Отчий дом

 

Когда поезд следовал уже по лесам и болотам Карелии, меня радовали знакомые названия станций и разъездов. Горел нетерпением скорее ступить на родную землю, перешагнуть порог старого отчего дома и убедиться, что мама поправляется.

Меня не встречали, так как я не подал телеграмму: все равно не успеют доставить. Люди с котомками, сумками и чемоданами устремились в разных направлениях. Как я и ожидал, в деревню автобусы не ходили. И шаг за шагом я начал преодолевать заключительный этап пути. Каждую сотню метров останавливался, чтобы отдышаться, дать успокоиться сердцу. Осматривался вокруг в надежде найти знакомые городские приметы. Однако от многих как старых, так и новых домов остались лишь пепелища, груды развалин, над которыми кое-где возвышались остатки кирпичных печных труб. Улицы стали неузнаваемыми. Вдоль них и по сторонам стояли отдельные маленькие домики и убогие хибары, сооруженные совсем недавно. Сердце сжималось при виде разрушений, оставивших многих людей без крова.

Страшное опустошение, нанесенное войной, особенно почувствовалось, когда доплелся до канала, несшего до войны поток воды из Нигозера в Онежское озеро, чтобы перед впадением в него приводить во вращение турбины ГЭС. Тогда канал был

 

заполнен чистой водой, а с моста, перекинутого через него, я любил наблюдать, как пластично и грациозно плавали салаки и целыми стаями набрасывались на хлебные крошки. А вечерами вдоль канала сверкала длинная цепочка электрических огней, отражавшихся в зеркальной водной поверхности.

Теперь канал был безводным, безжизненным — широкая и глубокая траншея с пологими бетонированными боками и с большими трещинами, припорошенными снегом. На месте моста лишь подгнившие культяшки бревенчатых свай. Чтобы перебраться на другую сторону, надо было опуститься на плоское днище по шаткой деревянной лестнице с наспех сколоченными поручнями, пересечь траншею по дощатому настилу и снова подняться по скрипучей лестнице. Мне четко запомнилась эта переправа, поскольку преодолел ее за два приема — сначала с чемоданом, затем с рюкзаком.

Я остановился с учащенно бьющимся сердцем и посмотрел в сторону деревни, хотя знал, что отсюда ее конец, где стоял наш дом, еще не виден. Смотрел на дорогу, как бы рассчитывая силы на вторую половину пути. Правее моему взгляду представился печальный вид бывшего целлюлозно-бумажного комбината. Это были заиндевевшие, местами полуразрушенные громады кирпичных корпусов. Не поднимался дым из их труб, не доносились шипение пара, приглушенный шум станков, стук парового молота, свистки паровоза. Это были немые, мертвые стены с зияющими проемами окон. Во время дальнейшего пути я невольно часто поворачивал голову вправо, в сторону оставшегося в низине бывшего комбината, как бы не веря в его безжизненность.

И вот наконец открылась долгожданная пано-

 

рама — цепочка почерневших бревенчатых деревенских домов вдоль губы Онежского озера и возвышающаяся над избами, как мать над выводком, древняя островерхая Успенская церковь. Это была родная деревня. Душа моя наполнилась глубоким волнением и радостным ликованием. Поставив на землю чемодан и сбросив рюкзак, я смотрел завороженно.

«Здравствуй, родная! Я выжил. Прибыл к тебе»,— с такими словами я мысленно обратился не только к деревне с ее церковью, но и к озерной глади, знакомым силуэтам раскинувшихся по ней островов, синей полоске леса за губой и даже к нависшему над всем этим серому небу. Вся совокупность видимого вместе с пройденной городской территорией означала для меня Родину, по которой так истосковался за годы изгнания. Она воспринималась как святыня, и я перекрестился бы перед ней, если бы уже не позабыл с детства, как это делается. Низко поклонился бы, но не был приучен низко кланяться. Лишь жадно впитывал всю эту знакомую до тонких деталей картину, как бы мысленно целовал ее пересохшими губами, пока не понял, что стою дольше, чем требует передышка. И снова двинулся вперед.

Близость цели прибавила сил, и я ускорил шаг. Движению способствовал и начавшийся пологий спуск. Когда дорога вышла на пригорок перед пересекавшей ее стремительной речкой, я увидел потрясающее опустошение: вплоть до нашего дома все другие деревенские дома, что стояли ранее вдоль самой дороги, отсутствовали. Места их обозначались лишь развалинами печей. Сохранились только избы в стороне от дороги, ближе к озерному берегу.

Наш старый бревенчатый дом выглядел каким-то куцым, так как огромный сарай, некогда примыкав-

 

ший к нему сзади, отсутствовал. Почерневшие стены выглядели слепыми: все окна обоих этажей были заколочены досками. И если бы не струйка дыма, поднимавшаяся из трубы, то дом выглядел бы необитаемым.

Оказалось, что семья занимает теперь не верх дома, а низ. Переступив порог избы, я увидел отца. Он удивленно воскликнул, произнеся мое имя. Я быстро, поставил на пол чемодан. Обнял отца, ощутил колючесть его небритого лица и необычную худобу тела. Не успел опомниться, как подскочила сестра Тоня, бросилась в объятья, оставив на моих щеках влажные пятна. Но я поспешил освободиться от объятий, так как из дальнего угла, где стояла кровать, услышал голос мамы:

— Сыночек... Живой... Прибыл.

Я устремился к ней, но отец попридержал меня, чтобы освободить от рюкзака.

— Неужели, Виктор, ты один допер такой груз? — удивился он.

— Понемногу, папа. С остановками.

Мама отбросила край одеяла и пыталась привстать. По бледному, заметно постаревшему ее лицу бежали слезы.

— Здравствуй, мама. Как видишь, прибыл. Лежи, лежи, успокойся. Как твое самочувствие?

— Слава богу...

Я присел на край кровати. Мама скользила своими иссохшими руками по моему телу, как бы стараясь убедиться, что это не сон. Я вытер полотенцем ее слезы, положил руку на ее лоб, нащупал пульс на запястье. Он оказался значительно учащенным, но ритмичным, удовлетворительного наполнения. Жара у мамы не было. «Значит, тахикардия (учащение пульса) скорее всего от волнения»,— быстро оценил я.

 

— Как доехал, дорогой?

— Очень хорошо, мама,— ответил я, а сам подумал: «Неплохо бы дать ей валериановых капель». Бегло просмотрел медикаменты на табуретке. Это были таблетки сульфидина, отхаркивающая микстура, рыбий жир.

— Сейчас, мама, я дам тебе успокоительное лекарство.

Быстро достал из чемодана пузырек и накапал из него в чашку настойку валерианы с ландышем, дал маме выпить.

— Признали воспаление легких. Очень плохая я была. Врач Лидия Алексеевна сказала: «Подлечим, Александра Васильевна, поправитесь: сердце у вас хорошее». Вот и поправляться начала... Тонюшка, ставь-ка самовар!

— Уже поставлен, мамушка, скоро зашумит.

Я сидел на краешке кровати, окончательно обессиленный. Тонус, поддерживаемый в пути беспокойством за судьбу мамы, теперь покинул меня, и я сидел как бы прикованный к постели. Но старался не показывать вида, вяло расспрашивая родных о житье-бытье. Вскоре такое состояние прошло.

Семья не скрывала восторга, увидев содержимое чемодана и рюкзака. Было решено почти весь хлеб порезать и посушить. Консервы отец доставал из рюкзака бережно, как будто жестяные банки могут разбиться.

На столе самовар. Его бульканье и фырканье вселяют бодрость. Нарезан хлеб, вскрыта банка консервов. В тарелке — соленые волнушки с луком. Тоня помогла маме подняться с постели. Ее усадили на единственный стул. Мне, как гостю, предоставили табуретку, а отец и Тоня уселись на толстые чурбаки.

Наконец-то за общим столом с семьей! Какое

 

счастье! Жаль только, что нет старшей сестры Вали с дочкой Люсей и брата Николая. Валя работает на севере Карелии, на станции Летний, на кирпичном заводе, куда ее направили как горного техника. Николай еще служит в Красной Армии и находится в Венгрии. И все же наши лица радостны и торжественны. Как мне сказали, за последнюю неделю мама впервые села за стол. Это дополняет общую радость.

Вскоре подошла тетя Настя Перласова, старшая сестра мамы. Прослезилась при встрече. Я едва успевал отвечать на вопросы.

Удовлетворив первоочередное любопытство родственников, я сам приступил к расспросам. Есть ли какие известия от мужа тети Насти, Александра Федоровича, взятого в тридцать седьмом?

— Никаких. Ни слуху ни духу, как и от других мужиков, взятых тогда же. Кобин, Щекин, Жогин, братья Дериглазовы, Самсонов Петр Иваныч, Белан, другие — как в воду канули. Едва ли кто из них уже живой.

Наступило продолжительное молчание.

Потом я узнал, что отец работает сторожем при разоренном целлюлозно-бумажном комбинате. Комбинат собираются восстанавливать, пленные немцы расчищают развалины. Возвращаются из эвакуации машины, оборудование. Но пока они, выгруженные на железнодорожной ветке, ржавеют под дождем и снегом, как сказал отец с горечью. Вряд ли их можно привести в рабочее состояние. Однако уже начинают оборудовать слесарную мастерскую, и отца наметили на должность инструментальщика.

Я подумал: «Машины возвращаются. Но вернется ли посаженный в тридцать седьмом директор бумажной фабрики Ярвимяки?» Еще пионером я много слышал о легендарном финском рабочем-

 

революционере, не раз сбегавшем из финляндских тюрем. В Кондопоге он пользовался очень большим авторитетом.

Тоня рассказала о школе. Учителя теперь все молодые, новые, директор же — наш старый учитель и всеобщий любимец Сергей Васильевич Шежемский. Однако деревенская школа-семилетка, в которой я учился, в войну сгорела. Сохранилось лишь дополнительное здание (бывший дом Евтюшкина). В нем открыта библиотека, чему более всех рад отец, который берет там свой любимый журнал «Вокруг света».

Основное больничное здание в городе уцелело, но поликлиника пока в бараке. Врачи тоже новые, девушки, в основном из Ленинграда. Глазачева Лидия Алексеевна, которая лечит маму,— из Архангельска. Все они «внимательные и старательные».

А с питанием очень плохо. Карточки отоваривают с опозданием и не всегда полностью. Возвратясь из эвакуации в июле, родители привезли с собой двенадцать картошин. Посадили их глазками, обрезками. Бережно лелеяли растения. Однако клубни не поспели. Немного поддержались лишь «подножным кормом» — крапивой (парили ее и ели в виде полужидкой массы или «котлет»), черникой, грибами.

— Лишь бы зиму как-то перебиться. А там все же что-нибудь на огороде посадим,— уже строила перспективы мама.