КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

 

ВИКТОРИЯ

 

Мои первые воспоминания связаны с Полудино, деревней в Северном Казахстане; мне было тогда три или четыре года. Сюда после ареста Зои и Марии сослали мою тетю Александру, которую я считала матерью. Много позже я узнала, что от тюрьмы ее спасло только то, что она неодобрительно относилась к Зоиным друзьям-иностранцам, и особенно к американцу Джексону Тэйту. В отличие от Марии, она никогда и нигде не появлялась вместе с Тэйтом и Зоей.

Сразу после ареста Зои ее домработница Шура помчалась к Александре, и она забрала меня к себе. А вскоре после этого Александру, к тому времени уже дважды разведенную, мать двоих детей, выслали в Полудико — хоть и не в Сибирь, но сути дела это не меняло. И поскольку первые мои воспоминания ограничивались степной деревушкой, где проживало всего несколько сот человек, тяжким трудом зарабатывавших себе на скудную жизнь, мне моя жизнь там вовсе не казалась тяжелой. Другой я не знала. Я считала, что живу в нормальной семье — у меня есть мама, которую зовут Александра, брат старше меня на десять лет, которого зовут Юрий, и сестренка Нина, на пять лет старше. Я не ощущала нехватки того, чего никогда не имела, поскольку и

 

не подозревала, что существует что-то иное, чего у нас нет. Ведь не скучаешь же по куклам и другим игрушкам, если никогда их не видела. И не мечтаешь о мясе, если никогда его не пробовала.

По моим тогдашним представлениям, деревня Полудино была средоточием всего мира, и я меньше всего раздумывала, какая она, похожа ли на другие деревни. Она представляла собой кучку домишек, построенных посреди степи. А вокруг, насколько хватало глаз, простирались ровные, открытые всем ветрам просторы. Зимой, которая наступала здесь очень рано, наши усилия были направлены на сбор того, что могло гореть, однако печке все равно никогда не удавалось прогреть наш маленький домик так, чтобы растаял лед на стенах комнаты, бывшей одновременно и нашей гостиной, и спальней. Не теплее было и в крошечной кухоньке. Температура двадцать пять градусов ниже нуля была для тех мест обычным явлением, а ветру, несущемуся с дикой скоростью по степным равнинам, ничего не стоило проникнуть в дом через зазор под дверью, в оконные щели и в щели под стенами, потому что дом стоял прямо на земле без всякого фундамента. Уборная была за домом, поэтому в особо сильные морозы или в большие снегопады приходилось заносить в дом ведро.

А летом солнце пекло напропалую, нагревая воздух до сорока градусов. Ручьи пересыхали, сухая, растрескавшаяся грязь покрывала русло, и над деревней нависало зловоние отходов, которые ее жители выбрасывали в ямы, вырытые ими тут лее, рядом с домом.

Мама — так я звала Александру до самой ее смерти, работала бухгалтером в поселковом совете. Денег хватало только на то, чтобы не умереть с голоду, а рабочие часы длились допоздна, и так шесть

 

дней в неделю. Зимой она каждое утро будила нас задолго до рассвета и мы по мокрому, холодному и грязному полу устремлялись к печке. Завтрак был всегда один и тот же: ломоть хлеба и чашка жиденького чая: скорее кипяток, чем чай. А после этого я на весь день оставалась дома одна, пока из школы не возвращались Нина и Юрий.

Наверное, именно тогда я и научилась легко переносить одиночество; отсюда же исходят и постоянная жажда общения, и робость, которую я чувствовала на людях. И наверное, именно в том истоки моей актерской карьеры, ибо долгий день, единственным развлечением которого бывал обед — как правило, кусок хлеба, — давал огромные возможности для разгула фантазии. Оставаясь одна, я редко выходила на улицу. Иногда из-за погоды, но по большей части из-за людей.

Дважды в неделю мама ходила отмечаться в милицию, чтобы там знали, что мы никуда из Полудино не сбежали. Об этих ее посещениях знала вся деревня. По Полудино пополз слух, что мама — родственница врага народа, а значит, она и ее дети тоже враги народа. Стоило мне выйти на улицу, и я сразу замечала, как шарахаются от меня деревенские жители, крепче прижимая к себе детей. В деревне жили в основном казахи с обветренными лицами и восточным разрезом глаз. Прирожденные кочевники, они с лошадьми и отарами овец разъезжали по всему Казахстану. В большинстве своем люди неграмотные, они с недоверием относились к чужим, и уж тем более к врагам народа. Местные власти всячески потворствовали этому. К нам и относились как к врагам народа и частенько так и называли.

Я упомянула слово «фантазия», но, возвращаясь мыслями к прошлому, н'е могу вспомнить, каким фантазиям я тогда предавалась. Телевизоров в те

 

времена еще не было, а у нас дома не было и радио, поэтому совершенно непонятно, откуда брались эти фантазии. Скорее всего, они касались таких понятий, как теплота, любовь, еда, но в этом я не вполне уверена.

В зимние месяцы солнце садилось рано, темнело задолго до возвращения Нины и Юрия. Юрий почти сразу отправлялся на поиски работы. Он ходил от двора к двору, предлагая наколоть дров. И хотя к нему относились так же неприязненно, как и ко всем нам, иногда его все же нанимали — в случае, если хозяин дома заболевал или был в отлучке, перегоняя лошадей. Платили ему гроши, но каждая копейка, которую он приносил домой, была для нас большим подспорьем. А в хорошую погоду они с Ниной ходили в лес за сушняком.

Когда мы с Ниной оставались одни, мы играли в игру, от воспоминания о которой я и сейчас содрогаюсь. В полу под столом, стоявшим в центре комнаты, была глубокая нора. В ней жили огромные мохнатые тарантулы. Мы с Ниной нагревали чайник и выливали его в нору, а потом как можно быстрее отбегали подальше и смотрели, как из нее выползают тарантулы. Вода никогда не была достаточно горячей, чтобы тарантулы погибли, и они как ни в чем не бывало ползали по комнате, высматривая, как нам казалось, кто нарушил их зимнюю спячку. Мы боялись пошевелиться, пока они но уползали обратно в нору. Однажды Юрий заделал ее, но через несколько дней появилась другая.

У нас было две кровати. На одной спали мы с Ниной, на другой — Юра с мамой. И одно более или менее приличное одеяло. Оно было из верблюжьей шерсти, светло-коричневое, с зелеными цветами. Каждый вечер перед сном мама нагревала на печке чугунный утюг и проглаживала простыни для тепла.

 

Мы с Ниной быстро ныряли в постель и мама укутывала нас этим одеялом, но и после этого мы еще несколько часов тряслись от холода и тесно прижимались друг к другу, пытаясь спастись от зимней стужи.

Помню, однажды ночью на улице неожиданно потеплело, под одеялом тоже стало тепло, и я вдруг проснулась и увидела, как по одеялу ползет что-то большое и темное. Это был тарантул с детенышем на спине. Я легонько дотронулась до Нины и положила ладонь ей на руки, чтобы она не шевельнулась. Мы лежали, едва осмеливаясь дышать, и, вытаращив от ужаса глаза, наблюдали, как тарантул медленно переполз через нас и свалился на пол.

 

Это произошло однажды весенним днем. Ночи еще стояли холодные, но за день воздух хорошо прогревался, так что наши глиняные стены начали понемногу оттаивать ото льда. Я вышла и села на завалинку, подставив лицо солнечным лучам.

Земля еще во многих местах была покрыта снегом, но уже там и сям проглядывали грязные проталины, на которых появились первые зеленые росточки. У нас на крыше снег уже стаял, мокрая солома ярко блестела на солнце. И казалось мне, что весна — это настоящее чудо.

Прямо посреди грязной дороги два маленьких мальчика играли в какую-то игру. Они весело прыгали в луже, брызгались грязью и хохотали. Я позавидовала им. Хорошо бы и мне подружиться с кем-нибудь!

Вдруг они перестали играть, и один из них ткнул в мою сторону пальцем. Поначалу они просто пялились на меня, а потом тот, что показывал пальцем, поднял с земли камень и швырнул в меня. Он промахнулся, камень попал в стену. Я вскочи-

 

ла, но тут какой-то человек прикрикнул на них, и они убежали.

В страхе, что мальчишки могут вернуться, я уже собиралась было уйти домой, как вдруг из-за угла нашего дома появился пес. Огромный, темно-коричневый, он был очень похож на волка. И ужасающе худ.

Сначала я хотела убежать. В Полудико ходило немало рассказов о голодных волках, которые выходят из леса и нападают на людей. К волчьему вою по ночам мы привыкли не меньше, чем к завыванию зимнего ветра.

Но эта зверюга подошла ко мне, ткнулась в меня мордой и жалобно заскулила. С опаской протянув руку, я погладила собаку по голове, потом по спине. Под грубой шерстью прощупывались ребра. Она лизнула мне руку, и я поняла, что влюбилась.

— Как тебя зовут? — спросила я, — Откуда ты взялся? Кто твой хозяин?

Но ни веревки на шее, ни других доказательств того, что пес принадлежит кому-то, не было. Наверно, его бросила какая-нибудь семья, уехавшая жить в другое место. Он все время жался ко мне и лизал руку. Он был голоден.

Я привела пса в дом и отыскала маленький кусочек хлеба, который он с жадностью тут же проглотил. Он смотрел на меня, и мне казалось, он вот-вот заплачет. Я решила назвать его Рексом. Он такой большой, настоящий король. Имя как нельзя лучше подходило ему.

— У меня нет больше никакой еды, Рекс. Надо подождать маму.

Когда из школы вернулись брат с сестрой, Нина пришла в восторг, а Юрий нахмурился.

— Ты не можешь оставить его. Чем нам его кормить?

 

— Я буду делиться с ним, — возразила я.

— Да тебе самой хватает только на то, чтобы ноги не протянуть, — рассмеялся Юрий.

— Ну и пусть, — сказала я. — Я люблю его и буду заботиться о нем.

— И чем лее ты собираешься его кормить? Чаем? Хлебом? Щами? Картофельным супом? Вот все, что у нас есть. Собака на этом долго не проживет.

— Проживет! Проживет! — в слезах закричала я.

Увидев Рекса, мама пришла в ярость и тут же приказала выгнать собаку. Обращаясь сейчас к прошлому, я понимаю ее. Она все время не переставала удивляться, как мы, четверо, умудряемся жить на те жалкие гроши, что она получает, а тут лишний рот, пятый, да еще такой огромный в придачу. Но тогда она показалась мне ужасно жестокой, и я воспользовалась последним средством детской логикой.

— Я умру, если ты выгонишь Рекса! — прокричала я ей. — Или убегу вместе с ним, и мы будем вдвоем жить в лесу.

В конце концов, когда я довела себя чуть ли не до истерики, мама усадила меня на колени.

— Хорошо, — сказала она. — Пусть Рекс остается. Но ведь ты сама понимаешь, кормить его мы не можем. Далее если он станет помирать от голода на наших глазах. Ему придется самому добывать себе еду. Нам нечем с ним поделиться. Я уверена, он знает, как это делать. Выжил же он до сих пор, пусть кормится сам и дальше. Поняла, Вика?

Я утвердительно кивнула и обняла ее. Поначалу сидеть за столом с миской картофельного супа и делать вид, что не замечаешь его, было просто невыносимо. А он сидел рядом, устремив на нас свои влажные печальные глаза, и из его открытой пасти медленной струйкой текла слюна.

 

Но вскоре я поняла, что надо делать. Я выпускала Рекса с раннего утра из дому. Поначалу он не понимал, чего от него хотят, растерянно оглядывался вокруг, словно решая, бросили его снова или нет, а потом стрелой пускался по степи к лесу. Ближе к вечеру слышалось царапанье лап по двери — Рекс возвращался. Должно быть, он и вправду добывал себе в лесу какой-то еды, потому что удовлетворенно сворачивался в клубок в углу и спал все то время, пока мы ели суп.

 

Было раннее утро. Кажется, в тот день Нина и Юра отправились куда-то за ягодами. А я выпустила Рекса и смотрела, как он мчится к лесу.

Летом в Полудино еще до наступления зноя можно понять, жарким ли будет день. Надо только выйти за порог, вздохнуть поглубже — и запах из выгребных ям сразу все расскажет. Тот день обещал быть очень жарким. Я вернулась в дом, взяла оставленный мне на обед ломоть хлеба и завернула его в носовой платок. Вообще-то я не собиралась уходить, но тут меня охватило какое-то беспокойство: все-таки лето, чего сидеть в четырех стенах, да еще тарантулы обязательно повылезают из своих норок вместе с детенышами.

И я решила отправиться в тот конец Полудино, где протекал маленький ручеек. Весной, после таяния снегов, он превращался в бурный поток, а летом бежал тихо и спокойно. Приятно будет снять ботинки и остудить ноги в прохладной воде.

Но ручейка как не бывало. На его месте осталась лишь канава, затянутая растрескавшейся грязью. Я уселась под полузасохшим деревом, которое почти не защищало от палящих лучей солнца, и стала думать о Рексе. Что он делает в лесу? Есть ли у него там друзья? А вдруг в лесу живут его родственники-волки, он навещает их и рассказывает о нас?

 

От жары клонило ко сну. Помню, я подумала о Москве. Мама рассказывала нам о ней, и я представила себе высокие дома, похожие на замки из тех сказок, которые рассказывала мне мама, и много-много ярких, разноцветных огней. Подумать только, что такое бывает! Я заснула.

Когда я проснулась, солнце стояло высоко в небе, паля нещадным зноем. Я съела ломоть хлеба и по пыльной, грязной дороге отправилась в обратный путь.

Не доходя немного до дому, я услышала позади себя топот ног и, обернувшись, увидела трех мальчишек и одну девочку с комками грязи в руках. Я бросилась бежать.

— Дура! — крикнул мне вслед один из мальчишек. Остальные подхватили. — Вражина! Подонок!

Большой комок грязи ударил мне в спину. Глаза застилали слезы. С трудом разбирая дорогу, я попала ногой в глубокую колею и споткнулась. Над головой, едва не задев ее, пролетел еще один ком грязи. Я была совсем еще маленькая, мне трудно было убежать от них.

Я свернула с дороги и помчалась к дому. И вдруг почувствовала, что поскользнулась. Вытянув вперед руки, я попыталась удержаться, но не смогла. По зловонию я поняла, что падаю в выгребную яму. Я закричала и провалилась в теплую омерзительную жижу.

Постепенно я все глубже погружалась в мерзкую грязь — она уже доставала до груди. Я не чувствовала твердой почвы под ногами и чем сильнее барахталась, пытаясь выбраться на поверхность, тем быстрее погружалась вниз.

Я услышала, как где-то рядом хлопнула дверь и кто-то кого-то позвал. Я продолжала кричать, но перестала барахтаться, чтобы меня лучше было видно тем, кто придет мне на помощь.

 

Но никто не шел. Улица оставалась пустынной. В ужасе я переводила взгляд с одного дома на другой, но видела только плотно занавешенные окна. В одном из окон занавеска чуть отодвинулась, я знала, что за ней стоят люди и смотрят, как я тону. В другом доме чуть приотворилась дверь, и я поняла, что оттуда за мной наблюдает еще пара глаз.

— Помогите! Помогите! — орала я. — Пожалуйста, помогите!

Но куда я ни смотрела, мой взгляд натыкался на пустоту. И вдруг я разглядела коричневое пятно, стремительно несущееся по степи. Рекс! Не знаю, почему он решил именно в тот единственный день пораньше вернуться домой. Не мои же вопли были тому причиной. Лес слишком далеко, крик ребенка там уж не был слышен.

Он обежал вокруг ямы, продолжая лаять, словно призывая меня придвинуться к нему. Потом припал всем телом к земле и медленно пополз к яме. Липкая жижа уже подступала к ключице. С трудом мне удалось высвободить руку, и я протянула ее собаке. Это движение еще глубже затянуло меня — жижа доходила уже до подбородка.

Я вытянула руку как только могла. Беспрерывно лая, Рекс продвинулся еще на несколько сантиметров и дополз уже до самой грязи. Я ощутила его дыхание на кончиках пальцев. Вот он продвинулся еще чуть-чуть и вцепился зубами в рукав моего платья. Потом стал тянуть. Я почувствовала, что поднимаюсь кверху, еле-еле, понемногу, всего на несколько сантиметров.

Он вытянул меня еще на несколько сантиметров, а я при этом каждую секунду ждала, что рукав вот-вот лопнет и меня вновь затянет в глубину или же под тяжестью моего веса Рекс сам свалится в яму и погибнет вместе со мной.

 

Но это был день чудес. Тонкий материал выдержал, не разорвался, а сама я, неожиданно для себя высвободив вторую руку, рванулась вперед и почувствовала пальцами мокрую, но твердую землю. Гром ко рыча, Рекс тянул меня за рукав и, напружинившись всем телом, я выбралась из ямы.

В тот вечер Рекс получил полную миску картофельного супа. А он, уже привыкнув к тому, что дома его не кормят, долго переводил растерянный взгляд с одного на другого и только потом решился подойти к миске.

История эта имела счастливый конец для меня, но не для Рекса. Прошло чуть меньше месяца, и вот однажды Рекс не вернулся после ежедневной прогулки в лес. Я звала его, звала, а потом отправилась на поиски, в твердой уверенности, что он где-то рядом — либо нашел кость, либо поймал какую-нибудь мелкую живность. Я отыскала его всего в трех-четырех домах от нас, он лежал на обочине дороги, умирая мучительной смертью. Рядом валялся полусъеденный кусок мяса, а он бился в собственной блевотине. Кто-то подкинул ему отравленное мясо. Я в отчаянии оглядывалась по сторонам, надеясь на чью-нибудь помощь, но улица была пуста, а двери всех домов для меня были наглухо закрыты.

Я решила бежать на работу к маме. Она обязательно что-нибудь сделает. Но не успела. Рекс внезапно затих. Он умер.

 

Еще один летний день, вечереет. Больше всего я любила лето за то, что могла не сидеть целыми днями одна. Нине не нужно ходить в школу, и она остается со мной. Нина не только моя сестра, она мой единственный друг на всем белом свете. Юру я не считала своим другом: он на десять лет старше, и к тому же он — мальчик. Он, конечно же, мой брат, и

 

все же существо совсем другой породы, он такой замечательный, что мне трудно определиться в своих чувствах к нему. А если бы и определилась, это мало что меняло, потому что в глазах Юры я оставалась маленькой девочкой, ребенком, которому положено уделять внимание только в свободное от других дел время.

Как-то мы сидели с Ниной на крошечной лужайке перед нашим домом и ели «катышки» — так мы прозвали семена полевых цветов, которые собирали и поедали в больших количествах, воображая при этом, что принимаем гостей в нашем московском доме и угощаем этим лакомством самых именитых из них. Семена были горьковатые на вкус, но мы все равно их ели. Более удачной игрушки, чем эти семена, было не придумать, и более удачной игры из «катышков» — тоже. Она как нельзя лучше помогала скоротать время до прихода мамы.

Грязная улица, шедшая через все Полудино, была пустынна. Женщины уже вернулись с работы домой и готовили ужин. Полуденный зной миновал, в воздухе повеяло легким предвечерним ветерком.

Вдруг мы услышали шум мотора. Когда в Полудино раздавался звук приближающегося автомобиля, все настораживались: машины там были большой редкостью. Те немногие, что появлялись, принадлежали в основном местному начальству и милицейским чинам, главным образом сотрудникам НКВД. Поднимая клубы пыли, к нам приближался джип.

К нашему изумлению, джип остановился возле нас и из него вышли двое — казах и русский, оба в штатском. Улыбаясь, мужчины подошли к нам.

— Здравствуйте, девочки, — сказал один.

Онемев от потрясения, мы кивнули. Мы не привыкли, чтобы к нам обращались незнакомые люди, а тем более так по-дружески.

 

Другой сказал:

— Мы только что видели вашу маму. Она просила передать, что задержится на работе и чтобы вы не беспокоились.

Мы снова кивнули. Первый уселся перед нами на корточки и сказал:

— Вы когда-нибудь катались на машине? Хоти те прокатиться?

Словно небеса разверзлись и сам Господь Бог улыбнулся нам с высот своих! Прокатиться в настоящем автомобиле! Мы с Ниной вскочили и пулей бросились к машине. Только бы они не передумали. Нина залезла в машину самостоятельно, для меня же подножка оказалась слишком высокой. Один из них приподнял меня и усадил на боковое сиденье, рядом с Ниной.

Казах сел за руль, русский уселся на мягкое сиденье рядом с ним, и мы тронулись.

Джип ехал по изрезанной колеями деревенской улице, и с моего высокого сиденья все представлялось совсем не таким, как обычно. Каждому встречному мы кричали, размахивая руками, только бы нас увидели в машине!

Все было нам в диковинку: и клубы пыли, закрывавшие от нас деревню, и приятное ощущение ветерка, треплющего платья и косички. Мы миновали два магазина, своеобразный торговый центр Полудино, еще немного, и дома остались позади.

— Настоящее путешествие! — хихикнула я. Нина согласно кивнула:

— Это уже конец деревни. Сейчас они повернут назад.

Но они не повернули. Машина уже мчалась по голой степи, трясясь и подскакивая на ухабах. Оглянувшись назад, мы разглядели далеко позади крохотные пятнышки последних деревенских домов. Кругом высились заросли полыни, перемежавшиеся

 

яркими прогалинами желтых полевых цветов. Машина не снижала скорости. Нас охватил страх.

— Куда мы едем? — спросила Нина. — Может, лучше вернемся?

Водитель даже не повернул головы. Солнце уже стало темно-красным, облака окрасились в предзакатные тона. Мы прижались друг к другу, словно ища защиты.

Внезапно, без всякого предупреждения, джип съехал с дороги и помчался по высокой траве. Чтобы не упасть, мы ухватились за спинку переднего сиденья. Вдруг джип остановился, русский вышел из машины. И прежде чем мы осознали, что произошло, он выкинул нас из машины в траву выше нашей головы. И залез обрати-, в джип,

— Хорошо прокатились? Ну, до свиданья.

Мы не произнесли ни слова. Только молча смотрели, как казах крутанул руль, дернул какую-то палку и машина в считанные секунды исчезла из виду. Мы остались одни, две маленькие глупенькие девочки, которые напрочь забыли о том, что наказывала им мама и как велела себя вести с незнакомыми людьми. И все ради того, чтобы прокатиться в автомобиле!

Кругом царила тишина, только трава шелестела на ветру. Шум мотора замер где-то вдалеке. Мы остались одни, и вот-вот должна была наступить ночь. Нину охватил ужас.

— Что нам делать? Куда идти? Где наша деревня? Она была старше меня на пять лет и обращалась ко мне за советом. Я попыталась собраться с мыслями. Должен же быть какой-то выход, но какой? И тут меня осенило.

— Надо идти по следу, который оставила в траве машина. Он выведет нас на дорогу.

И мы пошли. Казалось, желто-зеленой стене

 

никогда не будет конца, а вокруг меж тем сгущались сумерки. Мы не говорили о них, но у нас обеих из головы не выходили волки. Каждую ночь мы слышали их вой, а по деревне ходило столько рассказов о том, как обезумевшие от голода волки врывались через окна в избы, хватали детей и утаскивали их в лес, что многие устанавливали на окна железные и деревянные решетки. И вот мы оказались здесь совсем одни, и далее если бежать бегом, волки все равно учуют нас и настигнут задолго до того, как мы доберемся до деревни.

Мы шли, не переставая плакать, а Нина еще и причитала: «Мамочка! Помоги нам, мама!», как вдруг мы оказались на проселке. Слезы тут лее прекратились. Однако, обернувшись в ту сторону, откуда мы, как помнилось, приехали, мы не увидели никаких признаков деревни.

Мы снова разревелись. Откуда-то издалека донесся вой волка. Схватившись за руки, мы бросились бежать.

Вдруг где-то впереди раздался слабый урчащий звук. Поначалу ничего не было видно, потом появилось облако пыли, потом джип. Он ехал обратно.

В нем сидели те же двое мужчин, но на сей раз они не улыбались. Казах вдавил ногу в тормозную педаль, и джип остановился перед нами как вкопанный.

— Залезайте! — скомандовал русский.

Мы забрались в машину, и в ту же секунду джип развернулся. Я сильно ударилась плечом о спинку переднего сиденья, но даже не почувствовала боли. Мы спасены.

И лишь спустя довольно много времени я задумалась о случившемся и о тех двух мужчинах. Почему они забрали нас с собой и почему вернулись за нами? Сначала я своим детским умом решила, что

 

все это была игра, просто они захотели нас попугать. Повзрослев немного, я пришла к выводу, что, действуя на свой собственный страх и риск, они в качестве общественной нагрузки решили освободить страну от двух ее врагов. Но потом испугались, что их могут привлечь к ответственности за содеянное. Отделаться от нас — благородный поступок, но приказа-то на это им никто не давал, а потому их благородный поступок могли посчитать преступлением. Не могу поклясться, что так оно и было на самом деле, но это объяснение представляется мне единственным, в чем есть хоть капля логики.

Когда мы рассказали обо всем маме, лицо ее побелело. Я ожидала, что она тут лее кинется в милицию и потребует задержать и наказать обоих, но наказание ожидало нас с Ниной.

Сначала мама как следует нас отшлепала, а потом прижала к себе, и мы все трое дружно разревелись. Она взяла с нас клятву, что мы никогда, ни с кем, никуда не поедем, далее если за нами прилетит самолет или приедет поезд.

 

Кульминационный пункт нашей жизни в Полудино наступил однажды утром, которое началось точно так же, как любой другой день. Мама ушла на работу, Юра занялся своими ежедневными физкультурными упражнениями. Я, как обычно, смотрела, как он, пыхтя, весь в поту, снова и снова поднимает самодельную штангу — тяжеленный чугунный утюг. Однажды я спросила, зачем он этим занимается, если, судя по издаваемым им звукам, упражнения даются ему таким мучительным трудом. Он рассмеялся.

— Малышка, чтобы выжить, надо быть сильным. Нам всем надо быть сильными, а мне, единственному в семье мужчине, надо быть еще сильнее. Понимаешь?

 

Я кивнула, хотя на самом деле ничего не поняла. Хватит с меня и того, что Юра каждое утро будет выполнять эти тяжкие упражнения, а я буду с удовольствием смотреть, как он это делает.

Но в тот день я сказала Юре:

— Я тоже хочу их делать.

Он улыбнулся:

— Они слишком трудные для тебя.

Я тряхнула головой:

— Ты сказал, нам всем надо быть сильными. Я тоже хочу стать сильной.

Иногда я бывала ужасно упрямой. В конце концов Юра сдался, поставив передо мной штангу.

— Попробуй. Но если не сможешь поднять, сдавайся сразу — до того, как что-нибудь повредишь.

При моем упрямстве одного намека, что я не смогу выполнить то, что под силу моему кумиру, Юре, было достаточно. Я преисполнилась решимости справиться со штангой, только бы доказать Юре, что могу это сделать.

Я ухватилась за ручку утюга и присела перед ним на корточки, как это делал мой брат. Затем, собрав все силы, и впрямь подняла его на несколько сантиметров; но когда, пытаясь поднять его еще выше, я хотела чуть крепче обхватить ручку, утюг выскользнул из моих вспотевших ладоней и рухнул вниз прямо на дырчатый носок моего полуботинка. Я заорала от боли.

— Все в порядке? Сядь-ка! — бросился ко мне Юра.

Я почувствовала, как распухает большой палец, и когда Юра попытался снять полуботинок с ноги, завопила как резаная. А уж когда я увидела кровь, сочившуюся сквозь дырочки в носке, вопли перешли в настоящую истерику.

Юра вскочил:

 

— Вика, сиди на месте. Не двигайся. А я побегу за мамой.

Казалось, прошли часы, прежде чем он вернулся с мамой, хотя, скорее всего, на это ушло минут пятнадцать, не больше. Бросив взгляд на полуботинок, мама велела Юре взять меня на руки. Он поднял меня, и вместе с мамой они потащили меня в местную больницу, в ту пору это был маленький домик, где работали врач и две медсестры.

На крики мамы о помощи к нам вышел врач — невысокая женщина с пучком каштановых с проседью волос.

— Перестаньте орать, женщина, — слегка скривив рот, обратилась она к маме. — Это же больница.

Как мне ни было больно, я испугалась. А мама нет.

— У ребенка тяжелая травма. Окажите ей помощь.

Врачиха мельком взглянула на мою ногу:

— Мало-помалу кровь остановится, ребенок будет жить.

Мама подошла к ней вплотную:

— Вы окажете ей помощь, и немедленно, не то я сообщу о вас куда надо. И вы, и вся деревня в курсе, что НКВД проявляет особый интерес к моей семье. Они хорошо знают меня, а потому прислушаются к моим словам.

Мамина речь произвела должное впечатление. Врачиха позвала медсестру, и та объяснила Юре, в какой кабинет меня отнести. Дав мне какое-то болеутоляющее, врачиха разрезала полуботинок. Большой палец распух до невероятных размеров. Он был раздроблен. Врачиха наложила на него лубок, накрепко забинтовала и сказала маме, что на заживление потребуется какое-то время, но с пальцем все будет в порядке.

Юра отнес меня домой.

 

Этот инцидент стал решающим для мамы. Все! От Полудино, где все обращаются с ней как с отверженной, она получила свое сполна. Уложив меня в постель, она велела Юре оставаться со мной до ее возвращения.

Вечером мама рассказала нам, что предприняла. Она направилась прямиком в кабинет того человека, у которого ей дважды в недолю полагалось отмечаться.

— С меня достаточно, — решительно заявила она. — Более чем достаточно.

И все ему выложила. И про то, что произошло в больнице, и про двух мужчин в джипе, и как я чуть не утонула, и как отравили Рекса. Мужчина не проронил ни звука, к тому же, по маминым словам, она и не дала ему такой возможности. Свою речь она закончила так:

— Если ваши люди посчитали разумным арестовывать моих двух сестер невесть за что, это одно дело. Наказывать меня — тоже ваше дело. Но я не потерплю, чтобы страдали невинные дети.

К великому ее удивлению, чиновник с ней согласился и пообещал что-нибудь предпринять, правда, не сразу, а спустя какое-то время. При этом взял с нее слово никому обо всем этом не рассказывать, иначе он лишится работы.

— Представляете! — сказала мама. — Какой оказался добрый! — в ее глазах стояли слезы, впервые на моей памяти.

 

Через месяц с небольшим мы получили разрешение перебраться в Петропавловск. Когда мама сообщила нам эту весть, я запрыгала от радости.

— Я еду в Петропавловск! Я еду в Петропавловск! — выкрикивала я. Я была весьма эмоциональным ребенком.

 

Конечно же, я не имела ни малейшего представления, где находится Петропавловск.

— Он ближе к Москве, чем Полудино? — спросила я.

— Настолечко ближе, — ответила мама, сводя большой и указательный пальцы.

— А из Петропавловска видно Москву? — не унималась я.

Она рассмеялась:

— Нет, даже если у тебя будут самые-самые огромные глаза в мире. Он тоже в Казахстане и стоит на реке, которая называется Ишим. Транссибирская железная дорога пересекает эту реку как раз в Петропавловске. Вот это ты увидишь.

Я искренне верила, что Петропавловск будет похож на ту Москву, какой описывала ее мама. Все оказалось не так, хотя он и был в десять раз больше деревни Полудино. Дома, в основном деревянные, были, за редким исключением, не выше одного этажа. Дороги немощеные, но по одной из них довольно часто проезжали машины. Несколько фабрик нещадно выбрасывали в небо клубы дыма. В городе было даже несколько кинотеатров, хотя никто из нас туда не ходил из-за постоянной нехватки денег.

С того самого момента, как я увидела Петропавловск, я все время ждала перемен. Мама сказала, что я пойду в детский сад, а это значило, что я встречусь с детьми моего возраста. У меня появятся друзья.

Мама сняла для нас комнату в доме, хозяйкой которого была пышногрудая женщина по имени Олимпиада, любившая свой дом и свои вещи куда больше, чем кого-либо из жильцов, которым сдавала шесть комнат. Но меньше всего она любила детей. Если я начинала прыгать в коридоре, она испепеляла меня свирепыми взглядами и совершенно не терпела, когда мне случалось дотронуться рукой до стен.

 

Из мебели в нашем распоряжении по-прежнему, как и в Полудино, были две кровати, два стола и четыре стула. За тем столом, что побольше, мы ели, а у моего стула не хватало одной ножки, и вместо нее мы подложили под стул ящик. На всех была одна общая кухня, где все жильцы норовили готовить еду в одно и то же время. Туалет, конечно же, находился во дворе.

Жизнь наша по-прежнему была трудной. Мама снова стала работать бухгалтером, с девяти утра до семи вечера, шесть дней в неделю, и даже больше, если удавалось получить сверхурочную работу. У меня остались весьма смутные представления о ценах той поры, но кое-что я помню. Мама получала семьсот рублей в месяц, а комната стоила двести пятьдесят. Таким образом, на расходы для семьи из четырех человек оставалось четыреста пятьдесят рублей. Помню, килограмм масла на базаре, где торговали колхозники, стоил пятьдесят рублей. Излишне говорить, что масла и мяса на нашем столе никогда не было.

Но случалось нам иногда и роскошествовать. Однажды мама купила нам немного сушеных груш. С виду они были черные и сморщенные, но на вкус оказались просто замечательными. А по воскресеньям мы всегда пили молоко. Мама шла на рынок и покупала у колхозников молоко, замороженное в суповых тарелках. Тарелку опрокидывали на деревянный прилавок, и из нее вываливалось молоко. Мама всегда выбирала тарелку побольше, чтобы хоть раз в неделю у нас была молочная пища. А еще она покупала немного сахару, мы посыпали им черный хлеб. Получалось пирожное.

Но самой большой радостью были леденцы. Дважды в месяц мама доставала с полки кулек с леденцами и выдавала каждому из нас по одному. День

 

превращался в праздник. Леденцы были почти безвкусные, разве что чуть-чуть сладковатые, но я их обожала. Осторожно, словно драгоценность, я засовывала леденец в рот, стараясь как можно медленнее сосать его, чтобы продлить удовольствие.

Когда конфета кончалась, мы никогда не клянчили другой. Мы терпеливо ждали, считая дни, когда снова наступит счастливый момент. Мы вообще никогда ничего не просили у мамы, хотя всегда были голодны. Даже корочки хлеба. Однажды мама собрала нас всех троих вместе. Мы только-только отужинали. На ужин был суп, горячая вода с едва уловимым привкусом капусты, без хлеба.

— Мне очень жаль, — сказала мама, — но хлеба осталось всего лишь на завтрак. Если я отдам вам его сейчас, утром есть будет нечего.

Никто из нас не проронил ни слова. Мама поглядела каждому в глаза.

— Мне очень жаль, — повторила она. — Будь это в моих силах, я бы дала вам на обед все самые вкусные вещи в мире, но я не могу это сделать, а потому ничего у меня не просите. Вы представляете, каково мне постоянно видеть шесть голодных глаз?

Мы хорошо запомнили те ее слова и никогда ни о чем не просили.

И все же однажды я забралась на стул и, достав мамин кулек с леденцами, взяла оттуда три леденца, чтобы угостить трех ребят, игравших на улице перед домом Олимпиады. Я понимала, что поступаю плохо, но думала, что, получив конфеты, они согласятся поиграть со мной. Но из этого ничего не вышло. Схватив леденцы, они убежали, а мне здорово попало, когда мама вернулась с работы домой.

 

Первый день в детском саду я очень волновалась. Там было так много детей, наконец-то у меня

 

появятся друзья. В конце дня я подошла к группе девочек, которые о чем-то болтали, весело хихикая. Я еще не успела сказать им, как меня зовут, как одна из них бросила на меня сердитый взгляд.

— Пошла отсюда, супостатка идиотская.

И, показав мне язык, они убежали. Всю дорогу домой я проревела.

Петропавловск ничуть не лучше Полудино. У Юры и Нины есть друзья, у мамы тоже, потому что они старше. Им ничего не стоит найти в Петропавловске других «врагов народа», положение которых ничем не отличалось от нашего. Но мне запрещалось гулять одной. Мой мир ограничивался дорогой в детский сад и домой.

Уж не знаю, как мама прознала про мое одиночество, ведь она целыми днями пропадала на работе. Но только этим я объясняю ее решение послать меня в Москву погостить у тети Клавы и дяди Ивана Григорьевича. Мама приходилась им двоюродной сестрой. У них было двое детей, Игорь и Люся, оба старше меня.

Каким-то образом мама раздобыла мне денег на дорогу. Я отправилась одна, мне предстояло проехать чуть больше четырех тысяч километров — три дня и три ночи в пути. С собой у меня были бумажный пакет с едой и две смены белья. На мне было мое единственное платье.

Мне было нисколько не страшно. Наконец-то я увижу Москву, к тому же, когда ребенок долгое время остается один на один с самим собой, он становится либо очень застенчивым, либо очень самостоятельным. Я стала самостоятельной. Мне было пять лет, я была слишком мала, чтобы властей так уж сильно заботило, нахожусь ли я на месте своей ссылки, но уже достаточно большая для того, чтобы проехать через всю Россию.

 

Тогда-то в Москве я впервые и узнала о существовании моей родной матери, хотя в то время ничего толком не поняла.

В шестикомнатной квартире моих московских родственников проживало шесть семей, по семье на комнату. Ванная, коридор и кухня были коммунальными. Комнату рядом с ванной занимал сумасшедший.

Это слово полностью соответствовало истине. Горбунов действительно был сумасшедшим, и со временем его судьбу повторила и его жена. Он жил взаперти в своей комнате, заклеив окна газетами, дабы защититься от людей, которые, по его глубокому убеждению, только и думали, как бы отравить его. Каждый день в обеденное время он выходил из комнаты, и мы смотрели, как он стоит у плиты и поджаривает на огне нанизанные на палочку куски хлеба, чтобы удалить из них яд. Каждое утро он вставал в пять часов, завязывал вокруг талии жены поводок и вел ее на прогулку. Она, казалось, не возражала, а когда окончательно сошла с ума, стала спать, словно верная собака, под его кроватью.

По какой-то причине Горбунов возлюбил меня с самой первой минуты, как я приехала. Заслышав мои шаги, он часто выходил из комнаты, гладил меня по голове и предупреждал, что не следует есть отравленную пищу. Бывало, он широко раскидывал в стороны руки и принимался кричать, что советские руководители — ужасные люди. Все тут лее прятались по своим комнатам в страхе, что их арестуют. Но все как-то обходилось.

Больше всего поразила мое воображение ванная. В Казахстане мы брали мыло, шайки и отправлялись мыться в общественную баню. Единственно, чем она мне нравилась, так это тем, что туда можно было ходить не очень часто. Но когда ванная у тебя

 

прямо под боком, считается, что мыться надо каждую неделю. Тетя Клава особенно настаивала на этом. А я как могла сопротивлялась.

Один раз я ее даже укусила. И сама же со страху завопила. Услышав мой крик, Горбунов выскочил из комнаты в коридор и заорал:

— Этот ребенок — жертва, ее пытаются убить! Они уже убили, ее мать! Теперь они хотят убить дитя!

Выскочивший в коридор дядя Иван потребовал от Горбунова немедленно заткнуться. Слова Горбунова ничего для меня не значили. Я знала, что он сумасшедший и что мама, живая и здоровая, поджидает меня в Петропавловске.

В нише, где я спала, на стене висела фотография светловолосой красивой женщины. Это была моя настоящая мать, но я этого не знала. Я знала только, что мне нравится ее лицо. Однажды я спросила тетю Клаву, чья это фотография. Печально улыбнувшись, она ответила:

— Это фотография одной хорошей актрисы, вот и все.

Как-то днем моя двоюродная сестра Люся предложила:

— Пойдем погуляем. Я тебе что-то покажу.

Мы вышли на шумную улицу и прошли несколько кварталов в сторону Арбата. Люся остановилась перед каким-то кинотеатром. На нем висела афиша, а на афише была нарисована та же красивая женщина, фотография которой висела на стене у тети Клавы. Засмеявшись, Люся сказала:

— Вот твоя мама.

Что-то произошло со мной тогда. Может, потому, что я очень скучала по маме — ведь каждый вечер, когда тетя Клава укладывала меня спать, я засыпала в слезах. Как бы то ни было, я стала оглядываться по сторонам в поисках мамы, обежала всё

 

фойе, заглядывая в лица женщин. Ни в одной из них я не признала маму, но ведь сказала же Люся, что она тут. Истерически рыдая, я выскочила на улицу и бросилась бежать, расталкивая встречных прохожих. Я бежала, пока не выбилась из сил. Люся нашла меня на тротуаре возле стены какого-то дома.

И что-то еще произошло со мной в тот день. Ни с того ни с сего меня стала пугать моя собственная тень. Она стала чем-то или кем-то, кто следовал за мной по пятам. Всю дорогу домой я не выпускала Люсиной руки, не хотела идти по освещенной солнцем стороне, чтобы не увидеть своей тени. С того дня я вообще стала избегать солнечного света. Это мое легкое помешательство длилось до тех пор, пока я не вернулась к маме в Петропавловск.

Все оставшиеся дни, которые я прожила у тети Клавы и дяди Ивана, я внимательно разглядывала фотографию красивой женщины на стене. Что-то в ее лице притягивало меня, но что именно, этого я понять не могла.

Когда пришло время возвращаться к маме, все четыре члена моей московской семьи отправились провожать меня на вокзал. Теперь у меня с собой был другой бумажный пакет с едой на дорогу. И еще два платья, из которых выросла Люся, и зимнее пальто. Но главное — у него была первая в моей жизни кукла — подарок тети Клавы и дяди Ивана. Тряпичная кукла с раскрашенным лицом и в коротеньком платьице, которое легко снималось и снова надевалось.

Всю дорогу до Петропавловска я не выпускала из рук куклу, которую назвала Таней. Таня была для меня больше чем кукла. Она была моим другом.

Я так привязалась к Тане, что не могла и помыслить о том, чтобы делить ее с кем-то другим. Это была первая в моей жизни вещь, принадлежавшая

 

лично мне. Я знала, что, как только войду с ней в нашу комнату, с ней захочет поиграть Нина — сама мысль об этом была невыносима.

Как только мы пришли с вокзала домой, я прошмыгнула с Таней во двор, где каждая семья держала свою поленницу. Раздвинув немного дрова, я засунула Таню вглубь. И ни разу не вытащила ее оттуда. Пусть лучше останется там, чем кто-то узнает, что она у меня есть.

На мое горе, до неузнаваемости испорченную дождем и снегом куклу однажды обнаружила мама. Так я была наказана за свой эгоизм.

Со временем мы съехали от Олимпиады, Маме надоело постоянно слышать одно и то же: «Это мой дом», «Тут я хозяйка» и терпеть всевозможные придирки. Мы сняли комнату в доме, принадлежавшем женщине по фамилии Шапошникова. Она была совсем не такая, как Олимпиада. Мягкая и приветливая, она сделала все, чтобы мы почувствовали себя у нее как дома.

Наверно, я так хорошо запомнила ее, потому что изголодалась по ласке и участию. У меня до сих пор не изгладился из памяти один день в детском саду, когда мальчик из нашей группы порезал себе игрушкой палец. Он расплакался, и воспитательница обняла его. Я смотрела, как она повела его в медпункт, потом он вернулся, палец был завязан бинтом, а воспитательница весь день не отходила от него. Я не спускала с мальчика завистливых глаз, мысленно говоря себе, что, если бы я была на его месте и со мной обращались так же ласково, я бы с готовностью отдала за это свой палец целиком.

То, на что я решилась после этого, представляется мне сегодня чистым безумием. Когда нас вывели на прогулку, я побежала в соседний скверик, который пересекала усыпанная галькой дорожка.

 

Сбросив ботинки, я стала бегать туда-сюда по дорожке, надеясь поранить ноги — воспитательница увидит кровь и бросится обнимать меня. Но из моей затеи ничего не получилось.

Тогда я нашла тонкий острый камешек и, подцепив им ноготь большого пальца, сорвала его. От дикой боли у меня перехватило дыхание, из пальца пошла кровь. Ту же операцию я проделала и с большим пальцем на другой ноге. Чуть живая от боли, я заковыляла обратно в детский сад.

— Помогите мне, пожалуйста, — попросила я воспитательницу. — Пожалейте меня.

Боль была чудовищная, но она стоила того. Вот сейчас меня обнимут и приласкают, однако во взгляде воспитательницы мелькнуло бешенство.

— Тебе место в сумасшедшем доме! — завопила она с искаженным от ярости лицом. — Зачем ты это сделала?

Я разрыдалась:

— Мне больно. Пожалуйста! Я нечаянно!

— Если бы хоть один палец, но два пальца на двух ногах — никогда не поверю. Останешься на всю жизнь калекой — так тебе и надо.

— Помогите! — молила я. Воспитательница пожала плечами.

— Сестра из медпункта уже ушла. Так что помочь тебе некому. Иди домой.

В комнату вошла другая воспитательница.

— Что случилось? — спросила она.

Моя воспитательница показала на мои ноги:

— Можешь себе представить, что она натворила?

Вторая воспитательница оказалась чуть добрее.

— Не надо кричать на нее. Ведь у нее нет ни матери, ни отца. Кто ее научит?

Я посмотрела на свою воспитательницу. На какое-то мгновение я даже забыла о боли.

 

— Что вы сказали? У меня есть мама, самая лучшая мама в мире!

Воспитательница улыбнулась:

— Вот и иди домой к своей маме, пусть порадуется на тебя.

Превозмогая боль, я доковыляла до дома. Несколько дней я не могла надеть ботинки, поэтому о посещении детского сада не могло быть и речи. Когда мама спросила, почему я учинила такой кошмар, я не ответила. Могла ли я обидеть ее, сказав, что мне не хватает внимания и ласки?

Тогда мама спросила, нравится ли мне в детском саду. Я опустила голову.

— Скажи «да» или «нет», Вика. Ведь за него надо платить.

Я сказала «нет». Мама кивнула.

— Значит, больше ты туда не пойдешь. До семи лет просидишь дома, а потом поступишь в школу.

Я вздохнула с облегчением. Лучше быть одной, чем вызывать у кого-то ненависть к себе.

В то лето мне пошел шестой год и моим миром стал сараюшка за нашим домом. В нем была деревянная дверь с крошечным оконцем, а в самом низу двери была вырезана дыра для шапошниковского серого кота, который делил со мной сараюшку.

Летом в сараюшке было нестерпимо жарко, но мне это не мешало. Я закрывала дверь и оказывалась в своем маленьком мирке, где меня никто не мог обидеть или сказать грубое слово. Здесь царила доброта, здесь все меня любили.

Моей любимой игрушкой в сарае стало старое железное корыто. Я приносила холодной воды и выливала ее в корыто. Потом раздевалась и плюхалась в воду. Я воображала, что плыву на корабле по реке и если буду изо всех сил грести руками, то обогну весь земной шар. Я побывала в Африке и во всех

 

тех удивительных странах, о которых Нина и Юра рассказывали мне после школьных занятий. В сараюшке всегда было темным-темно, только тоненький лучик света пробивался через дверное оконце после полудня. Темные очертания пыльной рухляди, хранившейся в шапошниковском сарае, превращались по моему велению во все, что угодно: от высоких зданий до хижин в джунглях.

В этом моем тайном мирке я всегда была королевой. Иногда королева подвергалась опасности (ее, правда, всегда спасали любящие придворные), но чаще она плыла на прекрасном корабле в прекрасную страну, где все были к ней добры.

Наступила осень, и Нина с Юрой пошли в школу. Играть в сарае стало холодно. И снова жизнь сделалась для меня скучной и одинокой.

И вдруг в один прекрасный день все переменилось. Одна из моих фантазий стала явью. Произошло это около четырех часов дня. Приближались сумерки. Я сидела на лавочке на улице неподалеку от нашего дома, поджидая Нину и Юру из школы. И вдруг увидела: идет по улице женщина. Даже издали в ней было что-то необычное. Высокого роста, шагает широко, осанка прямо-таки царственная. На голове платок, как и у всех других женщин, но лицо излучает какой-то свет, отчего выделяется в толпе серых, запуганных жителей Петропавловска. Никогда я не видела еще такой красавицы.

А когда она подошла ближе и я разглядела ее пальто, у меня даже дух захватило. Вот кто настоящая королева, та самая, которую я лишь изображала в своем кораблике-корыте. Пальто было сшито из дорогой темной материи, а высоко поднятый воротник, касавшийся лица, был. из меха — лишь позднее я узнала, что это чернобурка. Никогда прежде мне не приходилось видеть женщин, одетых в меха.

 

Я тут же влюбилась в нее. Раз у нее такое пальто, значит, она наверняка самая богатая женщина в мире. И конечно же, самая красивая. И несомненно, самая счастливая — проходя мимо, она чему-то радостно улыбалась. Только бы она увидела меня, а может, она далее остановится и поговорит со мной. Но она прошла мимо, даже не заметив меня.

Это стало для меня ритуалом. Каждый день в четыре часа пополудни я усаживалась на ту самую лавочку, мимо которой проходила женщина. Мне просто необходимо было видеть ее. Дни наполнились особым смыслом. Знать, что на том же свете, что и я, живет женщина, такая богатая и прекрасная, к тому лее еще и счастливая — от одного этого жизнь уже не казалась такой беспросветной.

Все мои планы вертелись теперь вокруг четырех часов. Мне было только шесть лет, и я, единственная из всей семьи, не ходила в школу и на работу, поэтому на мне лежали все заботы по дому. Убрать комнату, помыть полы, принести на вечер дрова, сготовить щи и сварить картошку — все это входило в мои обязанности, и все это надо было успеть сделать, а потом надеть пальто, сесть на лавочку и ждать, когда мимо прошествует прекрасная незнакомка.

Каждый день я гадала, откуда и куда она идет. Поскольку она ежедневно появлялась в одно и то лее время, вероятнее всего, она шла с работы. Но такой вариант я решительнейшим образом отвергала. Это моя мама работает, а между моей мамой и этой чудесной женщиной — ничего общего.

Когда я сейчас спрашиваю себя, что олицетворяла для меня та женщина в пальто с меховым воротником, я нахожу только один ответ: красоту. Что-то, что я видела только в ней, и чего мне, очевидно, очень не хватало.

 

Но однажды она не пришла. Где она? Может, успела пройти до моего прихода? Я вглядывалась в лица прохожих, но тщетно, ее не было. Тогда я взобралась на скамейку, чтобы лучше видеть. Встала на цыпочки, поскользнулась и шлепнулась в лужу. Когда я поднялась, пальто было страшно испачкано. Я разревелась. Мама ужасно рассердится.

И вдруг рядом откуда ни возьмись — прекрасная незнакомка. И она смотрит на меня.

— Что с тобой случилось, малышка?

— Я смотрела вас и свалилась в лужу, — ответила я.

— Что значит «смотрела меня»? — голос звучал ласково и участливо, она и правда была очень красивая.

— Я поджидаю вас тут каждый день. Просто чтобы увидеть, — проговорила я сквозь слезы. — Я испачкала пальто, мама будет очень ругаться.

Она вытащила платок и вытерла мне лицо.

— Не плачь. Я скажу твой маме, что это вышло нечаянно и ты ни в чем не виновата. Уверена, она все поймет. И почистит пальто. Но, — продолжала она, — перестань ждать меня. Становится все холодней. И к тому же я больше не буду ходить этой дорогой.

У меня упало сердце.

— Почему?

— Потому что у меня скоро будет ребенок и мне придется сидеть дома. Понимаешь?

Я кивнула, хотя ничего не поняла. Почему, чтобы иметь ребенка, надо сидеть дома? И почему бы ей не выходить раз в день из дому, чтобы я могла повидать ее? Я исполнилась ненависти к ребенку, по вине которого больше не увижу ее.

Она так и не поговорила с мамой, и я никогда больше не видела ее, но память о ней навсегда сохранилась в моем сердце.

 

Вернувшись домой, я стала с ужасом ждать прихода мамы. Я не сомневалась, что мое грязное пальто выведет ее из себя. Когда она, увидев его, спросила, что случилось, я ударилась в слезы.

— Чем плакать, лучше расскажи, что все-таки произошло.

Я объяснила, что упала. Про незнакомку я не сказала. Мама осмотрела пальто.

— Надеюсь, мы его отчистим. Но пока оно не высохнет, тебе придется посидеть дома.

Меня это не расстроило. Зачем мне теперь выходить на улицу? Прекрасная незнакомка там уже никогда не появится.

Я смотрела, как мама чистит пальто. Я очень любила ее и очень жалела, что ей приходится заниматься этим после тяжелого рабочего дня.

Но где-то в глубине моего сознания пряталась другая мысль, от которой мне самой было стыдно. Мне бы так хотелось, чтобы мама была такой же красивой, как та незнакомка с улицы! И как бы мне хотелось, чтобы у нее тоже было пальто с мехом и чтобы она походила на королеву!

Кто мог тогда знать, что все мои желания сбудутся? В тот раз, что я впервые увидела свою родную маму, на ней была меховая шубка. И она была очень красивая — как королева.

ЗОЯ

 

У нее не было выхода: ей ничего не оставалось, как поверить Ольге. Лубянка и другие места заключения научили Зою не доверять никому, но тут все было по-другому. Еще неизвестно, доживет ли она до выхода из Владимирки, а Ольгу уже освобождают, и она едет в Москву. Зачем Зое во Владимирке меховая шубка и дурацкие вечерние туфельки, ко-

 

торые были на ней в ночь ареста, а теперь валяются где-то в тюремной камере хранения? Если Ольга и впрямь сдержит слово — «Клянусь здоровьем своего сына, Зоя Алексеевна» — и отвезет шубку с туфельками в Москву, Александре, это будет просто замечательно. Александра продаст их, и вырученные деньги хоть немного помогут им с Викторией.

Зоя отдала Ольге шубку и туфли.

Больше ни о них, ни об Ольге она ничего не слышала. Позже, когда узнала, что Александра в Казахстане, у нее затеплилась мысль, что Ольга постарается переслать шубку туда, хотя прекрасно понимала, что тешит себя напрасной надеждой. Ольга обманула ее.

Во Владимирке отпала нужда в тех царапинках, с помощью которых она отсчитывала проходящие дни и недели. Двадцать пять лет заключения — срок, которому нет конца. Даже если ее поместят в самую большую тюремную камеру, то и тогда на стенах не хватит места для отсчета этого срока. И какая разница, сколько дней прошло и сколько осталось, если каждый следующий день — точное повторение предыдущего?

В пять утра подъем на завтрак. Он всегда один и тот же: ломоть хлеба на весь день и жидкий, чуть сладковатый чай. Единственное нарушение однообразного утреннего ритма — двадцатиминутная прогулка в обнесенном цементными стенами дворике площадью шесть на четыре метра.

После прогулки заключенных возвращали в камеры на весь оставшийся день. В обед — немного каши с крошечным кусочком вонючей костистой рыбы, которую заключенные прозвали «веселыми ребятами». На ужин — чай с хлебом, если к тому времени он у кого-то оставался. В девять вечера — отбой. И так каждый день. Если сидишь не в оди-

 

ночке, можно поговорить с соседками по камере — но только шепотом. Разрешалось также брать книги из тюремной библиотеки.

Самым мучительным испытанием Владимирки была монотонность. Единственным событием в раз и навсегда заведенном распорядке тюремной жизни был поход в душ — раз в десять дней. Но и его вряд ли можно было причислить к разряду приятных: как правило, в душ водили посреди ночи.

Первые полтора месяца своего пребывания во Владимирке Зоя провела одна в камере, предназначенной для двоих. День за днем она сидела в потертой серо-белой полосатой рубашке и юбке, совершенно ничего не делая. Как ей потом объяснили, это был обычный тюремный «карантин», в течение которого она была лишена даже ежедневных двадцатиминутных прогулок.

Первой ее сокамерницей стала пожилая женщина с яркими голубыми глазами. Как только надзирательница закрыла за ней дверь камеры, она грохнулась на колени и принялась молиться.

Зоя так никогда и не узнала ее имени. Соседка лишь сказала, что она с Украины и осуждена на пять лет. За что? Она отвечала весьма туманно.

— Знаете, там у нас тяжелые были времена, голод.

Мало-помалу правда вышла наружу. Сама того не зная, пожилая женщина съела свою собственную семилетнюю внучку, которую убили родители. Те получили по десять лет.

«А мне дали двадцать пять», — подумала Зоя.

Как-то ночью Зоя проснулась, почувствовав на себе пристальный взгляд соседки. Женщина улыбнулась.

— Знаете, у вас очень симпатичный носик.

Зоя содрогнулась от ужаса. Что она замыслила?

 

Неужели, отведав однажды человечьего мяса, она уже не может остановиться?

С той ночи каждый раз, поймав на себе пристальный взгляд соседки, Зоя замирала в ужасе.

Пожилая женщина, вне всяких сомнений, была не в себе, но, коль скоро ее считали безобидной, она еще долго оставалась в одной камере с Зоей.

Зоя вздохнула с облегчением, когда ее перевели в другую камеру, хотя такие перемещения были во Владимирке делом обычным и проводились с единственной целью — подавить в самом зачатке установление дружеских отношений между заключенными.

В этой новой камере сидело пять женщин. Две из них проводили дни в молитвах. Третья, Рената, была австрийской графиней, во всяком случае, утверждала, что она графиня. У четвертой, Ады, не было правой руки, по самое плечо. Удивительно обаятельная, обладавшая к тому лее изумительной памятью, она проводила время, декламируя стихи Пушкина. Пятая женщина, по имени Маша, оказалась воровкой и убийцей и была без памяти влюблена в Аду.

Как только в дверном глазке исчезал глаз надзирательницы, они кидались целоваться и частенько проводили ночи под одним одеялом. Их отношения были Зое неприятны и непонятны, но, с другой стороны, она пыталась объяснить их стремлением двух живых существ к человеческому теплу.

У Зои начали выпадать волосы. Стоило ей провести рукой по волосам, как они вылезали клочьями. Несомненно, сказывался скудный тюремный рацион. Ничего удивительного, учитывая, как мало она ела и с каким трудом ее желудок переваривал съеденное. Как ни странно, когда она пожаловалась, тюремщики проявили к ней непонятное участие — ей дали рыбьего жира. К тому же ей обрили голову,

 

и, несмотря на все унижения, которые она при этом претерпела, Зоя воспринимала свой нелепый вид вполне спокойно. Маленькая тюремная шапочка, часть тюремной одежды, полностью бритой головы не прикрывала. Но зато волосы со временем снова отросли.

Унылую череду дней и недель разнообразили лишь переходы из одной камеры в другую и знакомство с их обитательницами. А они были самыми разными.

Анна покинула Россию в 1917 году перед самой революцией. Ее отец, полковник царской армии, увез семью в Китай, где Анна выросла и вышла замуж. Ее, как, впрочем, и всех членов ее семьи, заклеймили как предателей за отказ вернуться в Советский Союз. Прошли годы. Овдовев, Анна почувствовала непреодолимую тоску по родине. Ей дали разрешение вернуться. Она запомнила лозунг, висевший над железнодорожным путем, когда поезд пересекал границу Советского Союза. На нем было начертано: «Добро пожаловать домой!» Ее тут же арестовали.

Другая женщина, простая крестьянка, собрав до крошки выданный на день хлеб, совала его под юбку и, к омерзению всех сокамерниц, пукала на него. На вопрос, зачем она это делает, с улыбкой объясняла: «Не испорть я хлеб, кто-нибудь позарится на него и съест. А так он только мой».

Одна из женщина была женой члена коммунистической партии, занимавшего в Ленинграде до того, как его расстреляли, весьма важный пост. После ареста она сошла с ума. Каждый вечер перед сном она заводила разговор с мужем. «Ты почистил зубы? Да, кстати, тебе кто-то звонил, пока ты выходил. Я записала имя». Ее койка была рядом с Зоиной, а разговор иногда продолжался два-три часа кряду.

Еще одна заключенная, Лида Русланова, поте-

 

ряв однажды терпение, заколотила кулаками в дверь и потребовала надзирательницу.

— Послушайте, — проговорила она властным голосом, — я отбываю срок. Но в тюрьме, а не в сумасшедшем доме. С этой женщиной надо что-то делать. У вас что, нет какой-нибудь другой русской бабы ей на замену?

Знаменитая на весь Советский Союз исполнительница русских народных песен Лидия Русланова стала во Владимирке одной из двух самых близких Зонных подруг.

После ареста ее мужа, генерала Крюкова, который был правой рукой маршала Жукова, ей дали шесть лет тюрьмы. Поскольку обе принадлежали к миру искусства, они, конечно же, не раз встречались в Москве на разных приемах. Но никогда не были друзьями. Сблизила их Владимирка.

Второй Зонной подругой стала Зося Грушевская, до ареста работавшая секретарем-машинисткой в Академии наук. Им с мужем вменялось в вину, что они троцкисты. Она понравилась Зое с того самого момента, как впервые вошла в камеру. Зося была худенькая, изящная, ростом чуть меньше 160 сантиметров, с каштановыми волосами и карими глазами. Она все время держала голову немножко набок, словно стеснялась чего-то, по в глазах ее всегда сверкали задорные искринки.

Едва за ней закрылась дверь камеры, она подняла руки и хлопнула в ладоши.

— Здравствуйте, дамы. Не вешайте нос, мои дорогие, американцы спасут нас!

Это было сказано с таким веселым артистизмом, что Зоя со смехом кинулась ей навстречу.

— Хочу представить вас всем присутствующим, после чего мне предстоит отбыть в отпуск.

Здороваясь, Зося с таким достоинством протя-

 

гивала каждому руку, словно была королевой Англии, принимающей гостей у себя в замке.

— Почту за честь, друзья, — говорила она. Поскольку у Руслановой водились деньги, она иногда покупала кое-что в тюремной лавке. И всегда всем делилась с подругами. А 18 января, в день четырехлетия Виктории, Русланова преподнесла Зое крошечный тортик, который они с Зосей как-то умудрились сделать из крошек печенья, купленного Руслановой в тюремной лавке, и воды. Тортик украшала одна свечечка, которую они слепили из корки сыра.

Получив подарок, Зоя разрыдалась. Она пыталась представить себе свою четырехлетнюю дочку, но в памяти осталась лишь спавшая в кроватке малышка, какой она видела ее в тот последний раз.

— Ты получаешь какие-нибудь вести от сестры? — спросила Русланова.

Зоя поглядела на нее как на сумасшедшую.

— Я не получаю писем.

— Наверняка у тебя есть разрешение на переписку. У меня есть. Я имею право отправить два письма в год, и мне разрешено получить два в ответ. Тебе надо обязательно выяснить свои права.

— Непременно спроси у них, — вмешалась Зося. — Если не получишь удовлетворительного ответа, я обращусь в Организацию Объединенных Наций.

Зоя спросила. Ей ответили, что в силу тяжести ее преступлений ей разрешено посылать лишь одно письмо в год и соответственно получать одно письмо в ответ.

— Тогда почему же я до сих пор не получила ни одного? — возмутилась Зоя.

Надзирательница поглядела на нее с ненавистью.

— Враг народа не может чего-то требовать. Считай за счастье, что тебя не расстреляли.

 

Во взгляде Зои сверкнула такая же неприкрытая ненависть.

— Счастье? Здесь? Я хочу послать письмо! Это мое право.

Надзирательница едва взглянула на нее.

— Ты дождешься у меня, получишь свои права.

В тот же день Русланова закатила сцену. Со свойственной ей решимостью она направилась к двери и колотила по ней до тех пор, пока не появилась надзирательница.

— Вы что, не понимаете, что здесь невозможно читать? — заявила она. — Лампочка еле светится. Что-то надо сделать.

На следующий день Зою и Русланову отправили в карцер. Это были узкие камеры чуть больше метра в ширину и два метра в длину. Никакой мебели, лишь вдоль одной стены тянулись похожие на отопительные батареи трубы. Окон тоже не было, скудный свет шел только от лампочки, висевшей под самым потолком. В камере было холодно и сыро.

Зоя потрогала трубы. Они были ледяными, что и объясняло царивший в камере холод.

Вдруг в стену постучали. Зоя подошла к стене и тоже постучала. И услышала из соседней камеры голос Руслановой.

— Зоя?

— Лида? С тобой все в порядке?

— Надо обязательно сказать Зосе, чтобы она написала об этом в ООН! — прокричала в ответ Русланова.

Зоя принялась вышагивать по карцеру. Она ходила, ни на минуту не останавливаясь, из страха умереть от холода. Оглядев камеру внимательнее, она обнаружила между трубами опускавшуюся вниз металлическую полку, явно пригодную для сидения. Вот только полка оказалась слишком холодной.

 

Зоя снова зашагала по камере, время от времени похлопывая себя руками, чтобы хоть немного согреться. Однако усталость брала свое: в конце концов она решила присесть, предпочтя пол холодной металлической полке. Хотелось спать, но было страшно закрыть глаза. Что если это не усталость, а то дремотное состояние, которое, как она слышала, предшествует смерти от переохлаждения? Хотя вряд ли в их планы входит ее смерть. Какое же это тогда наказание? Не наказание, а избавление. А избавление от страданий вовсе не входит в их намерения. Далее если бы она ничему не научилась с той ночи, как впервые попала на Лубянку, то уж эту истину она знала назубок: в наказаниях эти люди достигли наивысшей изощренности. Несомненно, они не раз и не два проверили опытным путем, какую температуру надо поддерживать в карцере без риска заморозить человека до смерти.

Наконец открылась дверь — надзирательница принесла ужин: кружку тепловатой воды.

— По-вашему, на этом можно прожить? — спросила Зоя.

— Не болтала бы своим длинным языком, — ухмыльнулась надзирательница. — Но, видать, ты так ничему и не научилась, — и повернулась, собираясь уйти.

— Подождите, — попросила Зоя и добавила, посмотрев на нее: — пожалуйста. Сколько дней мне здесь сидеть?

— На первый раз четыре.

Зоя кивнула, на глаза ее навернулись слезы.

— Я умру.

— Вполне возможно, — пожала плечами надзирательница.

— Пожалуйста, — снова попросила Зоя, — мне нужно в уборную.

 

— Я зайду за тобой позже. В карцере заключенным положено пользоваться уборной дважды в сутки. В промежутках терпи, а не можешь — ходи на пол.

Когда пришло время идти в уборную, дорога туда показалась ей раем. В коридоре и умывалке было тепло. Зоя тянула время, пока надзирательница силком не заставила ее вернуться в карцер.

Через несколько часов щелкнул замок, и в камеру вошли две надзирательницы. Одна из них приказала Зое сесть на металлическую полку и задрать ноги. Она послушно исполнила приказание. Потом они внесли и положили на пол длинный, узкий, выкрашенный в красный цвет дощатый помост, занявший почти весь пол карцера.

— Что это? — спросила Зоя.

— Твоя кровать.

— Как же на нем спать?

— Не хочешь — не спи, — ответила надзирательница и заперла дверь.

Ну что ж, подумала она, утром на нем обнаружат мой труп. Она слезла с металлической полки и стала на помост. Доски тоже были холодные, но все же теплее, чем голый пол. Постучав в стену, она крикнула Руслановой:

— Тебе принесли кровать?

— Тише, пожалуйста. Я ложусь спать.

— Замечательно.

— Мне тепло. По-моему, у меня жар.

— Позови надзирательниц, скажи им.

— Только когда буду знать наверняка. Если мне это только показалось, они продержат меня в этой дыре еще дольше.

Зоя легла на доски. Обхватив себя руками, она поджала ноги к животу. На несколько минут стало теплее, но потом тепло ушло. Всю ночь она проле-

 

жала, дрожа от холода. Утром пришли надзирательницы и унесли помост.

На завтрак ей снова дали кружку тепловатой воды, правда, на этот раз прибавив маленький кусочек хлеба. Обеда не было. На ужин — кружка горячей воды и полкусочка хлеба.

Русланова к этому времени убедилась окончательно, что заболела. Она сказала об этом надзирательнице, но та и ухом не повела.

На третий день вместе с теплой водой и хлебом Зое дали несколько таблеток, должно быть, решила она, какие-то витамины. Она постучала в стенку Руслановой. Не получив ответа, постучала снова, приложив ухо к стене. До нее донесся едва слышный голос Руслановой, но слов она не разобрала. Зоя подошла к двери и стучала до тех пор, пока не пришла надзирательница.

— Женщина в соседнем карцере. По-моему, она очень больна.

— Тебя это не касается, — ответила надзира тельница.

Зое стало казаться, что от голода и холода у нее мутится разум. В какой-то момент ей привиделось, что в камеру вошел отец и протянул к ней свои беспалые руки. Зоя сидела на полу в углу камеры. «Папа? Что такое?» — спросила она вслух, поднимаясь с пола. И тут он исчез, а она снова опустилась на пол. Она тряхнула головой, прогоняя наваждение. Нет, нет, это не отец. Он же умер.

Она снова принялась хлопать себя по бокам, по плечам, по всему телу, чтобы хоть немного разогнать кровь, но ей очень скоро пришлось от этого отказаться — от сырости каждое движение отдавало в плечевых суставах страшной болью.

На четвертый день надзирательница, открыв дверь, объявила, что она может выйти из карцера.

 

Две другие протащили мимо Русланову. Лицо Лиды было покрыто испариной. Зою направили в тюремную больницу для ухода за ней. У Руслановой оказалось воспаление легких.

Когда Лида чуть окрепла и могла сидеть и говорить, Зоя поделилась с ней планами начать голодную забастовку, чтобы добиться права на переписку.

— Моя сестра наверняка писала мне. Александра обязательно выяснила бы, где я нахожусь. Она знает, как это сделать. И они должны отдать мне ее письмо.

Русланова пожала плечами:

— Это рискованно. Они снова упекут тебя в карцер. Умрешь с голоду, и все.

Зоя тоже пожала плечами:

— А что я теряю? Двадцать лет, а то и больше в этой тюрьме?

Русланова взяла ее за руку:

— Если с тобой что-нибудь случится, мне будет очень тяжело. Но на твоем месте я поступила бы так же.

Когда их вернули в камеру, Зося устроила шумный спектакль.

— Внимание, дамы, внимание! После приятно проведенного отдыха к нам вернулись две наши героини. Обратите внимание, как чудесно они загорели!

На следующее утро, когда надзирательница принесла чай с хлебом, Зоя снова обратилась к ней по поводу права на переписку.

— Об этом доложено, — ответила надзирательница — вопрос находится на рассмотрении.

— Все еще на рассмотрении? — спросила Зоя. — С этого момента я перестаю есть и буду голодать до тех пор, пока вы не отдадите мне письмо от моей

 

сестры. И не разрешите мне ответить ей. Я знаю, оно у вас.

Надзирательница передернула плечами:

— Если ты такая дура, чтобы не есть, мое дело сторона.

И унесла чай с хлебом.

— Дамы, перед вами отважная женщина, — возвестила Зося. — Надеюсь, вы гордитесь тем, что судьба свела вас с великой подвижницей, вставшей на защиту человеческого достоинства.

— Угомонись, Зося, — сказала Зоя. — Не все можно превращать в балаган.

Она не на шутку испугалась. Она объявила о голодовке в присутствии всей камеры. Теперь у нее уже нет выхода, придется идти до конца. Что, если у нее не хватит сил? Может, дальше и правда незачем жить, но ведь умирать она тоже пока не готова.

Ей стоило большого труда отказаться от обеда. Ближе к вечеру у нее начались голодные боли в желудке. Они прошли только поздним вечером. Через час после того, как она отказалась от ужина, дверь камеры открылась и вошел какой-то тюремный начальник.

— Вон та, — надзирательница указала на Зою.

— Это ты та дура, которая отказывается от еды? — спросил офицер.

Зоя кивнула:

— Уверяю вас, мне очень хочется есть. Но для меня гораздо важнее получить разрешение написать письмо, что предусмотрено моим приговором, а так же получать письма.

— Нам решать, а никак не тебе, на что у тебя есть права. Не начнешь с завтрашнего дня есть, будем кормить насильно. Уверяю тебя, процедура не из приятных.

Когда он ушел, никто не произнес ни слова.

 

На следующий день, когда Зоины сокамерницы готовились к ежедневной утренней прогулке, в камеру вошли две надзирательницы и мужчина, которого она никогда прежде не видела. Надзирательницы втащили маленький столик, на котором что-то лежало, прикрытое салфеткой. Одна из надзирательниц показала мужчине на Зою. Кивнув, он приказал:

— Уведите остальных.

Женщин построили в шеренгу и вывели из камеры. Мужчина повернулся к Зое.

— Вы отказываетесь от завтрака?

Зоя утвердительно кивнула.

— Ваш приговор предполагает, что вы должны прожить двадцать пять лет. Если вы не будете есть, вас будут кормить насильно.

Он подал знак надзирательницам, и те, встав по обе стороны от Зои, схватили ее за руки. Она пыталась сопротивляться, но была слишком слаба. Они потащили ее к койке, и Зоя до того, как ее повалили, успела заметить, что мужчина — как потом оказалось, тюремный врач — снял со столика салфетку и взял длинный шланг.

Она крепко сжала зубы, даже почувствовала горечь в горле, а затем потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, горло саднило. Значит, они все-таки накормили ее.

Отказавшись от обеда, она приготовилась к неминуемым новым испытаниям, но врач не пришел. Не появился он и вечером. И все же она знала, что он обязательно придет утром.

Но утром надзирательница принесла чай с хлебом и, не дожидаясь отказа Зои, протянула ей письмо.

— Вот. Тебе. Только что пришло.

Она победила!

Зоя ничего не сказала надзирательнице. Пусть

 

ее тюремщики, если хотят, делают хорошую мину при плохой игре, подумала она. Она осмотрела конверт, ища марку, но марка была оторвана.

Как только за надзирательницей закрылась дверь, Зося вскочила на ноги.

— Друзья! Поднимем же победный тост во славу этой доблестной женщины, которая нанесла поражение всей Владимирке!

Зоя повернулась к ней:

— Будь осторожнее! Я благодарю тебя. Но не надо лишний раз тыкать им этим в морду.

Дверь опять открылась, и надзирательница знаком подозвала Зосю.

— Ты отправляешься в карцер.

Зося подняла руку в торжественном салюте:

— Я была свидетельницей победы. Ради нее я вынесу любые страдания.

Когда ее увели, Русланова заметила:

— Теперь будет знать, как шутить.

Зоя присела на свою койку. Письмо было от Александры. Почерк был ее. Совсем коротенькое, да оно и неудивительно. Александра прекрасно знает, что чем длиннее письмо, тем скорее его конфискуют.

Дорогая сестра!

Надеюсь, у тебя все хорошо, как и у меня и у моих детей. Виктория выросла в хорошенькую девочку, у нее длинные прямые каштановые волосы и красивые глаза. Она зовет меня мамой и во всем слушается. Она очень вежливая и немного застенчивая.

Твоя сестра, Александра.

Наконец-то Зоя узнала, где ее дочь! Она снова и снова перечитывала письмо. Моя Вика! Вежливая и застенчивая...

 

«Она зовет меня мамой» — эти слова заставили сердце болезненно сжаться, но Зоя поняла, что хотела сказать Александра. Она приняла решение не говорить девочке о настоящей матери на случай, если им не суждено будет встретиться. Зое пришлось признать ее правоту. Это мудрое решение.

Хорошенькая девочка. Длинные прямые каштановые волосы. Красивые глаза. Зоя попыталась соединить все эти детали и представить себе лицо дочери, однако у нее ничего не получалось. Страстное желание увидеть дочь не помогало.

Русланова дала Зое листок бумаги и карандаш, чтобы Зоя ответила Александре.

Дорогая Александра!

Какое счастье получить твое письмо и узнать хорошие новости о моей Вике. Правильно, что она считает тебя своей матерью. Пусть так и будет, ведь может случиться, что я больше никогда в жизни не увижу ее. Что и говорить, я живу только ради нее, но разве это понятно ребенку? Все же, пожалуйста, умоляю тебя, расскажи ей про тетю Зою, которая живет далеко-далеко и очень любит ее. А время от времени целуй ее и говори, что поцелуй этот шлет ей тетя Зоя. Когда она научится писать, попроси ее послать письмо тете Зое и нарисовать для меня какую-нибудь картинку.

У меня нет слов, чтобы выразить тебе благодарность за все, что ты делаешь для моей Вики. Могу лишь послать слова моей любви тебе, а также Юре и Нине.

Зоя.

Она несколько раз перечитала письмо. В нем так мало сказано, а хочется сказать так много. Но Александра, конечно же, и без слов поймет боль ее сердца. Александра сама мать.

Прежде чем положить письмо в конверт, она внимательно перечитала его еще раз. Не придерутся

 

ли к чему-нибудь власти? Нет, вряд ли. Она оставила конверт открытым. Запечатают сами, когда прочтут. А теперь остается только одно: как-то прожить еще один год, когда ей разрешат получить следующее письмо. И если на то будет воля Божья, то это будет письмо от Виктории, а вместе с ним ее рисунок.

ВИКТОРИЯ

 

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мне наконец исполнилось семь лет и я пошла в школу. У меня даже была настоящая школьная форма — черный передник и коричневое платье с белым воротничком. Форма, конечно, была не новая, она досталась мне после Нины.

Может быть, всех детей-семилеток отличает оптимизм, я, во всяком случае, была неизбывной оптимисткой. Вновь я пребывала в ожидании радикальных перемен в своей жизни. Уж на этот-то раз я обрету друзей.

Но единственным моим другом в школе стала учительница, Анастасия Лукьяновна, низенькая полная женщина с седыми волосами. Ей было за семьдесят, вот почему, наверное, она могла позволить себе доброжелательное отношение ко мне и, более того, пригласила нас с мамой к себе на чай. Наверно, за свою долгую жизнь она хорошо поняла, что в нашей стране можно в одночасье стать врагом народа, а на следующий день — всеми уважаемым гражданином. На ее памяти режимы сменялись не раз.

Но друг в лице учительницы — о том ли я мечтала? Мне нужны были друзья моего возраста. Увы, среди моих сверстниц для меня не нашлось ни одной подруги. Родители постарались внушить им, что

 

мне нельзя верить, да и водиться со мной — дело опасное,

К тому же дети поняли, что я не совсем такая, как они. Они пришли в школу, не умея ни читать, ни писать, ни считать. А я все это уже умела. Меня научили дома Юра с мамой. Я видела, как они перешептываются, глядя на меня широко открытыми глазами. Я обижалась, но еще выше задирала нос, демонстрируя свое превосходство. Похвалы учительницы перед всем классом лишь усугубляли положение.

Однажды после уроков меня окружили семь девочек из нашего класса.

— Как тебе не стыдно красить ресницы и брови! — заявила одна из них, и ее дружно поддержали остальные.

Волосы у меня в ту пору были светло-каштановые, а брови и довольно длинные ресницы — почти черные.

— А вот и нет! У меня от рождения такие!

Девочки рассмеялись.

— Все-то ты врешь, вруша несчастная! Красишь, красишь!..

Я сунула носовой платок в лужу и протерла глаза и брови.

— Видите? Ничего нет. Они у меня настоящие.

Одна из них так сильно пихнула меня, что я упала.

— Мажешься, да еще и врешь!

Вечером я спросила маму, нельзя ли каким-нибудь способом изменить цвет моих ресниц и бровей. Она улыбнулась.

— Когда вырастешь, тогда и меняй, если захочешь. Только вряд ли ты захочешь. А сейчас они у тебя естественного цвета и очень славного. Ты хорошенькая девочка.

 

Но мне меньше всего хотелось быть хорошенькой, мне хотелось, чтобы меня любили. На следующий день меня опять нещадно дразнили и, вернувшись из школы домой, я приступила к решительным действиям. На глазах у Нины я сунула в горящую печку гвоздь, пока он не раскалился докрасна. Держа гвоздь тряпкой, я осторожно, чтобы не спалить кожу, провела им по кончикам ресниц и бровям. Потом потерла их пальцами. Результат оказался не самым удачным. От ресниц остались короткие неровные волоски, а в бровях появились голые проплешинки. Но как бы то ни было, оставшиеся подпаленные волоски утеряли свой первоначальный вызывающий цвет.

Нина полностью одобрила мои действия.

— Вот и хорошо. Зато теперь они отрастут еще длиннее.

Она явно имела в виду свои жиденькие косенки — мама каждое лето неукоснительно брила ей голову в надежде, что к осени волосы станут гуще.

Увидев меня вечером, мама пришла в ужас.

— Вика, ты что, с ума сошла? Да ты знаешь, на кого стала похожа?

Мне было все равно, на кого я стала похожа. Главное, что я улучшила свою внешность. Но Нине за то, что она позволила мне учинить это безобразие, здорово от мамы досталось. Нина старше, должна бы, кажется, понимать.

А в школе ничего не изменилось. Только теперь девочки издевались, утверждая, что у меня какая-то страшная болезнь, от которой выпадают брови. Я поняла, что мне никогда не завоевать их расположения.

Однажды вечером после ужина мама усадила меня к себе на колени.

— Ты уже большая, Вика. Пора тебе узнать по-

 

больше о нашей семье. Особенно о твоих тетях. О тете Зое и тете Марии.

— Я знаю о них. Они живут далеко-далеко. А где мой папа?

Мама внимательно посмотрела на меня:

— Что тебе сказать? Ты не помнишь его. Мы разошлись, когда ты была совсем маленькая.

— Мне кажется, я помню его, — возразила я. Мама рассмеялась:

— Уверена, что нет. Даже Нина не помнит. Вот Юра помнит. И тетю Зою помнит, и тетю Марию.

— Я когда-нибудь увижу их?

Мама вздохнула.

Тетю Марию никогда. Она умерла. Может, когда-нибудь увидишь тетю Зою. Кстати, ты знаешь, я получила от нее письмо.

— Да? — довольно равнодушно переспросила я, не очень хорошо понимая, какого ответа ждет мама. — Можно его посмотреть?

Мама покачала головой.

— Нет, оно ведь не тебе написано. Она пишет о том, что тебя не касается. Но она справляется о тебе. Она помнит тебя, еще когда ты была совсем крошка. И просит, чтобы ты ей написала. Ей очень хочется получить от тебя весточку.

— Но я же не знаю ее. Что мне ей написать?

Улыбнувшись, мама потрепала меня по голове:

— Да что хочешь. Не сомневаюсь, ее обрадует все, что ты напишешь. И еще мы обязательно по шлем ей какой-нибудь твой рисунок.

Мне дали бумагу и карандаш. Я сидела, уставившись в чистый лист, не зная, что делать. О тете Зое я знала только то, что она очень красивая и когда-то была актрисой. Жила она совсем одна где-то недалеко от Москвы. Ей очень хочется повидаться с нами, но у нее нет денег, чтобы выслать нам на дорогу.

 

Но раз мама велела писать все, что мне хочется, я и написала:

Дорогая тетя Зоя!

Мама говорит, вы помните меня, но я вас не помню. Мне семь лет, и я хожу в школу. Пожалуйста, пришлите мне немного яблок и конфет. Мне очень хочется.

Целую вас крепко,

Ваша племянница Виктория.

Тете Зое будет приятно получить письмо, и она обязательно пришлет мне яблок и конфет.

ЗОЯ

 

Прочитав письмо Виктории, Зоя весь день прорыдала. Яблоки и конфеты. Господи Боже, да ведь ради того, чтобы получить это письмо, она объявила голодовку, и вот теперь ее дитя просит прислать ей яблок и конфет.

— О моя родненькая, — шептала она, — попроси у меня мою жизнь. Ее мне отдать гораздо легче.

Она заливалась слезами, перечитывая слова о том, что девочка не помнит тетю Зою. Да как же может быть иначе, если ей исполнилось всего одиннадцать месяцев, когда Зою арестовали? А теперь она уже умеет писать и ходит в школу, ни разу в жизни не видев своей матери, ни разу не ощутив прикосновения ее руки.

Зоя принялась рассматривать картинку, которую нарисовала Виктория. На ней была изображена прямая как палка девочка с длинными кудряшками до земли. По одну сторону от девочки стояла колонка с торчащей рукояткой, а на рукоятке висело ведро.

 

Зоя прикоснулась к тому месту, где наверняка лежала рука Виктории, пока она рисовала. Если бы только вместо этого рисунка получить фотографию!

Какая она? Зоя никак не могла себе ее представить. На кого похожа? На мать, на отца, на них обоих? Нет, Зое не воссоздать облик дочери. Чего ж тут удивительного, ведь она и лицо Джексона помнит с трудом. Да правда ли, что она когда-то была кинозвездой и носила теплую меховую шубку? Неужели она и впрямь тогда верила, что никто не осмелится причинить ей зло?

Зоя улыбнулась своим мыслям. Какая же она была глупая. Интересно, могла бы она поступить по-другому, если б знала, чему суждено случиться? Тогда не было бы Виктории... Где найти правильный ответ?

С того дня Зоя спала, положив рядом письмо и рисунок Виктории. Иногда она уже перечитывала его, не плача. Придет день, дорогая моя девочка, и Бог даст, я еще осыплю тебя яблоками и конфетами.

 

Слухи поползли после того, как однажды взревели разом все заводские гудки, да так громко, что женщины услышали их даже в камерах. Умер Сталин! Поначалу в это невозможно было поверить. Умер Сталин? Да как такое может быть, ведь он не был обыкновенным, земным человеком? А что, если и вправду умер? На лицах, годами не знавших улыбки, затеплились едва уловимые признаки надежды.

Взобравшись на стол, Зося громогласно объявила:

— Внимание, дамы! Наступил великий час! Исторический час! Когда умирает человек, которого мы не любим, это повод для радости.

Зоя схватила ее за юбку:

— Слезь, Зося, и не кричи так громко. Хочешь загреметь в карцер?

 

Зося нетерпеливо стряхнула ее руку.

— Вы слышите, что она говорит, дамы? Это голос страха, а со страхом покончено. Скоро мы все будем свободны.

На следующее утро в камеру вошли две надзирательницы.

— Грушевская, — сказала одна из них, — ты отправляешься в карцер за нарушение спокойствия.

Другая провела рукой по столу.

— Кто сегодня дежурит по камере?

Зоя вышла вперед, на ее лице застыла горькая усмешка. У них же есть список, они прекрасно знают график дежурств на каждый день.

— Я

— В камере грязно. Ты тоже идешь в карцер.

До возвращения из карцера Зоя отдала Лиде Руслановой письмо и рисунок Виктории на хранение. Она знала, за что ее наказали. Это не имело никакого отношения к порядку в камере, в которой было ничуть не чище и не грязнее, чем обычно. Все дело в выходке Зоей. По каким-то лишь им понятным соображениям Зою считали заводилой. Поскольку Зося всегда выступала с речами, а Русланова часто принималась качать права, Зое отвели роль возмутительницы спокойствия. С тех самых пор, как она устроила голодовку, ее постоянно подозревали в том, что она выступает зачинщицей всех беспорядков.

Через пять дней, когда ее освободили из карцера, Зое разрешили вернуться в камеру, но только для того, чтобы собрать свои вещи. Ее дружбе с Руслановой и Зосей пришел конец. Зоя обняла их обеих, взяла у Руслановой письмо и рисунок дочери и последовала за надзирательницей в новую камеру.

Там уже находились двенадцать пожилых женщин. Они стояли на коленях, склонившись в молит-

 

ве. Выяснилось, что это монахини русской православной церкви. Тринадцатая, более молодая, сидела в стороне, читая книгу. Увидев Зою, она кивнула. На вопрос, что она читает, женщина протянула Зое книгу Сталина.

— Говорят, он умер, — сказала Зоя. Женщина яростно затрясла головой:

— Этого не может быть. Никогда!

— Вы так слепо верите в него? Если вы так ему преданы, то почему вы здесь? — улыбнулась Зоя.

Женщина вызывающе вздернула подбородок:

— Я заслуживаю наказания. И все из-за мужа. Он был врагом народа, и его расстреляли. Меня справедливо наказали за то, что я была замужем за таким человеком.

Двенадцать монахинь в миру всегда держались вместе. Когда они узнали, что их духовный отец работает на НКВД, донося обо всем, что у них происходит и говорится, женщины ушли от него, обосновавшись отдельно. Местные власти усмотрели в этом преступное деяние, и их арестовали.

 

В конце концов весть о смерти Сталина подтвердилась. Пошел слух, что он покончил жизнь самоубийством. Заключенные, более искушенные в политике, считали самоубийство маловероятным, но если такова была официальная версия, то оно и к лучшему. Крепла надежда, что всех узников его режима ждет освобождение.

Вскоре в их камеру перевели Зосю. Они обнялись, и Зоя спросила про Русланову.

— Наверно, ее уже освободили, — ответила Зося. — Во всяком случае, ей велели собрать вещи. Надзирательница, которая сказала об этом, была предельно вежлива. А потом Русланову увели. Я слышала, что ее муж, генерал, снова в чести, а это уже кое-что да значит.

 

Зоя рассмеялась.

— Зося, дорогая, откуда у тебя все эти новости? Тощая, кожа да кости, Зося изобразила соблазнительную позу:

— У меня свои каналы, Зоя. И не надо о них спрашивать.

— А что будет со всеми остальными? — спроси ла Зоя.

— Говорят, по тюрьме ходят какие-то начальники. Сегодня они в мужской зоне. Составляют какие-то списки. Освобождать будут в алфавитном порядке.

— Ну надо же, а я — Федорова, в самом конце алфавита, — тяжело вздохнула Зоя.

— Не вешай нос! — воскликнула Зося. — Конец алфавита ближе, чем двадцать пять лет.

ВИКТОРИЯ

 

Наверно, только русскому человеку дано понять, как формировался мой детский мир. Всеми презираемая, постоянно слышавшая отовсюду в свой адрес слова «враг народа», я при этом была настроена безмерно патриотически. Каждый день в школе, когда мы заводили песню, начинавшуюся словами: «Наш прадедушка, наш Сталин...», мой голос звучал громче всех. Я искренне верила, что он хороший, мудрый и добрый. Я искренне верила, что он мой прадедушка, и любила его.

Когда я услышала, что он умер, я заплакала. Умер мой прадедушка. Я не поняла, почему мама, вернувшись с работы, улыбалась.

— Сталин умер, — сказала она, словно сообщая добрую весть.

Я была в ярости.

— Как ты можешь улыбаться? Ты хочешь, что бы мы все умерли?

 

Для меня смерть Сталина была равнозначна смерти Бога.

Мама бросила на меня печальный взгляд.

— Станешь немного старше, тогда поговорим. Надеюсь, ты все поймешь.

Она раздала нам черные повязки с красными полосками, которые ей выдали на работе.

— Их следует носить на левой руке, — объяснила она. — Мы будем носить их только на улице, не дома.

Какая она бессердечная, решила я и не снимала повязки ни в школе, ни дома. Я и сейчас не понимаю, почему так поступала, и почему все это так много значило для меня. А может, мне просто нравились красные полоски, красиво смотревшиеся на темном платье? И все же более вероятно другое объяснение: мысли о дедушке Сталине каким-то странным образом увязывались, видимо, с мыслями об отце. Я не понимала тогда, как страстно хотела иметь отца, такого же, как у других детей в школе. Собственно, мне хотелось любыми путями стать ровней другим, более счастливым детям, и первое, что могло в этом помочь, — это отец. Будь у меня отец, он никому не позволил бы обижать меня. Он бы не так уставал, как мама, у него хватило бы сил любить меня.

Потребность в отце становилась со временем все более настоятельной — и в детстве, и в зрелые годы, став причиной многих ужасных ошибок.

Смерть Сталина и последовавшая за этим смерть Берии, имя которого было для меня пустым звуком, но смерть которого очень обрадовала маму, заметно изменили наш образ жизни. Мама стала куда более веселой и только и говорила о том дне, когда все мы вернемся в Москву. Меня лично коснулись лишь изменения в школьной системе. Неожиданно ввели совместное обучение мальчиков и девочек. Во вто-

 

ром классе мы уже учились вместе. Вот и все, других перемен не было. Новая учительница с первого дня возненавидела меня, при всем классе обозвав врагом народа. Ребята вытаращились на меня, словно у меня на лбу вдруг выросли рога.

После уроков я подошла к учительнице:

— Зачем вы это сказали? Теперь со мной никто не будет водиться.

Она была молодая, некрасивая, в углах рта залегли глубокие морщины.

— Затем, что это правда. И мой долг — защитить своих учеников.

На меня накатила волна ненависти:

— Вы такая уродина — вам бы только метлу, вы бы улетели на ней на небо.

Она наотмашь ударила меня по лицу. Всю дорогу домой я проплакала.

И все же до меня не доходила одна простая истина: если со мной обращаются как с врагом моего же народа, то причиной тому только воля правительства. Напротив, я приписывала свои несчастья только злым людям, встретившимся мне в жизни, например вот этой учительнице. А мне хотелось лишь одного: быть как все.

В восемь лет советские дети становились пионерами. Это была коммунистическая организация, в которую принимали, как правило, в индивидуальном порядке. Но наш класс приняли автоматически, весь целиком, и всем ребятам выдали красные галстуки. Всем, кроме меня. Когда я спросила, почему мне не дали красного галстука, учительница ответила:

— Для этого мне необходимо знать имя твоего отца, твое отчество. Без этого нельзя.

Отчество? Что это такое? Выслушав ее объяснение, я сказала:

— Моя мама и мой папа развелись. Ее зовут

 

Александра Алексеевна, потому и мое отчество Алексеевна.

Учительница расхохоталась.

— Что за чушь! Кто твой отец!

Она как-то странно смотрела на меня, но я никак не могла взять в толк, на что она намекает. Тогда она сказала:

— Принеси свидетельство о рождении. Посмотрим, можно или нельзя принять тебя в пионеры.

Я заплакала. Ведь она больше никого в классе не просила принести свидетельство о рождении. Я даже не знала, есть ли оно у меня.

— Почему вы так ко мне относитесь? За что так ненавидите?

— Ты упорно не желаешь знать правду о самой себе, — прошипела учительница. — Ты враг. Твоя семья здесь в ссылке. Ты тут чужая. Ты повсюду чужая, и только потому, что мы, советские люди, так великодушны, мы разрешаем вам жить рядом с нами. А теперь отправляйся домой и принеси свидетельство!

Когда я попросила у мамы свидетельство, она сказала, что сама отнесет его учительнице. Теперь-то я понимаю почему.

— А у тебя, глупышка, такое же отчество, как у твоей сестры Нины, — Ивановна.

На следующий день мама пришла после уроков в школу. Почему она в такой ярости? — недоумевала я. Войдя в класс, она велела мне подождать в коридоре, пока они поговорят с учительницей.

— Да как вы смеете... — услышала я, выходя из класса, и дверь за мной захлопнулась.

Мне дали красный галстук.

 

ЗОЯ

 

Казалось, прошла вечность после освобождения Руслановой и Бог знает как давно она уже не видела Зоей. Поговаривали, что и ее уже выпустили. А Зоя продолжала сидеть, в одной камере вместе с монахинями, ожидая решения своей судьбы и ловя всевозможные слухи о новом режиме и о том, когда выпустят остальных заключенных.

Но миновала еще одна зима, а она по-прежнему томилась в ожидании. Заключенным вернули одежду, которую отобрали по прибытии во Владимирку. Когда Зое принесли поношенное пальто Ольги, она с горечью вспомнила свою меховую шубку. Из шелковых чулок, которые ей тоже вернули, она, отрезав низ, сделала рукава, пришив их к теплым зимним панталонам. Потом вырезала отверстие для головы — и получился свитер.

Надежда на освобождение и встречу с дочерью лишь удлиняла и без того бесконечно долгие дни. Прежде, при жизни Сталина, она уже оставила всякую надежду. Это, как ни странно, облегчало жизнь. А теперь каждый день превращался в пытку, в напряженное ожидание того момента, когда дверь камеры откроется и надзирательница прикажет собирать вещи.

И наконец это свершилось. Ей сообщили, что ее отправляют в Лубянку, в ту тюрьму, где начались ее муки.

— Меня освободят? — спросила Зоя. Надзирательница лишь пожала плечами.

— Я знаю только, что тебя приказано отправить в Лубянку. Скажи спасибо и за это. Там теплее.

После Владимирки Лубянка и впрямь показалась раем. Зою поместили в одиночку с паркетным полом и разрешили пользоваться душем, когда ей за-

 

благорассудится. Единственное условие при этом: предупреждать надзирательницу. Вместе с едой ей давали витамины и рыбий жир. Чай, по сравнению с теми первыми давними днями, был немного крепче, и к нему полагалось почти полчайной ложки сахара.

Фамилия нового следователя, который вызвал ее на следующий день после приезда, была Терехов. Когда она вошла в кабинет, он встал.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал он.

Это потрясло Зою. Как же давно, Боже, как давно к ней никто не обращался подобным образом.

— Что происходит? — спросила она.

— Весьма вероятно, что ваш приговор будет изменен, — ответил он. — Ваше дело подлежит пересмотру.

Он протянул руку и вытащил из-за спины старую толстую папку, поверх которой по-прежнему красовался американский флаг. Зоя охнула. Он улыбнулся.

— Не отчаивайтесь. Я уже ознакомился с вашим делом. Нам предстоит изучить основные пункты выдвинутых против вас обвинений, а вам придется дать мне необходимые объяснения. Я запишу их, и дело будет пересмотрено, а уж потом поглядим. К сожалению, на это уйдет время. Начнем завтра утром.

Он встал, давая понять, что разговор окончен. Зоя медлила уходить.

— Простите, но если вы так добры, не можете ли вы мне сказать, что случилось с моей семьей?

Терехов заглянул в досье.

— Вашу сестру Александру приговорили к пожизненной ссылке. Сейчас она в Петропавловске, в Казахстане. Вместе с ней ее дети — Нина и Юра, а также девочка по имени Виктория.

— К пожизненной?

 

Он пожал плечами.

— Ее сослали за ваши преступления. Если изменят ваш приговор, изменят и ее. Кто знает?

Зоя кивнула.

— А моя сестра Мария?

Он помолчал, прикуривая сигарету.

— К сожалению, о ней у меня плохие новости. Вашу сестру Марию приговорили к десяти годам трудовых лагерей. Ее направили на север, в Воркуту, на кирпичный завод. Она умерла в 1952 году.

Зоя изо всех сил закусила губу. Бедная Мария. Она никогда не отличалась крепким здоровьем. Работа на кирпичном заводе в трудовом лагере! Мария, которая за всю жизнь не обидела и мухи. Чтобы не разрыдаться, Зоя впилась ногтями в ладони.

День за днем она встречалась с Тереховым, и они снова и снова обсуждали все детали дела, начиная с ее первой встречи с Джексоном Тэйтом. Но на сей раз все было по-другому. Терехов, как правило, задавал вопрос и, выслушав ответ Зои, записывал его. Он никогда не подвергал сомнению правдивость ее слов. Время от времени он кивал головой, говоря:

— Понимаю, понимаю. Так вот, значит, как оно было.

Они продвигались вперед так медленно, что Зоя уже начала отчаиваться: придет ли этому когда-нибудь конец? И вот однажды, завершая разговор, Терехов улыбнулся и сказал:

— Не отчаивайтесь. Надеюсь, все будет так, как вы мечтаете.

Вернувшись в камеру, Зоя задумалась над его словами. Несомненно, они означают, что се оправдают и освободят.

Это произошло 23 февраля 1954 года — это число назвал ей Терехов, как только она переступила порог его кабинета.

Первым, что пришло ей в голову, была мысль о

 

том, что за время, пока она сидела в тюрьме, Виктории исполнилось девять лет.

— Зачем вы назвали мне сегодняшнее число?

— Сначала сядьте, — ответил Терехов, подвигая ей стул. — Хочу сказать вам, что нынешнее утро — счастливейшее в вашей жизни, вы свободны. Годы, проведенные вами в тюрьме, — чудовищная ошибка, ответственность за которую несет диктатор Сталин. Сейчас, когда у власти новый руководитель — Хрущев, мы освобождаем миллионы людей. Помни те: вы не одиноки в перенесенных вами страданиях.

Зоя сидела не шелохнувшись. Все тело, казалось, окаменело. Терехов поглядел на нее.

— Вы слышите меня, Зоя Алексеевна? Решение об этом принято сегодня утром.

— Значит, я могу уйти? — Зоя услышала свой голос, прозвучавший откуда-то издалека, словно ее слова произносила в полусне какая-то чужая женщина.

Он рассмеялся.

— Не раньше завтрашнего утра. В камере хранения, где лежит ваша одежда, уже никого нет, все ушли, так что вам придется провести здесь еще одну ночь.

— Нет. Если я свободна, — сказала Зоя, — я больше не вернусь в камеру.

— Как так? А где же вы проведете ночь?

Зоя оглядела кабинет.

— Буду спать прямо здесь. На вашем диване.

— Ради Бога, — сказал Терехов, — это запрещено. Если я разрешу вам остаться, мне не поздоровится. Можете посидеть здесь, если хотите, но ночевать вы должны в своей камере.

Она кивнула.

— Хорошо. Но пусть не запирают дверь.

— Я попробую, — сказал Терехов и, включив радио, вышел из кабинета.

 

Впервые за восемь лет Зоя услышала музыку. Какая прекрасная музыка! Она подошла к дивану и села. Словно сидишь на облаке, подумала она.

Музыка закончилась, запели песню. Песня была грустная и начиналась словами: «Никто не ждет меня нигде». Зоя закрыла лицо руками. Да, верно. Ее никто не ждет.

Вернулся Терехов.

— Сожалею, но вам надо вернуться в камеру.

Зоя встала. Уже у самой двери она снова услышала его голос:

— Подождите. Здесь есть зеркало. Хотите поглядеть на себя?

Он открыл дверь в туалет, на стене которого висело большое, от пола до потолка, зеркало. Увидев, что Зоя колеблется, он улыбнулся.

— Уверяю вас, все в порядке. Вы не очень изменились. Вы по-прежнему Зоя Федорова.

Зоя медленно приблизилась к зеркалу, остановившись наискосок от него, чтобы собраться с силами, прежде чем взглянуть на себя. Но тут же взяла себя в руки. Что за глупость, подумала она. Что бы я в нем ни увидела — это я, и даже если закрыть глаза, ничто не изменится.

Глубоко вздохнув, она шагнула к зеркалу. Из зеркала на нее смотрела пожилая женщина. Волосы кое-где серебрились сединой, вокруг глаз и на скулах — припухлости. Последний раз она смотрелась в зеркало в тридцать три года. Сейчас ей сорок один. Какое у нее теперь лицо — лицо сорокаоднолетней женщины или старше? В любом случае на лирическую героиню она не тянет, скорее уж, па ее мать.

Зоя отвернулась от зеркала.

— Не отчаивайтесь, — сказал, смеясь, Терехов. — Хорошее питание — и увидите, произойдет чудо. Вы по-прежнему красивая женщина, Зоя Алексеевна.

Зоя передернула плечами.

 

— Может быть. Но уже совсем другая.

Войдя в камеру, она услышала за спиной звук запираемой двери. Она колотила в нее до тех пор, пока не появилась надзирательница.

— Что тебе?

— Не запирайте дверь.

Надзирательница рассмеялась.

— Да кто ты такая? — бросила она и, с силой хлопнув дверью, снова заперла ее на ключ.

Она права, подумала Зоя. Действительно, кто она такая? Неужто ее ничему не научили годы, проведенные в тюрьме? Они делали с ней все, что хотели, и она покорно все сносила. Они отняли у нее восемь лет жизни, а теперь оказалось, что это ошибка. Вот ведь как просто! И ей придется снести и это.

В ту ночь Зоя не сомкнула глаз. Да и кто на ее месте мог заснуть в канун освобождения?

На следующий день ей выдали дешевенькое пальтишко и берет, сильно отдававшие хлоркой.

— Куда вы направитесь? Мы должны это знать, — спросил ее дежурный офицер.

Зоя покачала головой.

— Теперь это уже не ваше дело. Моей сестры нет в Москве, и я не знаю, захотят ли меня увидеть мои друзья. Но как бы то ни было, вас это не касается.

— Нам необходим более точный ответ. Неужели у вас нет ни одного верного друга, который был бы готов принять вас? — спросил офицер.

Подумав, Зоя ответила:

— Есть. Русланова, певица. Но я не знаю, что с ней сталось.

— Она здесь, в Москве. Уже давно на свободе, — улыбнулся офицер.

— У меня нет ни ее телефона, ни адреса.

Офицер протянул руку к телефону и набрал какой-то номер.

 

— У нас есть.

К телефону подошел сам генерал. Зоя ждала, затаив дыхание.

— В этом нет необходимости, товарищ генерал, — сказал офицер. — Мы ее привезем сами.

Он проводил ее до машины и открыл перед ней дверцу. Машина тронулась, и, едва не потеряв сознание от потрясения, Зоя увидела, как распахнулись ворота Лубянки и машина выехала из тюрьмы.

Ее ошеломила открывшаяся перед ней картина — деревья, автомобили, идущие по тротуарам люди. Зоя откинулась на спинку сиденья. Она свободна. Значит, это не очередной чудовищный трюк.

Шофер довел ее до дверей генеральской квартиры и нажал кнопку звонка. До нее донеслись торопливые шаги. Дверь распахнулась, перед ней предстала Русланова. Но не та Русланова, какую помнила Зоя по Владимирке. У этой Руслановой были красиво уложены волосы, плечи укутаны во что-то пушистое и теплое. По лицу ее катились слезы.

— Зойка! Моя Зойка! Дорогая, наконец-то я снова вижу тебя!

Упав ей на руки, Зоя разрыдалась. Русланова крепко прижала ее к груди.

 

Следователь сказал ей, что она может обратиться к директору киностудии, объявив ему, что полностью реабилитирована и может приступить к работе, но оформление необходимых документов займет несколько месяцев. Если на студии возникнут какие-либо сомнения, пусть позвонят ему.

Надев нарядный черный костюм, который одолжила ей Русланова, Зоя на второй день после освобождения отправилась на студию. Когда она сказала секретарше, что хочет поговорить с директором, секретарша окинула ее критическим оком, но все же подняла трубку внутреннего телефона.

 

— Вам придется подождать, — сказала она.

Зоя прождала три часа. С ее губ не сходила горькая усмешка. Она понимала, что все это означает. «Иван Грозный» — так за глаза на студии называли директора — снова демонстрировал свою силу. Весьма недалекий, он и прежде компенсировал свое духовное убожество жестокостью. Таков был его способ самоутверждения, который, по всеобщему мнению, скрывал неуверенность в самом себе.

Наконец он принял Зою, встретив ее словами:

— Вас освободили?

Зоя утвердительно кивнула:

— С меня сняты все обвинения, мне разрешено снова работать.

— Покажите документы, подтверждающие ваши слова, — сказал он.

— У меня пока нет никаких документов, — ответила Зоя. — Они будут готовы лишь через несколько месяцев, но у меня есть телефон следователя, который ведет мое дело. Он просил вас позвонить ему, и он подтвердит, что я реабилитирована.

Директор покачал головой.

— Нет документов — нет работы.

— Но я имею право работать, — сказала Зоя. — Хотите вы того или не хотите. Вы обязаны предоставить мне работу.

Он улыбнулся.

— Следователь нам не указ. Когда получите документы, приходите. Всего хорошего!

Потрясенная, Зоя вышла со студии. Два дня, проведенные с Руслановой, вернули ей ощущение вновь начавшейся жизни. Теперь ее захлестнуло чувство, что она снова в тюрьме.

Она отверженная, с ней обращаются как с дерьмом. Неужели директор студии использует свое положение, чтобы продемонстрировать власть? Имеет

 

ли он право отказать ей в работе до получения документов?

Зоя вошла в маленький скверик и отыскала свободную скамейку. Сев на скамейку, она закрыла лицо руками, чтобы никто не увидел ее слез. Что с ней будет?

Она заглянула в сумочку, которую дала ей Русланова. Ни копейки, даже пяти копеек нет на автобус. В памяти всплыла песня, которую она услышала по радио в кабинете Терехова: «Никто не ждет меня нигде». Да, так оно и есть. Неужели только для того и выпустили ее из тюрьмы? Чтобы сидеть на скамейке в скверике и жить милостью Руслановой и ее мужа? Если ей уготована такая жизнь то зачем ее освободили? Лучше снова в тюрьму или с моста в реку. Ее жизнь кончилась той ночью, когда ее арестовали, и какая же она идиотка, что цеплялась за нее.

Наконец слезы иссякли. Глупо так себя вести. Жалость к себе — плохой помощник. Надо что-то предпринять. Хоть что-нибудь.

Она решила зайти в отдел, куда обращаются актеры в простое между съемками. Может, встретит кого-нибудь из приятельниц и та одолжит ей несколько рублей?

На сей раз ей сопутствовала удача. В дверях кабинета ее остановил какой-то мужчина. Это оказался сценарист ее фильма «фронтовые подруги». Он крепко обнял ее.

— Не могу выразить, как я рад видеть вас. Вы должны зайти к нам. Жена будет счастлива.

 

Они угостили ее кофе с печеньем, и Зоя почувствовала, как по щекам ее снова потекли слезы. Бог мой, подумала она, в этом мире еще остались порядочные люди.

 

— Не хочу смущать вас, — сказал писатель, — но ответьте мне честно: у вас ведь совсем нет денег, да?

Зоя кивнула.

— Иван Грозный не дает мне работы, пока не придут документы.

— Раз так, позвольте помочь вам, — вмешалась его жена.

Они вручили ей две тысячи рублей.

— И не вздумайте отдавать. Это от всего сердца, — сказала жена.

Теперь она может жить, даже если придется ждать, пока получит документы. Скоро для нее начнется новая жизнь. Она будет снова работать, в Москву вернется ее сестра, и она увидит Викторию. Господи, думала она, если бы я могла поехать в Петропавловск и забрать свою девочку! Но она понимала, что это невозможно. Так нельзя появиться перед ребенком, который никогда в жизни не видел ее.

Да, она ждала этого очень долго. Подождет еще месяц или два. За это время ей надо подготовиться к тому дню, когда она снова окажется перед камерой. Но первым делом она займется совсем другим. Виктория, скорее всего, и думать забыла об этом, но когда-то она попросила тетю Зою прислать ей яблок и конфет. Выполнить эту просьбу Зоя почитала священной обязанностью.

ВИКТОРИЯ

 

Скорее всего, это произошло где-то в конце марта, в тот вечер, когда мама пришла с работы с большим картонным ящиком. Одно я помню точно: на дворе еще стояла зима, потому что в тот день из-за сильного ветра я не пошла в школу. Бывали дни, когда дул такой сильный ветер, что сбивал с ног, и

 

добраться до школы можно было, только если кто-то шел рядом и тянул за руку.

А ящик был такой большой, что за ним не видно было лица мамы. Когда она поставила его на стол, мы увидели, что она улыбается.

— Да, да, — сказала она, — теперь уже совсем скоро мы все поедем в Москву.

Мы сгрудились вокруг ящика.

— Что это, мама? От кого?

— От тети Зои. Она уехала из своего маленького городка и теперь живет в Москве. Вот она и прислала всем нам подарок.

Пока мама снимала пальто и платок, три пары широко раскрытых глаз следили за каждым ее движением. Подарок! Даже письма были в нашей жизни редким событием, а уж подарок! Никто из нас никогда не получал по почте подарка. Я запрыгала от радости.

— Открой ящик! Открой!

Мама рассмеялась. А я испугалась. Мы еще не привыкли к ее смеху.

— Терпение, малышка. Он никуда от нас не убежит.

Взяв нож, она разрезала крышку посередине и открыла ящик. У нас перехватило дыхание. Мы словно заглянули в небеса обетованные. В ящике было полным-полно всего съестного, некоторые продукты я видела до того только на картинках в школе, о других и вовсе понятия не имела. Сверху лежало письмо. Мама взяла его, а я запустила руку в ящик и вытащила что-то, похожее на длинную круглую трубу, завязанную с обоих концов. Я понюхала трубу.

— Что это такое, мама?

Мама недоуменно пожала плечами.

— Сама не знаю. Давайте попробуем, тогда и узнаем.

 

Она взяла нож и отрезала от трубы тоненький ломтик. Откусив от него маленький кусочек, она сказала:

— Это сыр.

И отрезала каждому из нас по тоненькому ломтику.

— Сыр, — повторила она, чтобы мы знали, что пробуем. — Если не понравится, не портите зазря.

Мне сыр понравился, вкус как у какой-то чудной конфетки.

А потом мама опорожнила весь ящик, и мы дружно ахали при виде каждого нового сокровища. Жестяные банки с тушенкой и куриным мясом, сосиски, колбаса салями. И отдельный ящичек, на котором стояло мое имя. Отдав его мне, мама сказала:

— Открой его, Виктория. На нем твое имя.

Я открыла ящичек. В нем было шесть яблок, кулек с леденцами и открытка. На открытке было написано: «Виктории с любовью. Тетя Зоя».

— Посмотрите! Посмотрите! — закричала я, поднимая ящичек. — Это мне!

Мама внимательно поглядела на меня.

— Ты поделишься со всеми, Вика.

— Но ведь тетя Зоя...

— Ты поделишься.

Признаюсь, я с огромной неохотой, но все же дала каждому по яблоку.

А на самом дне большущего ящика лежал еще один кулек с конфетами — шоколадными — и много-много ярко-оранжевых шаров. Мама вытащила их из ящика и положила в вазу.

— Это апельсины, — сказала она.

Мы недоуменно уставились на них. Потом осторожненько, словно боясь, что они лопнут, потрогали. В маминых глазах стояли слезы.

— Сегодня на ужин, — объявила она, — у нас будет мясо! И апельсины!

 

Только представить себе — мясо и апельсины в один вечер! А еще сыр и яблоки — никогда в жизни я ничего такого не пробовала. В нас словно бес вселился. Даже мама поддалась общему настроению. А Юра сочинил песенку про мясо и апельсины, и, взявшись за руки, мы закружились в хороводе вокруг стола.

Мама первая вышла из игры, плюхнувшись, тяжело дыша, на стул. А мы с Ниной продолжали, словно дикари, плясать вокруг стола, пока нас не остановила мама.

— Все, кончайте свои сумасшедшие пляски! Не ровен час заболеете — то-то будет обидно, ведь нас ждет такой чудесный ужин.

Я никак не могла распробовать и решить, нравится ли мне мясо. Уж очень оно странное на вкус. Зато апельсины завоевали мое сердце мгновенно. Я даже не выбросила кожуру, а положила ее в карман, чтобы, когда захочется, понюхать ее.

В тот вечер я впервые в жизни наелась досыта. Клонило в сон, по телу разлилась теплота. Удивительно приятное ощущение.

И тут мама вспомнила про письмо. По мере того как она читала его, лицо ее омрачалось.

— Что-то случилось с тетей Зоей? — спросил Юра.

Мама покачала головой.

— Тетя Зоя пишет, что ей очень одиноко. Она живет там совсем одна, детей у нее нет. Жалко ее, правда?

— Может, еще будут, — предположила я. Мама печально улыбнулась.

— По-моему, как-то нехорошо получается: у тети Зои совсем нет детей, а у меня трое. Несправедливо. Придется, наверно, отдать ей кого-нибудь из вас.

И заплакала. Не знаю почему, но я сразу поняла, что она отдаст меня этой странной тете. Я вско-

 

чила со стула и бросилась к окну, дальше, дальше от стола.

Мама посмотрела мне вслед.

— Вика, ты не хочешь пожить в Москве с тетей Зоей? Доставишь ей большую радость, а уж любить она тебя будет всем сердцем, я уверена.

Я задохнулась в рыданиях.

— Ты выбрала меня, потому что со мной вечно что-то случается. Ты решила отделаться от меня! Ты меня не любишь!

Мама подошла ко мне и прижала к груди.

— Ты не права, Вика. Я люблю тебя всем сердцем, всей душой. Я совсем не хочу отделаться от тебя. Просто ты самая младшая. На тебе меньше всего сказались тяготы жизни. Поэтому тебе легче всех будет начать новую жизнь, приспособиться к новым условиям. У тети Зои тебе будет хорошо. Она станет любить тебя не меньше, чем я.

Я прижалась к ней.

— Нет, нет, ну пожалуйста, мама, не отсылай меня. Мне не нужна новая мама.

Мама погладила меня по волосам.

— Ш-ш-ш, девочка, ш-ш-ш. Какая новая мама? Раз я сейчас твоя мама, значит, и навсегда ею останусь. Мы расстанемся совсем ненадолго. Ведь Зоя — тоже наша семья, и, когда мы с Юрой и Ниной вернемся в Москву, мы снова будем все вместе.

Я растерялась. Выходит, она отсылает меня, но на самом деле — не отсылает, потому что совсем скоро мы снова будем все вместе.

Мама продолжала:

— Ладно, не стоит сейчас ничего решать. Я еще подумаю, да и ты подумай, хорошо, Вика?

После этого между мамой и тетей Зоей начался активный обмен письмами и телеграммами. Что в них было, мама никогда не рассказывала. Но все чаще и чаще заговаривала о возвращении в Москву. Пред-

 

полагалось, что это произойдет летом, когда Юра закончит курс в техникуме.

— К тому же не могу лее я вот так с бухты-барахты бросить работу. Была бы ты чуть постарше, Вика, ты бы поехала в Москву на весенние каникулы и все подготовила бы к нашему приезду. Остановилась бы у тети Зои. Но тебе ведь только девять. Боюсь, ты еще слишком мала, чтобы со всем за нас справиться. Да и ехать в Москву одной на поезде...

— А ты разве не помнишь, — прервала я ее, — как я одна ездила в Москву к тете Клаве и дяде Ване, а ведь тогда я была совсем маленькая.

Мама удивленно всплеснула руками:

— А ведь и правда! Надо же, совсем забыла.

— Если тетя Зоя поможет, я справлюсь и все- все приготовлю к вашему приезду.

Мама задумалась.

— Даже не знаю. Это ведь такая большая ответственность.

Я запрыгала по комнате.

— Да справлюсь я! Справлюсь!

Мама поцеловала меня в лоб.

— Ну что ж, может, и справишься. Я еще подумаю.

А я для пущей убедительности крепко прижалась к ней, не догадываясь, что в точности следую разработанному мамой и тетей Зоей плану.

Как-то мама спросила:

— Виктория, куда ты подевала свою дурацкую шапочку?

Это была коричневая шапка с помпоном, который чуть не на полметра торчал над головой. Я себя чувствовала в ней Буратино или гномом. Мне она нравилась.

— Совсем она не дурацкая, — ответила я, вытаскивая шапку из-под кровати.

Мама согласно кивнула.

 

— Я напишу тете Зое, что ты будешь в ней, когда сойдешь в Москве с поезда. Так ей легче будет тебя узнать.

— Значит, я еду?

Мама улыбнулась.

— Да. Я хорошо все обдумала и твердо уверена, что с помощью тети Зои ты сделаешь все, что необходимо.

Я обвила ее шею руками и поцеловала.

 

Когда мы шли к вокзалу, меня распирало чувство гордости. У меня не было и тени сомнения, что люди оглядываются и глазеют на меня исключительно потому, что я несу маленький чемоданчик с двумя моими платьями и едой на дорогу, а это значит, что я еду в Москву совсем самостоятельно. Мне и в голову не приходило, что всему виной моя шапка с помпоном.

— Не забудь, — наставляла меня мама, — надеть шапку, когда будешь выходить из поезда, чтобы тетя Зоя могла узнать тебя. И никуда не отходи от своего вагона, потому что я пошлю тете Зое телеграмму с его номером. Обещай, Вика.

— Обещаю. — Поцеловав Юру и Нину, я повернулась к маме. Она вытирала платочком слезы.

— Не беспокойся, мама. Я обязательно подыщу для нас хорошее жилье.

Наклонившись, она поцеловала меня, крепко прижав к груди. Показалось ли мне, что, уткнувшись в нее лицом, я расслышала, как она сказала:

— Может, ты в последний раз — моя дочь.

Но поскольку я не углядела в ее словах никакого смысла, они тотчас же вылетели у меня из головы.

Подошел состав, и Юра помог мне забраться в вагон. Я нашла место у окна и махала им, махала,

 

пока они не исчезли из виду. Мельком вспомнила слезы мамы. Чего это она? В конце концов, речь идет всего о каких-то двух месяцах, а потом мы снова будем все вместе.

Открыв свой маленький картонный чемоданчик, я достала еду, которую дала мне с собой мама. Поверх платьев лежало запечатанное письмо, адресованное тете Зое.

ЗОЯ

 

— Я умру. Я знаю, этим утром я умру. Вот послушай, как бьется сердце, вот-вот разорвется.

Русланова рассмеялась, продолжая укладывать ее волосы.

— Ерунда, Зойка. Уж если ты не померла во Владимирке, то от счастья и вовсе не умирают. Погляди-ка лучше на себя.

Зоя подошла к зеркалу. На ней был новый, отлично сшитый темно-синий костюм. Туфли на высоких каблуках подчеркивали стройность и изящную линию ног. Не зря на все это ушла большая часть из тех трех тысяч семисот рублей, которые ей выплатило правительство — десятая часть стоимости имущества, конфискованного после ее ареста.

— Ну, что скажешь? — спросила Зоя.

— Ты выглядишь прекрасно. Поразишь свою дочь.

— Не думаю. Я смотрю в зеркало и вижу старую бабу. И она увидит то же самое.

Русланова подушила ее своими духами.

— Ты сегодня какая-то ненормальная. Москва до сих пор помнит и любит тебя. Почему ты боишься, что не понравишься ребенку? По-твоему, в Петропавловске она видела одних красавиц?

 

В дверь просунул голову генерал Крюков.

— Неужели вы столько лет ждали этого дня, что бы опоздать к поезду? Пора ехать.

Зою била нервная дрожь.

— Я так боюсь. Что, если я ей не понравлюсь?

Русланова засмеялась.

— Да почему ты ей не понравишься?

Она подошла к гардеробу, достала из него свою меховую шубку и протянула ее Зое.

— Надень.

Зоя наотрез отказалась, но Русланова стояла на своем.

— Если ей предстоит стать дочерью кинозвезды, так пусть и увидит кинозвезду.

Генерал велел шоферу ехать на Казанский вокзал. Ехали в полном молчании. Зоя нервно вертела в руках сумочку, каждые несколько минут открывая ее и перечитывая телеграмму Александры, в которой она сообщала номер поезда и номер вагона Виктории. Потом снова и снова вытаскивала зеркальце и рассматривала лицо, устраняя несуществующие изъяны.

На вокзале выяснилось, что поезд опаздывает на четыре часа.

— Если вы не против, я оставлю вас, а потом вернусь, — сказал генерал. — Но если хотите, шофер отвезет вас домой.

Зоя замотала головой.

— Нет, я уж лучше останусь тут, вдруг поезд придет чуть раньше.

Она принялась ходить взад-вперед по вокзалу, не отходя далеко от перрона, на который должен был прибыть поезд. Время тянулось мучительно медленно. Если поезд скоро не придет, я сойду с ума, думала Зоя, прямо здесь, на вокзале.

Она не отдавала себе отчета, что чуть не двадца-

 

тый раз подходит к справочному бюро, пока мужчина в окошечке не ответил ей, не дожидаясь вопроса.

От артрита, который она заполучила в тюрьме, заныли колени. Она присела на скамейку, но ненадолго, далее боль не удержала ее на месте. Через несколько минут она вскочила и снова зашагала по платформе. Потом в очередной раз направилась к справочному бюро, а когда мужчина ответил, что поезд опаздывает на четыре с половиной часа, сердце у нее упало.

Зоя вернулась к скамейке и снова села. Посмотрела па себя в зеркальце. На лице выступил пот, кое-где виднелись следы пудры. Она вытерла лицо носовым платком и заново попудрилась.

Вернулся генерал. Узнав, что до прихода поезда осталось полчаса, он сказал:

— Я, пожалуй, подожду в машине. Наверно, вы предпочли бы встретить ее одна?

Это был вопрос, но Зоя не знала, что ответить. С одной стороны, она, конечно же, предпочла бы одна встретить Викторию, но, с другой, безумно этого боялась. Что, если она увидит на лице ребенка разочарование?

Но генерал уже ушел. Усилием воли Зоя заставила себя остаться на скамейке, но глаза ее были прикованы к перрону, к которому должен был подойти поезд Виктории. И вдруг далеко-далеко на железнодорожном пути она разглядела маленькую черную точку. Вот она все ближе и ближе. У нее перехватило дыхание, руки задрожали. А потом она и вовсе перестала что-нибудь видеть, все расплылось от набежавших слез. Достав платок, она вытерла их. Не может же она из-за слез пропустить этот момент. И ни за что не предстанет перед дочерью зареванной старухой.

Поезд медленно вполз под своды вокзала. Зоя

 

стояла в самом начале перрона. Двери вагонов открылись, появились первые пассажиры. Зоя оглядела состав от головы до хвоста. Где же девочка в дурацкой шапке?

Но тут перрон заполнился выходящими из вагонов людьми, и она уже не могла разглядеть дальних вагонов.

ВИКТОРИЯ

 

Когда тетенька сказала, что мы уже в Москве и поезд стал замедлять ход, я встала, стряхнула с платья крошки и надела пальто. Потом поблагодарила тетеньку за пирожок, которым она меня угостила.

Надев шапку с помпоном, я погляделась в вагонное окно, проверяя, достаточно ли хорошо выгляжу, чтобы понравиться тете Зое. Я отряхнула пальто и несколько раз прикусила губы, чтобы они покраснели, — я видела, так делают девочки постарше.

Поезд остановился, и все заторопились к выходу. Я подождала, пока почти все вышли на перрон, а потом взяла свой картонный чемоданчик и тоже вышла из вагона. Распрямив шапку, чтобы она стояла торчком, я двинулась вперед, но сразу вспомнила, что мама наказала мне не отходить от вагона.

Мимо двигалась толпа людей. Я поискала глазами кого-нибудь, кто бы напоминал мою тетю, но никого подходящего не увидела. Толпа понемногу редела, и тут я увидела бегущую по платформе женщину, которая заглядывала в лица прохожих. На ней была меховая шубка, точь-в-точь такая, как на той красавице, которую я когда-то поджидала на скамейке в Петропавловске. Только эта женщина была еще красивее.

Вдруг она увидела меня и остановилась. Потом

 

кинулась ко мне. Когда она подбежала ближе я увидела, что она плачет.

— Виктория? — спросила она.

Я кивнула. Мне понравился ее голос.

— Тетя Зоя?

И вдруг ее укутанные в меха руки обняли меня, и я испугалась, что она меня раздавит. Я почувствовала, как мне на лицо капают ее слезы, и даже сквозь шубку ощутила, что она вся дрожит.

Она опустилась передо мной на колени, заглядывая мне в лицо и стряхивая с ресниц слезы, чтобы лучше видеть.

— Да, — сказала она. — Да.

Я не поняла, о чем она, мне было стыдно, что она стоит на коленях и плачет. Мимо шли люди, оглядывались на нас, но она, казалось, не замечала их. Стояла на коленях и смотрела на меня. Потом прижала к себе и осыпала поцелуями лицо. И вдруг пошатнулась и стала падать — прямо на меня. Я едва-едва успела подхватить ее, чтобы она не ударилась лицом о платформу.

— Тетя Зоя! — крикнула я. Я испугалась, что она умерла.

— Все в порядке. Все в порядке. — Тетя Зоя приложила платок к глазам, из которых катились слезы. Она улыбнулась. — Прости, Вика, но для меня это такой момент, что и не рассказать. Ты ведь даже не знаешь, что все это значит и кто я такая.

Обращается со мной, как с малым ребенком, подумала я.

— Но я же знаю, кто вы. Вы моя тетя, тетя Зоя, мамина сестра.

Казалось, от моих слов слезы потекли еще сильнее. Покачав головой, тетя печально улыбнулась.

— Я больше, чем сестра твоей мамы, Ладно, пойдем.

 

Я не позволила ей нести мой чемоданчик, но последовала за нею. Всю дорогу я безуспешно пыталась понять смысл сказанных ею слов.

Все это очень странно. И почему она плачет? Мама плакала, когда я садилась в поезд, и вот теперь тетя Зоя тоже плачет, только еще сильнее.

А по мне, так плакать вовсе и не о чем.