахты

было недавно пригнано еще несколько тысяч заключенных. Руда с шахты "Лазо" транспортировалась к двум имеющимся фабриками, но те не успевали ее переработать. Поэтому завершение строительства новой крупной третьей фабрики надо было ускорить, имея в виду вновь прибывшую рабсилу ГУЛАГа. Планировалось завершить строительство фабрики 1940 году. В этот период среди заключенных возникали разные толки насчет ускорения пуска обогатительной фабрики. Как бы нам не было тяжело и обидно, как бы мы не были отрезанными от внешнего мира, сидя в сталинском котловане, многие из нас понимали государственную значимость фабрики, выпуск, столь важного и необходимого металла стране. Иные даже знали, что олово мы тогда приобретали за границей. Ведь "народ" Колымы был "разношерстным". С нами были крупные партийные работники, прошедшие идейную борьбу в партии, высшие военные кадры, герои гражданской войны, старые партийцы, повидавшие революционное подполье, объездившие разные страны мира. Среди молодых с нами были летчики испанских боев, танкисты Халхин-Гола и кавалеристы Хасановских боев на Дальнем Востоке.

В лагерях со мной попадались чекисты, протестовавшие против произвола и фабрикации искусственных обвинений против кадров страны, немало было талантливых инженерно-технических кадров крупных строек, люди всех национальностей страны. Каждый из нас рассказывал о себе по своему, не оправдываясь, просто старался понять рядом находящегося, сравнить и угадать свою судьбу. Зачастую мы избегали рассказывать друг другу о своем прошлом. Избегали говорить о прошлом не

потому, что мы были грешны перед страной и народом. Стыдились за свою наивность, за то, что многие из нас Сталину слепо верили и продолжали верить, будучи даже в лагерях. Фанатично верили и ждали от него помощи. Были убеждены, что вот-вот он выбросит грязь из государственной кухни, очистит политическую атмосферу, и восстановит справедливость. Поэтому много раз мы обращались лично к нему, к его соратникам по Политбюро, Пленуму ЦК партии, но всегда получали лаконичный ответ из органов НКВД: "Ваше заявление оставлено без последствий". Этими ответами мы иногда успокаивали себя, что, мол наши заявления не доходят туда, кому мы их адресуем. Наивно полагали, что разве "Сталин - это Ленин сегодня", позволит перебить кадры, которые на всех этапах борьбы в партии, отстаивали, так называемую, ее Генеральную линию и личный авторитет Сталина. Разве не в его политическом отчете XVII съезду ВКПБ было сказано: "Настоящий съезд проходит под флагом полной победы ленинизма, под флагом ликвидации остатков антиленинских группировок". Как же так, получается? - рассуждали мы. Ведь XVII съезд партии вошел в историю как съезд "победителей" и вдруг во всех руководящих органах и в низах, во всех отраслях производства гнездились годама масса "врагов народа" и предателей. Это подтверждали эшелоны за эшелоном политзаключенных, вновь прибывающих на Колыму и в нашу Сеймчанскую зону. Однако среди нас находились более трезвомыслящие, которые нас считали просточками в политике и упрекали: "Что мол и при смерти вы ищите славу для Сталина. Все, что творится с нами и продолжается за нами, не делается

без ведома "усача" и его окружения." Что же? - мы отвечали иным "время покажет свое - оно является лучшим помощником истории". Надо время и терпение, терпение и время. Как терпеть? Как учиться терпению? Вот эту мучительную дилемму нам следовало решить, пребывая в нечеловеческих условиях. Нам иногда хотелось, хотя бы временно, отойти от этой тяжести в душе, однако она, как бы нам не захотелось, всегда всплывала при повседневном соприкосновении с колымской жизнью. Очевидно в труде, и в какой-то надежде и вере в будущее, мы облегчали горечь нашей жизни.

Пребывая в этом глухом, таежном уголке, мы стали ближе знакомиться друг с другом и встретили много хороших, умных и умелых людей. Это было также некоторым утешением. Да, горечь и несправедливость жизни сближали многих сотен тысяч таких как я.

Формой организации труда в строительстве фабрики была бригадная. Руководителями многих бригад на основных и трудных участках производства были назначены товарищи нашей судьбы. Это были Журавлев Николай, Савицкий Виталий, Панчхава Николай, Новиков Федор, Кузнецов Василий, Мантейн Владимир, Давидас Сократ, Исмаилов Алескер, Джанизаков Шамил, Вознюк Петр, Шишкин Александр, Капульский Абрам, Долинский Александр, Генькин Ефим и другие, которых я уже не припомню. Условия работы были тяжелейшие, особенно было трудно людям, не привыкшим к физическому труду; ведь единственными и основными орудиями производства в лесоповале тогда у нас были лопатка, кирка, топор, пила и тачка.

После многочасового изнурительного труда на стройке, люди буквально ползли до барака, выбивались из последних сил, некоторые тащили еще на себе дрова для отопления барака.

Каждый раз, проходя лагерную зону, мы с насмешкой и отвращением смотрели на воротах лагеря лозунг; "Труд — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства". Да, трудиться здесь надо было до последних сил, чтобы не умереть с голода.

Бытовка была страшная, тайга впервые принимала строителей, бараки были палаточные, не утепленные, не хватало элементарных предметов первой необходимости. Поэтому судьба наша в немалой степени зависела от воли, умения и находчивости руководителей бригад, от их характера подойти к людям, морально их поддержать и проявить заботу. Прежде всего от нас требовали обеспечить нормы выработки, поэтому от бригадира многое зависело. Надо справедливо сказать, что с этих позиций многие бригады, возглавляющие политзеками, оказались на высоте. Натиск, разум и мускулы людей заставили заговорить молчаливую тайгу. Началась разработка с 6-го км от стройки фабрики, на левом берегу среднего течения реки Сеймчан, постепенно углублялись по ширине к якутской дороге и в продольном направлении к долине "Веренной" или, так называемой, "Голубой Долине", в районе "Конвона". Места рубки были здесь красивые: девственные леса, зеркальные озера, шумные ключи. К середине лета буйствует кругом зеленый наряд тайги.

На лесозаготовку я прибыл в начале мая на попутной автомашине, лесовозе, в качестве экономиста прорабства. Помню была темная ночь. По

вертикальному огню, вернее по пламени наружной печки, я ориентируясь, дернул дверь одного из таежных бараков на самом косогоре. По тусклому свету фитиля самодельной лампы, можно было заметить, как крепко спали люди на свежесрубленных из жердей нарах после тяжелого дневного труда. Познакомился с сидящим возле печки дежурным, звали его Василием Васильевичем Калябиным, в прошлом кавалеристом, капитаном Красной Армии, партийцем ленинского набора 1924 года, ныне обвиненного по всему букету статей за контрреволюционную деятельность. Он угостил меня чаем, и так мы просидели с ним возле печки до первого рассвета. Я приступил к экономическим прикидкам по лесоразработки и его вывозу. В этих условиях работы в те годы надеяться и ждать помощь была пустой фантазией, поэтому расчет производился по производительности только ручного труда. Знали мы только потребность электростанции. Она составляла в порядке 200м³ леса в день. А потребность поселка? Деловой лес, в пиломатериалах.

Я южанин не знал техники и экономики лесозаготовки, тем более в условиях севера. Пришлось, как говорится, "учиться жизни". Для этого необходимо было, кроме изучения техники лесозаготовки, знать колебания температуры по месяцам, наблюдать восход и заход солнца по дням месяца и другие специфические данные для расчета и организации работы. Хотя в декабре месяце долгота дня на Колыме составляет 6 часов (солнце восходит примерно 9 часов, заходит 15), а в июне - 18 часов (солнце восходит 2³⁰ часа и заходит 21³⁰) режим работы в открытых работах не менял свою

продолжительность и даже при сильных морозах составлял 10-12 часов. На строительстве фабрики №3 (Чапаевской фабрики) судьба свела меня с хорошими товарищами и крупными специалистами, у которых я многому научился. Не могу их не назвать. Это товарищи разделившие мою судьбу. Вознюк Петр (он явился одним из строителей Днепрогэса), Андреев Иван Михайлович (инженер судостроитель из Ленинграда), Кричевский Михаил (экономист), Горский Иосиф (конструктор из школы авиоконструктора Яковлева), Шнейдерман Борис (полковник из штаба РККА), Каличенко Александр Андреевич (старый бакинский большевик, комиссар бронепоезда Ефремова в Астрахани), Рокотянский Василий Иванович (журналист, руководящий работник комсомола на Северном Кавказе).

Апрель и половину мая месяцев работали трудяги интенсивно и вывезли, используя машины-рагулки (лесовозы) много лесу. Уже появились частые трещины льда на реке и туманы, что затрудняли нашу работу. Сейчас главное предстояло нам вывести заготовленный лес на стройплощадку и создать минимальный запас его до очистки реки от ледохода. Характерно, что на Колыме быстро наступает оттепель и снег, особенно где имеется деление, исчезает относительно быстро. Миновали последние дни мая, солнце начало немного прогревать северными лучами. Наше строительство и рудник получили новое большое пополнение рабочей силой. Хозяйство-прорабства росло, появились новые подсобные объекты. Мы ждали окончательного вскрытия реки Сеймчан, чтобы не любоваться ею, а близко узнать ее нравы. В зимнюю пору, по очертанием реки трудно определить ее облик,

местами широко ответвляясь ее русло образовывало большие и малые острова. Берега реки были галечные и песчаные, в некоторых местах круто упирались в гранитные утесы. Нам предстояло, сейчас же после освобождения реки от льда, изучить ее глубину, скорость течения и перекаты. Хронометражным наблюдением мы должны были рассчитать технические нормы сплава леса плотами и молем. Уже в трех километрах от строительства обогатительной фабрики №3 велись подготовительные работы по сооружению лесобиржы-загона и готовились всевозможные приспособления для приемки леса. Организацией лесобиржи руководил заключенный нашей судьбы, в прошлом политработник Долинский Саша из Ленинграда. Он был человеком смелым, энергичным, иногда допускающий неоправданный риск. В этот период я был свидетелем ряда трагических событий, разыгравшихся при организации лесосплава на реке Сеймчан. Однажды нам, производственникам-экономистам по нормированию труда, было поручено первыми спуститься по течению реки и по данным наблюдения оформить выработки по всем видам сплава леса. Этим делом поручили руководить моему товарищу по нормированию труда Рокотянскому Василию и технику-десятнику Антонову Федору. Следует сказать, что сплавщики-плотогонщики на северных реках, по природе люди отчаянные и идущие на риск. В этих местах, таких порождала сама жизнь. На это шли физически сильные люди из уголовного мира, в основном осужденные за бандитизм. Они зачастую сами просились на это дело и гонка леса по горным, буйным рекам считали для себя своеобразной экзотикой - "свободой на полный размах". В первые

дни сплава, бригадой сплавщиков руководили два уголовника - называли их атаманами по кличке "Бессмертный" и "Соловей". Они первыми соорудили плоты и взяли на борт нашего Рокотянского Васю и Антонова Федора. Утром на двух плотах они отчалили от берега и начали плыть вниз по течению реки. Через пару часов случилась беда, оба плота натолкнулись на подводный лед и разбились. С трудом Вася Рокотянский спасся, Федор Антонов утонул. Бригадиры остались живы, лишь благодаря физической силе и смелости. Выяснилось, что быстрое течение реки унесло разбитый плот на правый берег к черной гранитной скале. Плотовщик не мог удержаться и плот, ударившись о скалу, рассыпался. Плотоугонщики очутились в ледяной, глубокой воде в безлюдных местах. В этом районе, правое течение Сеймчана крутое и изгибается по гранитным утесам. Прохожих здесь не увидишь, тем более летом. Бригадиры не растерялись, с трудом проплыв ледяную воду, добрались до переката и стали вызывать на помощь лесорубов. Мы всеми возможными силами искали по обоим берегам нашего Федю Антонова, однако не нашли его не живым, не мертвым. Унесла река по течению вниз, нашего дорогого Федю. С того злополучного дня мы назвали участок долины реки на этом месте именем Феди Антонова. Вскоре на буйном перекате реки, недалеко от лесобиржы, мы с Васей Рокотянским под проливным дождем потерпели на плоту аварию, но обошлось без серьезных последствий. В последующие рейсы на плотах, мы также терпели аварии ни раз, однако обходилось без жертв. Рокотянский молодой и умный человек, с высшим гуманитарным образованием. В начале тридцатых

годов, будучи на руководящей комсомольской работе на Северном Кавказе, он написал письмо в Москву о безобразиях, творимых в деревнях в период коллективизации, очевидцем которых являлся сам. По письму вызвали его в Ростов, исключили из партии, потом арестовали и решением "тройки" сослали на 3 года в Сибирь. Отбыв срок ссылки, он вернулся в родные края, и стал трудиться, но уже не в партии. В 1936 году его второй раз арестовали и решением Особого Совещания НКВД приговорили к 5 годам ИТЛ и сослали на Колыму. Он должен был освободиться в августе 1941 года, но грянула война, он и подобные ему товарищи надолго застряли в лагерях. В 1947 году ему объявили освобождение, одновременно дали подписать другой документ. Вновь решением Особого Совещания он приговаривался на вечную пожизненную высылку с постоянным жительством на Колыме. И так, человек, приговоренный на три года, отсидел 17 лет и вот теперь его "освободили", превратив в вечного колымского поселенца.

Освоение края требовало всевозможных государственных препятствий к выезду на материк, уделялось постоянное внимание лишь к завозу людей на Колыму.

Мне с болью в душе вспоминается трагическая смерть в лагере и другого молодого человека Халмыцкого Михаила из Киева. Рабочий по происхождению он был выдвинут на работу в соваппарат Украины. Получив произвольно срок, он пересиживал его три раза больше назначенного НКВД. Несмотря на это, также был вновь решением Особого Совещания переведен в положение пожизненного ссыльного на Колыме. Таких

повторных на Колыме было не мало, получали вторые, третьи сроки, не оканчивая первые. Когда после войны он попытался вызвать к себе семью, ему сообщили, что вся его семья, уничтожена фашистами. Прочитав эту весть, он там же в лагере умер от разрыва сердца. Такими беззакониями, не имеющим место ни в одной цивилизованной стране, нам приходилось много раз сталкиваться в колымских лагерях.

В верховьях реки на участке, где Сеймчан соединяется с рекой Веренный, под высокой сопкой "Эзоп" геологи обнаружили запасы редких и ценных ископаемых и это место получило название "Конион". Рядом в голубой долине вели комплексные лесоразработки - повал, трелевку и сплав. Десятником этого участка был добросовестный, деловой, немного скупой Бимбат Илья Маркович. Его жизнь также трагически оборвалась на лесосплаве, на втором году нашего пребывания в Сеймчанском лагере. Он попал в водоворот в районе черной скалы у переката, где погиб Федя Антонов. Спустя лишь несколько месяцев его труп нашли в районе нижнего течения Сеймчан.

Наступило лето. По долинам реки зеленела тайга, по буйным горным речушкам, под яркими лучами солнца уже прыгала рыбка хариус. На берегах реки можно было найти самодельные лодки и плоты, чтобы добраться до островков, где были часто заметны дым костров лесорубов и сплавщиков. В минуты, свободные от напряженного труда, несколько людей выделенных из бригад, занимались рыбней ловлей, сбором грибов, ягод и дикого лука. Этим пополнялся наш скудный зековский рацион.

Сфера деятельности нашего прорабства лесозаготовки протянулась более 20 км по обоим берегам реки. Хозяйство это все расширялось и отодвигалось вглубь от поселка. В центре прорабства были уже выстроены четыре жилых барака, столовая, пекарня, баня, контора, кузница и другие. Все такие временные строения были срублены по таежному, прикрыты жердями и землей. Так, что при дождливых днях мы мучились и иногда насквозь промокали. Жили необособленно, ибо коллективно легче преодолевали все тяжести одиночества и переживаний. Тайга в прорабстве была перенасыщена кочками и местами была увлажена болотами. Ручная подтаска к штабелям - трелевка по извилистым тропам и кочкам - непосильный труд, иногда даже лошади не выдерживали подобную трелевку. Лесоповал строевого леса производился в руслах горных рек, возле ущелий, где деревья были широко ствольные и высокие. Немало заготовленного леса, раскряженных бревен бросались по лесосекам, попадали в реку. Слабые руки заключенных иногда не могли их поднять. Даже десятки непосильных рук не могли укладывать их штабелями. Поэтому подгонялись свежие партии зеков, которые были вооружены шестами и баграми для проталкивания и вылавливания затерявших на реке бревен. Теперь уже более 800 человек только трудились на лесоперевоз-ках и лесосплавах. Бригады Сократа Давидиса (грека, в прошлом учителя), Петухова Василия (рабочего из Донбасса), Лебедева Николая (комсомольского работника из Баку), Голубятникова Дмитрия (из комсостава армии), несли всю тяжесть основной работы в лесу, на лесоразработках. Тяжело обстояло с трелевкой леса по мху и кочкам. Трелевать лес в

ручную и с конной тягой в этих местах было невозможно и было затруднительно добираться от участка к участку по тайге. Поэтому люди старались двигаться только по берегу реки, по ее пойме, а вниз только на плотах. Распоряжением зам. начальника Дальстроя Егорова, который, как я упоминал, посетил участок нашей лесоразработки, к нам для трелевки леса из рудника Лазо были пригнаны три трактора старой марки во главе с бригадиром, в прошлом бандитом-рецидивистом Кокаревым Василием по кличке "Чума". Вся его бригада, видавшая жизнь наизнанку жила девизом "сегодня покушаем чужое, а завтра свое". С первых же дней прибытия эти люди показали свое бандитское лицо. Не считаясь ни с кем и ни с чем, занимались, по существу, кражей и мародерством. Наконец, "Чума" доигрался и обжегся сильно. С двумя своими помощниками зашли вечером на кухню и потребовали подать кушать. Повар объяснил, что ужин оставлен для нескольких зеков, которые вот-вот вернутся из леса голодными. Чума и слушать не захотел, вытащил нож-финку и, угрожая, велел своим помощникам отобрать ведро с кашей и две буханки хлеба, смеясь над поваром, "ты, фраер, мне право не качай". Повар, молодой парень с Кавказа, долго не думая, схватил кухонный нож, и сильно вонзил его в живот "Чумы". Почувствовав должный отпор, помощники удрали, оставив захваченные "трофеи" и своего вожака Кокарева -"Чуму".

Это непредвиденное происшествие в лагере, крайне осложнило наше положение: Зейналова Гусейна, Лебедева Николая и мое, - ведь мы были земляками повара из Баку. Нам грозила опасность

убийства. Ведь закон блатного мира требовал ответного удара, не только повару, но и его друзьям.

Как повернется ход событий в дальнейшем, мы не знали, но надо было в первую очередь привести в порядок и вылечить блатного, чтобы "Чума" не умер. Наш друг,- земляк фельдшер Гусейн Зейналов притащил его в медпункт, оказав первую помощь по всем правилам медицины в таежных условиях, уложил в свою нару-койку в медпункте. Повара -нашего земляка укрыли мы у прораба, где остановился, кстати, инструктор Политуправления Брусникин Сергей Иванович, прикрепленный к нам по лесосплаву. О случившимся сейчас уже знала вся "лесная команда", в том числе и начальство лагеря и строительства фабрики. Брусникин С.И. и прораб Внуков И. С., разобравшись что к чему, доложили по инстанциям о том, что повар не виноват, оборонялся и в порядке самозащиты ранил нападавшего бандита "Чуму". Одновременно нас предупредили, что мы были бы осторожны в своих передвижениях и пока не входили в тайгу.

Вечером с разрешения начальства, Зейналов Гусейн пригласил в медпункт на "беседу" двух известных нам бригадиров плотогонщиков, блатных "Соловья" и "Бессмертного". С ними также был один из трактористов бригады "Чумы". Выяснилось, что они в курсе происшедшего события до мельчайших подробностей. Уходя, они заявили, что "этим вопросом мы занимаемся", но результат скажут завтра. Потом попросили разрешения "покумекать" с самим Кокаревым. Утром они вернулись и вели с нами лаконичный разговор; "Этого крохобора, - Кокарева - надо лечить здесь в тайге и не отправлять в больницу поселка".

Фельдшер Гусейн пригласил на помощь к себе, заведующего больницей Сломинского Бориса, в прошлом военврача, хорошего специалиста и обаятельного товарища. Сломинский Борис сделал все, что требуется для дальнейшего лечения и уехал, захватив с собой к себе на работу в больнице и нашего повара. Затем, Борис еще не раз приезжал в таежный медпункт, пока Кокарев не поднялся на ноги. После лечения, "Чума" исчез окончательно из нашей зоны и был отправлен на дальний объект другого Управления. Позже, мы узнали, что мир блатных судил его по своим законам и велел ему уйти бесследно из этой зоны, зачислив его в дешевую группу "легавых".

Миновало лето и приближалась осень. Стояли последние дни августа. Фабрика недостроенная, без окончательно возведенного корпуса и прикрытия основного здания, начала работать.

Основные узлы агрегатов, столы "Вильфлея" для обогащения руды под открытом небом были монтированы. Рудный двор, дробилка, ("Волк" и "Блек"), тремзберг и транспортерные устройства были уже готовы. К концу сентября предполагалось, в основном, сдать фабрику в эксплуатацию на полную мощность. Продолжалось строительство других объектов фабричного комплекса, здания обжиговых печей, сепарации руды, переработки флюса, механического цеха, химлаборатории, здания конторы, банно-прачечного пункта, медпункта, складов, и другой бытовки. Естественно пуск производственных объектов ставился в первую очередь, чем бытовых, поскольку условия нашей жизни находились на заднем плане.

К зиме надо было, хотя бы в основном, ликвидировать палатки под жилье и заменить их срубленными домиками. Зеки на наше строительство прибывали беспрерывно, значит, конвейер ГУЛАГа работал на своих полных оборотах. Прибывших направляли для    разворота    строительства, рудообогатительной   фабрики,   электростанции, автохозяйства, в лесозаготовку, в подсобные хозяйства. Постепенно квалифицированных людей: механиков, шоферов, плотников и других профессий стали отзывать из лесоразработки, заменяя их вновь прибывшими заключенными. Лес по прежнему лимитировал строительство и поэтому по указанию Юго-Западного  Управления  Дальстроя  размах заготовки его расширялся, охватывая новые районы верховья Сеймчана; "Голубую долину", "Коньон" и "Верена", углубляясь даже на участки, где работали геологи. В верховьях горных рек на Колыме, в ту пору, нередко встречали палатки геологов, из поисковых партий. На безлюдных местах тайги дым костров одиноких, маленьких палаток геологов очень чувствительно действует на настроение путников. Здесь не только экзотика, но и символ грядущей жизни, отметка будущих поселков и может быть и городов. Кроме цветных металлов и минералов, эти смелые люди помогали находить для строителей жирные глины для обжига кирпича, породы известняка и другое, что помогало также нам в бытовке и освобождало одновременно от их трудного завоза из далека.

Юго-Западное горнопромышленное Управление Дальстроя в то время уже имело в своем подчинении много оловянных рудников, несколько золотых приисков, большую и малую обогатительные

фабрики, угольные шахты для стационарных электростанций, крупные автобазы и многочисленные подсобно-вспомогательные предприятия. В распоряжении этого, хорошо налаженного механизма управления, имелись десятки тысяч заключенных, тысячи договорников, работающих по найму, многочисленные надзиратели, конвоиры, начальники и их прислуги. Предприятия Омчукчанского куста, подчиняющиеся Юго-Западному Управлению были выделены в Особый горнопромышленный комбинат, ввиду его географической особенности и специфических условий. Этот горнопромышленный комбинат снабжался техникой и продовольствием через море-залив "Пестрое Древо" путем досрочного завоза в летний период навигации. Создание таких особых зон и кустов в системе Дальстроя в те годы практиковалось.

Начальником Юго-Западного Управления в 1940 году был горный инженер Груша Михаил Васильевич. В последние годы он носил погоны, инженера полковника, но старался держать их под рабочим комбинезоном. Был он прост в обращении, бывало сам заглянет в шахту или в рудник, вечерами заходил и в бараки, если делал обход производственных объектов. Советовал своим младшим начальникам, поручать исполнение ответственных заданий иногда и рядовым производственникам-зекам, называя их по фамилии.

Управление само находилось в таежном поселке Сеймчан, а многочисленные производственные объекты разбросаны далеко от поселка, к некоторым из них очень трудно было добираться в условиях бездорожья. Для форсирования работ, к нам в куст им. Чапаева (как это часто практиковалось в

тогдашних наших условиях) приехал заместитель начальника Управления Гамзаев Марго Давыдович с женой Марией Сергеевной. Начальники на Колыме были разные. Встречались и такие, которые опьяненные властью над людьми, безнаказанно издевались, унижали, проявляли палачество. Рассказывали, что сам Гамзаев с Кавказа, а жена приехала на Колыму из России, завербовавшись водителем. Здесь они встретились и поженились. Сейчас она являлась конторским работником. На Колыме и имели место такие факты, когда жены начальников не имея о том представления, сплошь и рядом пристраивались на квалифицированные должности в конторах. Их работу часто выполняли люди не договорники, а нашей судьбы. Вместе с тем справедливости ради нужно сказать, что жены начальников в своем обращении с нами часто были гораздо гуманнее, чем их мужья. Мария Сергеевна именно относилась к такой категории жен, помогала людям морально и материально.

Муж ее - Марто Давыдович являлся ее противоположностью, впитал самые отвратительные черты лагерного начальства, был груб и надменным с трудягами. Последние дни Колымского лета 1940 года. В тайге жарко и душно. Людей мучили комары и мошкара, особенно в безветренные дни. Трудяги жили в шалашах, разбросанных по берегам Сеймчана и вкалывали вовсю на лесосплаве. Начиная с раннего утра, в холодной воде, держа в руках багры, они гнали по реке лес, и бывало часами на перекатах и мелководьях застревали бревна. В такие напряженные моменты, Гамзаев появлялся верхом, вместе с матерщиной и бранью, часто допускал рукоприкладство в отношении нас. Дело доходило до того, что он

не разрешал людям выйти из холодной воды, покурить и отдохнуть пока не стемнеет, зная, что в это летнее время на Колыме почти заката солнца не бывает. Однажды он, появившись в районе углежешки, отнял у работающих людей накомарники, заставил их трудиться в воде, при обилии комаров и мошкары, а сам наблюдал как садист. Об этом форменном садизме по жалобе дошли сведения до начальства фабрики и строительства. В палаточной конторе помещалось руководство фабрики, бухгалтерия, плановый отдел и отдел нормирования труда и зарплаты. Они были перегорожены фанерной обивкой. Работали мы на столах-козлах, "местного производства". Я был мобилизован в отдел нормирования труда и оказался в числе тех, кто был накануне отозван из леса. Разговоры из соседних "комнат" слышались четко, хотя и мешали нам работать. Мы по вечерам долго сидели в конторе для обработки первичных документов-нарядов. В один из этих вечеров, по соседству шло партийное собрание, и разговоры мы полностью слышали, хотя нам положено было не всовываться на собрание, где присутствовало начальство. Мы слышали, как выступал Чудаков, секретарь парторганизации фабрики, недавно прибывший из Москвы, и другие работники с осуждением Гамзаева. Через некоторое время Гамзаев был отозван и пристроен на хозяйственную работу в Сеймчане. Позже, в дни войны, он был изобличен в злоупотреблениях и при обыске у него нашли одежду, обувь, присланную из-за рубежа на Дальний Восток, часть которых он присваивал. Затем Гамзаев исчез из Юго-Западного Управления и больше о нем ничего не было слышно. Возможно, он и сам оказался жертвой ГУЛАГа.

Летний таежный вечер Колымы. Солнце не хочет распрощаться и висит далеко от заката. На зеленой долине реки Сеймчан, на пойме одного из его притоков, мы развели костер и решили немного передохнуть после тяжелого трудового дня. Мы не спали почти двое суток, подсчитывали и обрабатывали предыдущие технические нормы по лесозаготовке. Эти, подготовленные в нашем прорабстве, нормативы представляли на утверждение в Магадан.

Дикая природа в этом месте сказочно красива. Дрова, воздух и вода нас здесь не лимитировали. С вершины, рядом находящейся сопки, открываются взору, изумрудные озера, изломы древних возвышенностей, гранитные скалы, факелы, красных лилий-червонцев тайги. Белые ягельники, пахнущий багульник среди мхов и трав мило соседствуют с цветами тайги, которая находилась от нас в десятках метров.

Кругом тишина, только эхо ударов топоров работающих лесорубов и далекий шум реки нарушают ее. На костре котелок с чаем, в руках кружки в ожидании чаепития. Мы увлеклись разговорами на обычные для нас темы; как очутились мы в этих диких краях, где наши родные и друзья? В это время нас окликает с берега товарищ, возвращающийся из поселка фабрики. Туда он плыл по течению реки на плотах и, как правило, возвращался пешком по тропинке тайги. Мы повернулись на его оклик. Им оказался наш десятник Баранов Дмитрий Иванович, в прошлом житель Ленинграда. "Я был на почте на руднике Лазо. Там много писем прибыло, и есть вам письма - сказал он. Хотел взять их, но мне не дали, будут направлять

по "нужным инстанциям"". Для меня эта была первая радость на Колыме. Ведь больше года не имел весточек из дома. Очень переживал молчание родных и близких. Почему они молчат? Что с ними случилось? Эти мысли не покидали меня, хотя я и знал что многие близкие и друзья, в этот тяжелый период ежовщины отвернулись от меня. У меня к ним претензий не было.

Все мы воспитанные в жизни, не на нравственности, а на идеологической ненависти, видели, как брат сопоставляется брату, сын отцу, жена мужу. Свидетелем этого стал я еще в период коллективизации деревни, когда шло так называемое "раскулачивание" в сельской местности, в частности в нашем Ленкоранском уезде. Один из сельчан Ленкоранского уезда, работник финансовых органов, в назидание "саботажникам" публично заявил, что его отец зажиточный крестьянин, если не сдаст своих быков в колхоз, то он обещает на площади малого базара города, перед мечетью запречь отца в телегу место быков и прокататься на виду у горожан. Жизнь показала, что этот "поборник" коллективизации оказался почти на грани исполнения своего обещания. А нам - обитателям Колымы была уготовлена властью еще более горькая судьба. Мы являлись "врагами народа", участниками "контрреволюционного заговора", для свержения сталинской власти, шпионами иностранных разведок. Каких только небылиц нам не приписывали. Об одном "казусе" на этот счет, я отдельно хочу рассказать.

В одном из Колымских пересыльных лагерей, я встретил в начале войны своего земляка из Баку (фамилию позабыл), в прошлом рабочий нефтяник из

Баиловских нефтепромыслов (назывался тогда трестом "Сталиннефть"), Он рассказал мне причину своего заключения, как политзека. Он производил впечатление безграмотного и забитого человека, но его мужественное лицо выдавало, что он умудренный жизнью человек. Вот что он рассказал:

"В 1940 году, после пакта о дружбе с фашистской Германией, улучшились наши отношения и с Японией, в частности СССР заключил с ней соглашение о рыболовстве. Как полагалось в таких случаях, райкомы партии стали повсеместно проводить собрания и митинги одобрения трудящимися линии партии и правительства. И вот на нашем рабочем митинге, мне предложили выступить с заранее подготовленным текстом, одобрения рыболовного соглашения с Японией. Я с трудом дочитал выданный мне текст и по простодушию несколько слов добавил в заключение от себя, мол, рыбы и икры стало мало в магазинах Баку и дабы они не совсем исчезли в связи с этим соглашением.

Через несколько дней, я оказался в застенках НКВД Азербайджана с предъявленным обвинением, что я завербованный японский шпион. И так, я получил свои 10 лет за шпионаж".

Смехотворности наших обвинений не было предела, до чего только не додумывались энкаведешники, чтобы "состряпать" дело.

Не дожидаясь утра, тем более дни пока светлые, я решил добраться до почты и попросить письма. Может быть, работник почты войдет в наше положение? Подумал я. Погасили костер, с помощью Дмитрий Баранова я соорудил плот и через час мы уже вдвоем плыли по течению реки, вниз, к поселку фабрики. То там, то здесь навстречу нам на берегу

реки попадали усталые сплавщики леса. Иногда в знак удачного пути они махали нам руками, очевидно думая, мы оба нормировщики, плаваем на плоту, с целью хронометража нормы выработки. Через пару часов мы уже были на лесобирже, недалеко от поселка. Отсюда нам нужно было добраться до "Стрелки" километров пять, пешком или попутной машиной. "Стрелкой" называли высоту, где дорога разветвляется на 4 стороны; на 2-ую фабрику, прииску "3-ая пятилетка", руднику "Лазо" и на фабрику №3. Здесь находился небольшой таежный поселок, вроде межрайонного пункта; почта, радиостанция, метеостанция, медпункт и пропускной пункт с большими приспособленными к мосту весами, куда заезжали автомашины, погруженные руд ей. Весовщик пропускал автомашины через весы, выдавая талоны с указанием тоннажа руды. Старший весовщик был из нашего брата, молодой парень из Казахстана. У нас были пропуска в пределах лагерной зоны фабрики №3, а чтобы добраться до "Стрелки" прямым путем, надо было иметь разрешение. Или нам надо было добираться до "Стрелки" обходным путем через тайгу и сопки, что было делом большой трудности. Во первых болотистое место и главное можно было натолкнуться на патрули из вооруженной охраны лагеря. Ради весточек из дому, которых мы не имели свыше года, я решил рискнуть и добираться до почты прямым путем по дороге. К нашему счастью, по дороге нас догнала автомашина, следующая в рудник "Лазо" за рудой. Видимо чувствуя что мы чем-то встревожены, шофер остановил машину. Он забрал нас на кузов автомашины, и таким образом мы на его машине благополучно добрались до "Стрелки", а там по кустам, через

обработанные забои прииска вышли к почте. Вскоре мы "по душам", заговорили с работником почты, прося его передать нам долгожданные письма из дому. Разговор наш затянулся, наши уговоры, и просьбы не помогали. Как сейчас помню, как говорится, свет не без добрых людей. В этот момент на почту вошла главный врач этого куста Рубина. Пара нежных и хороших ее слов в нашу пользу, решил исход дела. Работник почты, взяв у нас честное слово, что никому ничего не скажем, вручил мне письма. Письма были от матери и жены, отправленные через два месяца после нашего этапа из Баку. Эти письма были адресованы наугад по адресу Магадан-Дальстрой. Письма "тихим ходом" прошли через соответствующие инстанции, маршруты моего пути следования, и наконец, очутились здесь, т.е. дошли до адресата. В нашей жизни подобные "чудеса" бывали. Но чтобы там не было, я был безгранично рад этим первым весточкам от родных.

Я очень любил мать, она была очень доброй и нежной. Ведь она была мне и мать и отец. Когда мне было от роду 6 месяцев я потерял отца. Мать была молодая и красивая, высоко нравственная. Отвергая многочисленные предложения, замуж не вышла. Всю свою жизнь посвятила воспитанию 3-х дочерей и меня единственного сына. Она очень хорошо знала, что я никогда и никаких преступлений не совершал, и была свидетельницей моей честности, глубокой преданности народному делу. Она была неграмотная, носила чадру и молилась. Доброта ее доходила до того, что бывала сама голодная, а последний кусок хлеба отдавала детям соседа. Мне помнится очень много эпизодов, свидетельствующих о ее высокой

человеческой гуманности и отзывчивости к чужой боли.

В тяжелые годы коллективизации в деревне, я работал в финотделе в пограничном уездном городе Ленкорань, где требовалась особая осторожность в поступках и в действиях в отношении крестьянства. Мать моя в этом была первой помощницей мне, двадцати летному парню. Бывало, еще с вечера она готовила меня в дорогу, ухаживая за моей лошадью, ласкала ее, прося чтобы мой путь был благополучным. Я часто по трудным служебным делам выезжал из Ленкорани перед рассветом и путь мой лежал через леса и просторы Талышских гор. Провожая меня, она всегда, по общепринятому у нас обычаю забрасывала мой след чистой, прозрачной, водой, - символом счастливого пути. Долго стояла у калитки дома, пока я не сворачивал лошадь на почтовую дорогу. В те годы телефонизации не было, а телеграф был во всем уезде лишь в Ленкорани, Астаре и Пришибе. Откликаясь на ее просьбу, сообщать о себе, я часто был вынужден по полевому телефону пограничных застав или через погран-отряды; посылая служебные сообщения, одновременно несколько слов добавлял о себе - "жив и здоров". И вот после трехлетней разлуки с ней, я в глухой тайге Крайнего Севера впервые получаю от нее весточку. Она детским почерком попросила написать мне примерно следующее: "Сынок, я знаю, что ты чистый, как материнское молоко. Я жду тебя и верю, что ты вернешься. Здесь какая-то ошибка. Я об этом написала самому товарищу Сталину. Жду ответа". В письме последние строчки были кем-то зачеркнуты, но так, что их еще можно было прочитать.

Бедная, наивная мама! Она, конечно, не знала, что созданный и выкормленный Сталиным репрессивный аппарат НКВД, ради защиты его личной власти, загубил миллионы невинных людей, отправляя на тот свет или держа узниками ГУЛАГа, на его многочисленных архипелагах, разбросанных по всей стране.

Через 14 лет после ареста я встретился с матерью почти нелегально в Кисловодске. Дело было так: По ходатайству Цареградского Валентина Александровича, я получил разрешение зимой 1951 года выехать из Колымы на материк для лечения. Пропуск на выезд дали мне в Магадане, предупредив не показываться в зоне Закавказья, в частности в Азербайджане. В постпредстве Дальстроя в Москве на Гоголевском бульваре мне и жене дали путевки, в Железноводск и Кисловодск. Я очень жаждал видеть мать. Быть на Кавказе и не повидать мать, было бы большим для меня преступлением. Поэтому, будучи в Москве я попросил, одного родственника, чтобы он тайком доставил в Минводы мою мать.

В январе 1951 года мы приехали в Железноводск и нас определили на лечение в ведомственный санаторий. Буквально на следующий день после прибытия, паспортистка санатория объявила мне, что к 10 часам вечера нас вызывают в горотдел МТБ Железноводск.

Вечером на улице было морозно и разыгралась метель. Предчувствие - не хорошее. Я вхожу в помещение горотдела МТБ, а жена на всякий случай ждет на улице. Меня вежливо, но в духе 1937 года, допрашивает лейтенант. Затем берут подписку о моей ответственности за "всякие случаи". "Всякие случаи" на языке органов, мне как политзеку понятно и ясно,

что это означает. "Всякие случаи" организовать этим органам в сценариях никто не уступит, подумал я. Поэтому, стал я готовиться к перемене местонахождения. А что произошло, я до сих пор не понял. Очевидно, отметка в паспорте стала причиной доноса в МТБ, хотя я имел удостоверение работника - договорника Дальстроя.

Выехать сразу и бросить лечение я не мог, поскольку должна была приехать на встречу со мной, моя мать. Ей как раз исполнилось 70 лет. Дождавшись ее приезда, я переехал в санаторий Кисловодск, поскольку у меня была туда вторая путевка. Отпуск у нас был шестимесячный. С вокзала повез ее в город, и поместил в доме одной старушки, недалеко от городского парка. Пробыли с ней лишь 4 дня, но эти трогательные дни остались незабываемыми в моей жизни. Перед отъездом в Баку, она мне сказала: "Сын мой, не надо приезжать домой. Я уже старуха и скоро, видимо, умру. Моя мечта хоть увидеть тебя одним глазом, сбылась, теперь мне спокойно умереть. Я всегда буду молиться за тебя. Ведь тех, из твоих товарищей, которые вновь вернулись домой, снова арестовали". Слова моей матери старухи глубоко впали в мою душу. Этим своим предупреждением она требовала тяжелую разлуку, чтобы оказать материнскую услугу и спасти меня от повторного ареста. Еще в прошлом, в горах Кавказа, народ, скрывая у себя своих "абреков" от глаз власти, от надвигающейся опасности, их предупреждал сигналом - дым через соби-сакли или башни означал, "не заезжай в аул, здесь тебя ждет опасность". Так и моя мать огнем своего сердца (дыма без огня не бывает) предупреждала меня от надвигающейся опасности. Чувствуя мою печаль от

сказанных слов она добавила: "Я бы приехала туда к тебе, но у меня астма. У вас, говорят, все время снега и морозы, не доеду или буду тебе обузой, лучше мне здесь, дома умереть. Трогательны до слез, были для меня прощальные слова матери.

На следующий день после ее отъезда, я уже увидел за собой явно дешевую слежку. Из Кисловодска ретировался непрямым путем, а на автомашине доехал до станции. Георгиевск, а там попутным поездом через Москву на Север добрался до Магадана. Приехал обратно на Колыму, использовав всего 2 месяца своего отпуска. Таким образом, вместо, с трудом добытого, лечения я очутился перед лицом нового ареста и ссылки. Чуть позже я узнал, что многие люди моей судьбы, вернувшиеся в 1945-1951 годы в родные места и в том числе в Азербайджан, были схвачены и вновь, получив сроки, сосланы в архипелаги ГУЛАГа. Следует сказать, что тяжесть "по вторников" именно в 1948-50 годы была перенесена на волю. В стране, бывших политзеков, массами стали вновь загонять в лагеря прямо с воли.

После этого отступления я вернусь к своему повествованию о Колымской жизни. Из поселка рудника Лазо, мы с Васей возвращались в лагерную зону уже в сумерках. Стояли белые ночи Колымы, в тайге царила тишина. Раскрылись северные цветы: желтые, красные, фиолетовые, разных оттенков. Цветы Колымы яркие, но без запаха, за исключением горного шиповника. Много было в этих местах шиповника и ягод; брусник, черная смородина, жимолос, голубика - вот свежие ягоды тайги. Грибы после дождей в изобилии, особенно в возвышенных сухих местах, под березами и лиственницей. Что же,

пока не жарко, нет комаров и мошкары, наши накомарники свободно висят, мы и решили наполнить их дарами северной тайги. Путь наш лежал через тайгу, за несколько часов мы набрали много ягод и грибов. Так, что в лагерную зону вернулись не с пустыми руками. Солнце было на виду примерно в три часа ночи, когда мы направились в сторону района углежогов. Шли мы не протоптанной конной дорогой, а по следам зимних оленьих дорог местных эвенгев и якут. Ходить было очень трудно, но что делать, мы должны были избегать посторонних глаз. Очутившись перед небольшим озером, мы напугали уток, которые летом прилетают в эти края и гнездятся здесь. Эти птицы находят приют у тихих притоков рек и озер, в болотистых местах, где после оттаивания снега вода продолжает долго держаться в лужах.

В этих местах обитают также горностаи, белки, куропатки и зайцы. Иногда можно встретить и медведя с их пушистыми малышами, но такие встречи требуют особой осторожности. Ходили мы еще долго, устали, но настроение было превосходное и в мыслях я все еще перечитывал письма матери и жены. Иногда сидя на пнях, как ребенок, я учил наизусть теплые слова материнского письма. Добравшись до углежогов, мы открыли примитивную дверь и вошли в землянку. Там мы встретились со знакомыми по лагерю, перекурили, зажарили грибов, и тронулись дальше в путь.

Не успели мы войти в конторку фабрики, где нам "придуркам" был отведен уголок для житья, как нас уже окружили лагерники. "Ну-ка давай расскажи, что пишут из родных краев?" - просили они. Мы удивились, откуда они знают о наших письмах.

Чтобы долго не объясняться и успокоить их, мы оставили наши письма для коллективной читки, и сами легли немного уснуть. Они вышли из конторы, сели на завалинках барака и читали, перечитывали наши письма, хотя, по правде говоря, это им ничего конкретного не давало. Позже, заручившись согласием уже вольнонаемных руководителей лагерных хозяйств, Внукова И.И., Бимбата И.М. и Баранова Д.И. мы стали переписываться с домом и обратным адресатом ставить на конвертах и телеграммах их фамилии. Это дело у нас наладилось и я за подписью "Хаджимурат" регулярно отвечал домой на их письма и телеграммы. Иначе, наши письма не только перечитывались, но иногда и взимались, не доходя до лагерного адресата. Раз в месяц лагерный почтальон увозил наши накопившиеся письма к цензору. Теперь мы стали часто бывать в зоне фабрики №3, где находилось почтовое отделение. Редко мы получали посылки. Посылки шли многими месяцами. Посылки часто выдавались тем, кто выполнял нормы выработки, бывали случаи, когда его конфисковывали на почте. В барак невозможно было нести посылку, надо было сразу съесть содержимое или продать, особенно теплые вещи. Блатные, как правило, отнимали или крали. Здесь действовала мораль "лучше украсть, чем попросить". До барака, уже на вахте, надзиратель вскрывал и встряхивал посылку. Посылали нам теплую одежду, сушеные фрукты, сахар, махорку. Получить в целости содержимое посылки было чудом. Однажды к вечеру, мы с нашим земляком бакинцем Веньямином Львовичем (фамилию позабыл) очередной раз направились на почтамт. По дороге мы решили зайти в общежитие, обогатительной фабрики №2, где жили

рабочие вольнонаемные (договорники), среди них были и наши кавказцы. Встретили там Халила из Гараяза (Грузия), в прошлом педагог, который нас тепло встретил и угостил. Поужинав, мы втроем пошли на почту. Время было около 10 часов вечера, но было светло, моросил дождь, на душе было тоскливо. У работника почты, якута по национальности, мы забрали телеграммы себе и нашим товарищам. Затем он пригласил нас в свою комнату, где была рация, и настроил прием на Баку. Не описать нашу радость, когда мы впервые за эти годы заключения услышали дальние, но родные слова диктора "говорит Баку, радиостанция РВ-8" Буквально мы троем расплакались, а почему - сами не знали. Ведь в этих местах плакать и ныть нельзя в нашем положении. Разница во времени между Баку и Колымой, где мы находились, составляло 9 часов. В это позднее Колымское время, голос диктора Баку передавал утренние последние известия, а после этого зазвучали арии из оперы Муслима Магомаева "Шах Исмаил". Расстроившись от тоски по родине, мы тихо покинули радиоузел "Лазо", и дали слово работнику почты, что мы здесь не были у него, и ничего не слышали. Ведь в те времена зеку побыть на радиостанции, да еще настроиться на родную волну эфира, черт знает, чем грозила нам.

Пересекли центральную Колымскую трассу, мы вышли на знакомую таежную трапу, оставив направо черные скалы сопок, между которыми находился рудник "Лазо". Рядом с этим оловянным рудником, в нескольких километрах, на котловане с растительным пейзажем находился золотой прииск "Третья пятилетка". Дождь начал усиливаться, хотя мы шли быстрыми шагами, но промокли насквозь. Внизу на

берегах реки и на островках вновь виднелись дымки костров наших лесоплавщиков. Мы решили спуститься к кирпичному заводу и заодно навестить наших знакомых Мантейна Володю и Зайцева Александра. Первый руководил заводом, последний являлся техником - нормировщиком. Постучали в окно таежной избы. Их мы разбудили. В тайге это не считается беспокойством, встреча друзей придает людям радость и бодрость духа. Такие посещения считаются обыденными, ибо пройти рядом и не повидать знакомого или друга, это нарушение закона тайги. Здесь на кирпичном заводе мы оказались как, нельзя кстати, и пробыли почти сутки. Оказалось, что наши друзья организовали большое хронометражное наблюдение за техническим процессом завода и нуждались в помощи. Им надо рассчитать экономические нормы выработки и расход сырья на изготовление кирпича, начиная с копки ямы для извлечения жирной глины (ее обнаружили здесь) до формовки и обжига кирпича - готовой продукции. Мы как экономисты-нормировщики, всегда уходя в тайгу имели при себе секундомер и логарифмическую линейку. В необходимых случаях, при встрече с охраной зоны, они служили нам также, как доказательство производственного орудия и разрешения для свободного передвижения по тайге. Оказав им помощь в расчете норм выработки кирпича, мы к вечеру застали группу возвращающихся лесоплавщиков со свежими налимами и хариусами. Сварили они нам уху, поужинав с ними, мы вновь тронулись в направлении лагерной зоны. Хотя было поздно, но дни продолжали стоять светлыми и целая ватага сплавщиков нас сопровождала, пока мы с ними

распрощавшись на лодке не переплыли на правый берег.

Здесь трудилась бригада Сократа Давидиса, насчитывающая около 250 человек, которые, вооружившись баграми и прочими приспособлениями, выталкивали через каждые 300-400 м застрявшие на берегу и перекатах бревна, препятствующие лесосплаву. Работа их была очень тяжелая; находились они все время в холодной воде. В свободное время они собирали для пропитания ягоды и грибы в таежных лесах по берегу реки, чтобы дополнить свой мизерный рацион лагерника. В счастливых случаях, за счет производства им выделяли по окончании рабочего дня по 50 граммов спирта для поддержки. Жили они на островах в самодельных бараках или шалашах.

Провели ночь в их бараках, рано утром мы поднялись в путь по правому берегу реки и таежной тропой добрались до наших очагов, прорабство лесозаготовки. В конторе прорабства нам поручили, по указанию из фабрики, инвентаризовать лес в штабелях, установить густоту леса в районах его разработки в перспективе с учетом потребности новой рабочей силы. Это необходимо было начальству также с тем, чтобы в осенне-зимний сезон часть наших трудяг заменить новыми, а их перебросить на работу в фабрику, которая должна была эксплуатироваться полной нагрузкой. Получив задание, мы по 3 человека с утра до позднего вечера шагали по тайге, часто уставшие ночевали на косогорах, разводя костры и устраивая на земле "постели" из вечнозеленых листьев стланика.

К первому снегу в середине сентября, мы эту работу закончили. Многие мои товарищи и я, будучи

в прошлом экономистами по специальности, абсолютно не имели понятия о строительстве шахт, лесоразработки, о шурфах, об обогащениях руды и т. д. Но жизнь научила нас освоить эти стороны работы экономиста в условиях Крайнего Севера.

1940 года сентябрь был на исходе, тайга покрылась снегом. Наш хозяйственник Давид Яцынь больше не ездил в поселок для "вьючной" доставки в лес продуктов, так как успели еще по реке завести минимум необходимого, до того, как образовалась ледяная дорога. На нашем участке, в лесоразработке осталось меньше людей-человек 200 во главе с Немешаевым Николаем, бывшим летчиком, бухгалтером Яблонским Борисом. Мы ждали новой команды для перебазирования. К концу сентября фабрика и автобаза работали почти с полной нагрузкой. Начали теперь строить объекты фундаментального назначения. Предстояло завершить строительство здания управления, общежития для вольнонаемных, несколько домов для ИТР, столовую, утепленные боксы для авторемонтных мастерских, химлабораторию, склады и другие хозяйственные, бытовые объекты поселка. Шло также благоустройство самого поселка, выкорчевывались пни срубленной тайги, засыпались болота, шло утепление каркасных палаток, даже появились столбы уличного освещения. Возникли новые деревянные домики на берегу таежной реки, в некоторых из них были уложены кирпичные печи, вместо печей времянок. Все это делалось нашими руками, и люди старались хоть как нибудь к зиме улучшить бытовку.

Дошла тогда до нас и новость, что заключенных осужденных большими сроками 15, 20 и 25 лет стали вызывать на материк.

Шла обнадеживающая версия, что дела осужденных в 1937-38 годах будут пересматриваться. Это как-то теплила в людях надежду, что скоро мы будем дома. Вечерами в бараках мы спорили и убеждали друг друга в этом. Мы думали, что лед тронулся, и правильно решили, начать пересмотр осужденных лиц с большими сроками, дабы спасти их от окончательной психической травмы. Дела людей со сроками 5, 8 и 10 лет (в том числе и я имел 8 лет) пусть пересмотрят позже, мы потерпим. Уверенность нашу порождала то, что мы все политические зеки -абсолютно невиновны. Иногда мы получали весточки от товарищей уехавших на "пересуд" или "переследствие" на материк, что их освободили или "политическое дело" переквалифицировали на "бытовое". Мы поздравляли себя и одобряли линию партии на раскрытие и ликвидацию произвола Ежова.

Но уже через несколько месяцев мы стали получать тревожные сигналы от некоторых товарищей, что пересмотр приостановили, и кто смог выскочить тот вышел, а кто не успел, кому не улыбнулась судьба, тот остался как цыган при "своих интересах". Поговаривали, что Берия разыграл фарс с законностью для поднятия "популярности", добился снятия с поста Генерального прокурора Панкратова, этим и завершил игру на "свободу" еще хуже и безнадежнее закрепив нас по лагерям. В этом помог ему и Вышинский, чьи руки также было обагрены кровью процессов; 1937-38 годов. Игра Берия и Вышинского с законностью и правосудием подорвало у нас веру и все это реально стоило жизни еще не одним десяткам тысяч политических заключенных на Колыме.

Приближалась зима. Стужи становились все злее, а снег притертый ветрами становился твердым как мрамор. Солнце показывалось редко, кратко восходило и быстро заходило. Дни почти проходили в сумерках, морозы крепчали. В январе 1941 года морозы в наших краях доходили до -60 С. Часто шел снег, а ветра в долине Колымы были сильными и жгучими. Крупные хлопья снега покрывали протоптанные наши дороги в тайгу. Многие еще не успели акклиматизироваться в условиях Севера и появились обмороженные части лица, особенно носа, как своеобразная северная печать. В зимней Якутской трассе, в наших уголках тайги, время от времени встречали местных каюров с оленьими нартами. Где-то в этих местах не очень далеко находились их стойбища-яранги. Мы вскоре изучили быт и нравы кочевых народностей севера. Были они добрыми и доверчивыми людьми. Обратись за помощью или попроси поесть, щедро помогут, а залезешь в их чум или в ярангу с намерением воровать, они тебя прикончат. Поэтому зекам из воровского мира, трудно было сосуществовать по соседству с ними. Вспоминаю в этой связи такой случай. В один из последних дней колымской весны, когда днем и ночью мы занимались транспортировкой леса, я с начальником участка Брониславом Худиковым зашли в лесосклад. Здесь мы встретили нескольких людей с оленьими упряжками с грузами для каньона. Вдруг к нам в будку заходит один из этих оругей, в руках ружье малопулька и взволнованно объясняет, что он кого-то убил. Выясняется, что когда они собирались в путь, обнаружили, что кто-то стащил у них торбазу видимо изготовленную им по заказу. Оруг заходит в общежитие-барак, где были все зеки на работе, кроме

3-4 человек. Оруг, после нетрудного обыска, находит у одного из зеков под матрацем свою торбазу. Ничего не объясняя, он выстрелом из малопульки в сердце, наповал убивает одного молодого зека лет 23-25.

Обогатительная фабрика наша работает уже на полную мощность. Задача, установленная на первый квартал 1941 года, зеками выполняется. У оставшихся в живых людей в лагере после трудной зимовки бытовка несколько улучшилась. Поселок продолжает несколько благоустраиваться. Радиофицировали бараки, стали выдавать кое-какие книги из библиотеки, даже увидели газету "Правда" месячной давности, стали показывать кинофильмы. Люди, приобщившиеся к однообразной жизни производства, стали понемногу приобретать человеческий вид, не теряя еще искры надежды: вот, мол, справедливость восторжествует и нас реабилитируют. Но каковым уж длинным и тяжелым оказался для нас путь к 1955-56 годам.

Прошло почти два года, как мы оказались здесь в диком краю. Стали мы ближе узнавать друг друга, делиться своими судьбами и тяжбами, сближаться. Познакомился я в ту пору и с нашим земляком, Каличенко Александром Алексеевичем, потомственным бакинцем, старым партийцем. Не только сам Саша, но и его отец и дед, брат были рабочими из нефтезаводского Черногородского района Баку. После временного падения Бакинской Коммуны, Каличенко с отрядом Петрова Г. К. в составе XI Армии эвакуировался в Астрахань, где в качестве комиссара 13 Железнодорожного полка при Реввоенсовете, служил под руководством Кирова С.М. Так он затем застрял в Астрахани и в мирные годы работал на руководящей хозяйственной работе.

Его, как и нас постигла участь большого сталинского террора и он оказался на Колыме сроком на 15 лет ссылки и с последующими 5 годами поражением в правах. В 1940 году его "дело" пересмотрели, политические обвинения переквалифицировали на бытовые, т.е. инкриминировали "халатность по службе". Первоначальный срок заменили 5 годами. Таким образом, он очутился в нашем лагере, как "бытовик", определившись в конторе фабрики, как старший бухгалтер.

Когда к нам попали газеты весны 1941 года о назначении Сталина главой Правительства, а Молотова наркомом иностранных дел, многие из нас недоумевали, чем все это объяснить. Особенно были озабочены люди, оказавшись на Колыме после руководящей работы в центре, делающие большую и малую политику. На душе у них было неспокойно. Их, прежде всего, тревожило сближение Сталина с фашистской Германией, его вера в дружбу с Гитлером, многие осуждали заключенные с Германией пакты о ненападении и дружбе. Когда мы, по газетам узнали о ноте Вышинского фашистской Германии, в связи с нападением на Югославию, наши "обозреватели" из политзаключенных стали предсказывать - "буря войны надвигается к нам". Нельзя было скрывать наше удивление, когда Вышинский с его окровавленными руками перешел от карательной к внешней политике. Ведь он не признает доказательства в праве, его девиз только было "признание любым способом". Значит и здесь, во внешней политике, он безусловно формальное признание в любви Гитлеру считает, тому что есть на самом деле, доказательством.

К 1941 году в связи с массовым прибытием на Колыму заключенных и открытием новых месторождений угля, золота, олова других ценных металлов; вольфрама, молибдена, свинца, начали еще больше ускорять строительство рудников, шахт, обогатительных фабрик, транспортных предприятий, электростанций и дорог. Одновременно, росла география россыпей архипелагов ГУЛАГа.

Не могу здесь не сказать о золотом прииске в Билибинской зоне, носящее имя нашего земляка Алескерова. Алескеров Азиз Годжа оглы был талантливый руководитель геологоразведочной службы Крайнего Севера. Питомец Азербайджанского индустриального института им.М.Азизбекова (ныне институт нефти и химии) наш земляк из Кахского района Азербайджана, молодым прибыл сюда как договорник, трудился замечательно, был человеком слова. Умер внезапно на торжественном заседании в Магадане от сердечного приступа.