ПОПУТЧИЦА

Шла война. Шел май сорок третьего года. Шел ледоход по реке. Манили сухостью травянистые проталины, протаптывались первые тропинки. По одной из них я шагал под насыпью железной дороги, Поднималось из-за леса багровое солнце, на тропке отпечатались мои следы.

Хорошо кругом, пусто и светло. Товарный состав прогромыхал. Били в глаза задымленные остовы вагонов, дуги крыш - сгоревший поезд. Откуда он уходил, там полыхал огонь войны. Неплохо бы убежать на фронт сыном полка или храбрым барабанщиком, но это потом. Сейчас надо спешить в деревню к тетке, пускай скорее идет к нам: матери совсем плохо, не встает с постели.

Путь мне предстоял неблизкий. Тридцать пять верст по тракту или двадцать восемь по проселочным дорогам. Едва ли кто захочет идти по проселкам: там грязь и потоки талой воды. То ли дело большак - дорога ровная и канавы по обочинам. Не заблудишься. Мне тринадцать лет, тридцать пять верст - почти пустяки для почти взрослого человека.

Линия ушла в сторону, а моя дорога повернула в поле. Солнце пригревало через телогрейку. В придорожной посадке, где сверкали сугробы, от них тянуло холодом. Я шагал, глазея по сторонам. Хлестал вичкой по придорожному бурьяну, засохшему по обочинам, а если попадалась на дороге лужа, то и по луже хлестал, даже если она разлилась в сторонке. Долго ли подойти: красиво разлетались надвое радужные брызги.

Позади осталось семь верст и одна деревня, хорошо, что вышел из города рано, еще пройду одну деревню и будет почти половина пути. Солнечный свет, между тем, стал меркнуть. Потом солнце совсем утонуло в мутном небе. Что за беда, пасмурная погода не хуже солнечной, не слепит глаза. Правда, мать наказала:

"Поворачивай обратно сразу, как только пойдет дождь" - но дождя не было.

Остановился, когда с низкого неба упали первые капли. Возвращаться? Но ведь надо, чтобы тетка пришла к нам, матери плохо, а дождя наверняка не будет, или пройдет не сильный, а я не маленький. Сколько раз видел: упадут с неба первые дождевые капли - и люди разбегаются с улицы, а дождь и не собирается идти. Ясно, что было и по-другому, но если вспоминать все - тогда надо возвращаться, до второй деревни еще не близко. Пошел вперед. Капли с неба сыпались все гуще. Подул ветер, дождь набирал силу. Тропинка сделалась скользкой. Уж некогда глазеть по сторонам, смотрел под ноги.

Кто мог подумать, что после яркого теплого утра, когда по вздувшейся Каме проплывают последние льдины, и вдруг дождь. Нередко так бывает: сидишь дома и проходит попусту хорошая погода. Только отправился куда-нибудь по важному делу - сразу дождь и ветер. Скорей бы деревня. Я заторопился, но не тут-то было, здесь не тротуар. Ветер толкнул в грудь, нога поскользнулась. Взмахнул рукой и боком упал на мокрую землю: все сговорились против меня, ветер, дождь и тропинка.

Стала намокать телогрейка на плечах, намокли штаны на коленках. Впереди появились первые деревенские избы. Дождь не переставал, ветреный и холодный, а от этой деревни, которая называется Кибаево, до Юрино, где живет моя тетка, идти еще столько сколько будет, если из 35 вычесть 17. Моя одежда промокла насквозь, ощущение в теле такое, будто мои ноги отстают от меня.

Избы поравнялись со мной, одна, вторая... Куда теперь? Эх, дурак, надо бы вернуться. Никого не видать на широкой разъезженной улице, залиты водой колеи и даже собаки не лают. С двух сторон пусто глядят на меня маленькие окошки.

- Паренек, подойди сюда.

Огляделся по улице, никого нет, и снова слышен тот же голос.

- Паренек! - Из-за плетня призывно махала рукой старуха, ясно, что меня зовут.

Обращение мне польстило, необычное в городе, паренек - почти что парень. Направился к старухе, хоть и нельзя делать лишних шагов, если идешь в дальний путь: развлекаться с вичкой можно в хорошую погоду.

- Заходи в избу, - сказала старуха.

 

- Некогда, - возразил я.

- Куда торопишься?

- Иду в Юрино.

- Эка даль, заходи в избу.

Я и сам понимал, нечего отнекиваться промокшему человеку, надо заходить, отдохну под крышей. Зашел, осмотрел углы - в избе было пусто и жарко.

- Разболокайсь, - сказала старуха, - сейчас я тебя высушу.

Неясно было до каких пор раздеваться и я заколебался. Оказалось, догола.

- Одежу в печку, самого на печку, - объясняла старуха, помогая раздеваться. Мне это не нравилось. Матери я сразу бы сказал: сам разденусь, а здесь чужой дом. Торопясь спрятать свою наготу, стягивал с себя прилипшую к телу одежду и по крутым приступкам юркнул на печь. Вот где угнездилась теплынь! Сидел на кошме и глядел вниз, на то, как бабка раскладывает мои вещи на железные листы, как у тети Насти для пирогов. Бабка заглянула ко мне

- Пожди, сейчас накормлю тебя. У меня внук тоже с вихрами, постарше тебя - на войне убили. - Она вздохнула: - Всех убили, троих сыновей, зятя, дочь вдова, осталась с детишками.

На краю лежанки появилась глиняная чашка с похлебкой из картошки и капусты и с деревянной ложкой. Старуха прислонила к чашке полломтика овсяного хлеба. Кто знает овсяный хлеб, он застревает в горле - это не лакомство. Но последние месяцы мне постоянно хотелось есть, да и в дорогу взять не нашлось ничего, поэтому не стал отказываться, съел все, что дали, прилег на горячие кирпичи и ушла из глаз грязная дорога.

Проснулся от яркого света. Выглянул с печки. Вся изба была наполнена солнцем и преобразилась. Казалось, это не та изба, в которую меня позвали. Ярче стала разноцветная клетка на половиках, отсвечивали поливой на столешницу крынки, стоящие на столе. Зарябило в глазах от лоскутного одеяла, красного, голубого и зеленого. На спинке кровати никелевые маковки сверкали. Посветлели и подобрели лики святых на божнице в переднем углу. В избе еще не были выставлены зимние рамы и солнечные лучи высветлили каждую пылинку между стеклами.

Никого внизу. Старуха, верно, ушла куда-нибудь. Кто знает, куда уходят старухи, пока они еще живы? Осторожно слез с лежанки и подошел к столу, чтобы выглянуть на улицу. Неуютно чувствуешь себя в голом виде в чужом доме. Вернулся к печи, потрогал пальцами заслонку. Горячо. Нашел прихватку и открыл соло - в лицо пахнуло запахом просушенной ткани. Как вынуть листы, чем бы зацепить? Зацепил сковородником, вытянул лист из печи. Одежда высохла, горячила пальцы. Мне нужна минута, чтобы одеться. Достал второй лист - в избу зашла старуха.

- Чего не лежится?

- Отдохнул я и согрелся, пойду, солнце на дворе.

- Куды, дорога, мотри какая, а до Выезда двенадцать верст полем.

- Мне в Юрино.

- До Юрино еще дальше.

Она уговаривала не ходить - я упрямо одевался. Увидел в печурке свои ботинки, присел на приступок обуться. Старуха ушла из избы, что-то бормоча себе под нос, кому-то кричала со двора. Глухо доносился ее голос через двойные рамы. Вернулась в избу, опять уговаривала: "Не ходи, переночуй, утром блинов напеку", -но меня уж несло к двери. Стоял на своем: "Пойду, пойду. До свидания, спасибо".

Старуха вышла за мной:

- Соседка говорит, дед Костя собирается на мызу, на мельницу, схожу на колхозный двор, попрошу, пускай возьмет тебя на дороге. Запомни, дорога одна, никуда, мотри, не сворачивай. Храни тебя Бог, в такую грязь пошел. - Старуха долго глядела мне вслед.

Чего она всполошилась? На улице тепло, светло. Грязи много - это верно. Просто надо идти по краю дороги.

Деревня осталась позади, я устал, пока вышел за околицу. Тяжелая грязь, правду старуха сказала, да и завтра не будет легче. Дойду потихоньку. Пошел по канавке, там казалось суше, и только прошлогодняя трава налипала на подошвы. На

 

ходу стряхивал с ног лепешки грязи и тогда ботинки, великие не по размеру, норовили слететь с ног. Ничего, пройду двенадцать верст, переночую на Выезде.

Оглянулся, не видать ли деда - деда не было видно. Чуть маячила деревня позади, вроде бы та самая, где меня высушили. Не видно ни мызы, ни мельницы, дикое поле кругом и помутневшее солнце низко над землей. Нет не пойду назад. Главное, чтобы не пошел дождь. Через несколько минут оглянулся еще, не видать деревни, солнце спряталось в туманной дымке. Не вернусь, дождь пойдет еще не скоро.

Дождь пошел литой и холодный. Налетел ветер. Дали спрятались. Мальчишка остался один на грязной дороге, в тесном мглистом круге - нет сомнения, дед не поедет.

Сколько часов я брел по грязи, кто знает. Представлялось, что гирька на наших ходиках опустилась за это время до самого полу. Пошел снег мягкий и липкий, облепливал плечи, рукава, коленки. Похрустывал на одежде при каждом шаге. Под телогрейкой становилось все холодней. Тянуло отдохнуть все чаще. Сперва выбирал сесть на откос канавки, где казалось посуше, после плюхался задницей прямо на грязную дорогу. Кружила блеклая пурга, забелила землю. Хоть бы верстовой столб попался навстречу, посмотреть, далеко ли до Выезда.

Вдруг впереди очертилось что-то темное. Может быть, жилье? Заторопился вперед. Вот уж близко оно чернеет в стороне от дороги. Это был омет соломы, старый и осевший по краям. Я свернул к нему. Закопаюсь в солому, согреюсь и отдохну - подмерзшая жнива похрустывала под ногами. Остановился у скирды в недоумении, бока скирды обледенели, соломинки кололи онемевшие пальцы, не хватило силы выдернуть хоть одну.

Сел под омет с руками в рукавах ватника, уткнул подбородок в колени. Ноги гудели, в голове натужный звон. Чуял, как холодеет тело. Рассказывают люди, что если человек замерзает - ему становится теплей. Согреюсь и пойду дальше.

Пустынная дорога едва чернела перед глазами. Как она меня вымучила. Над верхом омета посвистывал ветер, а внизу затишье. Голова клонилась к коленкам, так теплей, но вдруг насторожил хлюпающий звук среди посвистов ветра. Огляделся с усилием поворачивая голову - по дороге шел человек.

Можно разглядеть, что это женщина. Она шла налегке, двигалась скоро и вроде бы смотрела в мою сторону. Вот поравнялась с ометом и стала удаляться во мрак: "Хорошо, что прошла: будет еще расспрашивать". Уткнул лицо в коленки между локтями, кисти рук в рукавах телогрейки. Шумела непогода на версты вокруг и будет шуметь всю ночь.

Знакомые звуки донеслись, похрустывала под ногами подмерзшая стерня. Я не поднял голову. Понятно и так - это баба, та, что минуту как прошла мимо: "Ходят тут туда-сюда". Почуял легкое прикосновенье к плечу и взглянул сбоку.

- Чего сидишь? - спросил баба, разглядывая меня с полунаклона. Глаза мутно глядели из-под платка надвинутого на лоб.

- Отдыхаю.

- Ты чей?

- Из города.

- Батюшки, куда тебя занесло!

Я молчал и не шевелился. Кому какое дело, каждому объяснять.

- Поднимайся, пойдем со мной. Тут замерзнешь.

- Мне не в ту сторону...

- Куда это?

- В Юрино.

- Как раз я тебе попутчица. - Она взяла меня за запястье мягко и сильно, у нее была теплая рука. - Пойдем.

- Пусти, - я старался выдернуть свою руку из ее руки.

- Чего еще, пойдем со мной. Здесь волки - съедят тебя.

- Пустите, я не маленький.

Она крепко держала мою руку, потянув меня к себе вверх, подняла на ноги и молча потащила за собой.

- Тише, ноги болят. - Так надо мной еще никогда не издевались, над озябшим и уставшим человеком. Коленки не гнулись, мышцы одеревенели - откуда ее принесло, никому не нужную попутчицу?

 

Неожиданно в голове появилась светлая мысль: "Не пойду за бабой - погибну. Не надо протестовать, а надо тащиться". Постепенно теплело в груди, стали нагреваться икры. Попросился отдохнуть, и женщина остановилась. Опустила меня на дорогу и стояла надо мной спиной к ветру. Через минуту взяла за руку, точно так, как в первый раз, у скирды и поставила на ноги:

- Пойдем, Выезд близко.

Сколько раз она повторяла надо мной эти слова, поднимая с дороги, не сосчитать: "Выезд близко, Выезд близко", а где тот Выезд? Может быть, мы дойдем до него лишь к утру.

В стороне от дороги очертилась ветряная мельница. Может быть, та самая, куда собирался дед Костя. Попутчица сказала:

- Видишь огоньки - это Выезд. Там заночуем.

В темноте ненастной ночи, далеко в низине я разглядел несколько красноватых светлячков и сразу ожил: близок конец пути. Баба до самой деревни не выпускала мою руку, так мне легче было тащиться за ней.

Она постучалась в окошко крайней избы.

- Заходите, не заперто, - донеслось до нас, окошко светилось.

Через темные сени мы ощупью прошли в избу, скрипели под ногами расшатанные половицы. В избе было тепло, в свете коптилки проглядывало убогое убранство деревенского жилья. С полатей глядели на нас две стриженые головы, мальчишечья и девчоночья.

Моя попутчица о чем-то рассказывала хозяйке, та несколько раз взглянула на меня с озорством. Стоял понуро у порога, не было силы вслушиваться, о чем говорят. Меня привлекали приступки, ведущие на печь.

Потом меня вывели на середину избы и догола раздели, мне не пришло в голову застыдиться. Хозяйка хихикнула, сказала что-то о кавалере без штанов. Пускай болтают. Забрался на печь, подсаженный под задницу крепкой рукой крестьянки. Мне предложили кружку горячего молока, выпил с жадностью, обжигал язык и небо, отказался от картошки. Всю ночь дрожал под полушубком на горячих кирпичах, как тот теленок после отела, которого тетя Настя в прошлом году не уследила вовремя занести в избу.