КУЛАКИ

Заводская работа - все одни и те же движения, изо дня в день, руки опускаются. То ли дело, когда видишь плоды своего труда: мешки с зерном в амбаре, кучи картошки в подполье, кадушки с квашеной капустой, плетенки лука, развешенные по шестам на полатях. Туши мяса в погребе. Туесы с маслом и медом. А как бодрит душу весенний запах раскопанной земли, когда готовишь грядки на огороде! Свой хутор - вот что меня привлекало всю жизнь, это от моих родных по материнской линии: дед и бабка были крепкие крестьяне.

Совсем маленький ушатик, я жил у тетки. В нашей деревне, в ту пору стали строить колхоз. Как-то поздно вечером я лежал на полатях и смотрел вниз: тетка затапливала железную печку. Пламя загудело в железных трубах, по горнице запрыгали желтые отсветы и сразу потеплело под потолком. Тетка прилегла на свою кровать у кухонной заборки.

Вдруг в сенцах затопали шаги и приглушенные голоса донеслись, что-то упало со звяком. Дверь избы распахнулась и долго не закрывалась, в избу повалил холод. К нам зашли несколько человек. Вскочила тетка, торопливо зажигала лампу. Руки у нее тряслись - через брус полатей я глядел на мужиков.

Я умел считать до десяти и сосчитал всех зашедших к нам. Их было пятеро. Двое наши соседи - знакомые. Незнакомым был мужик в новом полушубке, подпоясанный широким коричневым ремнем. Два мужика остались у входной двери, мне их не удалось разглядеть, хоть и старался пониже свесить голову. Что было дальше, помню в основном по рассказу тетки:

- Показывай, Васильевна, где что у тебя спрятано, описывать будем, - сказал новый полушубок.

- Как описывать? - боязливо спросила тетка. Мужик в новом полушубке разъяснил:

- Вот так. По решению сельсовета. Имущество, которым ты распоряжаешься, тебе не принадлежит, а твоим раскулаченным родителям. Это против наших советских законов. Кроме того, заявление о добровольном вступлении в колхоз писать не хочешь. Так ведь?

Тетка молчала.

- Выходит, заодно ты с врагами нашей сельской бедноты.

- Не враг я, - тихо сказала тетка, - со своим огородом не управляюсь.

- Огород мы тебе обрежем, - пообещал новый полушубок. - У тебя сколько огороду, целая десятина до самой речки, а единоличнику полагается тридцать соток.

Складно говорил новый полушубок, я слушал, раскрыв от удивления рот.

- Чем я жить буду, вон малец еще? - тетка кивнула головой вверх, на полати. Мужик в новом полушубке и двое возле него взглянули на мою стриженную голову. Внимание мужиков меня смутило. Захотелось спрятаться, но любопытство пересилило, что еще будет говорить новый полушубок?

- Ладно, мужики, - обратился он к своим спутникам, - выноси из избы все, что есть, складывай в сани: сундук, машинку, самовар, зеркало... Иконы не надо. Пускай Васильевна молится своим заступникам. Одежду берите.

Он ходил по избе, осматривал наше убогое имущество.

- Стол не брать, куда мы его денем, лавки тоже не троньте. Забирайте перину, подушки, одеяло, валенки. - Встав на лавку у двери, он заглянул ко мне на полати: - Войлок снять и взять.

Мужики принялись за работу.

- Мука есть? - обратился к тетке новый полушубок.

- Есть немного в чулане.

- Муку взять, горох, крупу, солод. Самогонка есть?

- Какая у меня самогонка?

- Поищите, мужики, Хлеб печеный не берите, картошку не берите.

 

Скоро наша изба совсем опустела. Напоследок один мужик залез на полати, вытащил молча из-под меня войлок, свернул в трубу и вынес. Новый полушубок удовлетворенно оглядел пустые углы:

- Остальное, Васильевна - твое. Можешь жаловаться.

Тетка стояла у пустой кровати, сжала губы. Видно было, что ей хочется зареветь. Мне и самому хотелось зареветь, но побаивался нового полушубка.

Неспешно, один за другим, мужики вышли в сени, выстудив всю избу, последний задержался у порога:

- Не обижайся на нас, Васильевна, не по своей воле.

Тут тетка не выдержала. Сжатые губы жалостно задрожали, лицо искривилось. Я увидел, как слезы покатились по ее впалым щекам, и сам заревел, вдруг оскорбившись тем, что теперь у нас нет пузатого и блестящего самовара. С плачем тетка оглядывала пустую избу, будто хотела увидеть, что же осталось, я следил за ней глазами и не замечал ничего утешительного. Потом тетка сходила в сени, заперла дверь избы на засов и задвинула трубу. Он легла рядом со мной, подстелив на двоих свою старую шубейку.

- Хватит ныть, - уговаривала меня, - хватит, выкуплю я самовар.

- Ты сама ноешь, - возражал я, всхлипывая, и незаметно уснул у нее под боком.

Утром прибежала соседка, принесла нам крынку молока под передником. Любопытно огляделась, чтобы рассказать по деревне:

- Вот лешие, все описали, подчистую, вот ироды, прости Господи, - сказала она.

Тетку в то время расстрагивала любая участливость, долго они с соседкой сидели рядком на лавке и плакали. Тетка горько, соседка просто так, для участья: ее мужик и она уже записались в колхоз.

- Что делается, Васильевна, я, дура, ничего не пойму. Хозяйство забрали, а на работу нас бригадир каждое утро выгоняет. А за работу кукиш - трудодень называется. Что за плата такая, никто не знает. Я уж стараюсь всяко дома остаться. То, говорю, печь топится, истоплю и прибегу, то говорю, ребятишки захворали. Не верит, в избу заходит: "Где ребятишки-то?" - смотрит. "Они у тебя только с виду хворые, больно быстро вы все врать научились. То сама больная, то ребенок - или печь топится". И вправду, никто не хочет в этом колхозе робить. - Соседка тяжело вздохнула. - Тебе, Васильевна, все бабы завидуют: сама себе хозяйка, а у нас, как на каторге, чуть стукнут в окошко на работу, так и затрясешься вся. Право. А сундук отдадут, Фекле Микулиной отдали, со сломанным замком. Ты в уезд сходи.

Однажды я прибежал с улицы и остолбенел: на столе кипел самовар, наш полуведерный. С медалями по всему широкому брюху.

- Выкупила?

- Так отдали - в район пожаловалась.

Вечером тетка привезла из сельсовета сундук на саночках, две бабы ей помогали. Потом притащила муку в мешке. На следующий день в избе появилось все остальное наше имущество, только солод не отдали.

Я был рад, но этим не кончилось. Перед весной пришли снова, но почему-то не было мужика в новом полушубке - предсельсовета. Мы с теткой опять испугались. Оказалось, пришли не описывать, сельсовет принял новое решение: половину нашей избы, переднюю горницу и половину теплых сеней отпились и сломать, как принадлежавшую сосланному кулаку: в передней половине раньше жили мой дед и бабка, раскулаченные три года тому назад, я их почти не помню. Они умерли у горы Магнитной.

Из наши мест раскулаченных свозили на строительство Магнитогорского металлургического комбината - тысячи кулацких семей заморены там. В лагере я встречался с одним из немногих выживших. Он на несколько лет старше меня. Его родители жили между Елабугой и Чистополем.

Как-то мы сидели в камере ШИЗО - два худолицых бородача, за то, что не пошли на работу в праздник Святого Духа. Мы выглядывали, от нечего делать, в зону, в летнее тепло, через решетчатое окошко и разговаривали о разном. Я вспомнил о своем раскулаченном деде, помянул Магнитогорск.

- Я сам там был, - сказал мой собеседник, имени его не помню, а фамилия Русаков.

 

Он стал рассказывать. Говорил незатейливо, но в каждом его слове чувствовалась выстраданная правда.

Когда начались раскулачиванья, к ним в дом пришли активисты из "комбеда". По-хозяйски разгуливали по двору, заглядывая во все углы. Потребовали ключи от амбара. Принялись лениво насыпать зерно в мешки, которые им принес старший Русаков. Грузили мешки на подводы, вертлявые, быстроглазые, языкатые.

- Жалко отдавать пшеницу-то? - спрашивали.

- Жалко, - признался отец моего собеседника, - не ворованная, своими руками собирал по зернышку. - Он поднял у груди толстопалые жилистые руки.

- Еще соберешь, не горюй, ты мужик бережливый.

Комбедовцы облазили весь крестьянский двор: подклеть, подполье, погреб, чердак, коровник, конюшню и сеновалы. Забирали все, что приглянется, как свое, грузили на телеги и увозили. Увели двух коров, угнали овец, впрягли в повозку двух коней. Объясняли с усмешкой в глазах:

- Это теперь не твое, наше народное, пролетарское.

Пошли упорные слухи о выселениях. Отец Русакова не стал ждать. Таскал в мешке в лес припасы. Выбрал сырую осеннюю ночь и увел из деревни свою семью. Брели долго по туманным просекам, спотыкаясь о корни и пеньки. Когда рассвело, вышли на вырубку у лесной речушки. По воде плыли последние опавшие листья. Отец сел на пенек и сказал:

- Кто хочет есть и отдохнуть, ищите землянку, она здесь.

Детишки разбрелись по вырубке, весело перекликались из-за кустов, жена выговаривала мужу: "Чего еще выдумал, мы устали". Она заглядывала под кучи сучьев. Глава семьи сидел, посмеиваясь. Оказалось, что лаз в землянку под пеньком, на котором сидел отец.

Зиму просуществовали в душной тесноте, занесенные снегами. В дни, когда мороз слабел, дети выбирались из землянки на тропинку к речке и бегали взад-вперед. За зиму не видели ни одного человека.

Наступала весна всем желанная, потекли сугробы. Время, когда крестьянина с неодолимой силой тянет в поле. Русаковы вернулись в село, пахать, сеять. Надеялись, что беду пронесло, как градовую тучу. Ночью к ним пришли из сельсовета и переписали всех. Через неделю приказали собираться.

Отец пошел по соседям просить помощи на дорогу, мать побежала по соседкам. Собрали полмешка муки, четверть масла, крупы, гороху, картошка сохранилась своя в подполье. Сосед дал заднюю телячью ляжку, сам принес под полой. Мать собрала печеного хлеба караваями, яиц, сметаны, меду.

Всю семью отправили в уезд. Там много оказалось ссылаемых в церковной ограде. Раскулаченные ютились внутри храма и в приделе, на паперти и под иконостасом. И в алтаре, осквернив своими телами святое место. Служба не шла. За несколько дней до прибытия семьи Русаковых губернские комиссары застрелили священника у задней стены храма, хоронить не велели. На белой штукатурке обломком кирпича начертили слово "саботажник" - страшное и непонятное.

Да и без того никто не решался подойти к убитому. Мальчишки только, замирая от страха, подбирались незаметно, чтобы поглядеть из-за могил. Застреленный лежал в рясе, неловко на боку, уперев плечо в низ стены и выставив вперед бороду. Ветерок шевелил длинные волосы священника и со страхом чудилось, что старик еще живой.

Как-то раз с вечера потемнело небо. Загрохотала первая весенняя гроза. Вспышки молний врывались во внутрь храма, через высокие окна, ливень хлестал по надгробьям кладбища. Цинковая церковная крыша гудела под дождевыми струями.

Никто не выходил в ограду в ту ночь, кроме двух бородатых мужиков с лопатой, от которых отворачивались все глаза. В ту ночь труп священника исчез. Никто не сказал бы куда. У задней стены храма, на том месте, где лежал старик, появился самодельный крест, сбитый из двух палок, на холмике свежевыкопанной земли.

Полмесяца пробыли ссылаемые в ограбленной церкви. К ограде подходили местные жители и передавали раскулаченным подаяние по старинному обычаю милосердия. Так поступали их прадеды и деды в далекие времена при монголах и в смутное время Лжедмитриев, при Емельке-бунтаре и в годы межусобной войны между белыми и красными.

 

Бывший урядник, а теперь народный милиционер, пытался препятствовать общению "несознательных граждан" с враждебным "кулацким элементом", но без особой настойчивости. Русаков вспоминал, как их всех гнали на станцию под конвоем комсомольцев. Пылила дорога под сотнями ног. Десяток подвод тянулся следом. Доступные к переноске припасы и вещи тащили на себе.

На станции стояла короткая вереница товарных вагонов. Торопливо в них стали грузиться кулаки, подгоняемые окриками охранников. Вагонов было мало -набились плотно, только встать да сесть. Все съестные припасы велено было грузить в отдельный вагон, чтобы мешки не загромождали место.

Вечером в сумерки охранники задвинули двери, оставив только щель, помочиться. Никто не знал, куда повезут, да никто и не старался узнать. Напуганные разгромом своих дворов, мужики тоскливо вздыхали, молча томились в мутной вагонной духоте, каждый в одиночку думал свою тяжелую думу. Бабы тихо голосили. Подняли всеобщий вой в те минуты, как тронулся поезд в неизвестную темноту.

Везли их долго, может быть, неделю. Состав по много часов стоял на разъездах, на долгих остановках охранники разрешали вылезать из вагонов по большой нужде, по очереди. Осыпали матерщиной тех, что долго оставались на корточках. Оправлялись тут же у колес.

Моему собеседнику казалось, что их везут на край света. Так казалось не одному ему. И пожилые мужики знали один дальний путь - в Чистополь. Все обрадовались, когда кончилась дальняя дорога и охрана прокричала: "Выгружаться". Вагон со съестными припасами исчез навсегда.

Медленно шла толпа раскулаченных, озираясь по сторонам. Мужики тащили мешки, женщины едва переступали ногами, обвешанные узлами и сумками. Ухватившись за подолы, тащились за матерями ребятишки с протестующим ревом.

Вновь прибывших загнали на заболоченную низину, обнесенную проволочным забором - несколько колючих проволок натянуты на косо вбитые колья. Внутри ограды в беспорядке раскинулись серые шалаши, похожие на копны сгнившего сена. Вылезали из них люди - оборванные босяки. Торопились выпросить у новеньких хлеба, соли, картошки, спичек - это бывшие кулаки, уже успевшие обжиться на новом месте.

И Русаковы стали обживаться. Хотели выкопать землянку, был опыт. Оказалось, нельзя: близко к поверхности стояла вода. Построили шалаш, и старший Русоков пошел на работу: кто не работал, тот не получал пайка. Кое-как прожили лето, никто не знал, что будет дальше, когда опадут листья с пожелтевших берез на склонах низины.

Наступила осень, пошли дожди. Первыми стали умирать дети. Понесся над низиной бабий вой, но стихнул, потому что смерть повадилась во все шалаши: не хватало слез. Сперва умерших выносили за проволочную ограду, подкупая вахтеров вещами и хлебными пайками, чтобы похоронить на сухом краю склона под березами. Позже стали закапывать прямо у шалашей в гнилую водянистую землю.

В семье Русаковых было то же. К концу осени окрепли морозы, полетели белые снежинки. Их осталось двое, отец и сын. Погибли две сестренки, младший братишка, мать.

Однажды в сырой вечер отец пришел с работы совсем разбитый, шуршал по травянистой крыше шалаша холодный дождь. Дышал ветер через занавешенный мешковиной вход, редко капало где-то у задней стенки. Стоял промозглый сумрак над низиной. Отец отклонил в сторону мешковину, залез в шалаш и лег на подстилку. Сынишка сидел в сторонке у входа, боясь пошевелиться. Он чуял: в их шалаш снова заглядывает смерть.

Отец сделал все, чтобы спасти семью. Выполнял по две нормы на строительстве, стал профессиональным каменщиком. Подушечки его сильных крестьянских пальцев были стерты до крови. Он брался за любую сверхурочную работу, чтобы принести родне дополнительную буханку хлеба. Не смог спасти, не хватило сил. Колючая проволока душила за горло.

Отец лежал долго. Наконец приподнялся и сел. Одел на себя материну кофту. Лицо у него было бледное, как у покойника. Он перекрестился несколько раз, с усильем поднимая руку ко лбу. Затем встал на колени и что-то долго искал в изголовье. Сел поближе к выходу.

 

Мальчик глядел во все глаза. Редко ему приходилось видеть отца за таким занятием - отец писал. Коротеньким карандашиком на сером листочке бумаги, на донышке обливной чашки. Он забавно шевелил перед губами кончиком языка, бормотал какие-то слова. Минуты шли.

Отец свернул листочек наподобье того, как сворачивают порошки с лекарством, еще что-то надписал сверху. Смеркалось. Дождь пошел сильней, чаще закапало у дальней стенки.

- Подсядь ко мне, - приказал отец. Мальчик послушно подсел.

- Прочитай, что сверху написано?

Мальчик прочитал вслух: улица, дом, фамилия. "В собственные руки".

- Повтори и запомни. Теперь слушай внимательно, что скажу: стемнеет пойдешь по адресу. Пролезешь под проволокой, ты маленький, не увидят. Пишу здесь к благодетелям нашим, спаси их Господи, останешься у них, сюда не возвращайся.

- Не хочу, тятя, - отказался сынишка, почуяв разлуку. - Я с тобой.

- Молчать, делай, что велят.

Мальчуган замолчал, слезы покатились из глаз. И отец молчал, смотрел, не двигаясь, в сырую полутьму через проем входа. Так они сидели, может быть, полчаса, как бы невзначай прижавшись друг к другу - два родных человека.

Совсем стемнело.

- Вылезай первый и осмотрись кругом. На, положи в карман. - Это был кусочек хлеба. - Одень вот это. - Отец стянул с себя материну кофту.

- Тятя, тятя...

- Не ной, пошел давай.

Они вылезли из шалаша под тяжелый дождь. Пусто кругом, барабанят по плечам литые капли. Отец и сын шли друг за другом среди шалашей, как по кладбищу. В поселке у разъезда лаяли собаки.

- Ложись на землю, - шепнул отец.

Мальчик послушно лег и почувствовал, как холодная сырость сразу проникла к коленкам и локтям. Отец тоже прилег. Рядом они поползли к проволочному забору, Скоро стал виден ряд кольев, уходящих в темноту.

- Видишь столбик, тот кривой, - шептал отец на ухо сыну, - к нему подползешь, там проволока высоко от земли - я смотрел. Пролезешь. Ты маленький, никто не увидит. Не бойся, давай ползи, за проволоку не зацепись. С Богом. - Отец перекрестил сына, шлепнул по худой заднице. - Пошел.

Вдруг сильные отцовские пальцы требовательно, до боли, сжали плечо сына, воспаленные губы придвинулись к уху и зашептали горячо:

- Не вздумай приползти назад, не смей. Понял. Вернешься - убью!

Столько ледяной обреченности было в последних, обжигающих ухо, словах отца. Мальчик почуял: возвращаться нельзя - убьет. По-ужиному ловко мальчуган пролез под проволокой, он и не думал, что это так легко можно сделать. Уж далеко от ограждения встал на ноги. Смотрел назад, сгоняя ладошкой струйки дождя, стекавшие в глаза с непокрытой головы, знал: там следят за ним глаза отца. Он махнул на прощание рукой в сырую мглу низины и пошел на огоньки поселка, не смея плакать. Больше они никогда не увиделись.

Половину нашей избы, в которой жили мой дед с моей бабкой, сломали. Бревна увезли на дрова в колхозную контору. Это так увлекало меня смотреть, как от нашей большой пятистенки под круглой крышей, с теплыми сенями, остается меньше половинки без сеней.

Если отбежать подальше, можно прямо с улицы заглянуть в сумрачную утробу чердака, через широкий разлом крыши, и будут видны березовые веники на чердаке, развешенные попарно на шестах. Со звонким стуком падали вниз бревна аршинной толщины, раскатывались тяжело.

Ночами тетка выходила во двор и потихоньку таскала в конюшню доски и стропила и складывала их там в длинную кучу. Я каждое утро забегал посмотреть -куча в конюшне все росла. Мужики-рабочие тоже заходили посмотреть. В те же дни, когда отпиливали половину избы, отрезали большую часть поскотины и огорода. Межевые столбики не поставили, земля еще мерзлая, поленились долбить ямки. Показали руками:

 

- До конюшни и вот туда к черемухам - твоя земля. Дальше колхозная. Конюшня тоже колхозная, сломаем и увезем. Сад вырубим, он тоже не твой. Тропку к речке не топтать, косить там будем.

Грозные предупреждения не исполнились: конюшню не сломали, сад не вырубили. Председатель сельсовета куда-то исчез. Тетка продала конюшню в строящуюся МТС, поскотину сама выкосила, а сено отдала соседке, что подкармливала нас молоком. Капусту мы, как всегда, посадили у речки на дальних грядках. О налете идейных проводников деревенской коллективизации напоминала нам лишь искалеченная изба. Она открывалась теперь в сторону улицы.

Скоро расцвели черемухи и меня увезли в город. Тетка осталась одна в полуизбе. Прошло два года. Я прожил их с матерью на высоком берегу над широкой Камой. Научился издали угадывать, как называются все белые большие пароходы и даже многие желтые буксиры.

Тетка изредка приходила к нам в город и останавливалась в нашей комнатушке на два-три дня. Как-то раз она принесла в котомке швейную машинку. Вечером разговаривала с матерью: "Жалко машинку терять" - "зингерская", но есть что-то надо". Я с сомнением прислушивался к ихнему разговору, не находя ничего общего между едой и этой изогнутой и тяжелой железной штуковиной, которая так мягко стрекочет, если крутишь блестящее колесо.

Тетка через несколько дней собралась уходить назад, в деревню. В ее котомке лежало полпуда ржаной муки в белой наволочке и полдюжины буханок пахучего пшеничного хлеба с поджаристой корочкой. Мне тоже. пришлось выстоять длинную очередь в магазин за одной из этих буханок.

Прошли два года. Расцвели черемухи и меня снова отправили в деревню к тетке. Обрадовался так, будто вернулся домой. Тетя Настя не изменилась за время моего долгого отсутствия. Такая же хлопотливая в вечном своем белом переднике. Весь день в делах порхают ее руки с бугристыми жилами на тыльной стороне ладоней. И все по-прежнему: зеркало в простенке, и можно показывать самому себе язык, самовар - гордость дома - на залавке.

За время, пока меня не было, тетка успела пристроить маленькие сенцы из натасканных досок и стропил.

- Сама, своими руками, - сообщила она мне не без гордости. Она обрадовалась моему приезду.

На следующий день наступила Радоница. Тетка с утра напекла пирогов с яйцами и с луком - моих любимых. Сели завтракать в переднем углу под иконами. Скрипнула входная дверь - я посмотрел к порогу. В избу вошел мужичок в рваном полушубке, как будто пришел из зимы, в то время как на дворе опадал черемуховый цвет.

- Здравствуй, Васильевна.

- Здравствуй, зачем пожаловал?

- Да иду и слышу, из твоей трубы больно уж сладко пахнет. Зайду, думаю, поздравлю с праздником. - Мужичок неуверенно топтался у порога и продолжал свои объяснения: - Думаю, может, Васильевна, пирогом угостишь ради светлого дня.

Тетка помолчала, мужик не уходил. Она ответила выговором:

- Часто повадился с праздниками поздравлять, набожный стал. Праздник наш, а не ваш.

Я поглядывал на них обоих и ждал, что будет дальше.

- Васильевна, я не нехристь, - сказал мужик.

- Ладно, снимай свое дырье, проходи к столу. Мужичок суетно скинул с себя полушубок и бросил на лавку у двери. Робко пошел в передний угол в грязной домотканной рубахе.

- Руки вымой, - повернула его тетка. Она дала ему полотенце. Мужик сидел за столом, совал пироги в рот, я разглядывал его сбоку. Он и тетка о чем-то беседовали постороннем для меня, о Боге, о колхозе. Мужик говорил так складно - заслушаешься. Скоро он исчез из нашей избы в своем рваном полушубке.

- Юраша, узнал ты его?

- Не узнал, тетя Настя.

- Описывал нас, помнишь.

 

Припомнился мне далекий морозный вечер, холод из распахнутой двери и как мужики утаскивали наши вещи. Их топот. Теткины сжатые губы, слезы на впалых щеках. И мои слезы. Не вспомнил мужика в лицо, но сказал уверенно:

- Помню, в новом полушубке с коричневым ремнем.

- Он, - подтвердила тетка. - Бог его наказал за обиженных, спился, побирается, по баням ночует.

Она всхлипнула и встала из-за стола, ушла к окну, будто хотела спрятать лицо от меня. Я подошел к ней под руку, участливо прижался к тугому крестьянскому телу. Мы долго стояли у окошка и следили, как облетает цвет черемух - она и я у нее под рукой, самые-самые родные на свете. Черные, с вороненым отливом на перьях, скворцы разыскивали корм под нашими окошками.

Прошло несколько дней после Радоницы. Вечером тетка позвала меня в огород:

- Корзину возьми.

Солнце уж село, на дворе собралась теплая тишина. Отдыхала деревня после долгого дня, тянулись из печных труб сизые дымки, в избах готовили ужин.

Мы с теткой Настей вышли на то место, где раньше стояла конюшня. Тетка откинула в сторону дикий плоский камень и стала копать. Я глядел по сторонам, нет ли кого поблизости, и не понимал, что делаем.

Земля была неплотная, яма быстро углублялась, я наблюдал, как легко входит блестящее лезвие лопаты в мягкий перегной и услышал, как штык ударился во что-то гулкое. Тетка скоро разбрасывала землю, потом нагнулась и хотела что-то вырвать на себя.

Заглянул в яму. С ржавым треском открылась крышка - это был сундучок, доверху наполненный посудой: толстые фаянсовые кружки и тарелки, тонкие фарфоровые чашки, блюдца и чайники. Сливочницы, масленки и сахарницы с золотыми венчиками и разноцветными цветочками. Сбоку в сундучке матово поблескивали столовые и чайные ложки - я нагнулся и потрогал рукой все это светлое чудо. Тетка стала вынимать посуду.

- Складывай осторожно в корзину, не разбей, смотри. Все, что осталось, столько лет сохраняла.

Изо всех сил старался укладывать по теткиным указаниям, видел, как со дна сундучка тетя Настя подняла тряпицу, стянутую в узелок, нетерпеливо развернула на ладони. В тряпице лежали три маленькие желтые монетки. Мы занесли посуду в дом, вдвоем держа корзину за ручку, и стали расставлять посуду по полкам и в залавке. Мне пришло в голову сказать:

- Тетя Настя, а вдруг придут опишут?

- Не опишут: ихнее время прошло, - ответила тетка уверенно. В далеком далеке тот тихий вечер поздней весны. Десятки лет прошли по заросшим проселкам среди пустующих залежей. Разбежалась по городам и вербовкам наша деревня, когда-то богатая. Я рос, привлекался в свидетели новых ограблений крестьян: кулаков, не середняков, а просто несознательных колхозников. Видел сиротство во вдовьих селах и выездные сессии народных судов против сельчан-расхитителей. Тяжелым эшелоном под откос прогрохотала война. На полный ход работает мельница трудовых исправительных лагерей. Коммунизм захватил половину мира. Хилый отсидент - бездомный, я залег, как издыхающий зверь в лесу. Со слезами благодарности вспоминаю слова простой русской бабы: "Ихнее время прошло".