ЗАМЕТКИ ЧИТАТЕЛЯ

 

Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии.

В. О. Ключевский.

Курс русской истории, ч. I

Именно так!

Любое дело у нас, в России, выполняется, как правило, рывком, авралом. Видели, как работают на городских стройках? Обычная картина: полчаса работают словно наперегонки, жмут во всю. А затем битый час — ленивое сидение на досках, перекур с дремотой.

И, вероятно, нет ничего более тяжкого для русского рабочего, чем конвейер — изобретение, разумеется, никак не российское. К равномерным усилиям у нас не лежит душа. Зато мы умеем поднажать, рвануть...

В России — если загорелись желанием — горы могут своротить. Только вот по самой природе своей энтузиазм не может быть чем-то постоянным, стабильным. Он вспыхивает, если цель представляется близкой, еще рывок —

 

и дотронешься рукой. Если же цель отодвигается в неопределенную даль — она тускнеет, энтузиазм гаснет, и попытки искусственно подогревать его — безнадежны.

 

В России всё возможно, если хотят, и ничто не возможно, если не хотят...

Н. С. Лесков.

Из писем (1876)

В самом деле. Как бывает, если — не хотят? Работу, которая немила или невыгодна, русский человек чаще всего откладывает «на потом» — в надежде, авось это «потом» вообще никогда не наступит. Если же его работать принуждают — он туфтит. Слово «туфта», кажется, родилось в лагерях, оно было известно еще на стройке Беломорканала. Туфта означает работу мнимую, видимость работы, блеф.

Когда работают без заинтересованности и, значит, абы как, спустя рукава, а «наверху» ждут непременно «высоких показателей», ожидаемые показатели хитро сочиняются на бумаге. Столь вошедшие в обиход при советской власти приписки на промышленных предприятиях, подтасовки в отчетах, — это всё та же туфта, только на другом уровне.

Есть такая живучая поговорка: бумага всё стерпит. В России давно привыкли к тому, что на бумаге — одно, в действительности — другое. Многим кажется, что так и следует быть: бумага должна выставлять наше бытие в лучшем виде и прикрывать срам.

И сколько рвения, сколько усилий тратится, чтобы — прикрыть!

 

Привычки рабства слишком глубоко в нас внедрились; нескоро мы от них отделаемся. Нам во всем и всюду нужен барин... Ну, вот он и есть у нас; это, значит, наш; а на все остальное мы наплевать! Чисто холопы! И гордость холопская, и холопское уничижение. Новый барин народился — старого долой! То был Яков, а теперь Сидор; в ухо Якова, в ноги Сидору!

И. С. Тургенев.

«Дым»

Да, в подпевалах и подхалимах недостатку на Руси никогда не было. Издавна повелось так: если уж славословить — так до небес, а поносить — так последними словами. Как писал Вяземский:

У нас и дважды два всё как-то лезет на пять;

Мы хвалим чересчур и чересчур браним.

Придет ли в голову нам

что-нибудь состряпать,

Всё пересахарим иль всё пересолим.

О, это холопское усердие!

А если кто, вопреки общему правилу, не склонен к крайностям в оценках, не склонен ни славословить, ни поносить, — тот легко может прослыть человеком чужим и равнодушным.

Сдержанность в характере если и считается некоторым достоинством, то лишь потому, что редка. Чувство меры — в действиях, в поступках — несвойственно русским

 

людям, даже чуждо. Обладают им в какой-то степени лишь немногие, но и этим немногим, кажется, потерять чувство меры легче всего.

Должен честно признаться, что себя я отношу именно к этой последней категории. Хотя как-то неловко вслух оценивать свою персону, так сказать, со знаком «плюс». Но ведь свои минусы я тоже стараюсь не скрывать — по крайней мере те, которые вижу. Вижу, конечно, далеко не все. Наблюдая со стороны за другими, отмечаю, что всякий человек способен увидеть лишь часть своих недостатков. У меня нет оснований считать себя исключением.

Однако, черт возьми, неужели нет у меня чувства меры?

Этим качеством я не только хвалюсь. Я им еще и сокрушаюсь, ибо знаю: литератору не мешает иногда хватить через край — в пристрастии, в нетерпимости, в сгущении красок. Иногда не мешает ошпарить читателя кипятком — чтобы он почувствовал, взвыл и запомнил. Этого я, к сожалению, не умею совсем.

Характер у меня размеренный и умеренный, как у немца (хотя немецкой крови во мне — от немца-прапрадедушки — малая капля). Русской натуре вообще свойственно иное: «Коль ругнуть, так сгоряча, коль рубнуть, так уж сплеча!» — как писал русейший поэт Алексей Константинович Толстой.

Увы, сплеча у нас не только дрова рубят.

Есть русская поговорка: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет». Причем в истории нашей расшибали себе лоб, прежде всего, фанатики. И не только себе, но и тем, кто пытался их вразумить.

 

Есть документы парадные, и они врут, как люди.

Юрий Тынянов.

«Как мы пишем»

Я бы добавил, что вранье можно встретить не только в парадных, но и в сугубо частных документах. Врут сознательно — те, кто хочет скрыть правду, и бессознательно — те, кого память подвела. Поэтому автор исторического исследования, даже если он строго следует документам, не гарантирован от невольных искажений истины. При этом можно просто смириться с мыслью, что многие вольно или невольно врут и привирают: мемуаристы, историки, свидетели, очевидцы. А можно попытаться во всех разноречивых свидетельствах отделить правду от неправды — ради того, чтобы выяснить, как же оно было на самом деле. Взять на себя роль исторического следователя и разобраться — чтобы иметь право судить.

Как известно. Тынянов о своем методе исторического романиста написал определенно: «Там, где кончается документ, там я начинаю». А ведь эта фраза предполагает, что писатель с несомненностью знает, где кончается документ. Но пусть он действительно знает весь доступный материал, это означает лишь одно: автор знает, где на сегодняшний день кончается документ, который удалось выявить. Завтра могут быть обнаружены новые материалы, и окажется, что автор дал волю своей фантазии раньше, чем документ кончился. И чем лучше выполнил автор свою художественную задачу, тем скорее читатель поверит, что и в действительности было именно так. Но если домысел с реальностью не совпадет, он обернется дезинформацией!

Полагаю, что доверие читателя обманывать нельзя.

 

Массы хотят остановить руку, нагло вырывающую у них кусок хлеба, заработанный ими, — это их главная потребность. К личной свободе, к независимости слова они равнодушны; массы любят авторитет, их еще оскорбляет человек, стоящий независимо; они под равенством понимают равномерный гнет...

А. И. Герцен.

«С того берега»

Это было написано в 1848 году... С тех пор столько воды утекло, столько грандиозных исторических перемен в России произошло, однако общее отношение к личной свободе, к независимости слова, право же, мало изменилось. Независимое слово, как это ни печально, многими по-прежнему воспринимается как проявление отчужденности. Потребность в свободе — интеллектуальной, духовной — остается органичной лишь для интеллигентного меньшинства.

В России слово «свобода» издавна понималось как анархический разгул под лозунгом «все дозволено». Или же, в лучшем случае, как свобода действий, не ограниченная законом. Рамки закона представляются у нас неизбежно жесткими, поэтому свобода в рамках закона — это как бы и не свобода вовсе. Неудивительно, что при таком понимании этого слова призыв к свободе звучит подозрительно, словно это призыв к безответственности, к распоясанности, к беззаконным действиям. Многие поэтому страшатся свободы, предпочитая жесткий государственный контроль.

 

Любые перемены означают преодоление инерции. Но ведь историческая инерция — это мощная сила, и так называемый ветер перемен одолеть ее не может. Необходимы мощные потрясения, без которых инерцию не преодолеть.

 

Я думаю, самая главная, самая коренная потребность русского народа — есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем.

Ф. М. Достоевский.

«Дневник писателя»

Эти слова Достоевского меня давно смущают.

Потребность страдания я могу истолковать как потребность искупления грехов или же как потребность показать пример мученичества — и тем самым воздействовать на сознание людей, разрушая скорлупу черствости и равнодушия. Но как бы ни толковать эту потребность, я вижу ее лишь в отдельных выдающихся личностях и никак не вижу — не могу разглядеть — в народе вообще. Существует ли она на самом деле, всегдашняя и неутолимая?

Я всё более склоняюсь к мысли, что Достоевский просто мерил всех на свой гигантский аршин.

Сам он стремился пострадать, конечно, потому, что видел перед собой великий пример Христа. И, может быть, еще потому, что имел за плечами четыре года сибирской каторги и знал: мученику в народе верят.

Российская действительность несколько столетий направляла сознание людей в русло жестокой логики,

 

толкающей к определенной цепочке выводов: если правдолюбец — значит мученик; если не страдает — значит зачерствел; если благоденствует — значит ворует.

Разрушить такую логику не просто. А в системе запретов и секретов — вообще невозможно. Возможно — только в открытом обществе.

 

Иногда сомневаешься в этом, но, кажется, это действительно так, что есть не только два понятия, но две реальности: народ и интеллигенция; полтораста миллионов с дной стороны и несколько сот тысяч — с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном.

Александр Блок.

«Народ и интеллигенция»

В нашей стране понятия «народ» и «интеллигенция» не смешивались никогда, хотя единство их провозглашалось множество раз. Казалось бы, интеллигенция — часть народа, такая же неотъемлемая, как рабочие и крестьяне...

Ан нет. Когда мы слышим выражение: «В народе говорят...» — его надо понимать так: «Говорят в среде людей малообразованных». Нелепо, но факт: именно малая образованность позволяет русскому человеку причислять себя к народу. Высокая образованность эту возможность отнимает начисто.

Говорят о «долге интеллигенции перед народом» — и тем самым подчеркивают, что народ — одно, интеллигенция — другое. Интеллигент может быть выходцем из

 

рабочей или крестьянской среды, но самое слово «выходец» подразумевает, что человек из народной среды «вышел» и уже существует как бы вне ее.

В России широко распространено убеждение, что в крестьянах и рабочих воплощено здоровое народное начало, интеллигенция же носит в себе некую червоточину, отчего может разлагаться и загнивать. «Гнилая интеллигенция» — любимое ругательство з лексиконе тех, кому чужд и потому непонятен духовный мир интеллигента.

 

Знаешь, почему я — поэт, а Маяковский — так себе — непонятная профессия? У меня родина есть! У меня — Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же! А у него — шиш!

Слова Сергея Есенина

(по воспоминаниям Вольфа Эрлиха)

Все-таки Маяковский — большой поэт, и если он, русский («дедом — казак, другим — сечевик»), родился в Грузии, это никак не означает, что родины у него нет. Но Есенин, как видно, полагал, что родиной русского поэта должна быть русская земля, а иначе незачем и не для кого писать стихи на русском языке, иначе профессия поэта становится непонятной.

Но ведь для русского мужика вообще любой поэт — «непонятная профессия»!

«В своем краю я словно иностранец», — удрученно написал не кто иной, как Есенин, когда вернулся в родное рязанское село после нескольких лет, шумно проведенных в столицах — Петрограде и Москве. В этих его стихотвор-

 

ных строчках есть, конечно, преувеличение, но тень отчужденности, несомненно появилась, и поэт ее остро ощутил.

Иначе, думается, и быть не могло.

Заботы деревенских жителей сосредоточены в сфере житейской, весь уклад жизни поэта им чужд и, какие бы стихи он ни писал, ему надо скинуть пиджак и взять в руки наточенную косу, чтобы доказать, что он «свойский» и народу близкий. И Есенин демонстративно косил, как ранее Лев Николаевич Толстой демонстративно пахал, — потому что стихами и романами не преодолеть было отчужденности мужиков, которые ни стихов, ни романов не читают.

В народе нашем со времен крепостного права укоренилось подозрение, что всякий белоручка живет, так или иначе, за счет тех, кто в поте лица трудится. Труд интеллигента, если он внешне сводится к занятиям за письменным столом, многие вообще трудом не считают.

Такой убежденности способствовало размножение за письменными столами армии чиновников, — эти люди с готовностью причисляют себя к интеллигентам, хотя морального права на это у них нет.

Вы скажете: «Но разве народ теперь не признает Толстого и Есенина?» — Да, признает. Однако, ныне Толстой и Есенин — это уже иконы, а иконы, как известно, обсуждениям и сомнениям не подлежат. Другое дело — неканонизированный живой писатель. Это уже непонятная профессия.

 

Единственная подлинная основа деспотизма есть сознание непогрешимости, дающее право на насильственную опеку; единственная твердая и прочная основа свободы есть критицизм, сознание относительности всех человеческих верований и стремлений, налагающее обязанность уважать всех людей и их свободу. ... Демократия не может быть основана на вере в непогрешимость большинства; для этой веры нет никаких оснований, и она менее убедительна, чем всякая иная вера. Демократия опирается, напротив, на отрицание всякой непогрешимости, будет ли то непогрешимость одного, или большинства; всякой непогрешимости она противопоставляет право каждой личности на соучастие в решении вопроса о человеческом благе.

С. Л. Франк.

«Философия и жизнь» (1910)

Это, конечно, точка зрения интеллигента, превыше всего ценящего свободу личности.

Все-таки рядовой русский человек твердо верит в непогрешимость большинства, и для этой веры ему не нужно никаких доказательств. Сознание причастности к большинству дает ему успокоительное ощущение причастности к силе большинства. И вообще рядовой русский человек испытывает величайшее уважение к силе.

Основное достоинство власти, с его точки зрения, опять-таки сила. Власть, которую можно было бы скинуть путем парламентских выборов, у русского народа никогда прежде уважения не вызывала. Так, в свое время не

 

добилось народного уважения Временное правительство Керенского — прежде всего из-за своей слабости. Уже само слово Временное вызывало сомнение в силе этого правительства, а главнокомандующего, того же Керенского, прозвали «главноуговаривающим». Могли уважать того, кто командует, не могли уважать того, кто уговаривает.

В России правительство, допускающее оппозицию, всегда воспринималось большинством как недостаточно сильное. Сила виделась в монолите, в приведении всех к одному знаменателю. И народ виделся как монолит, как непогрешимое большинство, так что всякий, кто своими суждениями вносил разноголосицу в общий хор, уже подозревался в отщепенстве, в чуждости.

У нас, в России, многообразие точек зрения в вопросах идеологии большинству до сих пор представляется явлением отрицательным: оно чуждо как православной соборности, так и социалистическому коллективизму. Между соборностью и коллективизмом психологически, видимо, не так уж трудно перекинуть мостик.

Нет, развитие свободы личности требует иной психологии, не только иных внешних условий.

Помню, в лагере, когда кто-нибудь из заключенных высказывал вслух какое-нибудь недостижимое желание, произносил в бараке тоскливое слово «хочу», — непременно кто-то откликался — раздраженно язвил: «А по харе не хочешь?»

В истории России тот, кто жаждал личной свободы и независимости, чаще всего получал именно «по харе». Однако, это не значит, что так должно быть всегда.

 

...Возьмем, например, социализм, как он сложился у немцев. Не думаешь ли ты, что он мог так сложиться только у того народа, где проселочные дороги обсаживаются вишнями и вишни бывают целы? Там, где посади простую, жалкую ветелку и ее выдернут — даже не по злобе, а просто «так себе», и где для сокращения пути на пять саженей проедут на телеге по великолепной ржи — не барской или купеческой, а по крестьянской, — там может быть разиновщина, пугачевщина, всё, что хочешь в этом роде — «бессмысленном и беспощадном», по выражению Пушкина, — но не социализм.

А. И. Эртель.

Из писем (1898)

Ну, это смотря что считать социализмом.

Как обобществление средств производства в централизованном государстве, социализм оказался у нас возможным, но всеобщее уважительное отношение к общественному добру, всеобщее и безусловное признание его неприкосновенности — осталось недостигнутым миражом.

И новой пугачевщины Эртель опасался не зря: чем-то похожим и подобным была в русской деревне гражданская война, когда жгли опустевшие дворянские усадьбы и когда старые законы превратились в пустые бумажки, а новых еще не появилось.

Эртель долго жил среди народа, в Воронежской губернии, знал народную психологию досконально.

К приведенному в его письме примеру я могу добавить более современный пример.

 

Побывал я на Тамбовшине и узнал, что в плодоводческом совхозе из года в год призывают сборщиков яблок не трясти яблони, потому что яблоки, падая с дерева, бьются и потом не выдерживают длительного хранения. Но ни уговоры, ни контролеры не помогали. Ведь куда проще тряхнуть яблоню и подбирать яблоки с земли, чем рвать их с веток. И причина нерадения вовсе не в низкой оплате труда: если сборщикам повысить оплату, они все равно будут трясти яблони, потому что — не в своем саду! Те же самые люди на своих приусадебных участках собственную яблоню ни в коем случае не трясут — берегут яблочки.

Вот вам и социализм.

Что тут можно было предпринять? Если поставить надсмотрщика над каждым сборщиком, яблоки станут вдвое дороже. Невыгодно.

У нас везде и всегда взывают к сознательности, но житейский опыт подсказывает, что на сознательность, то есть на внутреннюю дисциплинированность русского человека рассчитывать трудно. Поэтому уповают на укрепление дисциплины внешней, принудительной, на административную палку, наконец — на Уголовный кодекс. И скольким людям кажется, что этот кодекс надо еще ужесточить!

Ехал я однажды в поезде, и моим попутчиком был пожилой железнодорожник из Кременчуга. Он долго ругался по поводу постоянной нехватки мяса и масла в магазинах, а под конец сокрушенно сказал: «Беда, что Сталина нет!» «Почему вы так полагаете?» — спросил я. «А тогда бы все боялись!»

Это ведь характерный ответ. Очень многие в России полагают: чтобы в государстве порядок был, чтобы люди

 

трудились добросовестно, нужно, чтобы все боялись, нужен кнут. Да, да, не какая-то там свобода, а именно кнут! И как же горестно мне встречать такой взгляд на нашу жизнь, как остро я чувствую свою отчужденность, когда слышу подобное!

 

Приравнять всех можно только к низшему уровню.

П. А. Столыпин

(1907)

Такое убеждение высказал он в одной из речей своих, произнесенных в Государственной Думе. Разве он был неправ? Если задуматься, существует ли возможность добиться равенства для всех на высоком уровне? Это не удавалось нигде и никому.

Куда проще сделать всех бедными.

В старой русской деревне постоянная, вековая бедность могла бы казаться жителям естественной и поэтому терпимой, если бы усадьбы помещиков своим существованием тут же, рядом, не показывали возможность другого уровня жизни. Неравенство обиднее бедности. Особенно обидно неравенство явное, наглядное. Помещичьи усадьбы оставались в деревне бельмом на глазу — до 1917 года, потому-то их и жгли, мстительно жгли.

После революции искоренили помещиков, а затем и крестьян побогаче или, вернее сказать, не столь бедных, как большинство. С наступлением принудительной коллективизации деревня, казалось, достигала общего равенства, но это было равенство в бедности. А вообще в новом обществе достижение равенства с неизбежностью оказывалось иллюзорным: и прежде, и теперь, так или иначе, кто-то приказывал и кто-то подчинялся. Равенство

 

того, кто приказывает, с тем, кто подчиняется, — пустой звук. Их материальные возможности оказываются, понятно, разными. Власть имущие во все века не отказывались от создания своей системы привилегий. Всякие привилегии означают неравенство.

Но, вместе с тем, человеческая неудовлетворенность — мощный двигатель прогресса. Прогресс окажется ненужным и естественно прекратится, если, предположим невероятное, все окажутся материально и даже духовно удовлетворены. Если же прогресс бесконечен, значит человечество никогда не достигнет положения, при котором достанется каждому по потребности. И никого это не должно удручать! Никого не должна удручать мысль, что человечество никогда не остановится в стремлении своем к лучшему будущему.

Для меня конец прогресса непредставим. Утверждать, что прогресс имеет предел, было бы равносильно утверждению, что у неба есть потолок. Прогресс бесконечен, а это означает, что потребности всегда будут превышать возможности и неудовлетворенность человека современным ему порядком вещей никогда не исчезнет. Точнее говоря, вечной будет неудовлетворенность тех, от кого зависит прогресс.

 

В числе философских учений есть одно, которое в пошехонской среде пользуется особенной популярностью. Это учение гласит, что в конце концов добро неизбежно восторжествует, а зло посрамится. И тогда всем будет хорошо.

Каким образом и в какой срок совершится эта метаморфоза — на этот счет пошехонцы ничего определенного не отвечают. ... По всему, однако ж, видно, что метаморфоза посрамления зла совершится как будто сама собой. Пошехонцы будут сидеть у моря и ждать погоды, а в это время где-то «там» будет вертеться какое-то колесо. Вертится, вертится, и вдруг — трах! — приехали!

М. Е. Салтыков-Щедрин.

Из незаконченных набросков

(Собрание сочинений в 20 томах, т.15, кн. 2)

Конечно, заблуждение «пошехонцев», то есть российских жителей, — не в том, что колесо будет вертеться, а, во-первых, в представлении, что вертеться оно будет где-то «там», вовсе не над нашими головами и от нас независимо, во-вторых — в том, что вдруг окажется: «трах! — приехали!»

Если бы вдруг приехали, колесу оставалось бы только остановиться, а оно никогда не остановится, пока существует жизнь на земле. Так что мы никогда не «приедем». Борьба добра со злом — вечна, и участвовать в ней — наш неизменный долг.

 

Слово «долг» имеет разные оттенки: тягостный — если речь идет, например, о денежном долге, который трудно выплатить, и совсем иной, вдохновляющий — когда сознание своего долга придает жизни высокий! смысл. И позарез необходимо осознать: если ты ничего не должен, значит ты никому не нужен. Слава Богу, что мы кому-то что-то должны, а значит — нужны.

Потребность творить добро так естественна для нормального человека и так понятна! Поэтому содеянное добро не удивляет, его не надо объяснять (но всякая увиденная подлость непременно вызывает вопрос: почему?). Для человека с живой душой потребность творить добро должна быть равнозначна потребности неустанно действовать, не опускать руки.

К сожалению, слишком многие мои соотечественники склонны к убеждению, что в жизни нашей все как-то само собой образуется. Но колесо истории, как и всякое колесо, только по наклонной плоскости катится само. И тогда удержать его не легче, нежели катить в гору. На что же надеются? На чудо?

О моем понимании слова «чудо» я в начале книги уже написал. Но, видимо, слово это я понимаю все же не так, как его чаще всего понимают в России. Я прихожу к выводу: чудо — для большинства — означает не «что», а «как». Оно означает «чудесным образом». Как в народной сказке — «по щучьему велению, по моему хотению». Ковер-самолет, скатерть-самобранка — вот радужная сказочная картинка, отражающая извечную надежду на то, что все образуется само собой.

Нет, лишь в итоге постоянных и напряженных усилий можно дождаться свершения надежд — хотя бы и неполного. Сидючи у моря в ожидании погоды — ничего не дождешься, кроме старости и собственного конца.