РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

Отрицательных примеров в бездомном существовании больше, чем положительных - это может подтвердить любой бомж.

Каждая последующая бездомная зима преподносит последующие отрицательные примеры, но справедливости ради надо заметить, что в меньших количествах, чем предшествовавшие зимы.

Чаще всего мне указывали на дверь в первую бездомную зиму: был плохо одет, неловок, говорит о себе больше, чем нужно, не понимал, кто пустит на несколько дней согреться, а кто совсем не пустит. Приезжал к знакомым без разбора и даже приезжал дважды к тем, у которых можно останавливаться только один раз. Не было опыта и выбора не было.

Однажды отправился к знакомой в Калинин, она одинокая, живет с матерью. Дважды она приезжала ко мне в Тарусу в поднадзорное мое время, решил повернуть ей один визит. Поехал с большой уверенностью остановиться на недельку - православный мир встречал Рождество.

Сразу нашел улицу, а дом долго не мог отыскать, оказалось, дом стоял в стороне от улицы. Раньше в советском интернационал-строительстве ставили кучно целые рабочие микрорайоны со школой, больницей, магазином, прачечной, родильным домом, домом для престарелых, с детским домом и мертвецкой. Рабочий микрорайон располагался неподалеку от завода - это считалось идеологически оправданным. С тех пор неразбериха в расположении и нумерации домов.

Начали застывать ноги, пока обнаружил нужный номер. Вот он - пятиэтажка "без архитектурных излишеств". Узкие ступени, узкая лестница. Взбежал на пятый этаж, позвонил. Моя знакомая открыла, не снимая цепочки и вглядывалась в лицо.

- Здравствуйте, Люда.

- Ой, здравствуй, Юра. Заходите.

Дверь распахнулась.

На душе стало празднично, когда оглядел прибранную однокомнатную квартирку. Хозяйки суетились вокруг меня, посадили за стол. Рождественский обед для бездомного - явление чрезвычайное, даже если без гуся. Зачем одиноким женщинам такое обилие? Достаточно курицы.

Меня участливо расспрашивали - я обо всем рассказывал: как освободился на конец лета и все еще не нашел жилья. На осторожный вопрос "где прописан" соврал, что у деда в Белореченске, живу у знакомого, снимаю угол, а в Москву приехал выхлопотать разрешение на выезд за границу.

В спокойной беседе прошел короткий день, мои глаза уж отыскивали местечко для ночного отдыха. Вечером Люда ушла в храм, она пела в церковном хоре. Людина мама предложила мне прилечь на кровать. Бездумно глядел на матовый плафон на потолке, сон не шел, появилось беспокойное чувство и отгоняло дремоту.

Людина мама сидела у стола и задавала мне вопросы, с умным видом выпуская слова. Рассказала, как долго ей пришлось стоять в очереди за квартирой. Сейчас я знаю - нечего искать приют у людей, много лет существовавших без собственного дома.

Скоро вопросы старухи насторожили меня: почему я в летних ботинках - на дворе рождественский мороз? Откуда у меня старомодное пальто с каракулевым воротником - такие сейчас и старики не носят? Отвечал, что нет денег купить теплую обувь, а пальто мне подарили, без него пропал бы.

- За что Вы сидели, за что Вас отправили в инвалидный дом?

- Посадили за нарушение надзора, инвалид второй группы, ранение в голову - вот шрам. - Я коснулся пальцами лба.

Она равнодушно повторила за мной:

- Ранение, надзор, шрам. - Заметно было, что она не понимает моих объяснений и выискивает в них лишь слова, возбуждающие ее мнительность.

 

Старуха снялась с места и подошла к столику с телефоном. Выдернула вилку из розетки.

- За нами так подслушивают: Люда ходит в храм и поет в хоре. Захотелось воскликнуть "удивляюсь", но сдержался и даже не изобразил

удивления на лице. Старуха вернулась на свое место и продолжала обобщать свои подозрения:

- Недавно искали какого-то по всему Калинину. Шпион он и грабитель, со шрамом на лбу. Страху было, мы всю ночь дрожали: вдруг к нам зайдет. Люда в храм ходит, - исподтишка она наблюдала за моим лицом.

- Удивляюсь.

Мне стало не по себе: догадался, что хитрая старуха подбирает повод выставить меня на улицу. Екнуло сердце: не оставят ночевать. За окном к тому времени потемнело, уходить, что ли, пока не уснул город?

Старуха говорила, умело пеленала меня в сеть из слов:

- В прошлом году моя старая приятельница приезжала к нам, хотела остаться ночевать, мы сказали ей: "Иди лучше в гостиницу, если паспорт с собой, у нас негде". В Калинине гостиниц много. Обиделась и не пишет.

"Когда же вернется Люда, одна надежда на нее". Краем уха слушал старухины кривотолки, а время шло, от окна тянуло холодом, мороз усиливался к ночи.

Она пришла полдевятого. С порога жалко улыбнулась мне, будто извинялась за то, что мне надо уходить. Неужели они еще днем успели договориться насчет меня? Она сняла вязаную красную шапочку, привычным движением поправила волосы. Ее глаза уходили от моих глаз.

Обе женщины уединились на кухне. Из-за плотно прикрытой двери до меня доносились лишь приглушенные голоса, да и не к чему вслушиваться, ясно и так -надо уходить. "Вперед", пока не обезлюдели улицы города Калинина, а я все не решался сдвинуться с места, сидел на кровати.

Минут через десять хозяйки вышли ко мне. Теперь говорила Люда, неуверенно, но настойчиво:

- Юра, мама говорит, что у Вас шрам на лице и пальто, какие сейчас не носят. А я так и не узнала Вас, Вы это или не Вы.

Прислушивался к ее слова безучастно, встал и пошел в прихожую. О чем это она? А, спрашивает, есть ли у меня паспорт.

- Люда, допустим, я предъявлю Вам паспорт, Вы оставите меня ночевать?

- Юра, мы никого не оставляем у себя на ночлег.

Людина мама вставила в розетку вилку телефона. Люда продолжала:

- В прошлом году к маме приехала ее старая приятельница...

- Знаю, ночевала на вокзале. - Я натягивал пальто.

- Мама Вам рассказывала? - Она еще говорила что-то, мне удалось разобрать: боимся, батюшка не благословляет.

- У него носки-то нестираные и пальто чужое, - сказала старуха. Шапку на голову, воротник застегнут, перчатки в руке:

- Всего доброго.

Выскочил на лестничную площадку и бегом вниз. Опасение, что позвонит по "02", подгоняло. Представилось в воображении такая сценка: у телефонного аппарата спорят двое, старуха и еще не старая женщина. Старуха держит в руке телефонную трубку, другая прижала ладонью телефонный диск. Одна говорит: "Надо позвонить в милицию". Другая шепчет: "Не надо, мама".

Не пошел сразу на улицу, а по снежным тропкам пробирался, чтобы не перехватили в случае чего. Два раза проваливался в снег и почувствовал у щиколоток холодную сырость. Дома вокруг меня засыпали, зажмурились многие окна. На трамвайной остановке никого.

Мороз схватил за бока. На больших круглых часах, висевших у перекрестка, черные стрелки показывали половину десятого. Пустынная улица, освещенная зеленым светом редких фонарей. Вот это встретил Рождество, попозже можно будет посмеяться, а сейчас не до того. Что, если не придет трамвай, я даже не знаю дороги на станцию.

 

Ветер не давал покоя. Неужто трудно поставить на остановке хоть легкое укрытие, хотя бы такси прошло заплачу рублевку, так и быть - горьки раздумья бездомного пляшущего на ночной морозной улице.

Трамвай пришел минут чрез пятнадцать. Ярко освещенный он казался весь наполнен теплом. Неудачливый рождественский гость шустро заскочил вовнутрь, в вагоне было холодно и пусто. Единственный пассажир сидел на заднем сиденье, надо обратиться к нему с вопросом.

- До вокзала далеко?

- Третья остановка.

Вокзал - заметное здание в окружении фонарей. Сияют высокие окна. Я выскочил из трамвая и побежал к билетным кассам со скоростью бегуна на короткие дистанции. Без секундомера можно определить, что получился классный забег. Кассирша удивленно повернулась на мой нетерпеливый стук.

- Когда электричка на Москву?

- Через пять минут последняя. - Она взглянула на часы: - Через четыре минуты.

Схватил билет, не дождался сдачи - и скорей на перрон, не сбавляя скорость. Какой-то станционный рабочий встретился на счастье:

- Где электричка на Москву?

- Вон стоит у конца перрона, торопись, сейчас отходит.

Кинулся со всей мочи, подбежал к последнему вагону. Заскочил в тамбур - с глухим стуком захлопнулись за моей спиной автоматические вагонные двери.

Совсем мало проезжающих - ночная электричка. Все расположились свободно, по одному на скамейке, лишь кучка мужиков-подсобников, возвращавшаяся с работы домой, резалась в карты на середине вагона. Мне пришло в голову разуться. Вытянул ноги в носках под сиденье напротив к печке. Слушал, как тепло размягчает онемевшие ступни. Два с половиной часа могу ни о чем не думать, если бы можно было не думать. Увы бездумный и бездомный, не одно и то же лицо. Смотреть бы вот так всю ночь в закиданное снегом окно, на мятущийся мимо поезда лес и в простор посадочных площадок. На ветер разметавшийся поземкой.

Редкие пассажиры входили торопливо на остановках, другие выходили и спешили прочь от линии в темноту переметенных тропинок, в тепло своих жилищ. Тяжело на душе. Оглядел вагон, ища таких же бездомных, как я, и не увидел ни одного. Электричка летела к Москве. Там в огромном многомиллионном городе никто меня не ждет. Сидел и думал, что скоро полночь и до утра придется томиться на вокзале: тягостное времяпрепровождение не только для бомжа.

По вагонам прошли два милиционера, не меня не посмотрели. Все же поскорей обулся, хотя известно, что в позднее время милиция не берет бездомных. Потянулись за окном многоэтажные дома едва проступающие из мрака, лишь окна лестничных площадок светились. Молчавший всю дорогу динамик прохрипел:

"Москва конечная".

Ходил бесцельно по вокзальным залам. Тяжелые люстры сияли с потолка. Все киоски закрыты, а не мешало бы съесть пару пирожков: с рождественского обеда прошло двенадцать напряженных часов. Огромные часы на стене зала показывали двадцать минут первого. От нечего делать прочитал надпись на стене, выложенную золотыми буквами. В ней навязчиво оповещалось всем проезжающим, что на Ленинградском вокзале города Москвы неоднократно был вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин. Большевистская власть не упускает случая напомнить о великом строителе СССР. Однако, на мой взгляд в надпись вкралась ошибка: в те времена, когда Ленин удостаивал посещением это огромное здание, оно наверняка еще не было построено, да и назывался вокзал по-другому. Любопытно знать, есть ли такая же надпись на московском вокзале города Ленинграда.

Исторические исследования надо, однако, на время отложить. В те минуты заботило больше, найдется ли для меня место, где бы пересидеть до утра. Пошел искать вверх по лестнице в зал для транзитных пассажиров - все занято. Нечаянно обнаружился еще один зал, поменьше. Вход туда не сразу бросался с глаза. В зале не было многолюдно, пустые сиденья манили к себе.

Стояла дремотная тишина среди чемоданов и дремлющих проезжающих. Милиция никого не трогала. По всему видно, что годовой план по отлову преступников милицейский участок Ленинградского вокзала выполнил досрочно: бойкое место.

Уселся на свободное сиденье, вытянул ноги в проход и примостил затылок на низкую спинку сиденья, но у вокзальных служащих есть способ расшевелить уставших путников. Только согрелся и сонливость одолела до того, что не хватало силы поднимать веки, пробудил шум голосов и шарканье ног - это пришли уборщицы и попросили всех убираться куда-нибудь.

Отправился кружить по вокзалу. Постоял перед доской объявлений об отправлении поездов. Поглядел на часы, стрелки показывали полвторого. Скучное занятие - поминутно глядеть на циферблат, от этого стрелки двигаются еще медленней.

Чтобы разогнать сон, вышел на привокзальную площадь. Пустынная, едва освещенная, она казалась огромной. По гулкому переходу отправился на Казанский вокзал, проезжего народу там оказалось еще больше. Люди сидели по всему пространству кассового зала, кто хотел - садились на вещи или прямо на каменные полы: один зал ожидания ремонтировали, в другой пускали только по "проездным документам". Ночь с седьмого на восьмое января показалась мне длинней самой длинной очереди за хлебом, в которых мне, мальчишке, приходилось выстаивать в военные годы. И еще одна ночь припомнилась на каменных полах кассового зала Казанского вокзала.

Это было в Кустанайской тюрьме в начале марта 1956 года. Мы назывались "крытники", что означает "попавшие в тюрьму за нарушение лагерного режима". Нас было семеро зонников в десятой камере на третьем этаже - все четвертачники по ст.58. У каждого по несколько лет отбытых и помногу лет впереди.

На утренней проверке в нашу камеру зашел дежурный корпусной - старшина Митин. Явно навеселе, с утра это с ним не каждый раз бывало. Вместе с ним зашли двое коридорных. Мы встали, как полагается перед начальством, только один лежал на своей шконке - он был болен.

- Чего разлегся, встать! - Митин сдернул одеяло с лежащего.

- Гражданин начальник, это хворый, жар у него.

- Встать.

Если бы строго исполнялись все правила исправительно-трудового режима ненадолго бы хватило у заключенных силы жить. Послабления вымогают зэ/ки - менты уступают, чтобы хватило силы служить. Я поднял одеяло и хотел укрыть больного.

- Отставить. - Митин вырвал одеяло из моих рук и отшвырнул меня к стенке кулаком в плечо. Толчок получился сильный. Ударился спиной и затылком об стену, в ушах зазвенело. Ясно, что надо было сдержаться, но молодость горяча. Подскочил к корпусному, повернул ему кулаком в морду. Из рассеченной губы начальника потекла кровь струйкой на небритый подбородок. Митин от неожиданности отступил, я двинулся на него.

В следующее мгновение меня ударили в бок и вытолкнули в коридор, в запальчивости совсем забыл о двух других надзиралах. Дверь нашей камеры захлопнулась. Меня швыряло от ударов сапогами под живот, в поясницу, под коленки. Меня сбили с ног и принялись утюжить по бокам и по спине, по груди и по голове. "Запинают" - мелькнуло в сознании. Когда менты избивают зэ/ка, надо кричать, иначе увлекутся и забьют до смерти.

- Убивают, убивают! - успел я крикнуть и задохнулся от удара сапогом под :дых.

В дверь нашей камеры начали бить крышкой от параши. Через минуту от тяжелых ударов тряслись все двери в нашем отделении, слышно пошли в дело шконки, как тараны. Нарастал приглушенный гул голосов: палачи, убийцы, капэссовцы, комуняки, гестаповцы. Слились воедино мои вопли, крики камерников, грохот окованных дверей.

Двое надзирателей схватили меня за ноги, бегом потащили по коридору и дальше вниз по лестнице на второй этаж в отделение к подследственным. Пересчитал затылком все бетонные ступеньки, не запомнил только, сколько их было.

 

Избитое тело затащили в санчасть, у меня прерывалось дыхание.

- Да не так его, - кричал "лепило" - начальник тюремной санчасти. - Посторонись, сейчас его на всю жизнь калекой сделаю.

Грузный, но, к моему счастью подпитый, он прыгнул мне на спину – боль пронзила позвоночник, сознание померкло.

Очнулся от холодных струек, они вились по затылку и по оголенному плечу - на меня лили воду, мой глаз глядел в щелку между половицами.

- Вставай.

Попытался встать, но не мог: стреляло болью в спину.

- Выпрямь его.

Сзади ударили сапогом в пояс. Упал и неловко лежал на боку. "Убьют"-мелькнуло в голове, в эту минуту в санчасть зашла медсестра, сделала большие глаза - это ослабило пыл разбушевавшихся тюремщиков. Надзиратели тем же способом, как вначале, потащили меня на первый этаж вниз по ступенькам, заволокли в карцер - дверь с лязгом захлопнулась.

Избитому зэ/ку все равно, где лежать, можно и на бетоне, если надоело жить. Кое-как поднялся, скрюченный, и сел на железную шконку. Поскуливал по-щенячьи и слушал в теле, где сильней болит. Загремели засовы: "Эх, рано поднялся". Дверь раскрылась и в камеру зашел надзирало с наручниками.

- Очухался? Давай руки, повернись. - Щелкнули замочки. - К шконке, может, его приковать?

Другой надзирало возразил от двери:

- Не надо, хватит с него: Митин никогда спокойно смену не примет. Надоело. Побить мужика ему все равно что опохмелиться.

Они ушли, грохнув дверью. Медленно тянулись часы, прошел день, наступила ночь. Слышно, как в прачечной на хоздворе женщины-зэчки затягивают вполголоса разные песни и обрывают на втором куплете. Окоченевший, я сидел на шконке, не находя силы встать и думал, что "откинусь" до утра. Ночь казалась бесконечной, руки в плечах выворачивали наручники так, что едва мог пересилить стон. Из разбитого окошка под потолком сыпался мне не голову морозный снежок.

К утру принудил себя подняться на ноги. Ковылял по карцеру от двери к окошку, от окошка к двери, пригнутый к полу, как старуха с кочергой, пока хватало сил. Садился кое-как в изнеможении на железо шконки со сдавленным стоном. Через силу снова поднимался, через пару минут чуял - спасение в движении. Молодость упряма.

На утренней проверке с меня сняли наручники. Замочки долго не открывались. Надзирало дергал то одну мою руку, то другую. Наконец он справился со своим делом и ушел, не сказав ни слова. Ощущение такое, будто парю в воздухе и наслаждаюсь парением, тело расслаблялось и, казалось, этому живительному расслаблению не будет конца. Никогда в жизни мне не довелось еще раз испытать это благостное самочувствие. Осторожно перенес руки наперед, пытался двигать онемевшими мышцами. Кулаки посинели и распухли, как мячи.

Пятнадцать суток в карцере Кустанайской тюрьмы дались мне нелегко. Днями и ночами ходил по камере, скривившись на правый бок, ложился на десяток минут на железные полосы койки, обессилев и снова шнырял туда-сюда.

Постепенно сходили синяки и ссадины с тела, ослабла боль в спине. Когда кончился карцерный срок и меня "подняли" на третий этаж в камеру №10, сокамерники не узнали сразу, кто вошел, всматривались в истощенное лицо с обтянутыми скулами и провалившимися глазами, пока я стоял у порожка двери.

За день до того, как меня выпустили из "кондея", донеслись ко мне сквозь частую решетку вопли из внутреннего двора. Полез посмотреть, что там происходит, встал ногами на шконку и дотянулся до окошка. Молил о пощаде парень лет двадцати, незнакомый мне. Он стоял голый, прикованный наручниками к воротам, видимо, бытовик. Надзиралы поливали его водой из пожарного брандсбойта.

Что делается во внутреннем дворе, видно только из карцеров. Тюрьма не видела, как истязают парнишку - тюрьма молчала. Мне видно, и тоже молчал: еще болело избитое тело. Парня обливали водой, пока он не повис на наручниках. Тюремщики называют эту муку: "Остудить пыл". Так можно убить связанного,

 

застынет сердце под струями ледяной воды, а на теле ни одного синяка, ни одной царапины.

Долгая ночь - тяжелые думы, но время не стоит на месте даже в кассовом зале Казанского вокзала. В шестом часу я присоединился к кучке приезжих, торопивших рассвет наподобье меня. Все мы переминались у запертых дверей в метро, все надеялись поскорей добраться до знакомых и отдохнуть. Мы бойко ринулись вниз, как только открылись стеклянные проходы, наши лица ласкал теплый ветерок подземки.

До десяти часов пришлось колесить в подземных поездах: в доме моего приятеля просыпаются поздно. Там мой рюкзак и надо заехать за ним, а лучше бы остаться у них на день и завалиться в теплую постель до завтрашнего утра.

Стоял ясный день, когда, поднявшись наверх, я уходил от станции метро "Сокол". Похрустывал снежок под ногами, белизна придорожных обочин слепила глаза. Поневоле мне пришлось передвигаться на повышенных скоростях в летних ботинках и нестиранных носках. Заскочил под крыльцо знакомого дома, мой звонок прозвучал глухо за запертой дверью. Несколько раз подряд озябший палец нажимал кнопку: "Гляделись в телевизор до полуночи и спят".

Послышались шаркающие шаги и дверь открылась.

- А, это ты Юра, заходи. - Приятель глядел на меня сонными глазами.

- Я за рюкзаком... - Слова вырвались неуверенные, звучали извинительней Совсем не то и не так надо было сказать: "Озяб, измучен, две последние ночи без сна". - Может быть, мой приятель догадается, как я устал, он стоял подле полураздетый, полусонный и глядел, как я медленно одеваю свой вещмешок.

- До свидания.

- До свидания, Юра, заезжай к нам снова.

Дверь захлопнулась. Зачем с моего языка сорвались извинительное: "За рюкзаком"?

Теперь скорее в автобус, в метро и на Казанский вокзал.

Ночные вокзальные бдения побуждают изучать расписания поездов - в час дня отходит пассажирский поезд в Ташкент, скорей к билетным кассам. Встал в очередь, на часах половина двенадцатого. Очередь двигается медленно - это знают все простые советские люди. Я нетерпеливо топтался приковав взгляд к окошечку кассы, невольно подталкивал стоящих впереди. Наконец сунул нос в заветную щелку.

- Один билет плацкартный на пассажирский до Ташкента, пожалуйста. На сегодня.

И как обухом по голове:

- Билетов нет.

- Как нет? - Стоял и растерянно глядел на кассиршу, сопротивляясь нажиму задних. Столько надежд рушилось в ту минуту в моем сознании: напиться жидкого вагонного чаю, выспаться в тепле на казенной постели. Кассирша смотрела на меня через стекло и видела, что перед ней пассажир, близкий к крушению. Предложила участливо:

- Берите на скорый, пока есть.

Я спросил о главном: когда отправляется скорый?

Тяжелым для меня был ее ответ:

- В двадцать два часа пятьдесят минут.

Сунул билет в карман, в голове толкалась одна дума: одиннадцать часов томительного ожидания, одиннадцать часов скитаний по чужому морозному городу.

Не одну сотню километров пронесли меня в тот день голубые поезда по грохочущим трубам подземки. Ездил с усталостью в теле, с болью в сердце, с головной болью. Глянув в измученное лицо бородача с рюкзаком, пассажиры уступали мне место.

Раза два поднимался на улицы отдохнуть от шума и подышать свежим воздухом. Переходил из магазина в магазин, чтобы вдохнуть тепла, ощупывал в кармане скомканные рубли. Через полчаса снова сидел в вагоне метропоезда и клевал носом. Вернулся на Казанский вокзал в десять часов вечера.

Затихала Москва на ночь. Тускло сияли звезды в морозном подсвеченном фонарями небе. Сразу пошел на перрон и ждал, нетерпеливо прохаживаясь, скоро ли подадут состав. В числе первых втиснулся в тамбур и прошел к своей полке, едва

 

замерла у перрона вереница вагонов. Вот оно, мое верхнее среднее место, заправлено и манит белизной. Пассажиры толклись в проходе, раскладывались, обменивались полками.

- Поезд тронется, соберу билеты и выдам постели, - объявила проводница. Я снял ботинки с холодных ног, разделся и залез в казенную постель.

- Кто еще будет чай? - донеслось до меня сквозь сон. Поднял голову с подушки и открыл глаза. Вагон был полон белого дневного света, за окном проплывали снежные поля.

- Мне два стакана, пожалуйста.

Надернул брюки, соскочил в проход, быстро обулся. Беседовали пассажиры за столиком. Позвякивали пустые стаканы из-под чая. Сходил оправился, плеснул в лицо две пригоршни воды, растер полотенцем. Странное явление - этот светлый день сразу за полночью.

Вот когда проявился голод. Доставал еду из рюкзака, пил чай пару за парой. Уминал вареную колбасу и копченую треску. Насытился наконец и полез за мелочью, пальцы нащупали какую-то бумажку. Любопытно, никаких бумажек в моих карманах не должно быть: некурящий и беспаспортный. Вытащил бумажку и разглядывал смущенно - это оказался билет на скорый поезд до Ташкента.

Проводница благосклонно выслушала мои объяснения:

- Проглядела, видно, Вас вчера, когда билеты собирала. А почему Вы залезли на свою полку, не подождав отправления? Устали, что ли?

- Устал.

Она взяла у меня билет и рубль за постель.