ШПАГА ЗА ШКАФОМ
В ночь на 13 февраля 1944 года, когда у меня дома проводился обыск, молодой лейтенант обнаружил за шкафом шпагу в ножнах.
— Холодное оружие! — многозначительно отметил он, повертел шпагу в руках и присоединил ее к отобранным недозволенным книгам.
Я никак не реагировал на конфискацию шпаги, слишком оглушил и потряс меня самый факт моего ареста — мне ведь было всего шестнадцать лет... Протокол обыска я подписал не читая. О шпаге немедленно забыл, и во время следствия мне о ней никак не напомнили.
Много лет спустя, вернувшись в Ленинград, я нашел в письменном столе копию протокола обыска. Оказалось, что в протоколе перечислены все изъятые книги, но о шпаге ни слова нет. Вероятно, лейтенант, проводивший обыск, предпочел унести красивую шпагу к себе домой и тем самым, независимо от своего желания, уберег меня от дополнительной кары. Ведь за хранение холодного оружия трибунал мог добавить мне год лагерей.
Впрочем, разве это было оружие? За шкафом лежала шпага отнюдь не военная. Такая шпага составляла часть экипировки камергера царского двора. Камергером с 1912 года до 1917-го был мой дядя Иван Иванович Тхоржевский. При своем вынужденном бегстве в Финляндию
в 1919-м он. разумеется, шпагу не стал братье собой. Она осталась в его петербургской квартире на Сергиевской (ныне улица Чайковского). Его брат — и мой отец — шпагу, вместе с некоторыми другими оставшимися вещами, позднее перенес к себе.
Не знаю, где находилась эта шпага в ночь на 14 января 1930 года, когда был арестован мой отец. Во всяком случае, тогда ее не нашли.
Ивана Ивановича Тхоржевского, моего дядю Ваню, я никогда не видел. Видел его фотографии. Слышал о нем устные рассказы и лишь в последние годы кое-что смог о нем прочесть.
Дядя Ваня был на пятнадцать лет старше моего отца, и это. в первую очередь, определило разницу в их биографиях. Начиналась жизнь обоих братьев примерно одинаково: оба с отличием окончили гимназию в Тифлисе, оба с отличием окончили юридический факультет Петербургского университета и были оставлены при университете «для подготовки к профессорскому званию». Ну, а дальше...
Иван Тхоржевский предпочел университетской карьере государственную службу, его приняли в канцелярию Совета (тогда еще Комитета) министров. Он был энергичен, деятелен, умел юридически обоснованно составлять важные бумаги и слыл хорошим стилистом. Осенью 1905 года на него обратил внимание председатель Совета министров Витте — распорядился включить его в число шести чиновников, поочередно при нем, Витте, дежуривших. Иван Тхоржевский восхищался огромной практической хваткой и политической интуицией российского премьера.
После отставки Витте Совет министров был возглавлен, на короткий срок, Горемыкиным, а затем Столыпиным. Столыпин, как известно, начал проводить в России важнейшую земельную реформу, она означала предстоящее уничтожение общинного метода ведения сельского хозяйства. Общинная земля должна была быть разделена между крестьянами, отдана им в собственность. Но русская деревня страдала от малоземелья, и Столыпин видел выход из положения в массовом переселении крестьян на еще не освоенные земли в Сибирь и другие края. Проводить столыпинскую реформу в жизнь должно было, в частности, Переселенческое управление.
Назначенный помощником начальника этого управления 30-летний Иван Иванович Тхоржевский стал деятельным сторонником реформы. В конце лета 1910 года он в составе группы из пяти человек сопровождал Столыпина в его поездке по Сибири, готовил его письменный отчет — царю. В специальном вагоне поезда и на пароходе по Иртышу докладывали Столыпину о положении дел местные чиновники. Перед председателем Совета министров трепетало важное сибирское начальство. Во время этой поездки Столыпин (как вспоминает Иван Тхоржевский) «не сделал ни одной лишней поблажки: ни чиновничьей лени, ни мужицкой неразберихе, ни татарскому халату, ни русской обломовщине».
Столыпин представлялся ему антиподом другому могущественному государственному деятелю, Победоносцеву, чей крайний консерватизм определял политику Александра Третьего и — долгое время — Николая Второго. Много лет спустя, в 1940 году, в парижской газете «Возрождение», Иван Тхоржевский писал в статье «Навстречу своему жребию»: «Александр III самый тяжелый тормоз
прикрепил к крестьянскому делу. Это было основной ошибкой его эпохи, в России закреплялась община, а, стало быть, крестьянская нищета и крестьянские коммунистические настроения. Не случайно эти усилия приводили к оскудению и прорвались в 1891 году голодом. Продолжать крестьянскую политику императора Александра III и К. П. Победоносцева значило продолжать в России „промедление времени" в крестьянском вопросе, длить русскую нищету. Вся первая половина царствования императора Николая II и была продолжением этой ошибки, упорствованием в ней». И о том же — в статье Ивана Тхор-жевского «Наша смена» (в той же газете, в 1939 году): «Победоносцев охранял в России косность и бедность, душную и голодную крестьянскую общину. Скудное захолустное убожество жизни русской оправдывалось у него идеей смирения. Даже земельные крестьянские переделы оправдывались православным народным обычаем: "чего мало — кроши мелей". За двадцать лет победоносцевского застоя мы заплатили потом революцией: опоздали к великой встряске войны с нужным дозарезу внутренним, особенно земельным переустройством».
«Только война может погубить Россию», — эти слова Столыпина вспоминались Ивану Тхоржевскому в 1937 году, когда он писал (также на страницах «Возрождения»): «Нужна была мировая война, нужно было безумное ослепление последних месяцев русской власти, чтобы уничтожить все блистательные плоды Витте-Столыпинской работы. (Я умышленно, и не в первый раз, соединяю эти два различных, но славных имени. Враждуя друг с другом, они оба служили одному делу: перестройке России на более современный и более крепкий лад.) Войною было все сорвано: укрепление русского представительного строя, на-
чатый капитальный „внутренний ремонт" России по всем областям ее жизни. Сорван был расцвет России и начало ее политической возмужалости».
Защитники общины во множестве объявлялись как справа, так и слева. Победоносцев и прочие российские консерваторы не желали отмены общины потому, что были вообще против любых социальных перемен. Революционеры же опасались, что уничтожение общины предотвратит столь желаемую для них революцию.
«Столыпин хорошо знал, что великая империя может быть основана только на чести и справедливости. Насилие — дело временное, на нем далеко не уедешь. Недалеко уедешь и на одних молебствиях». — Это слова из статьи Ивана Тхоржевского «Наша смена». Убежденный в исторической правоте Столыпина, он всячески подчеркивал неординарность этой выдающейся личности. Вспоминал в одной из статей своих 1940 года («Изгнаннический парус»): «Как гордился Столыпин-министр своим родством с Лермонтовым! Как склонялся он перед поэтом! В дни сибирской поездки 1910 г. я слышал от него об этом в случайном разговоре о Лермонтове, на пароходе по Иртышу».
Убийство Столыпина, как роковое последствие враждебности к нему и справа и слева, его сторонники восприняли, естественно, как трагедию для России. Иван Тхоржевский написал и напечатал панегирическое стихотворение «Памяти П. А. Столыпина».
Стихи он писал с юных лет. Долго относился к стихотворству по-дилетантски — может быть, не намного серьезнее, чем к умению своему играть на рояле и на скрипке. Стать профессиональным литератором явно не собирался, печатал чаше всего стихотворные переводы, первый сборник собственных стихов «Облака» издал в
Петербурге в 1908 году. В этом сборнике доминировали светлые ноты:
Я лежу на койке низкой,
А в раскрытое окно
Светит радостно и близко
Небо южное одно.
Ни клочка земли унылой,
Ни ветвей, ни мотылька...
Только стаей белокрылой
Проплывают облака.
Тут легко угадывается летний день в усадьбе отца, в Грузии — в Самтависи. И еще восемь строк:
Редко, редко в жизни душной
Открывается окно
В мир поэзии воздушной.
И умчаться мне дано
В это небо голубое,
Где, как музыка без слов,
Слышно реянье живое
Окрыленных облаков.
Все это было написано чисто, легко, но — никого не задевало за живое...
Второй сборник его стихов «Дань солнцу» издан был в 1916 году. Здесь отзвук нарастающей тревоги уже отчетлив:
Пускай мертвы воспоминанья,
Пускай надеяться нельзя.
Еще осталось обаянье:
Жить, над пучиною скользя!
И еще:
Теперь в тумане скудная окрестность,
Короче путь мой, солнце холодней...
Но сердце ждет. И эту неизвестность
Я не отдам за счастье прежних дней!
Нет, надежды он еще не утратил...
И оставалось в нем сознание необходимости своей повседневной службы. В 1913 году он был назначен управляющим канцелярии ведомства землеустройства и земледелия (двумя годами позже переименованного в министерство земледелия). В этой должности он стал ближайшим помощником министра — Александра Васильевича Кри-вошеина.
Но, разумеется, объявление войны с Германией отодвинуло земельные реформы на второй план.
В начале августа 1915 года Кривошеий в своем кабинете поделился с Тхоржевским последней новостью: царь решил сам стать во главе действующей армии. Это самоуверенное царское решение приводило министра в ужас...
В воспоминаниях невестки Льва Николаевича Толстого (жены его сына Андрея) Екатерины Васильевны Толстой рассказан такой случай — в Петрограде, по-видимому в сентябре 1915 года:
«Большая компания наших друзей и знакомых завтракала в ресторане. Было очень оживленно и весело. Среди нас не хватало только И. И. Тхоржевского (начальника канцелярии министра земледелия Кривошеина). Его поджидали с доклада у министра, и, когда он наконец явился, его встретили бурной овацией, так как все его очень любили.
Он сел как раз напротив меня и поразил меня своей бледностью и взволнованностью. Он обвел нас всех взглядом и сказал только: „Никто не понимает и не видит, а мы стоим накануне краха. Все рухнет, все!!.." Но тут все стали наливать ему вино, кричать, шуметь. Он встряхнулся, махнул рукой и вошел в круг».
Он уже видел, что власть в государстве — при унизительном влиянии на царскую семью проходимца Распутина — становится всё более беспомощной, что императрица, далекая от понимания всего происходящего в России, всё более вмешивается в дела государства — и это вмешательство гибельно.
В конце сентября 1915 года Кривошеий вынужден был уйти в отставку. В ноябре царь подписал указ о назначении нового министра земледелия. Пост министра получил самарский губернский предводитель дворянства Наумов. Впоследствии Наумов написал в воспоминаниях: «Утром в день получения указа меня посетил управляющий канцелярией министерства земледелия камергер Иван Иванович Тхоржевский. Он произвел на меня самое благоприятное впечатление своей поразительной осведомленностью в делах министерства, толковостью, умением излагать свои мысли, чуткостью и, наконец, самой манерой держать себя, указывавшей на большую выдержку и природную благовоспитанность. Превосходно владевший пером, одаренный вдобавок поэтическим талантом, Тхоржевский, как я вскоре узнал, оказывал моему предшественнику незаменимые услуги по подготовке публичных выступлений и составлению деловых записок».
Так что его служебная карьера с уходом Кривошеина ничуть не пошатнулась, при новом министре он был произведен в действительные статские советники.
Министр Наумов продолжал политическую линию Кривошеина и не захотел стать пешкой в руках императрицы и ее круга. Он возмутился, когда председателем Совета министров был назначен Штюрмер, ничтожный царедворец, явно непригодный для государственной деятельности, тем более — во время войны. Тхоржевский впоследствии подчеркивал в одной своей статье, что это ведь Распутин подсказал императрице кандидатуру Штюрмера, «уже совершенно неприемлемого ни для Думы, ни вообще для честных людей». Кандидатам на министерские посты Распутин устраивал унизительные «смотрины»...
Николай Второй, как верховный главнокомандующий, пребывал в Могилеве, где была расквартирована его ставка. В июне 1916 года Наумов прибыл вставку на один день, царь его принял, и министр высказал царю убеждение, что «нынешний премьер достойным помощником ему быть не может». Царь холодно дал понять, что не намерен расставаться со Штюрмером (Иван Тхоржевский писал впоследствии, что Николай Второй был «человек сложный, полный и тайной внутренней обреченности и тихого нравственного упрямства»), Наумов понял, что отставка ждет его самого, подавленный вернулся в Петроград и через две недели был отстранен от своего поста. Тхоржевский, как управляющий канцелярией министерства, сопровождал министра в Могилев и, после возвращения в Петроград, подал в отставку немедленно, не дожидаясь, когда Наумова сменит другой министр, приемлемый для Штюрмера и Распутина.
Оставалась возможность достаточно хорошо оплаченной частной службы. В декабре 1916 года в Петрограде открылся Нидерландский банк для Русской Торговли,
и учредительное собрание акционеров избрало его председателем совета акционеров банка. Перед ним открыл свои двери также Русский Торгово-Промышленный банк — тут Иван Иванович стал членом правления. Притом он еще был акционером петроградской промышленной мануфактуры «Треугольник».
До Петрограда докатывались грозные вести о поражениях на фронте, становилась явной небоеспособность армии. Уже казалось, что солдатской массе, продолжать войну не желающей — «все одно, наплевать!» «К сожалению, та же формула „наплевать" — только в менее грубом ее выражении — „пренебречь", была усвоена сверху», — это Иван Тхоржевский видел уже определенно.
Революцию 1917 года он ощутил как бездну, причем роковой рубеж увидел в отречении царя. Николай Второй отрекся в пользу брата Михаила, а Михаил отказался принять корону, и, таким образом, в династии Романовых не нашлось человека, способного удержать власть в самый критический момент.
Иван Тхоржевский был убежден, что в России монархия воплощает в себе вековые устои, освященные исторической традицией. В недавние годы оказавшись в числе непосредственных помощников Витте, а затем Столыпина и Кривошеина, он уверовал в возможность радикальной реформы в рамках монархической авторитарной системы и считал, что в России крах этой системы может породить только всеобщий хаос (именно это и произошло!).
К Временному правительству он отнесся с подозрением и раздражением, а к Октябрьской революции — прямо враждебно. Поэтому в конце 1917 года, когда по инициативе Кривошеина возникла в Петрограде тайная
монархическая организация (преобразованная затем в Правый центр), Тхоржевский немедленно к ней примкнул. В его квартире на Сергиевской происходили первые собрания этой организации...
Не знаю, как он прожил в Петрограде до лета 1919 года, когда выехал тайно в Гельсингфорс. Из Гельсингфорса вел переписку с Кривошеиным — слал письма в Екатеринодар, на территорию, занятую белой армией. Не раз отправлялся на пароходе в Ревель для переговоров с представителями Северо-Западного правительства (при генерале Юдениче). Тхоржевский стал одним из инициаторов создания в Финляндии русского «Общества для борьбы с большевизмом» и 8 октября произнес программную речь на первом собрании этого общества. Там же, в Гельсингфорсе, он принял участие в издании газеты «Русская жизнь» (с января 1920-го переименованной в «Новую русскую жизнь»).
К зиме удалось ему вывезти семью из Петрограда — ночью, с двумя проводниками, жена и дети перешли финскую границу.
Весной Тхоржевский отправился в Париж. Там — видимо, уже в конце лета — получил письмо от Кривошеина, который предлагал ему незамедлительно прибыть в Крым. Дело в том, что генерал Врангель предложил Кривошеину возглавить белое правительство в Крыму, и новый премьер-министр предлагал своему испытанному сотруднику стать управляющим делами нового Совета министров. С паспортом, выданным российским посольством в Париже, Тхоржевский в сентябре добрался до Константинополя, оттуда — на пароходе — в Крым.
Но для армии Врангеля дни уже были сочтены.
В конце сентября и в начале октября в Севастополе состоялось финансово-экономическое совещание, на последнем заседании которого генерал Врангель поблагодарил участников за их помощь правительству Юга России и выразил уверенность, что по отъезде за границу все они будут помогать «русскому национальному делу».
Иван Тхоржевский был одним из участников этого совещания. Вероятно, не одного его удручала бесплодность прошедших дебатов. Он сочинил тогда — не для печати — язвительное и горькое стихотворение «Крымский съезд» («Явились; много острого сбрехнули языком; но Крым из полуострова не стал материком». — Остальные стихотворные строчки в том же духе).
Последнее белое правительство 1 ноября 1920 года (по новому стилю) собралось в последний раз. 12 ноября должна была начаться эвакуация Крыма — погрузка воинских частей на корабли.
Врангель отправлял Кривошеина в Константинополь первым — подготовить встречу белой армии на берегах Босфора.
Годы спустя Иван Тхоржевский вспоминал почти с содроганием: «Как забыть эти сухие севастопольские морозы с ледяным ветром...». Вечером 10 ноября покидали Крым Кривошеий, его сын Игорь, редактор врангелевской газеты «Великая Россия» Чебышев и управляющий делами правительства Тхоржевский. Вчетвером выехали на автомобиле на Графскую пристань, чтобы ровно в полночь подняться на борт английского адмиральского крейсера «Кентавр».
«На Графской пристани катера главнокомандующего не оказалось, — вспоминает Чебышев. — Сели во французскую моторную лодку, поддерживавшую связь с другой
стороной бухты. Исколесили всю бухту, но „Кентавра" не нашли. Француз-офицер уверял, что „Кентавр" ушел днем.
Вернулись на Графскую пристань. Игорь Кривошеий пошел во дворец за разъяснением. Оказалось, что катер ждет нас на Минной пристани. Катер, действительно, там нас ждал. Отвалили. До полуночи оставалось всего четверть часа.
„Кентавр" стоял в Стрелецкой бухте... Катер шел полным ходом. Из трубы вырывались искры и пламя. Бухта и берега были погружены во мрак.
Вдруг вырисовался в темноте крейсер, сиявший электрическими огнями...
У трапа Кривошеина встретил адмирал со штабом. Нас провели к адмиралу в салон, где горел огонь в печке-камине. Когда мы уселись в мягкие кресла и протянули ноги к огню — нервы стали разматываться и приходить в норму. Кривошеин спал на диване одетый. Мы с Тхоржевским — в креслах, я сразу заснул. Ночью проснулся. Крейсер шел. Мы оставили Россию, на этот раз надолго».
Потом оказалось, что оставили навсегда.
Ивану Тхоржевскому запомнилось, что он провел «страшную бессонную ночь на английском крейсере». В глазах Кривошеина «тогда уже ясно читалась смерть, сразившая его через несколько месяцев...».
В декабре 1920-го Тхоржевский вернулся в Париж, сюда же прибыла его семья. Ему еще везло: продолжал существовать — уже во Франции — Русский Торгово-Промышленный банк, и, как единственный член петербургского правления банка, оказавшийся в Париже, Тхоржевский вошел и в новый состав Правления. Банк помещался в доме на rue
Scribe, из окон его конторы видна была крыша здания Grand Opera.
Но вот в октябре 1924 года французское правительство решило признать советскую власть в России. Затем, учитывая огромные российские долги Франции, правительство наложило секвестр на имущество двух российских банков в Париже. Так что Торгово-Промышленному банку пришел конец. Тхоржевскому пришлось искать другие средства к существованию.
Возвращаться в Россию, под власть большевиков, было просто немыслимо, надо было находить свое место здесь.
Иван Тхоржевский стал усердно сотрудничать в русской эмигрантской прессе. Под псевдонимом Джон и под собственным именем. Писал статьи. Публиковал свои поэтические переводы. Материальной опорой становилось то, что прежде было лишь занятием для души.
Его наибольшей поэтической удачей оказались вольные переводы четверостиший Омара Хайяма, в 1926 году они печатались, не полностью, в парижских «Современных записках», а в 1928-м вышли отдельным изданием.
Чтобы добиться удачи, поэту-переводчику нужен не только талант, нужна созвучность того, что он переводит, тому, что он чувствует и переживает сам. Переживаниям русского литератора-эмигранта оказались созвучны многие четверостишия Хайяма. Например, вот это, Тхоржевским по-своему пересказанное:
«Не станет нас!» А Миру хоть бы что.
«Исчезнет след!» А Миру хоть бы что.
Нас не было, а он сиял; и будет!
Исчезнем — мы. А Миру хоть бы что!
Или:
Ты нагрешил? запутался, Хайям?
Не докучай слезами небесам.
Будь искренним! А смерти жди спокойно.
Там — или бездна, или жалость к нам!
Жизнь в эмиграции с ее бесконечными ожиданиями, с судорожными иллюзиями, часто казалась призрачной, и, возможно, поэтому Иван Тхоржевский с таким чувством перевел стихотворение Сюлли-Прюдома «Тени» (напечатано в газете «Возрождение» в 1929 году):
Покорная, за мною следом
Блуждает, вьется тень моя.
Но смысл движений ей неведом:
В пыли, пустая толчея?
А я, беспомощный, а я?
Обрывок ночи, полный бредом...
Чему-то вслед, к чужим победам
Уводит жизни колея.
Я тень от ангела. Он тоже —
Неясный, шаткий отблеск Божий,
К земному первая ступень;
А ниже — мир еще туманней,
Полу-тревог, полу-мерцаний.
Там тень моя бросает тень.
Много лет он был постоянным сотрудником «Возрождения», газеты монархической, что, однако, не обязывало его оправдывать любые прошлые действия Николая Второго или несерьезное решение великого князя Кирилла Владимировича, — в 1924 году великий князь, пребывая в эмиграции, провозгласил себя императором всероссийским
Кириллом I. О нем Иван Тхоржевский написал иронические стихи, в которых были такие строчки:
Всё о троне русском грезит...
Обожди, отец честной.
Кто ж христосоваться лезет
В понедельник на Страстной?
В стихотворном фельетоне на страницах «Возрождения» в 1925 году Тхоржевский высмеял и левое крыло эмиграции, готовое смириться с разрушением прежней России:
Очернили белое,
Обеляют красное,
Растеряли целое,
Баламутят ясное.
Эмигрантская пресса бесконечно дискутировала вопрос: кто виноват в падении Российской империи? «Ответ слишком ясен: все...» — Так утверждал на страницах «Возрождения» Иван Тхоржевский.
Но его томили не только раздумья о минувших годах. В J 937 году он писал в статье «Большевики, Герцен и эмиграция»: «„С того берега" мы, подобно Герцену, рвемся — не властвовать над Россией, а раскрепостить, развязать ее! С Герценом у нас больше, чем мы думаем. Разве не лучшим девизом национальной эмиграции русской был бы старый, звенящий девиз герценовского „Колокола" — „Зову живых!"»
Как и большинство эмигрантов, он не утрачивал веру в недалекий крах сталинского режима и свое возвращение в Россию. Он писал уже накануне новой мировой войны, в 1939 году: «Конечно, все мы унесем домой с Запада
немало разочаровании и, вместе с душевной возмужалостью, наш внутренний теперешний холодок к „чужому". Но так просто, по-большевицки, шапками закидывать Европу и нелепо кичиться перед ней мы не будем. России придется долго еще черпать и вливать в себя полной чашей западную деловую энергию... Между тем, многие русские люди за рубежом — больны (чисто по-большевицки) манией нашего во всем превосходства». Он утверждал: «У нас многое было мягче, лучше, но нам не хватало выдержки, не было крепкого станового хребта культуры — уважения к себе и к чужому праву. Душа культуры — не страсть, а именно уважение к своему и к чужому».
Но история поворачивала совсем не на тот путь, на который так долго уповала русская эмиграция. Воображаемое воскресение России отодвигалось во времени, как мираж, в неопределенную даль. Для души оставалась лишь та Россия, которая помнилась...
Когда разгорелась Вторая мировая война и немцы заняли Париж, газета «Возрождение» перестала существовать. Печататься Ивану Ивановичу уже было негде, он бедствовал, целые дни проводил в библиотеках, читал, записывал свои размышления о русской литературе. В зимнее время в библиотеках было тепло, а дома холодно, так что домой он не торопился. Выручала материальная поддержка друзей, особенно помогал ему писатель Владимир Пименович Крымов, состоятельный и деловой человек, сумевший приобрести капитал уже после революции, за рубежом. Всё военное время Иван Иванович оставался в Париже, завершил книгу «Русская литература». Двумя изданиями она вышла в Париже после войны. Часть ее была первоначально издана во французском переводе. Книга эта — своего рода панорама, обзор, в ней множество
характеристик, иногда очень метких, зачастую весьма субъективных, спорных. Впоследствии писатель Борис Константинович Зайцев замечал по поводу этой книги и ее автора: «Странно было бы ждать от него "литературоведения", научности, слишком он был непосредственно даровит, не систематичен, не упорен. Получилась огромная, очень занятно написанная книга.... Школьного в книге нет. Это антипод учебнику».
После войны газета «Возрождение» не возродилась. Но Иван Иванович уговорил ее престарелого и все еще довольно богатого издателя выпускать под тем же названием журнал. В 1949 году журнал «Возрождение» — тонкий, тетрадями — начал выходить; Иван Иванович, как редактор, взялся за дело горячо, но здоровье подвело, сказался возраст, и через год он вынужден был отказаться от редакторства. Умер он 11 марта 1951 года в Париже и похоронен на православном кладбище в Сент-Женевьев де Буа.
В некрологе Борис Константинович Зайцев написал: «Я не знал Тхоржевского в его молодые годы, петербургские. Но видел портрет того времени. Он изображен в камергерском мундире, еще худенький, с лицом нервным и действенным, возбудимым (польская кровь). Этот Тхоржевский — даровитый и живой, широко образованный... Был, конечно, разносторонен и раскидист, на многое откликаясь, многим воодушевляясь, вряд ли особенно сосредоточиваясь на чем-нибудь. ...Затрудняюсь представить себе Ивана Ивановича чиновником. Слишком он был и жив, и остр, жизнелюбив, горяч, непоседлив. Думаю, больше всего тянула его к себе сама жизнь — в ее формах прельстительных — любовь, искусство, даже азарт игры. ... Живого Ивана Ивановича, веселого, оживленного, всегда чем-нибудь увлекающегося, увидел только в
эмиграции (и всегда чувствовал к нему неколебимое расположение). С ним всегда было интересно, легко...».
Я очень жалею, что мне так и не привелось повстречаться с моим дядей Ваней. Он умер, когда мне было неполных 24 года, умер в эмиграции, а я оставался на Воркуте, где окончил лагерный срок и работал тогда по вольному найму.