По тропе босоногого детства

 

Утром следующего дня я поднялся вместе с Тоней наверх, на второй этаж, где раньше проживала наша семья. Переступив через порог, я остано-

 

вился в темноте. Пока Тоня искала лучину, я успел немного присмотреться, так как сквозь щели между досками на окнах проникал свет. Затем при слабом мерцающем свете зажженной лучины я увидел русскую печь. Пощупал ее: холодная. Ни кроватей у стен, ни стола посредине, ни иконы в углу. Осталась только массивная лавка, стоящая вдоль стены. Она напомнила мне о двоюродном брате Толе, который делал возле нее первые шаги. Я и сам тогда был еще дошкольником. Теперь же Анатолий, возвратившись с войны в офицерском звании, с орденами и медалями, успел уже жениться.

Без мебели в большой избе стало удивительно просторно. Вспомнилось время, когда вечерами на пол ложились спать вповалку постояльцы. Это были «черепане» и «скобари», завербованные на Кондострой. Они выполняли в основном тяжелые земляные работы.

Панорама рытья канала прочно закрепилась в памяти благодаря картине, висевшей в последующие годы в фойе деревянного здания Дома культуры Кондостроя: земляные бока канала были как муравьями облеплены людьми с лопатами и с тачками.

Наши постояльцы приходили с работы очень уставшими, пропотевшими, грязными. По субботам мама с трудом отмывала широкие сосновые половицы, оттирая грязь голиком, с песком. По воскресеньям мужики напивались, громко размышляли о своей доле и матерились.

На потолке я увидел пляшущую тень от железного кольца, прикрепленного к балке. В него, теперь уже покрытого ржавчиной, раньше была продета упругая березовая оглобля, к концу которой подвешивалась зыбка. В ней качали два поко-

 

 

ления младенцев. Убаюкивали их старинными колыбельными песнями. Среди них я запомнил такую: «Баю-баю-баю-бай, Петя, спи, не умирай. Уж как, Петюшка, помрешь, ты наделаешь нам слез». Слова произносились спокойно, привычно, с сознанием неотвратимости, неизбежности потерь. Моя бабушка Мария Родионовна за свою жизнь родила шестнадцать детей. Из них выжили и выросли только шестеро — мой отец, тетя Дуня, дядевья Павел, Константин, Василий и Степан. У них рождались дети, и нас также усыпляли укачиванием в зыбке в этой же избе, под те же напевы.

В горнице тоже никакой мебели, голые стены. Нет старинной иконы, занимавшей красный угол. Отсутствует и моя самодельная витрина с коллекцией горных пород и минералов, собранных в Карелии, а также на Кольском полуострове (в Хибинах) и на Южном Урале во время производственной практики студентов горного отделения индустриального техникума.

В маленькую комнату, называемую задней, я не стал даже заглядывать. Мне было известно от старших, что до революции эту комнатушку занимала почта, а мой дед Николай Васильевич служил при ней ямщиком. Будучи мальчишкой, я видел овчинный тулуп и длинный красный кушак, сохранившиеся у деда от этой казенной службы, а также был свидетелем его любви к лошадям и склонности к выпивке. Он, в отличие от деда Федора Васильевича, хромого, занимавшего с семьей нижний этаж дома, балагура и весельчака, запомнился мне хмурым, неразговорчивым стариком. Он никогда не рассказывал внучатам сказок. Но мама всегда хорошо отзывалась о своем свекре, который как глава семейства был очень справедлив. Она сочувственно отзывалась о тяжелой

 

прежней его службе: в любую погоду надо было запрягать лошадь и трястись на козлах по лесным дорогам, развозя почту по деревням.

Почти до неузнаваемости изменился мой родной дом. Не остались прежними и члены семьи, родившиеся и жившие в нем.

За годы разлуки младшая сестра Тоня выросла из наивной маленькой девчонки-второклассницы в почти взрослую девушку. Деловая, практичная, легкая на подъем, она стала хорошей помощницей родителям. Мне рассказали такой эпизод. Когда старшая сестра Валя сообщила в письме о том, что на складе на станции Летний есть заплесневевшая кукурузная крупа, которую опасаются выписать даже на корм скоту, но пока не решаются и выбросить, Тоня срочно собралась и поехала туда. Сестрам удалось уговорить кладовщика выписать для них семь килограмм этого «продукта». Привезенная домой крупа в условиях полуголодного существования оказалась относительно пригодной для приготовления похлебки. Тоня отличалась общительностью, смелостью, решительностью. Она без смущения бралась за дело, если надо было что-либо выпросить, выменять или продать. Вопреки запрету, она однажды ходила продавать чернику пленным немцам, после чего одобрительно оценила их дисциплину: они строго соблюдали очередь.

Накануне октябрьских праздников приехала с севера сестра Валя, которая была на пару лет младше меня. Она явилась в новенькой военной шинели, опоясанная широким ремнем с портупеей, в пилотке, с солдатским вещмешком за плечами. Возмужавшая, подтянутая, она приветствовала меня с большой теплотой, но и с нарочитой бодростью.

О причине облачения Вали в военную форму мне было уже известно. Ей предложили команди-

 

ровку в Германию за промышленным оборудованием и в связи с этим уже выдали обмундирование. Теперь она ожидает вызова.

За самоваром обменялись новостями. Встреча с сестрой очень взволновала меня, и когда я затем побрел прогуляться по берегу, чтобы немного успокоиться, мысли о ней неотступно следовали за мной.

Будучи красивой девушкой, она привлекала к себе внимание многих сверстников как в школе, так и в индустриальном техникуме, где, как и я, училась на горном отделении. Однако к своим ухажерам она относилась очень разборчиво.

Впечатлительная, честолюбивая, с элементами романтики, она очень тяжело переживала мой арест, тем более что вокруг «разоблачения антисоветской группы» в техникуме было много шума. Со слов Вали, она две недели лежала в истерике, пока не пришла в себя. Ее не приняли в комсомол. Руководство комсомольской организации недвусмысленно давало понять, что она — сестра «врага народа». Тем не менее она явилась в тюрьму ко мне на свидание, как только оно было разрешено. Я не ожидал, что она может проявить такую солидарность и смелость.

Насколько я понял, Валя очень тяжело переживала невзгоды военного времени. В одном из писем из Хакассии она писала мне: «У меня впечатление о своей жизни такое, что я иду по длинному-длинному коридору, которому нет конца, и не знаю, куда я иду». Война кончилась, но ее гнетут новые переживания: муж Владимир пропал без вести, дочурка Люся растет без отца. Жизнь не только трудна в материальном отношении, но и монотонна: на работу и обратно. Быть может, поэтому сестра, несмотря на отговоры родителей, согласи-

 

лась на поездку в Германию, где обстановка еще сложная.

Старшее поколение заметно постарело, люди выглядели усталыми, похудевшими. Однако когда родственники собрались у нас за праздничным столом и выпили сущую малость разведенного спирта, все быстро развеселились, запели старинные народные песни. Я давно мечтал снова послушать их в натуральном деревенском исполнении и теперь сидел как завороженный, а иногда и сам подпевал. Отец, конечно, запел «Степь да степь кругом» и был доволен, что его дружно поддержали. Затем раздался громкий голос Тони:

Люби меня, девка, пока я на воле:

Пока я на воле — я твой,

А завтра, быть может, я буду жить в неволе,

Тобой завладеет кореш мой.

Я вор, я бандит, я преступник всего мира,

Пойми, меня трудно любить...

Тоне подпевала лишь Валя, другие не знали слов. Я слышал эту песню в лагере. Сестры же пополнили ею свой репертуар, несомненно, за годы эвакуации в далекой Сибири...

За время отпуска я много раз побывал на берегу озера. С отцом мы там разделали на дрова толстое бревно, несколько раз я выходил на лыжах ставить подледные ловушки на налимов. Однако прежде всего берег привлекал меня к себе как любимое место былых детских игр и забав. Там между двумя крайними домами (Нефедкиных и Романовских) находился широкий пустырь, который служил нам своего рода спортплощадкой. Мы играли в рюхи, лапту, щилец. Для желающих в стороне стоял турник. Когда игры, ограниченные этой площадкой, надоедали, начинались прятки или каза-

 

ки-разбойники, и мы носились между домами, по сараям и огородам.

Все мальчишки были вооружены и с возрастом заменяли свое оружие более совершенным. Если маленькие довольствовались рогатками, пугачами, самодельными луками и арбалетами, то затем заводили огнестрельное оружие. У каждого имелся поджигальник, напоминающий по форме старинный пистолет, а у отдельных из нас — и «поджигальное» ружье. Пристрастие к стрельбе отчасти поддерживалось сложившейся убежденностью, что империалисты готовятся к войне, поэтому все мы должны быть готовы к отпору.

Одним из постоянных мест нашего обитания в детстве было само озеро. Здесь на мелководье мы ловили колюшек, а подальше от берега купались, катались на плотах, а весной — на льдинах. Я передвигался вдоль берега и даже до ближайшего острова (Кудострова) также и на маленькой вертучей лодке-плоскодонке, которую сделал сам и оборудовал педальными колесами с лопастями. От постоянной сырости и тинистой грязи ноги мои летом были покрыты цыпками. Начиная с десятилетнего возраста я уже отчаливал от берега на рыбалку на настоящей лодке, а в сенокосную пору отправлялся с мамой на пожни, расположенные за губой.

Проходя по тропе вдоль берега, я вспомнил, как когда-то в этих местах испытывал только что изготовленное самодельное «поджигальное» ружье при избыточном пороховом заряде. Железное дуло разорвало по шву, а березовую ложу расщепило. Слава богу, я, как и двоюродный брат Степка, раздобывший из дедова чулана горсть пороху, отделались испугом. Однако когда на Кондострое мне подвернулась бесшовная бронзовая трубка, я сма-

 

стерил новое ружье, с более прочной ложей, и начал постреливать из него, но уже не рискуя испытывать его на прочность.

Шагая по местам своего босоногого детства, я сожалел о том, что не удалось попасть сюда летом, чтобы увидеть родную природу во всей ее красе, прильнуть всем телом к земле предков.

На семейном совете было одобрено мое стремление попасть на учебу в медицинский институт. Поэтому я постарался получить документы об окончании семилетки и учебе в индустриальном техникуме.

В кабинет С. В. Шежемского я вошел с большим волнением. Он сидел за столом, низко склонясь над бумагами. Я с грустью заметил, что за многие годы заметно расширилась его лысина и изрядно поседели волосы. Однако когда я представился, он быстро, по-молодецки встал и выпрямился во весь свой высокий рост. Такой же, как и прежде, стройный, худощавый, он, широко улыбаясь, протянул мне руку. Ответив на ряд вопросов учителя, я изложил свою просьбу.

Он сразу же взял листок, обмакнул перо в чернила и каллиграфическим почерком написал справку об окончании мною в июне 1934 года «полного курса Кондопожской семилетней школы при отличном (5) поведении и отличных (5) оценках по всем предметам». После краткого разговора он сказал несколько теплых напутственных слов.

К счастью, мама сохранила мою зачетную книжку за время учебы на горном отделении индустриального техникума.

С нею я и отправился в Петрозаводск. А через два часа уже шел вниз по проспекту Ленина в наркомат промышленности строительных материалов. Обратил внимание на то, что от тюрьмы, в которую был заточен на полгода, оста-

 

лись лишь одноэтажные здания и окружавшая их высокая кирпичная стена, основное же здание отсутствовало. Вот о чем я не пожалел. Следуя далее по проспекту, был поражен большими разрушениями, особенно крупных зданий — университета, гостиницы «Северная».

Получив справку, пошел опять бродить по городу. На месте старинного Гостиного двора на площади Кирова, несколько напоминавшего ленинградский, остались лишь руины. Вспомнилось, что здесь, в Гостином, осенью тридцать четвертого я купил настоящее новое ружье, потратив на него весь первый стипендиальный аванс, выданный в техникуме, и деньги, присланные родителями на ботинки. На улицах было немноголюдно, мало машин. Однако город уже заметно восстанавливался. В книжном магазине я купил несколько книг по медицине, пару старых учебников.