Обзавожусь крышей и землей

 

Какой молодой человек, холостяк, не мечтает о комнате с отдельным входом! Чтобы в любое время можно было приходить и уходить. Принимать кого угодно и когда угодно. Расставить вещи на свой вкус. При желании снова переставить их. Заниматься чем вздумается: то ли завалиться на койку, то ли с книгой посидеть, то ли радио включить на «громко» или начать бренчать на гитаре.

О своих жилищных неудобствах я задумался в свой день рождения, 3 ноября, когда я не смог пригласить гостей. Однако тогда я вышел из положения: организовал скромное угощение (картошка, соленые волнушки, голубичное варенье) на работе. Мы недолго и тихо посидели за чашкой чая в тесной дежурке с сестрами Ниной и Соней. Я остался доволен, так как, вопреки моим предположениям, угощение было воспринято с восторгом, а Соня,

 

увидев соленые грибы, с радостью объявила: «Как я люблю посолиться!»

В предновогодний вечер я почувствовал себя особенно одиноко. И был даже рад, когда хозяйка ушла в гости, и я мог предаваться своей грусти, довольствуясь лишь концертом по радио.

Сразу же после первого января я попросил главврача О.А. Ме- бурнутова еще раз написать ходатайство в горисполком (незадолго до этого, в ноябре сорок третьего, поселок Ухта был повышен в ранг города) о выделении мне жилплощади. Это ходатайство, написанное убористым отчетливым почерком, заняло целых две страницы. В нем излагались все мои достоинства и достижения, которые, как мне казалось, неопровержимо доказывали мое право на приличную жилплощадь. Поэтому я стал собираться в горисполком с уверенностью в положительном решении вопроса.

В прошлый раз, взвинченный девятисуточной пересидкой сверх срока, я вел себя агрессивно. В результате меня определили в ужасное общежитие, мало отличавшееся от лагерного барака. Теперь, надев на себя все самое лучшее и надушившись тройным одеколоном, я решил вести себя соответственно полученной характеристике.

Начальник, ведающий жилплощадью, взял в руки представленную мною бумагу и начал читать ее, ведя карандашом по тесным строчкам, чтобы не сбиться. К нему вплотную подсела молодая женщина, по-видимому секретарша, и тоже начала ознакомление с ходатайством. Я спокойно сидел и искоса следил за передвижением карандаша, представляя себе мысленно, о чем там говорится. Сначала было подчеркнуто, что, являясь фельдшером, я очень успешно выполняю обязанности врача, всемерно стремясь возможно скорее и полнее излечивать

 

больных и восстанавливать их трудоспособность. Возглавляемый мною корпус № 2 больницы (подчеркнуто, что этот корпус является хирургическим) по итогам соцсоревнования признан одним из лучших.

Не обойдено вниманием мое активное участие в научной работе больницы и названы не только сделанные доклады («на чрезвычайно актуальные темы»), но и подготовленная демонстрация случая жемчужной болезни у человека.

На этом месте характеристики начальник оторвал от нее взгляд:

— Надо же, даже жемчужная болезнь бывает?

— Бывает, хотя и редко.

— Может быть, и золотая существует?

— Не то чтобы золотая, но встречается болезнь, именуемая золотухой.

В разговор вмешалась женщина:

— Это точно. Мне бабушка рассказывала, что я в детстве болела золотухой,— произнесла она с гордостью.

— Есть также болезнь под названием «платиноз»,— добавил я, закрепляя впечатление о своей профессиональной эрудированности.

Продолжая знакомиться с характеристикой, начальник имел возможность выяснить, что я чрезвычайно активно участвую в общественной работе, всегда перевыполняю норму на воскресниках в фонд обороны (это действительно было на заготовке веткорма, на сборе же голубики я сдал лишь норму, а по дикорастущему валериановому корню норма не была объявлена). Указано также, что я возглавляю бригаду по организации коллективного огорода больницы (пару раз мне удалось даже собрать горстку сотрудниц и вывести их по глубокому снегу для ознакомления с участком и вырубки некоторых

 

деревьев). Дана высокая оценка моему участию в санпросветработе, направленной на профилактику заболеваний. Не забыто и то, что я оказываю медицинскую помощь при любом вызове на дом вне моего рабочего времени и даже принимаю роды на дому, лечу детей. В заключение подчеркнуто мое примерное поведение в быту.

В перечислении многочисленных сфер моей плодотворной деятельности не хватало только указания на вскрытие трупов. По-видимому, руководство больницы посчитало, что эта работа, хотя и она проделывалась мною «на общественных началах», едва ли могла поднять мои шансы на получение жилплощади.

Женщина еще ближе подвинулась к начальнику и что-то заговорщически прошептала в его ухо.

— С жильем трудно. Даже очень трудно. Но мы подумаем, поищем резервы и постараемся в скором времени что-нибудь придумать,—сказал начальник.

Женщина подтвердила:

— Постараемся помочь.

 

Низкий одноэтажный деревянный дом с осыпавшейся штукатуркой вытянулся вдоль самой дороги, ведущей из города вдоль реки по направлению к олп № 1, где я работал. До больницы около четырех километров, до парикмахерской и бани полкилометра, до дома культуры не более километра. Так я оценил расположение дома. Оно вполне устраивало. Сопровождавшая меня представительница жилищной службы, свернув во двор дома, указала на окно, закрытое ставнем:

— Вот здесь.

Комната имела площадь около десяти квадратных метров. Справа от входа в углу находилась плита.

 

Оштукатуренные стены с трещинами и осыпающейся побелкой, некрашеный неровный деревянный пол, почерневший от грязи. Возле окна с обледеневшими стеклами из стены торчал конец болта с накрученной ржавой гайкой. Поразмыслив, я решил, что это не что иное, как крепление ставня. Гайка оказалась намертво зафиксированной ржавчиной.

Я вышел во двор. Слева стоял старый сарай из почерневших досок, вдоль него в дальний угол двора вела хорошо проторенная в снегу тропа, которая упиралась в характерную деревянную будку. Справа от нее — пустырь, отгороженный от дороги сплошным дощатым забором. «Нельзя ли будет там вскопать полоску земли под огород»,— подумал я.

На следующий день мне удалось с помощью гаечного ключа открутить гайку, препятствовавшую открытию ставня. Оказалось, что окно надежно защищено от проникновения в комнату снаружи также железной решеткой, довольно прочной. Я решил держать ставень пока закрытым для сохранения тепла, так как зимняя рама отсутствовала. На перспективу же наметил снятие решетки, так напоминавшей о тюремной камере.

Список вещей, подлежащих приобретению, и работ, намеченных к выполнению, был велик. Он включал ремонт, дрова, посуду, мебель, утварь. Чтобы разделывать дрова, нужны пила и топор, чтобы топить плиту — кочерга, а чтобы на плите что-то приготовить — кастрюли, чайник, сковорода. Не обойтись и без ведер для воды. Так строилась цепочка необходимых вещей.

У завхоза больницы я взял под расписку деревянную койку, тумбочку, пару ведер. Кое-что попросил во временное пользование у квартирной

 

хозяйки. Купил немного разделанных дров. Это позволило вселиться в новое жилище.

Я испытывал блаженство самостоятельности и независимости. Однако перечень необходимых вещей продолжал расти. Поэтому появились долги, а за некоторые приобретения пришлось расплачиваться продуктами, урезая свой скромный паек.

Поленница, сложенная во дворе, убывала в значительно большем объеме, чем я успевал сжигать, расходуя весьма экономно (по ночам было холодно, и я набрасывал на себя все, чем можно было накрыться). Поэтому перенес свой топливный запас в дом и сложил в углу, который пришлось завесить старым одеялом.

Чтобы успевать на работу, по утрам теперь вставал на час раньше. Но это была полезная прогулка. Обратный же путь был также и приятен, так как частенько моей попутчицей оказывалась Аля.

Когда однажды я заворачивал во двор своего дома, Аля спросила:

— Когда же на новоселье пригласишь?

Я смутился, ответив что-то неопределенное, сославшись на ремонт. Но это обязывало ускорить его и договориться с мастером хотя бы насчет побелки.

Неоднократно провожал Алю до ее дома. Для этого надо было перейти через реку и дойти до начала дороги на Ветлосян. Слева от нее были разбросаны небольшие одноэтажные дома. В одном из них жила Аля с родителями и младшей сестрой. Эта часть города называлась Рабочим поселком. Побывал с сестрами в Доме культуры в кино, на танцах, на оперетте «Роз-Мари». Постановка привела меня в восторг. Отличная игра артистов, попавших на ухтинскую сцену не по

 

своей воле из крупных театров страны, в сочетании с прекрасной музыкой сильно взволновала меня. Я перенесся в совсем иную жизнь, полную свободы, любви, страстей. Примиряло со скудостью бытия лишь то, что я не был исключением. Как рассказала Аля, дирижер оркестра В. М. Каплун-Владимирский попал сюда из Большого театра, а большую часть оркестра составляли музыканты из Харбина.

В Ухте выпадали встречи с ветлосянцами. Натан Левин, медбрат-самоучка, удивил осведомленностью об именитых зеках здешних мест: о видном военачальнике А. И. Тодорском, о брате первой жены Сталина — Сванидзе. Даже о хорошо знакомых мне людях он знал гораздо больше меня. Например, что доктор Я. И. Каминский вовсе не одессит, что отцом его был уважаемый в Кировограде (бывшем Елизаветграде) врач-стоматолог, имевший ордена Святослава, Владимира и Анны на шее.

— Кстати,— продолжал Натан,— ты наверняка думаешь, что врач Каминская из Сангородка — родственница нашего Якова Иосифовича. А она — однофамилица. Жена бывшего наркома здравоохранения Григория Наумовича Каминского. Он получил «вышку», а она — ЧСИР — член семьи изменника родины — восемь лет.

Натан посетовал на скуку на Ветлосяне по сравнению с Ухтой. Конечно, он даже не заикался сравнивать свою нынешнюю жизнь с родной Москвой. Я заметил, что голос Натана не изменился к лучшему. Когда-то, следуя в Ухтижем-лаг в колонне заключенных пешим этапом, верткий юноша пренебрег предупреждением конвоира:

«Шаг вправо, шаг влево — стреляю без предупреждения». Винтовочная пуля пробила ему гортань.

 

Врачи, спасшие его жизнь, говорили о возможности частичного восстановления голоса. Однако, несмотря на прошедшие годы, сдвигов к лучшему не было. Жаль парня. Я дал ему адрес и просил заходить ко мне.

Меня захлестнула волна новых весенних забот и работ. Являясь бригадиром по подготовке площади под коллективный огород, я бегал по больничным корпусам, собирая на работы вольнонаемных сестер, санитарок и других сотрудников, включая замглавврача. Площадь под огороды, выделенная посреди леса на территории Двадцатой буровой, представляла собой вырубку с отдельными деревьями и пнями. Часть пней была уже вывернута из почвы, другую же часть надо было выкорчевать, а сохранившиеся деревья — вырубить. Администрация лагпункта выделила трактор, с помощью которого удалось вырвать пни с корнями и оттащить их за пределы поля. Отмеряли, кроили участки, размечали их колышками, распределяли по жребию.

На моем участке в три сотки уцелела старая ива, оживлявшая вид, и я решил ее сохранить. Большую часть площади отвел под картошку, небольшой кусок — под табак. Приобрел нехитрый огородный инвентарь, около десятка ведер золы, семенную картошку, которую рассыпал для проращивания.

Решил я разработать и пустырь во дворе. Правда, он был очень захламлен. Из-под земли торчали полусгнившие бревна, плахи, жерди. Приступив к делу второго мая, через неделю выровнял и перекопал площадь в 80 квадратных метров, а в стороне сложил большую кучу дров.

Затем я взялся за огород на Двадцатой буровой. Трудился по 2—4 часа до рабочего дня (иног-

 

да с 3—4 часов утра), столько же после него, и в течение недели земля была вскопана и проборонована. Казалось бы, настала пора денек-два передохнуть, но представилась возможность получить дополнительный участок на той же Двадцатой буровой, и я взял еще 60 квадратных метров раскорчеванной целины, начал и его перекапывать. Его я назвал участком № 2.

Похоже, что во мне заговорила крестьянская кровь предков, мужицкая тяга к земле. Хотелось и мне трудами на земле укрепить свое материальное положение, чтобы не жить постоянно впроголодь и иметь возможность чем-то помочь родителям, находившимся в эвакуации на чужбине, в далекой Сибири. Чтобы накапливать огородный опыт, я начал вести дневник, в котором фиксировал не только даты обработки земли и последующих посадок и посевов, но и этапы пробуждения природы.

Однако огород огородом, природа природой, но разве не следует записать в дневник и такое радостное событие, как получение дополнительной продуктовой карточки! Особенно в такой критический момент, когда снова отощал и заметно обессилел! Карточка же означала то, что кроме основного пайка мне положено 1500 г крупы, 1500 г рыбы и 300 г растительного масла. После отоваривания продуктовой карточки я рассчитал, что даже если несколько стаканов овсянки и пару селедок мне придется отдать в счет уплаты за побелку комнаты, то оставшегося хватит, чтобы в течение полутора-двух недель в дополнение к столовскому обеду готовить селедочный суп с крупяной подболткой. На базар же рассчитывать не приходилось: килограмм хлеба стоил там сто рублей.

Весна подгоняла. Прогремела первая гроза, закуковала кукушка. Я вставал в три-четыре часа

 

утра, чтобы еще до службы поработать на огороде. Давал знать о себе ночной холод, мерзли руки.

Поздним вечером в конце мая я плелся домой с Двадцатой буровой после посадки картошки.

— Виктор! Вот повезло. Ведь я должна проститься с тобой: завтра уезжаю в пионерлагерь. Фельдшером.

Аля была возбуждена, пылала свежестью. Она немного проводила меня, тихо напевая танго, а при расставании послала воздушный поцелуй и с нежностью в голосе произнесла: «Приезжай!» Мне стало грустно, как будто что-то потерял.

В первых числах июня огороды были засажены. Подсчитал, что картошки посажено 2280 гнезд, но частично мелкой или в виде «глазков». На грядках около дома размещено пятнадцать луковиц, десяток зубочков чесноку, немного моркови, свеклы, репы, редиса. Можно было наконец свободно вздохнуть, навести чистоту в комнате. Взял в библиотеке «Иудейскую войну» Лиона Фейхтвангера, «Остров сокровищ» Стивенсона, стихи Омара Хайяма. А вскоре направился на Ветлосян на научно-практическую конференцию. На этот раз доклады о профилактике, диагностике и лечении дизентерии делали врачи И. И. Алексеев и В. Л. Габуния.