СТРАХ
Через десять часов поезд привез меня в Донецк. Крещение Господне. Донецк так же, как и Киев, утопал в снегу, но жители севере-русских деревень ни за что не признали бы за снег эти грязные кучи по сторонам дороги. В Донецке десятки химических предприятий, шахты. Дымные облака тянулись над городом, я стоял на вокзальной площади и ждал трамвая. Вот где могли бы развернуться деятели Всесоюзного добровольного общества охраны природы, если им позволят. Никто не позволит: общества охраны - по названию видно, организации реакционные, тормозят социальный и научно-технический прогресс.
Теперь надо ехать в Авдеевку. Разбитый пригородный автобус подошел с полным кузовом пассажиров общественного транспорта. Кое-как влез в него и мы отправились. Дуло от двери и опять зябли ноги. Вышел у Авдеевской железнодорожной площадки. Парень, торопившийся мимо, сказал:
- Где достать такую бороду? - Но заметив усталость в глазах бородача, шутку не продолжил. Я спросил у него, как выйти на нужную мне улицу:
- Все прямо, поворотов нету, - ответил парень.
Поплелся по середине дороги в указанном направлении, довольный тем, что можно будет согреться на ходу, редкие грузовики обгоняли меня. Скользко под ногами. Два раза упал на рюкзак. Где-то здесь поблизости живет мой лагерный приятель, адрес помню.
Он священник, служил в Улан-Удэ. Внезапно исчез из своего прихода и попытался перейти советско-чехословацкую границу. Ему удалось перейти рубеж, но след остался. Советские пограничники тотчас сообщили своим сопредельным товарищам о переходе особо опасного государственного преступника: взломщик, убийца и рецидивист.
Чехословаки подняли по тревоге все ближние воинские части и принялись прочесывать приграничные леса и Карпатские горы, ответственно сознавая важность порученного им дела: махрового злодея голыми руками не возьмешь. Мой лагерный приятель шел по дороге, мимо него проносились военные грузовики, наполненные солдатами. На него донес житель придорожной деревни, у которого о. Борис попросил кусок хлеба "Христа ради". Священних-перебежчик получил червонец исправительно-трудовых лагерей строгого режима и пять лет ссылки. "За измену Родине".
Не сразу я нашел нужный дом. Возникла передо мной сложная загадка, целых полчаса разгадывал ее. Нужная мне улица вдруг оборвалась на самом нужном мне месте и исчезла бесследно. Попадались на глаза: Пионерский переулок, Комсомольский переулок, улица Двадцати шести бакинских комиссаров и прочие навязчивые названия. Между ними, кругами, я ходил, как опытный сыщик, постепенно удаляясь от места пропажи.
Никто не знал, что мне делать. Одна бабушка посоветовала сочувственно, что у них есть переулок, который начинается в другом поселке. Это меня не утешило. Нужная мне улица называется Ясиноватская - что, если она начинается в Авдеевке, а заканчивается в Ясиноватой.
Пропажа все же обнаружилась. Оказалось, Ясиноватская улица незаметно ускользнула в улицу с другим названием, а через две сотни шагов резко свернула в сторону и пошла в измененном направлении, но с последующей нумераций домишек. Я нашел номер и открыл железную калитку во дворик, где стояла уединенно избушка моего лагерного приятеля.
Бориса не оказалось дома. Меня впустила его мама - хилая старушка. Назвался другом ее сына, старушка напоила меня чаем. Сидели у стола, я оттаивал в тепле. Борисова мама вязала и рассказывала историю о том, как ее родной брат выгнал ее из ее собственной квартиры в Ленинграде.
Мать и сын годы ссылки прожили в Томской области, пока у моего лагерного приятеля не кончился срок. Нелегкая жизнь у ссыльного чужака в глухом таежном поселке. Косые взгляды, уклончивые ответы. Отец Борис работал там в леспромхозе, на бирже и схватил астму. Он не выжил бы там без матери. Все это
время ленинградская квартира пустовала. Борисов дядя попросился поселиться в ней на время и сумел стать владельцем квартиры. Когда вернулись из ссылки сестра с сыном, он сказал им: "Пошли вон".
Слушал поучительный рассказ старушки невнимательно: избитая тема из советской действительности. Кивал в знак согласия и поглядывал на постель. Заметил, как Борисова мама скользнула холодным взглядом по неумытому лицу собеседника, мои ноги невольно спрятались под стол: ботинки у меня не по сезону. Тугие волны тепла расходились по кухне от раскаленной плиты, расслабляли. На постели спали четыре серые кошки. Во мне не проходила скованность, не решался сказать, что устал и хочу есть. Услышал, как захрустели шаги на снежной дорожке под окном - наконец-то Борис.
Он неторопливо вошел в дом, подпоясанный узким ремнем по телогрейке. Рыжая борода. Рыжая меховая шапка надвинута на большие уши. Он уставился на меня.
- Здравствуй, отец Борис.
Я встал.
Он глядел на меня молча, будто не узнавал, или придумывал, что ответить. Отошел к окну, встал там спиной ко мне. Знаю, как принимают незванных гостей: ласковый прием не для бездомных. Согреет, даст поесть, найдет место, где прилечь, и на этом большое спасибо. Скитальческий опыт научил меня разделять все оказываемые мне приемы на три категории: первая - встречают, вторая -терпят, третья - гонят. Первые две категории меня вполне устраивают.
- Зачем приехал? - Вопрос обдал меня холодом. Борис спрашивал, глядя в окно, казалось, он обращается к кому-то, стоящему снаружи дома.
- Так просто, отец Борис. Заехал повидаться, - мой ответ прозвучал с ложной бодростью.
- Я по тебе не соскучился.
Его ответ не охватывал цельности наших отношений, надо подождать, что он еще скажет, минуту тянулось молчание. В эти мгновения мне пришло в голову предположить, что я нарвался на прием третьей категории. Буду терпелив, пускай выговорится: он любит делать поучения. Может быть, расстроился в храме. Голос Бориса зазвучал со злостью:
- Зачем приехал, спрашиваю?
- Так просто, я тебе сказал.
- Что ты сказал - то ты сказал. Одевайся и уходи. - Голос Бориса срывался на крик. По всему видно, моему лагерному приятелю не хочется сдерживаться, а так неохота выходить на обледенелую дорогу. Плохо дело.
- Где ты живешь, где прописан, где твой паспорт, кто ты такой? Мне легче всего было ответить на последний вопрос:
- Ты меня знаешь, Борис, мы вместе "тянули" срок.
- Ничего не знаю, ничего не знаю, собирайся и уходи.
- Я устал, продрог и хочу есть. Он кинулся ко мне от окна.
- Уходи немедленно, я не могу принимать в своем доме неизвестно кого.
- Ты трус, отец Борис, - мои унылые слова взорвали его.
- Пошел вон, - он толкнул меня в бок к двери.
- Тише Боря, без рук.
Старушка молча поглядывала то на меня, то на своего сына. Пришло ли ей в голову, что вот так же ее брат выталкивал ее из квартиры в Ленинграде? Свойство рода перешло по наследству к ее сыну.
Мне осталось выйти в сени, там было темно и холодно. Борис выскочил следом, метнул мне под ноги рюкзак, шубу.
- Убирайся или я позвоню в милицию!
Нешуточная угроза, если принять во внимание то, как он мается с перепугу. Мне и самому хотелось поскорей уйти, но удерживал себя от спешки, одевался молча, застегивал пуговицы, размеренностью движений пытался унять волнение в груди.
- Скорей, скорей, - подгонял меня отец Борис. Он метался по темным сеням, у него дергались руки и голова. Похоже было, что если незванный гость не будет изгнан немедленно, то с бывшим изменником Родины произойдет сердечный удар.
Шапка на голове, сума за плечами. Повернулся к распахнутой двери в избу:
- Всего Вам доброго, Лидия Ивановна.
Борис оттолкнул меня, захлопнул дверь. Топтался передо мной, не зная, что еще сделать. Горечь переполнила душу, я взглянул в лицо отсидента-священника, хотелось поглубже взглянуть ему в глаза, но было темновато в сенцах. Заметил, как глаза моего лагерного друга ушли в сторону. С моего языка сорвались тяжелые слова:
- Ты мерзавец.
Слова выговорились веско. Удивляюсь, что в те минуты изгнания в морозную пустоту меня не покидало самообладание, чуял, что нервное напряжение в груди дошло до красной черты, за которой - взрыв.
Кто мог сказать Борису эти слова? Мы сидели в одной камере во Владимирском централе и в одной зоне на 19-ОЛПе. Вместе ели, вместе голодовали и зябли семь лет: Саша Романов, Михаил Капранов, Борис Заливако, Женя Вагин и я - мы дружили в лагере. Каждое утро и каждый вечер сходились потихоньку в дальнем углу зоны, на полчасика. Перекрестить лоб, сказать друг другу доброе утро или спокойной ночи. В воскресные и праздничные дни собирались в раздевалке или у бани за грубо сколоченным столиком, вкопанным в землю двумя ножками. Приносили скудное угощение, заваривали купецкий. Пели молитвы и псалмы, обсуждали лагерные дела и ход строительства коммунизма. Пели песни "Черный ворон" и "Ванинский порт". Надзиралы требовали от нас: "Разойдись" -иногда с угрозами, чаще с ленцой: в концзонах запрещены дружеские встречи, два человека, беседующие на лавочке или на завалинке барака, - преступная группа.
С тех пор во мне ничего не переменилось, остался таким, как был. Борода та же. А что переменилось в отце Борисе? Борода на месте. Показатель, обязывающий православного верующего к терпимости.
Крест на шее, а это значит - отрешенность от социалистической общности не нарушена. Власти не пустят его в советский коллектив при всем его желании. Просто Борис трусит снова оказаться в Гулаге, и страх побудил его совершить это безобразное представление передо мной.
- Дай пройти, - Борис посторонился, я двинулся к выходу. Вытер ноги о половичок у двери и переступил порог. Не оглядываясь, медленно, пошел к калитке и дальше вниз по улице. На душе ни горести, ни радости - пустота. У поворота виднелась автобусная остановка, хорошо бы доехать на автобусе до железнодорожной площадки. Постою подожду.
Вдруг неудержимая дрожь стала сострясать все тело. Дергались губы, щурились глаза, зубы позвякивали. Старался удержать себя в руках и не мог. Стоявшие рядом тетки с сумками поглядывали на меня с подозрительным любопытством. Тяжелыми были последние дни и вот уж трудно совладать с нервами. Пойду пешком. Одел рюкзак, поправил за спиной и побрел прочь от любопытных взглядов. Низкое морозное солнце светило в глаза. Ничего, что далеко идти, зато по дороге успокоюсь.
Уж смеркалось, когда трамвай высадил меня у вокзала в Донецке. На привокзальную площадь донеслось объявление о прибытии поезда Жданов -Москва. Дальше стало складываться забавное приключение с моим участием в главной роли. Поезд из Жданова подходил с опозданием, стоянка будет сокращена. Успею ли взять билет?
Перед глазами катилась вереница серо-зеленых вагонов, пролетал мелкий снежок. Пошел вдоль поезда, не заходя на вокзал: бездомнику со стажем известно -часто, бывает, уехать без билета легче, чем взять билет. Из вагонов выходили приехавшие, в вагоны торопливо карабкались отъезжающие. Возле плацкартного вагона стояли две проводницы, снежинки сыпались им на плечи.
- Девки, довезите до Москвы. Проводницы переглянулись:
- Заходите в вагон.
Одна пошла следом за мной и в тамбуре спросила:
- Сколько заплатите?
- Десять рублей.
Проводница показала мне место у бокового столика, поезд тронулся. Разделся и достал съестное: поужинаю и завалюсь спать. Не доезжая до^
Ясиноватой, меня позвали в купе проводников, обе девахи сидели там. Одна сказала, не та, что провожала в вагон, а другая:
- Десять рублей мало, повезем за тринадцать рублей.
Известный прием вагонных проводниц. Запустит безбилетника за десятку, а потом требуют дополнительные рубли. Непонятно только, почему за тринадцать, а не за четырнадцать. Чертова дюжина и на двоих не разделишь.
- Девчонки, не вымогайте, вы согласились за десять.
- Сейчас передумали - повезем за тринадцать.
Заупрямился. Не хотелось платить лишние три рубля, да еще рубль за постель потребуют. Середина зимы, до весны далеко и каждая рублевка на счету. Я возражал сердито, проводницы настаивали.
- Инвалид второй группы, не стыдно обдирать-то.
- Сходите в Ясиноватой: за червонец не повезем. Качнуло на стрелках, поезд подходил к станции. Надо соглашаться, не то и вправду высадят, но упрямство одолело. Торопливо оделся, схватил мешок:
- Вот шалавы.
Выскочил на перрон и пошел вдоль поезда. У соседнего вагона проводников не видать. Заторопился дальше. Увидел в двери тамбура парнишку в форме:
- Довези до Москвы.
- Недавно поступил, не знаю, как это делается.
Прошел мимо без промедления, под вагонами зашипели тормоза. Придется смеяться, если опоздавший поезд сейчас тронется. Еще увидел проводника, побежал к нему:
- Возьмите до Москвы.
Проводник оглядел безбилетника, обнадеживающий признак: хочет узнать с кем имеет дело. За свою внешность я спокоен - не вызывает подозрений.
- Сколько дашь?
- Десятку.
- Заходи в вагон, - вдогонку добавил, - в последнее купе. Захожу и гляжу - вагон купейный. Но мне-то все равно: за десять рублей я и в мягком поеду. В последнем купе, один пассажир дремал наверху. Двое внизу за столиком парень и женщина средних лет с распущенными волосами улыбчиво беседовали вполголоса. Радио чуть звучало, одно верхнее место свободно, заправлено и не смято. Поезд пошел дальше. Заглянул проводник:
- До Москвы?
-Да.
Занимай вот здесь, в Донецке пассажир сошел, он и не ложился: постель чистая. - Проводник исчез и больше не появлялся.
На следующий день, когда стали подъезжать к Москве, я заглянул к нему в купе, протянул червонец. И рубль за постель.
Проводник взял десятку, отверг рубль:
- Не надо.