ПОСЛЕ ТОГО, КАК ВСЕ РУХНУЛО

 

Среди бумаг Ивана Ивановича Тхоржевского сохранилась небольшая рукопись под заголовком «Из семейной хроники», адресованная «моим детям» — сыну и дочери. В этой рукописи рассказывается, между прочим: «Император Николай I, ненавидевший поляков, особенно после польского восстания, потребовал, чтобы близкий к нему генерал именовал себя Тхуржевским, а не Тхоржевским, и сам его так называл (с ударением на первом слоге). Петербург (где я служил в канцелярии Совета министров и стал потом камер-юнкером и камергером) сразу же встретил меня этим ударением, и я ему покорился. Но не все Тхоржевские охотно этому следовали. Отец мой, например, предпочитал сохранить наследственное, хотя и польское ударение (у поляков ударение всегда на предпоследнем слоге). Отец считал (и я тоже. — С. Т.) перенос ударения насилием над языком (хотя бы и по царскому повелению). А, кроме того, мой отец вообще отрицательно относился к Николаю I, да и ко всей вообще петербургской власти, считая ее далекой от подлинной русской жизни. „Как все это рухнет!" — задумчиво и часто повторял он».

Иван Феликсович Тхоржевский был убежденным противником царского самодержавия. Смолоду сотрудничал в народнических изданиях, однако революционером не

 

стал и до конца жизни оставался, можно сказать, умеренным республиканцем.

О том, как революция 1905 года коснулась его усадьбы в Самтависи (тогда — в Горийском уезде Тифлисской губернии), сохранились любопытные свидетельства в семейной переписке. В феврале 1905-го дочь Ивана Феликсовича, моя тетя Шура, писала мужу из Тифлиса, что приехал из Самтависи управляющий Феликс и рассказал, что местные крестьяне-осетины «за зиму обнищали и теперь умоляют брать на работу хоть и дешевле, но только пока; и „когда придет бунт, работать не будем,", так решено... кем, когда — сами не знают. Папа велел теперь нанять их как можно больше... У них, промеж себя, идет разговор и об отнятии садов у „господ", но прямо Феликсу этого не говорят. Думаю все же, что в этой местности бояться нечего... Наш папа удивительно справляется со всякими вопросами, без гнева и лишнего пыла, с умом и юмором».

А вот письмо моей бабушки Александры Александровны к дочери Шуре в марте 1905 года. Рассказано о том, как Иван Феликсович ездил на несколько дней в Самтависи: «...вид 4000 крестьян, с красным флагом ходящих по шоссе и уводящих всех с работ, мог сильно занять воображение. Они зашли и в наш сад и папе кланялись и говорили: мы против вас ничего не имеем, но рабочих должны увести — у всех уводим. Но двух, служащих помесячно, оставили — и трус Феликс решил остаться (т. к. узнал, что везде неспокойно и некуда бежать)».

В апреле 1906 года в Тифлисе Иван Феликсович получил по почте письмо, подписанное: «Горийская группа террористов». В письме прочел: «...узнав о вашем состоянии, требуем с вас 45 рублей, положите под водосточную

 

трубу» — и указано было, где именно. Авторы письма угрожали убить его или кого-либо из его детей, если требование не будет выполнено. Александра Александровна рассказывала в письме к дочери: «Все-таки три дня беспокоились мы все. Теперь забыли. Папа, конечно, ничего не сделал». Не сделал, прежде всего, потому, что угроза прозвучала как-то несерьезно. Почему требовали 45 рублей, а не 50, не сотню, не тысячу? Сумма была названа явно без запальчивости. Ну, что это были за террористы...

В том же году в Тифлисе Иван Феликсович деятельно участвовал в подготовке выборов в Государственную Думу как сторонник конституционно-демократической (кадетской) партии.

До революции 1917 года он не дожил, но, кажется, его нисколько не ужасало, что «все это рухнет».

 

Его сын и мой отец Сергей Иванович Тхоржевский разделял взгляды своего отца. По окончании университета он также вступил в кадетскую партию. Уже накануне Октябрьской революции видел свою ближайшую цель в том, чтобы стать депутатом Государственной Думы...

В 1918 году, уже при власти большевиков, он активно сотрудничал в еще как-то существовавшем в Петрограде «Вестнике партии Народной Свободы» (так стала называться партия кадетов). В одной из своих статей на страницах «Вестника», в № 4-м, он заявлял: «Партия Народной Свободы признать роль Мессии за каким бы то ни было классом не соглашается. Она всегда думала, что "царство свободы" наше "рабочее и крестьянское" правительство не создаст». — Почему? А вот почему: «Очевидно, что новый экономический строй, каков бы он ни был, не должен понизить производительность народного хозяйства. Сумма

 

народного богатства должна и дальше увеличиваться, а не уменьшаться. Обеспечивает ли это социализм?» — Ответ следовал из дальнейших рассуждений: «В социалистическом обществе каждый будет обязан трудиться согласно общему плану и каждому общество должно будет обеспечить безбедное или, во всяком случае, сносное существование. Формула "каждому по потребностям" применима лишь при условии, что продукты будут в достаточном количестве... Если у людей не окажется побуждений что-нибудь изобретать, предпринимать, хлопотать, без надежды на личное обогащение, но только в силу высокоразвитого чувства долга и любви к людям, — то работать на общую пользу можно будет заставить только принуждением». Статья заканчивалась так: «Каковы люди — таков и общественный строй; русский социализм есть социализм рабства, нищеты и невежества. Это вполне реальная угроза, которой надо смотреть прямо в глаза».

В другой статье (в № 7 «Вестника» за 1918 год) Сергей Иванович Тхоржевский напомнил, что еще семь лет назад либеральный философ и публицист князь Евгений Николаевич Трубецкой с горечью писал, что историческое развитие привело Россию к крайним путям и среднего пути не оказалось. В статье «Над разбитым корытом (Из итогов десятилетия)» в № 2 «Русской мысли» за 1911 год Трубецкой отмечал: «Злой рок нашего освободительного движения именно в том и заключался, что всякие другие течения, кроме крайних, в нем были лишены реальной силы. ... Справа и слева русский либерализм неоднократно клеймился наименованием „беспочвенного". — Он и был беспочвенным в том смысле, что не имел опоры в народе. Трубецкой писал: «Реальной силой в данный момент могут обладать у нас только крайние течения, т. е.

 

крайняя демократия пугачевско-эсеровского или пугачевско-эсдековского типа и столь же крайняя олигархическая реакция дворянско-чиновничья. Центр роковым образом обречен висеть в воздухе». — Да, в революцию выбор шел между двумя крайними путями, и надежды либералов на «средний путь», то есть на путь без применения насилия, отодвигались на неопределенное будущее.

Издание «Вестника партии Народной Свободы» было большевиками запрещено. Сильно поредевшая организация этой партии в Петрограде распалась.

Эмигрировать мой отец не хотел и с 1920 года ради заработка стал преподавать, сначала — в высших учебных заведениях Петрограда, затем — пришлось! — уже в обычных школах. В советских «вузах» он преподавал, пока ему это еще не запрещали, социологию и историю политических учений. В школах преподавал историю («обществоведение»).

Заняться углубленным изучением истории русского народа его побудили события гражданской войны, он стремился понять их историческую закономерность. Его особенно интересовали такие выразители народных чаяний, как Разин и Пугачев. Он проводил изыскания в архивах, для этого ездил в 1927 году в Воронеж, Тамбов и Пензу, а в 1929-м — в Оренбург. Написал ряд статей и успел опубликовать три книги по истории народных движений XVII и XVIII века.

Первая волна репрессий против историков, далеких от марксизма, ознаменовалась в Ленинграде так называемым «академическим делом». По этому делу в январе 1930 года был арестован и мой отец. Больше года провел он в тюрьме под следствием. Сидел в одиночной камере в ДПЗ

 

(Доме предварительного заключения), то есть там же, где и я четырнадцать лет спустя.

 

В декабре 1994 года я получил разрешение познакомиться с делом отца. Наконец-то это стало возможным, наконец-то многолетняя советская секретность начала преодолеваться!

К великому моему сожалению, бумаги (в том числе письма), изъятые при обыске, в архиве не сохранились. Так, во всяком случае, мне было объявлено. Все показания на допросах записывал следователь (и лишь то, что считал нужным), собственноручной в показаниях была только подпись.

При первом допросе отец сказал о себе: «...не сторонник диктатуры пролетариата, сочувствую демократической республике». Показал, что в 1921-23 годах был председателем кружка молодых историков и на собраниях кружка «критиковал отношение советской власти к интеллигенции и отсутствие свободы печати».

Прочел я приложенную к делу «справку», в ней сообщено, что брат подследственного Иван Иванович Тхоржевский «до 1922 года состоял секретарем Торгпромсоюза в Финляндии (монархическое коммерческое предприятие)... Он (Ив. Ив.) пользовался большой поддержкой министерства иностр. дел Финляндии и несколько раз посылал в Ленинград своих курьеров, которые имели свидания с Тхоржевским (сидящим у нас). Кроме того, Тхоржевский (Ив. Ив.) был крупным акционером Треугольника и связан с вредительской группой на Треугольнике теперь».

Эта справка, основанная, видимо, на агентурных данных, побудила следствие задать моему отцу соответствующие

 

вопросы. Он ответил, что сведений о брате не имеет с 1926 года и «никогда никто от его имени ко мне не приходил». А если кто и приходил (вполне возможно!), чего ради было признаваться в этом на следствии?

Кстати, я вполне допускаю, что в 1926 году в Ленинграде его посетил прибывший нелегально из-за границы Георгий Евгеньевич Эльвенгрен. Поскольку мне доподлинно известно, что, отправляясь в Советский Союз, последнюю свою ночь в Париже Эльвенгрен провел у Ивана Ивановича Тхоржевского, который жил тогда один, в маленьком отеле на rue d'Armeille (семья жила в Ницце).

Когда Иван Иванович бежал из Петрограда в Финляндию, Эльвенгрен был финским комендантом пограничного Териокского района, и, видимо, они встречались уже тогда. Потом Эльвенгрен стал военным представителем Врангеля в Гельсингфорсе, позднее, там же, — представителем «Союза защиты родины и свободы» (организации известного Савинкова). В январе 1922 года в Париже ряд эмигрантских деятелей — Савинков. Эльвенгрен и Тхоржевский в их числе — вступил в русскую масонскую ложу «Астрея». В 1924-м Савинков тайно перешел через границу в Советский Союз, был арестован и погиб в тюрьме. Его гибель Тхоржевский на страницах «Возрождения» назвал убийством. Вспоминал о Савинкове кратко: «За столиком бистро в Париже, год назад, помню его измученное и насмешливое лицо (внутренне сломанного человека!) — и глухой голос, мечтательно повторявший его же стихи о родине:

Пьяный запах ржи и мяты,

Темный зов лесной кукушки,

И исплаканы и смяты

Все углы моей подушки!»

 

Смерть Савинкова не остановила Эльвенгрена в его стремлении продолжать активную борьбу с большевиками. Как писал позднее Иван Тхоржевский об Эльвенгре-не, «неудержимая тоска погнала его домой, в Россию, на личный подвиг...».

Существуют разноречивые данные о том, когда и как он был схвачен агентами ГПУ. По первой официальной советской версии (смотри газету «Известия»), он был задержан летом 1926 года «на одном из московских вокзалов» (а из Парижа выехал поздней осенью 1925-го). Под следствием он провел в тюрьме почти год. А когда в Варшаве был убит русским «белым» советский полпред Войков, ГПУ в отместку постановило расстрелять двадцать человек, уже арестованных в разное время и по разным поводам. Войков был убит 7 июня 1927 года, и уже 9 июня в Москве двадцать человек были приговорены к расстрелу, причем приговор привели в исполнение в тот же день. Вторым в списке расстрелянных значился Георгий Эльвенгрен... Неделю спустя финский посланник в Москве выразил протест против того, что полковник Эльвенгрен, финский подданный, был расстрелян без суда и без уведомления о том правительства Финляндии. Посланнику ответили, что Эльвенгрен не заявлял о своем финском подданстве...

Если до своего ареста он успел побывать в Ленинграде, он наверняка должен был, по просьбе Ивана Ивановича Тхоржевского, тайно встретиться с его братом — моим отцом... Ясно, что арестованный Эльвенгрен в своих показаниях не упомянул о Тхоржевских ни единым словом.

Отцу моему на следствии пытались вменить в вину его поездки в 1928 и 1929 годах в Воронеж, Тамбов, Пензу и

 

Оренбург. Якобы он разъезжал «для сколачивания контрреволюционных сил». Знаю об этом со слов отца, в следственных протоколах я этих обвинений не обнаружил. Но убедился, что явно не все вписывалось в протокол.

Сохранилось в деле письменное требование Тхоржевского дать ему очную ставку с арестованным академиком Тарле. В связи с чем — неясно. Очной ставки дано не было. Во всяком случае, никаких следов ее в деле нет.

Сколько-нибудь серьезных материалов для обвинения моего отца следствие не нашло, предъявить было нечего. Несмотря на это, уже 15 апреля 1930 года следствие вынесло «постановление»: «Тхоржевский достаточно изобличается в том, что он являлся членом контрреволюционной организации, ставившей себе целью свержение Сов.власти и установление в СССР, путем склонения иностр. государств к вооруженному вмешательству, конституционно-монархического строя». — Все! Заговор считался раскрытым. Зачем доказательства, когда можно обойтись без них?

Отец провел в одиночной камере более года и не поддался давлению следствия. Не признал себя заговорщиком и не дал никаких показаний против других обвиняемых по тому же делу. Но, поскольку все они, разумеется, не были сторонниками диктатуры пролетариата, в них виделся «классовый враг», который подлежал искоренению. Это определило их судьбу.

В феврале 1931 года мой отец, как и некоторые другие обвиняемые, тройкой ОГПУ был осужден — без суда — на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. А «глава заговора» академик Платонов был всего лишь сослан в Самару (где и умер в 1933 году).

Из тюрьмы мой отец попал на знаменитую стройку Беломорканала. Число заключенных в Белбалтлаге достигало

 

ста двадцати тысяч одновременно — эта цифра известна мне со слов отца, — будучи заключенным, он работал экономистом в УРО (учетно-распределительном отделе) Управления Белбалтлага, в Медвежьей Горе. Среди сохранившихся записей отца отмечу такую (за 29 августа 1933 года): «Построенный канал работает лишь на 1/6 своей пропускной мощности; канал построили, а возить по нему оказалось нечего...». Невольно возникает вопрос: чего же ради отправили на строительство почти бесполезного канала десятки тысяч заключенных? Кажется, экономические расчеты принимались во внимание меньше всего... А вот еще одна запись отца (7 августа того же года) — после прочтения газетной статьи Горького «Воспитание правдой»: «Во всех его статьях проходит одна мысль, которую я не могу переварить: что назначение человека заключается в „борьбе с природой" и „победе над природой". Эта фраза пошла в ход еще со времен утопического социализма (если не ошибаюсь, ее облюбовал Прудон в своей „La guerre et la paix"), — но она мне кажется игрой слов. А ничто так не запутывает мысль, как всякие метафоры. „Воевать", а, следовательно, и „побеждать" человек может только человека. „Равнодушная" же природа ко всем одинакова, и надо только уметь воспользоваться ее дарами, которые она щедро рассыпает. И когда невмоготу делается от подлости и всякой скверности людей, стоит только уединиться в лес или в поле, побыть на лоне природы — и выходишь освеженным и укрепленным. У меня сейчас есть одна мечта: когда-нибудь побывать на Кавказе, в родных, знакомых местах, посидеть на горе, где когда-то мы любовались игрой красок на небе при закате солнца, посмотреть вниз на речку, прямоугольники разноцветных полей (желтой пшеницы, зеленой кукурузы),

 

чередующихся с садами — и вдыхать при этом запах скошенного сена... Это сохранится и при социализме (ведь не везде будет пахнуть бензином и нефтью!); это даст силы жить и тогда, когда других удовольствий в жизни не будет».

В сентябре 1933 года, по случаю окончания строительства канала, мой отец, в числе тысяч других заключенных, был досрочно освобожден. Получил удостоверение в том, что освобождается «с правом свободного проживания в СССР без ограничений». Однако домой он не поехал, не видел для себя в Ленинграде никаких перспектив. Знал, что с его документами устроиться на работу в Ленинграде чрезвычайно трудно...

Как историк, он был изгнан из научных рядов. Это подтверждалось вышедшей в 1931 году книгой «Классовый враг на историческом фронте» (авторы — Г. Зайдель и М. Цвибак), в этой книге клеймился академик Платонов как контрреволюционер и, между прочим, заявлялось, что «тема контрреволюционного свойства, ориентирующаяся на кулацко-крестьянские слои, была представлена в близких Платонову кругах Тхоржевским с его работами о донском казачестве, народных волнениях XVII века, Разине и Пугачеве. В этих работах отразилось желание показать буржуазный характер движения крестьянства, как основной надежды врагов рабочего класса». А в 1933 году журнал «Историк-марксист» поместил статью, в которой утверждалось, что книги историка Тхоржевского «проповедуют одну и ту же враждебную диктатуре пролетариата политическую программу». Это звучало как обвинительное заключение. Так что спокойного существования ждать не приходилось.

 

Как же мог обвиненный избежать новых преследований? Лишь одним путем — исчезнув из поля зрения обвинителей. Он и уехал подальше — на Дальний Восток.

Уже по вольному найму он семь лет проработал экономистом в столице Байкало-Амурских лагерей, городе Свободном. Почти каждый год приезжал к семье в Ленинград — в отпуск. Трудился над двумя большими историческими исследованиями — об участии башкир и калмыков в пугачевщине. Во время отпусков занимался в ленинградских архивах и библиотеках.

Наконец, в сентябре 1940 года он решился окончательно вернуться в Ленинград. Я, тогда еще тринадцатилетний мальчик, встретил его на вокзале, и мы с ним вдвоем поехали домой, на улицу Чайковского. Ехали на извозчике — подумать только: тогда еще существовали извозчики в Ленинграде...

Зиму 1940-41 годов он не служил нигде, трудился над завершением написанного, надеясь на публикацию своих трудов в близком будущем. Надеялся также (какие-то основания для этого были) получить место преподавателя в университете с осени 1941 года.

Но тут началась война, а затем и блокада, и ничто не могло его спасти. 29 января 1942 года он умер от голодного истощения.

Потом я написал стихи его памяти, в них есть такие строчки:

Снегом и сумраком укутанные крыши,

медленная смерть в тяжелой тишине...

Вечная благодарность

тебе, остывшему,

за искры жизни, оставленные мне.

 

Еще вот о чем, пожалуй, стоит рассказать.

В 1937 или 1938 году (не знаю точно) вызвали в ленинградский Большой дом Алексея Ивановича Тхоржевского, единственного из братьев Тхоржевских, который тогда жил в Ленинграде (и летом 1941-го умер от туберкулеза). Ему сказали: в Париже умер ваш брат Иван и оставил наследство. Хотите получить? Он, разумеется, тут же отказался от всякого наследства и был отпущен домой. Ушел, удивляясь, что его не арестовали...

А ведь брат Иван тогда был жив.

Поразительно сходная история произошла примерно в то же время в Париже. Там, на каком-то собрании представителей прессы, присутствовал, как представитель газеты «Возрождение», Иван Иванович Тхоржевский. К нему подошел некто говорящий по-русски, отрекомендовался сотрудником советского полпредства и спросил: а знаете ли вы, что недавно в Советском Союзе, в лагере, умер ваш брат Сергей Иванович Тхоржевский? — Такая печальная была новость...

А ведь на самом деле Сергей Иванович тогда был жив.

Сходство этих двух маленьких эпизодов наводит на мысль, что при всей их кажущейся абсурдности они имеют одно и то же объяснение. Причем объяснение тут я вижу единственное.

Известно, что в октябре 1937 года в Париже Русский Общевоинский Союз (РОВС) создал комиссию по расследованию дела о похищении советскими агентами генерала Миллера, председателя РОВС. Возглавил комиссию генерал Эрдели, а одним из пяти членов комиссии стал Иван Иванович Тхоржевский. Вполне возможно, что именно поэтому на него тогда обратила внимание советская агентура в Париже, и в НКВД решили выяснить, нет

 

ли у него тайной связи с братьями, оставшимися на родине. Придуманы были провокационные вопросы. И если бы братья Тхоржевские, Алексей в Ленинграде и Иван в Париже, опровергли услышанную ложь, они бы тем самым выявили свою осведомленность — и, значит, тайную связь. Но, при полной тогдашней невозможности легальной переписки, никакой тайной связи тоже не было. Ведь советская граница была на замке...