2. Новая жизнь

 

В первые дни новой жизни в Москве меня во двор не пускали. Мама, тетя Юля и Ольга накупили мне много интересных книг. Со мной специально много разговаривали, чтобы произношение слов и фраз было правильным. Когда я стал выходить во двор, познакомился с мальчишками, в моей речи акцент все же еще оставался и некоторые ребята меня передразнивали.

Со мной начала заниматься мамина знакомая учительница Елизавета Васильевна — тетя Лиза. Я ходил к ней на Зубовскую площадь, занимались по пять часов ежедневно. Эти занятия мне стали надоедать. Особенно я не любил арифметику. Учительница

 

Я любил посещать музеи. Побывав в политехническом музее и аэрохиммузее, я заинтересовался авиационной техникой, решил поступить в авиашколу. Оказалось, что сначала надо заниматься в аэроклубе при Осоавиахиме (Общество содействия авиации и химии). Меня приняли в планерную школу аэроклуба Дзержинского района.

Это было недалеко от работы. Учеба проходила по вечерам, без отрыва от работы. В июне 1933 года все курсанты в отпускное время выехали в лагерь Московской городской планерной школы около станции Трикотажная, что неподалеку от Тушинского аэродрома.

Началось обучение полетам на планере. Дисциплина была воинская. Мы жили в палатках, по группам. В нашей группе из десяти курсантов инструктором был Александр Сыромятников. Обучались на планере УС-3 конструкции Олега Константиновича Антонова.

С восхищением мы наблюдали показательные полеты командира отряда Кокарева и начальника летной части Ратникова на планере Г-7 конструкции Грибовского.

Вставали мы рано. Вытаскивали свой планер из ангара. В него садился инструктор, а мы растягивали резиновый амортизатор. Словно выстрелянный из большой рогатки, планер срывался с места. После взлета инструктор выполнял развороты и приземлялся на ровном лугу. Потом начинали тренироваться курсанты. Амортизатор натягивали не полностью, и планер бежал не отрываясь. При этом он подчинялся движениям рулей. Гора большой подковой охватывала луг. У ее подножия располагались более десяти планеров. То и дело была слышна команда: «На амортизатор-ре!» «Есть!» — хором отвечали курсанты. «На-а-тягивай!» — командовал инструктор. «Р-раз, два...» — начинали отсчет курсанты группы, растягивая усы амортизатора.

Инструктор определял количество шагов натяжения, давал команду: «Старт!»

Сидящий в планере левой рукой двигал рычаг вперед. Трос от штопора ввернутого в землю, соскакивал с крючка хвостовой балки, планер начинал движение, реагируя на действия рулями курсанта, который стремился выполнить пробежку прямо, без кренов. В случае успеха увеличивалось натяжение амортизатора в следующих пробежках — планер бежал быстрее и дальше. Наконец, если курсант действовал безошибочно, в очередной раз натяжение делали таким, чтобы планер оторвался от земли. И так до тех пор, пока планер не забирался на высоту 10—20 метров. На этом заканчивалась первая ступень обучения. Далее планер поднимался на склон горы: сначала — на одну треть ее высоты, потом — на половину. Наконец планер затаскивался на самый верх горы. Отсюда совершался настоящий полет с разворотами.

 

Первый разворот выполнялся на 90 градусов, второй — на 180. Посадку совершали в долине, у флажка.

После выполнения зачетного полета заканчивалось обучение пилота-планериста второй ступени.

Моими друзьями-планеристами были Клавдий Егоров, Петр Голахов, Виктор Жмулин, Ира Эдельберг, Ольга Клепикова, Алексей Борисов и другие. Все мы учились летать с огромным желанием и энтузиазмом и хотели стать настоящими пилотами, мечтали поступить в летные школы.

В Тушине тогда была Центральная школа летчиков-инструкторов Центрального совета Осоавиахима. Туда как раз шел набор курсантов. Принимали с восемнадцати лет. Мне не хватало восьми месяцев, и в справке я переправил год рождения. К экзаменам меня допустили, однако, несмотря на отличные оценки, в школу не приняли. Председатель комиссии, возвращая документы, сказал, чтобы приходил в следующем году и больше справки не подделывал.

Стремление учиться летать было велико, и я продолжал искать такую возможность. В городском комитете Осоавиахима мне предложили поступить в Московскую областную школу инструкторов-летчиков-планеристов. Сюда принимали с семнадцати лет. Я обрадовался этой возможности. Но возникло другое препятствие: надо было добиться разрешения уйти с работы, где я был обязан отработать три года после ФЗУ. Профсоюзный комитет МХАТа мою просьбу удовлетворил. Его председатель — режиссер Судаков — сказал: «В летчики надо отпустить!»

В июле я прибыл в школу на станцию Первомайская (ныне Планерная) по Октябрьской железной дороге. После бани, выдачи белья и воинского обмундирования нас разбили на группы, и мы стали обустраиваться в казарме.

Порядок всей жизни и учебы определяли воинские уставы и наставления. Все мы получили винтовки и патроны. Наша школа фактически являлась учебно-боевым воинским подразделением. Начальник школы Мартынов и комиссар Уткин являлись кадровыми офицерами Военно-Воздушных Сил (ВВС). Командиром отряда был Михаил Романов, командирами звеньев — Валентин Хапов, Виктор Расторгуев, Иван Карташов. Инструктором нашей группы был Артем Молчанов.

Весь распорядок дня был расписан поминутно: теоретическая учеба, полеты, караульная служба, несение нарядов, работа на материальной части, воинская подготовка, самоподготовка, отдых. О степени нашей воинской и строевой подготовки можно судить по тому, что курсантский состав школы участвовал в военном параде 7 ноября 1933 года на Красной площади.

Мы освоили новый планер «Упар» конструкции О.К. Антонова. Окончание учебы и торжественный выпуск состоялся в декаб-

 

ре.    Нам    вручили    удостоверения   летчика-инструктора-планериста и все мы разъехались по местам будущей работы.

1 января 1934 года меня зачислили в штат аэроклуба Дзержинского района Москвы. Первыми моими курсантами стали ученики девятых и десятых классов школы совхоза Марфино, в Останкине. Шефы школы купили на планерном заводе в Тушине планер. Ребята сами притащили его, и началась учеба. Летали на поле, недалеко от школы. Сейчас эта территория Принадлежит ВДНХ. Научились летать более пятидесяти ребят. Преподаватель физики Иван Маркович Капуста и десятиклассник Сергей Мягков стали инструкторами-общественниками.

Летом планер увезли в пионерский лагерь, где продолжали учебу и полеты.

В дальнейшем у меня учились группы планеристов различных организаций Дзержинского района — Центрального института труда (ЦИТ), заводов «Калибр» и «Борец», Министерства иностранных дел. Московского уголовного розыска (МУР), красильной фабрики и других организаций.

В августе меня назначили командиром звена. Планеристы нашего аэроклуба — Петр Голахов, Владимир Филиппов, Алексей Борисов, Василий Казаков — были моими друзьями.

В сентябре проводился слет планеристов Московской области, на котором в соревнованиях по технике пилотирования Петр Голахов и я поделили первое место. Меня премировали путевкой на обучение в Высшей летно-планерной школе (ВЛПШ) в Коктебеле.

В конце сентября с великой радостью ступил я на землю горы Узун-Сырт (гора Клементьева). Здесь, на плато, разместилась школа, ее возглавлял старший летчик Шабашев. Инструктором нашей группы был летчик Штамм, командирами звеньев — Виктор Ильченко, Игорь Шелест, Никодим Симонов, командиром отряда — Сергей Анохин.

Здесь предстояло научиться парящим полетам. Ощущение такого полета трудно передать словами. Фактически это полет птицы В парящем полете человек как бы срастается с планером в единое целое. Нет шума работающего двигателя, слышен лишь мягкий шелест воздушного потока, рассекаемого крылом планера.

По звуку обтекающего воздушного потока планерист может определить скорость полета. Проконтролировав при определенных тонах звучания скорость по прибору, в дальнейшем можно определять ее на слух.

Запускали планеры с горы резиновыми амортизаторами. В хорошую погоду, когда дул сильный южный ветер — «южак», планер можно было запускать в полет с рук. Его поднимали на руках вверх и толкали с горы вниз. Планерист, планируя, набирал скорость, разворачивался вдоль горы и в восходящем потоке набирал высоту.

 

 

Гора Узун-Сырт имела высоту около 300 метров и тянулась более чем на семь километров, создавая при южном ветре перед собой мощный восходящий поток.

За время полета вдоль горы планерист оказывался на высоте 500—1000 метров. В дальнейшем он мог забраться на 1500—2000 метров и парить, медленно теряя высоту, очень долго.

В период моей учебы в Коктебеле командир отряда Сергей Анохин установил всесоюзный рекорд продолжительности полета на планере ГН-2 конструкции Гурия Грошева, равный 36 часам. Только утихший «южак» и исчезновение вследствие этого восходящего потока не позволили Сергею перекрыть мировой рекорд.

Мы летали на уже упоминавшемся планере «Упар» Антонова и планере Г-9 конструкции Грибовского. Вывозные и учебно-показательные полеты проводились на двухместном планере ША-5 конструкции Шереметьева.

Полеты полетами, но я впервые оказался в Крыму, увидел море, внимал шуму прибоя, дышал насыщенным влагой морским воздухом, первый раз в жизни искупался в море...

В конце декабря 1934 года учеба в ВЛПШ была окончена. Это событие ознаменовалось торжественным вручением дипломов и большим банкетом. На другой день мы разъехались в разные места нашей необъятной Родины.

В Москве меня ждали нерадостные вести. Умерла тетя Юля — мамина сестра, у которой мы жили на Якиманке. При полете на планере погибла Стася Номаконова. Погибли парашютистки Люба Берлин и Наташа Бабушкина. Арестовали мужа нашей соседки — Николая Введенского. Она осталась одна с маленьким сынишкой Алешей.

В Москве было холодно, голодно и тревожно. Газеты сообщали о судебных процессах над разными «партиями», «вредителями» и «врагами народа». Продуктов не хватало, магазины пустовали, трудно было отоварить карточки.

У авиаторов же — свои радости. Авиация в стране бурно развивалась. Росло число аэроклубов. Кроме районных в Москве появились аэроклубы при спортивных обществах, крупных заводах и предприятиях. Плакаты призывали: «Комсомолец — на самолет!» В райкомах и горкомах комсомола проводился спецнабор в летные школы Военно-Воздушных Сил Красной Армии. Ко Дню авиации готовился праздник авиаторов на аэродроме в Тушине. Строились рекордные планеры¹ к предстоящему слету планеристов в Коктебеле.

Инструкторы-планеристы московских аэроклубов в ходе командирской учебы овладевали полетами на буксире за самолетом, высшим пилотажем. Меня полностью захватила учебная работа в

аэроклубе и тренировки в Тушине. Подготовкой по высшему пилотажу и полетам на буксире за самолетом руководил Владимир Михайлович Малюгин — бывший начальник военной подготовки в нашей областной школе инструкторов. Он работал в Центральном аэроклубе имени Александра Косарева в Тушине, одновременно испытывал планеры, изготавливаемые Тушинским планерным заводом. Летом 1935 года приказом по аэроклубу Дзержинского района меня назначили ответственным за строевую подготовку батальона авиационных спортсменов, которым предстояло участвовать в параде на Красной площади в День авиации. Парад прошел успешно. Мне была объявлена благодарность.

Основным же для меня были полеты. В это время в ангаре на Тушинском аэродроме планерист Иван Карташев готовил к испытанию новый двухместный планер Г-18 конструкции Грибовского.

— Помоги мне! Облетаем его — похлопочу, чтоб ты гнал его на слет планеристов в Коктебель, — сказал мне Карташев.

Сам он собирался лететь в Коктебель на рекордном планере «Чайка» конструкции Емельянова. Предложение Ивана я принял с радостью, и мы стали доводить планер — крепили приборы, регулировали тросы управления. Полеты в Тушине, работа на планере в какой-то степени отвлекли меня от учебной работы у себя в аэроклубе.

31 августа 1935 года мы подготовили планер к испытанию. Буксировал нас самолет Р-5, пилотируемый летчиком Ястребовым. Иван, по комплекции крупнее меня, расположился во второй, более просторной кабине. На взлете, после отрыва, планер стал резко переходить в набор высоты, не слушаясь рулей. Иван немедленно отцепился от самолета, я в управление планером не вмешивался. Так повторилось несколько раз.

О поведении планера мы доложили конструктору Грибовскому. Конструктор предположил, что нарушена центровка планера. В моем присутствии в носовую часть планера, за шпангоуты, загрузили и закрепили несколько мешочков с песком.

Руководивший работами инженер сказал подошедшему Ивану:

— Все в порядке! Можете смело взлетать.

Самолет начал разбег, буксируя нас на тросе. Первым при буксировке отрывается от земли планер. Теперь наш планер хорошо реагировал на действия руля высоты. После отрыва Иван выдерживал высоту в один-два метра, ожидая момента отрыва самолета. Далее планер в полете выдерживается с небольшим превышением над самолетом, чтобы не оказаться в турбулентной струе от винта мотора. На заданной высоте планерист отцепляется от троса. Но всего этого у нас не произошло.

Когда самолет отделился от земли, наш планер стал произвольно вспухать, быстро набирая высоту и не слушаясь рулей. Трос натянулся под углом 45 градусов. Превышение планера над

 

самолетом продолжало возрастать, что могло привести к складыванию крыльев от возникающей перегрузки.

Решение немедленно отцепиться возникло у нас одновременно, и мы оба дернули кольца отцепки. Освобожденный от натянутого троса планер продолжал некоторое время вспухать, теряя скорость, затем перешел в крутое снижение, Я решил, что Иван выдерживает такой угол планирования для набора скорости перед посадочным маневрированием. Земля (метро приближалась. Пора было уменьшать угол планирования. Инстинктивно я взял ручку управления на себя и тут же почувстювал, что Иван делает то же самое. Однако планер не реагировал на наши усилия. Земля молниеносно приближалась. Чувство беспомощности в такой ситуации непередаваемо...

Грохот удара и разрушающейся кабины я еще слышал, ощутил обжигающую боль на лице и в паху, где проходили лямки подвесной системы парашюта. С трудом я выбрался из-под обломков, в перевернутой второй кабине на привязных ремнях повис потерявший сознание Иван. Аэродрому меня раскачивался под ногами, пока я не ударился лицом о землю... Очнулись мы в Боткинской больнице.

Через две недели я появился в своем аэроклубе. За это время в моем звене у инструктора Казакова курсантка поломала планер, упав в речку Яузу. Начальство обвиняло меня в ослаблении методико-учебной работы в звене. Через пару дней я получил повестку явиться в райком комсомола.

— В военное училище заявление подавал? — спросил секретарь Дзержинского райкома комсомола Земсков.

— Подавал еще в начале года, — ответил я.

— Покажи комсомольский билет.

Я выложил книжицу.

— Исключаем тебя из комсомола за сокрытие социального происхождения! Можешь идти!..

Я вышел из кабинета в растерянности. Идя по Петровке, долго не мог сообразить, что произошло. Наконец всплыли в памяти детские годы, отец... Возник вопрос: как узнали? Я и сам забыл о перипетиях своего раннего детства, во всех анкетах писал: «отца не знаю», «отец с семьей никогда не жил». Фамилия у меня мамина. В моих документах нигде отец не значился.

Все прояснилось дома. Оказывается, председатель мандатной комиссии штаба ВВС решил уточнить у мамы сведения о моем отце. Мама была честным человеком и никогда не говорила неправду. В данном случае она могла солгать, могла назвать любого несуществующего человека. Этого она не сделала, сказала правду. Да еще просила о состоявшемся разговоре мне не сообщать. Дома, разрыдавшись, она только и повторяла: «Борюшка! Я тебе испортила всю жизнь!» На другой день, выйдя на работу, я расписался

 

 

в ознакомлении с приказом, где в итоге значилось: «...уволить из аэроклуба за сокрытие социального происхождения и аварию планера». На руки мне была выдана соответствующая справка.

Все случившееся подавило меня, главным было моральное потрясение. К нему прибавились и материальные потери. Нужно было получать талоны на продукты на четвертый квартал, а при такой справке на работу меня никуда не принимали. Числиться иждивенцем я не мог, ни по возрасту, ни по здоровью. Я оказался бесправным иждивенцем у мамы. Ее скудного пайка советской служащей не хватало ей одной. А тут появился здоровый начальник. Мне в горло не лез кусок хлеба. Потянулись месяцы Ног знает какого существования. Не знаю, что удержало меня в то время от принятия рокового решения...

Как-то мне встретился однокашник по школе — Жора Алкасов. Он привел меня к себе в небольшую комнатушку в доме на Тверском бульваре, где жил у старенькой бабушки. Заглянули еще человек шесть парней нашего возраста, выставили несколько бутылок водки, разной закуски, и началось застолье. Жора поведал им о моем положении.

— Ничего! — сказал один из парней. — Мы тоже нигде не работаем, но вот видишь — не голодаем и не унываем! Найдем и тебе дело! Давай выпьем за знакомство!

Несколько раз прикладывался я к доверху налитому стакану. Спиртное не действовало на меня. Блатная пьяная речь этой компании ясно высветила ее «дела», за какую «работу» мне предлагалось взяться... Больше с Жорой мы не встречались.

Я написал заявление в горком и ЦК комсомола, в авиационный отдел Центрального комитета Осоавиахима, просил восстановить в комсомоле и на работе. Ответов не последовало.

В авиационном отделе меня хорошо знали и приветливо встречали, готовы были предоставить летную работу, но... после восстановления в комсомоле.

Аналогичная участь постигла и одного моего бывшего курсанта, инструктора-общественника Сергея Мягкова. Ему тоже был I закрыт путь в авиацию. У него в родословной был дедушка-священник. Тогда от людей требовали классовой чистоты, и для чего ломались их судьбы. Многого я тогда не понимал, и для меня странным и удивительным показался арест нашей соседки по квартире Натальи Алексеевны Беловой, бывшей секретарем партячейки в «Огоньке». Ее увезли ночью неизвестно куда, больше я ее никогда не видел. А в ее комнате поселилась другая семья. Тогда же из нашей квартиры съехали Насановские, их комнату заняла семья Алексея Канищева.

У мамы на работе начались неприятности, и она уволилась из «Огонька», подыскав другое место работы. Новый сосед, Алексей Канищев, сломал ногу и находился дома. Мы познакомились. Он

 

 

отнесся к моему положению с искренним сочувствием. Высказал мысль, что с такой справкой меня не возьмут на работу никуда, разве только в артель. У него был друг директор артели. Алексей написал ему рекомендательную записку. Так я был принят в артель «Мосрадио» на улице Трифоновской на должность бригадира электромонтеров.

Жизнь пошла веселее. Дело я знал. Коллектив оказался хороший и дружный. Работа спорилась, и я старался забыть авиацию. При артелях — в системе промкооперации — было образовано спортивное общество «Спартак». Много молодежи нашей артели занималось в разных спортивных секциях. Я записался сразу в несколько: в конькобежную, лыжную, плавания, гимнастическую, а потом и в секцию бокса.

Выходные дни и вечера были у меня заняты занятиями в этих секциях. В лыжной секции был тренером мастер спорта Михайлов. В бассейне — Кислухин. В гимнастической — Романов и Вольфинзон. В конькобежной — Аниканов. Секцией бокса руководил Самойлов. Все они — мастера спорта.

Работа в цехе и спорт целиком поглотили меня. Это спасло меня от ненужных раздумий. Домой я возвращался к ночи, усталый, и засыпал мертвецки. Однажды, идя на работу, у проходной прочитал объявление: «Желающие могут записаться в аэроклуб «Спартак»...» Далее перечислялись условия поступления и адрес. Кровь в голову хлынула от слова «аэроклуб».

Несколько дней я косился на это объявление. Наконец душа не выдержала, и я побрел в переулок у Никитской площади, в здание художественного техникума, где аэроклуб «Спартак» снимал помещение для занятий. Мне нужно было узнать, кто преподаватели, кто летчики, имеет ли аэроклуб отношение к системе Осоавиахима, в которой я ранее работал. Если да — бесполезно поступать, если нет — можно попытаться, возможно, удастся полетать.

Мои надежды оправдались. Аэроклуб «Спартак» не имел никакого отношения к Осоавиахиму. Я быстро собрал необходимые документы. В анкете и автобиографии ничего не написал об отце, скрыл исключение из комсомола. Меня зачислили курсантом аэроклуба. Начались теоретические занятия по вечерам. По воскресеньям ездили на аэродром в Теплый Стан. Знакомились с самолетами У-2 (По-2), мыли их. Появились новые друзья: Алексей Роднов, Борзов, Леонид Кусков, Валентина Головленкова, Наташа Киселева и другие. Спортивные секции отошли на задний план.

Забегая вперед, скажу: дружба с Наташей Киселевой закончилась женитьбой.

Заниматься было легко. Почти все предметы ранее мной изучались, а некоторые я преподавал сам.

 

Наступило лето 1936 года. Все курсанты взяли отпуска по отношениям от командования аэроклуба. Мы выехали в лагеря на аэродром у Теплого Стана, размещались в сельской школе. Начались учебные полеты.

Летчик-инструктор Взнуздаев удивленно посматривал на меня в воздухе и после посадки отмечал правильные действия, радовался моим успехам и ставил в пример другим. Ему было невдомек, что его курсант сам был летчиком-инструктором.

Вскоре он представил меня к самостоятельному вылету. После проверки моей техники пилотирования начальником летной части аэроклуба, которая прошла успешно, я выполнил самостоятельный полет по кругу.

Почти месяц я летал самостоятельно, прежде чем выпустили в самостоятельный полет очередного курсанта. Все думали, что у меня какой-то особый дар к полетам.

Мне было. предложено освоить программу летчика-инструктора, и я с радостью согласился, хотя на душе было неспокойно. Не покидала мысль: вот узнают все обо мне и опять отстранят от полетов. Мне продлили отпуск без сохранения содержания. Однажды над нашим аэродромом стали появляться один за другим воздушные поезда. Планеры отцеплялись от буксировщиков и садились на наш аэродром. На нем собирались проводить слет планеристов. Моя душа ушла в пятки, когда я увидел среди планеристов своих старых друзей. Один из них, Клавдий Егоров, увидев меня на стоянке, закричал:

— Смотрите, ребята! Южак-то, оказывается, вынырнул в «Спартаке».

Меня еще в Коктебеле прозвали Южаком за то, что по утрам чуть свет, определив направление ветра, я всех будил криком: «Южак»! «Южак»! «Южак» дует — летать будем!»

Сейчас меня не радовала встреча с друзьями. Ребята, наверное, забыли о той горестной эпопее, когда я оказался чуть ли не «врагом народа».

К этому времени мне улыбнулось счастье: меня вызвали в горком комсомола и возвратили комсомольский билет как несправедливо исключенному. Сказали, что членские взносы надо уплатить за весь прошедший год. Меня оставили работать инструктором в аэроклубе московского «Спартака».

Теперь я редко бывал дома. На следующее лето выехал в лагерь, на аэродром.

Мама осталась в комнате одна. Ранее ее частенько навещал знакомый по работе. Потом у них начали портиться отношения. Мама переживала, стала много курить. Однажды она попросила меня сделать так, чтобы этот человек больше не приходил. Я переговорил с ним: он больше у нас не появлялся. Потом мама объясняла, что все годы жила мной и не хотела заводить новую

семью. Когда же мои дела наладились, она решила устроить свою личную жизнь, но ничего хорошего не вышло.

10 февраля 1937 года она родила дочь Таню. Девочка оказалась болезненной, и у мамы на нервной почве пропало молоко. Моя подруга по аэроклубу Наташа Киселева бывала у нас частенько и помогала маме. Потом стала навещать ее почти ежедневно, даже в дни моего отсутствия.

Наташа мечтала о счастливой семейной жизни. Она любила меня и была готова на все, лишь бы остаться со мной. К ее огорчению, я не собирался жениться. Убеждал, что еще не время, лучше подождать, пока я стану настоящим летчиком и смогу обеспечить семью. В начале 1938 года я решил уйти в армию, в Военно-Воздушные Силы.

По моему рапорту военкомат направил меня в авиационную бригаду под Оршу, в Белоруссию. Сюда также прибыли многие инструкторы московских аэроклубов. К нашему сожалению, бригада оказалась вооруженной самолетами Р-5. Они были и в аэроклубах, мы же все мечтали стать летчиками-истребителями.

Вскоре бригада перебазировалась в Брянск, а летом мы выехали в палаточный лагерь на берегу Десны. Все мы летали в тренировочном отряде. Командир бригады полковник Гущин не хотел нас отпускать, когда мы окончили летную программу, но мы настаивали, и нас откомандировали в разные летные училища. Наша группа в десять человек в декабре прибыла в 30-ю Читинскую школу пилотов (ЧШП) имени А.К. Серова обучаться на самолетах-истребителях И-16. ЧШП состояла из четырех учебных эскадрилий, по 240 курсантов в каждой. Мы были рады зачислению в эту школу.

Мою радость омрачало личное горе — умерла мама, ее похоронили на Ваганьковском кладбище. Тане шел второй год. Я хотел отдать ее в дом младенца, но Наташа категорически возражала. За год она привыкла к Тане, стала ей второй матерью.

— В таком случае, — сказал я, — нам надо с тобой пожениться, иначе как бы ты не осталась одна с чужим ребенком. В авиации бывает всякое.

Мы оформили брак, договорились, что Таня будет нашей дочерью.

Так что в Читу я прибыл женатым. Скоро пришел приказ о перебазировании школы. Мы прибыли в город Батайск под Ростовом, на место расположения бывшей школы гражданских пилотов. Летала наша эскадрилья на истребителях И-16 на аэродроме у села Кулешовка, под городом Азовом. Ускоренный выпуск состоялся в мае 1940 года. Всем нам присвоили звание младший лейтенант.

Мечта сбылась — я стал летчиком-истребителем! Некоторых выпускников оставили в школе инструкторами — Василия Кисе-

 

лева, Николая Нестеренко, Алексея Маресьева, Анатолия Кожевникова, Ивана Мартынова и других. Все мы помним и благодарны нашим наставникам — командиру эскадрильи Казанскому, . командирам отрядов Хвостикову и Калачову, командиру звена Герасимову, инструктору нашей группы Кириллову. Несколько человек, в том числе и я, были командированы в 160-й истребительный полк, базировавшийся под Горьким. Нам полагался отпуск, и я приехал домой.

Наташа была рада концу нашей разлуки. Жилось ей с Таней несладко. Девочку одолевали болезни, она оказалась своенравной и капризной. В Москве, в Кисельном переулке, жили родственники Наташи — мама и две сестры. Старшая, Шура, была замужем, у нее росла дочь Валя, ровесница Тане. Мы оставляли Таню у них, а сами, как могли, отдыхали и развлекались. Всем нравилась моя военная форма летчика. Я тоже не без гордости любил ходить в ней с Наташей в театр, к друзьям — всюду. Военная форма вошла в привычку, стала обычной одеждой.

Вернулся я в полк с Наташей, а Таня пока осталась у Шуры на все лето.

Наш аэродром располагался в чудесной местности. Рядом — деревня Сейма, вся в садах, недалеко — речка. Мы сняли отдельную комнатушку в деревенском домике с садом, пчелиными ульями и цветниками. В полку шла обычная учебно-боевая подготовка. По воскресеньям в хорошую погоду выезжали на автобусах на Оку. Коллектив полка жил дружно, как одна семья. Воинская дисциплина и порядок мне не были в тягость. К этому я привык с юных лет, когда учился и работал в аэроклубах.

В конце августа десять летчиков откомандировали в Прибалтику, в распоряжение штаба Прибалтийского военного округа. Мы прибыли в Ригу, пока без жен. Сашу Бобровницкого, Колю Кузнецова, Гришу Власенко, Пылаева и меня откомандировали в город Каунас, который тогда был столицей Литвы. Явились в штаб 8-й авиационной истребительной дивизии, которой командовал полковник Гущин — бывший командир брянской бригады. Всех нас зачислили в 31-й истребительный авиаполк, который базировался в Каунасе. Аэродром располагался на правом, высоком берегу Немана, вплотную примыкая к городу.

Полк состоял из четырех эскадрилий по 15 истребителей. Каждая эскадрилья имела свой ангар и двухэтажное здание, где размещался штаб, учебные классы, службы обеспечения. Это создавало полную автономность в деятельности подразделения. Многие летчики полка участвовали в боях в Испании, командир полка майор Путивко был награжден за боевые подвиги там двумя орденами Красного Знамени.

Несмотря на наш немалый опыт в полетах, нас называли в полку желто ротиками. Да мы и сами чувствовали себя такими в

 

 

сравнении с боевыми асами полка. Нас, прибывших, зачислили в 4-ю эскадрилью, которой командовал капитан Овечкин.

Семейные летчики жили в городе.

Наташа и я — любители природы — от квартиры в городе отказались, сняли комнату в деревне, вблизи аэродрома. Хозяин — Ионас Рашкявичус — работал сторожем на мясокомбинате, его жена Роза — домашняя хозяйка. Воспитывали они троих детей — двух девочек, пяти и восьми лет, и мальчика четырех лет. В этом же двухэтажном кирпичном восьмиквартирном доме снимал комнату летчик Костя Привалов.

В деревне кроме одноэтажных деревянных было шесть таких домов под красными черепичными крышами. В них были все удобства: электричество, водопровод, батарейное отопление, канализация; во дворе — асфальтированные дорожки. В то время жизнь в Литве нам казалась сказочной. Все было гораздо дешевле, чем в Москве. Литовский лит приравнивался к нашим 98 копейкам, но на него можно было купить раз в 5—6 больше товаров, чем на рубль. Поражало изобилие товаров и продуктов в магазинах. Очередей ни за чем никогда не возникало.

Наш хозяин получал 300 литов в месяц. Нам, летчикам-истребителям, полагался оклад в 1000 рублей, однако нам выплачивали 250 литов. Этого с избытком хватало на всю семью. А ведь сторож получал больше! На крылечке у каждого дома стояла обувь всех его обитателей. На тротуарах, особенно около учреждений, парковалось множество велосипедов. Крестьяне вывозили на отдаленную главную дорожную магистраль бидоны с молоком и там оставляли заказчику. Никогда ничего не пропадало.

За все время жизни в Литве не помню ни одного недружественного инцидента. Любопытство литовцев было неистощимо, они задавали много вопросов: «Как там у вас люди живут?», «У нас на месячную зарплату можно купить три костюма, а у вас?» Как же тяжело было нам отвечать на такие вопросы! Язык не поворачивался признавать, что жизнь у нас хуже, что все втридорога.

Мы выкручивались в ответах как могли. А тем временем цены начали повышаться и в Литве. Сначала в обращении были литы и рубли, но скоро литовские купюры были изъяты. Единой валютой стал рубль, Литва перешла на единые союзные цены. В несколько раз подорожали товары и продукты, а заработная плата населения осталась прежней. Тогда мы не пытались вникать в законы экономики, нас интересовали законы аэродинамики, баллистики и полеты.

Осенью 1940 года мы уехали в отпуск в Москву. Мы уже отвыкли от высоких цен, пока жили в Литве, и только удивлялись, как быстро тают отпускные деньги. Пришлось досрочно вернуться в Каунас. Хорошо, что для коллекции я сохранил

 

литовские монеты разного достоинства. На эту коллекцию мы прожили остаток отпуска.

А в полку изучали новый секретный истребитель И-200. Потом его стали называть МиГ-1. Этот истребитель превосходил по летно-тактическим данным наш И-16.

В начале 1941 года было уже 60 новых машин, хватало на каждого летчика. Мы были заняты их сборкой и с нетерпением ждали дня, когда увидим этот истребитель в воздухе. В марте прибыл из Москвы летчик-испытатель и выполнил показательный полет. Истребитель быстро набирал высоту и лучшие свои качества выявлял на расчетной высоте 7000 метров.

Первыми в самостоятельный полет были выпущены летчики управления дивизии, потом командир полка Путивко и командиры эскадрилий. Дело осложнялось тем, что не было двухместной машины-спарки с двойным управлением. Летчик вылетал сразу самостоятельно.

Естественно, что не обошлось без поломок, сроки самостоятельных вылетов рядовых пилотов отодвигались. Между тем ресурс основных наших машин — И-16 вырабатывался и подходил к концу. Боеготовность полка снижалась: прежних машин не стало, новыми еще не овладели.

На нашем же аэродроме располагался другой, 15-й истребительный полк, имевший еще более старые машины — И-15. Он также перевооружался новой техникой. К весне 1941 года в нашем полку еще не вылетело самостоятельно на «мигах» и половины летчиков, а те, кто уже летал на них, уехали в Москву для участия в первомайском воздушном параде.

Именно тогда в наше воздушное пространство стали залетать на большой высоте одиночные немецкие самолеты-разведчики. Вскоре нарушения границы чужими самолетами стали почти ежедневными. Они углублялись далеко на нашу территорию. Дежурное звено «мигов» поднималось по тревоге и довольно быстро настигало нарушителя, однако открывать огонь было запрещено, поскольку с Германией был заключен договор о ненападении. Нарушители не подчинялись командам наших истребителей «Следуй за мной» (команды отдавались эволюциями по международным правилам). Наши летчики довольствовались тем, что, подойдя вплотную к нарушителю, замечали его бортовые номера. Затем эти данные сообщались далее по инстанциям.

В начале июня дежурило звено Евтушенко. В ясном небе появился разведчик, тройка наших «мигов» быстро его настигла. Сбавляя скорость, чтобы не проскочить нарушителя, звено подошло к «Юнкерсу-88». Неожиданно все три истребителя сорвались в штопор. Один летчик вывел свой «миг» из штопора почти у самой земли. Второй покинул машину и

 

 

спасся на парашюте. Командир звена Евтушенко штопорил до земли и погиб. Его похоронили на городском кладбище в Каунасе. Летчики других дежурных звеньев за гибель товарища намеревались сбить очередного нарушителя. Об этом командир полка сообщил в штаб округа. Оттуда пришел повторный приказ:

«Огонь не открывать».

10 июня полк перебазировался на полевой аэродром в 30 километрах северо-западнее Каунаса. Нам предстояло участвовать в маневрах всех родов и видов войск, дислоцированных в Литве, против группы войск, расположенных в Латвии.

Полеты немецких разведчиков прекратились. Наступила атмосфера полного спокойствия. Никаких намеков и предположений о военных действиях со стороны немцев ни у кого из летчиков не возникало. Правда, на занятиях по изучению военного потенциала соседней Германии преподаватель — офицер особого отдела — анализировал военную ситуацию в Европе, ход воздушной войны между Германией и Англией, однако вывод его был оптимистичен: «От нас это еще далеко. Если возможны какие-либо действия против Советского Союза, то не раньше осени».

Всех нас успокаивал договор с Германией о дружбе, но мы знали, что началось перевооружение не только нашего полка, но и частей всех других родов войск, расположенных на западе страны. Возможно, оно и стало одной из причин, заставивших Гитлера назначить срок вторжения на более раннее время. Логично предположить, что Гитлер не мог ждать перевооружения Красной Армии. Это срывало и затруднило бы его планы экспансии на восток.

Не случайно активизировалась и немецкая воздушная разведка. Ее интересовал новый советский истребитель. Что за машина? На что способна? Определить это не так сложно. Засекли время взлета, набора высоты, скорость срыва в штопор, а значит, и посадочную скорость, по ней и крейсерскую. Явно поняли, что это высотный истребитель. Значит, на малых высотах его качества значительно хуже. По фотоснимкам с близкого расстояния можно определить вооружение и радиофикацию. Оставалось следить за ходом овладения этим истребителем летчиками нашего полка.

Это облегчалось тем, что в городе согласно договору о дружбе размещалась немецкая комендатура по репатриации немецкого населения. Так что немцы знали, что летчики полка еще не все научились взлету и посадке. До групповой слетанности и ведения учебного воздушного боя было еще далеко. Ни один летчик не произвел в воздухе ни одного выстрела как по воздушным, так и по наземным целям.

Дома — свои заботы и хлопоты. Наташа была беременна, и я отвез ее в роддом. Таня в свои четыре года осталась хозяйничать

 

 

одна. За ней присматривала квартирная хозяйка Роза. В лагере на досуге ребята нашей эскадрильи помогали мне и другим будущим отцам подобрать имена новорожденным.

Мне постановили, если родится дочь, назвать Галей, если сын, — Анатолием в честь летчика-истребителя Анатолия Серова, имя которого носила оконченная мной летная школа. Чаще других ездил в Каунас комиссар полка Степанов. Будущие отцы поручали справляться в роддоме, когда кто у кого родится.

Мне удавалось на велосипеде приезжать домой, проведать Таню. Она то по-литовски, то по-русски торопилась рассказать о своем житье. Однажды утром в эскадрилью пришел комиссар Степанов и объявил всем, что моя жена Наташа родила. Поднялся крик со всех сторон:

— Кого? Галю или Толю?

— И Галю, и Толю! — был ответ.

— Ура-а-а! Качать его!..

Через пару дней я навестил Наташу. Галя и Толя оказались здоровенькими. Уменьшенного, правда, веса: по два с небольшим килограмма. При повторном визите все было нормально.

Мы договорились, что я приеду за ними 21 июня во второй половине дня. В тот день, перед ужином, никому не доложив, договорившись с водителем нашей «санитарки», я поехал в роддом за Наташей и детьми.

Заплаканная Наташа сообщила, что недавно, около часа назад, вбежала в палату медицинская сестра и сказала, что оба наших ребенка умерли. Мы были потрясены и озадачены. Как же так? Были здоровы — и вдруг такое! Таня не понимала, почему плачет мама.

Расстроенным и мрачным я вернулся в часть. Ребята, ничего не зная, принялись было меня ругать:

— Где пропадал? Уже час, как батя (так называли командира полка) приказал явиться к нему! Мы с ног сбились!

Доложив бате о прибытии, я ждал накачки. Этого не случилось.

— Задание тебе. Бери машину, всю молодежь, езжайте в Каунас, а утром 22 июня, не позже 10.00, пригоните управленческие И-16 и пару Ут-2...

Мы проезжали через центр города. Несколько ребят выскочили около ресторана. На аэродроме в штурманском классе нашей эскадрильи расположились четыре летчика и два техника.

До моего дома было недалеко, но беспокоить Наташу в ночное время не хотелось. Сдвинув столы, мы расстелили комбинезоны, достали из своих «тревожных» чемоданчиков белье, разделись до трусов и улеглись. Стихла наша болтовня.

Мне не спалось. Дремоту нарушил сильный грохот. Я приподнялся. В большом окне занималась заря воскресного утра 22 июня 1941 года.