Судьбы свершился поворот!

 

Восьмого июля сдал последний экзамен, а девятого получил аттестат зрелости. Сразу же поделился своей радостью на работе, написал письма.

И началась полоса томительного ожидания извещения из Ивановского медицинского института о допуске к вступительным экзаменам.

Продал всю свою более чем скромную мебель — деревянную кровать, стул, этажерку, стол, получив за них 300 рублей. Одолжил у соседей топчан. Стол скомбинировал из тумбочки и досок, оторванных от старого забора, и накрыл клеенкой. На душе стало легче, как будто сбросил лишнюю тяжесть. Особенно был рад тому, что сбыл кровать, как будто она приковывала к себе.

Картошка уже была окучена, а местами ее ботва набрала цвет. На грядках под окном благоухала зелень овощей. Однако если раньше эти всходы меня очень радовали, то теперь смотрел на них как-то равнодушно, как бы не на свои, почти как обузу, а картошку на одном из участков на Двадцатой буровой уже продал по дешевке. Но не слишком ли я поспешил с ликвидацией своего хозяйства — ведь ответа из института все не было?

Артист Н. Г. Гладков дал такое объяснение:

— Думаю, что руководство вуза осторожничает, получив заявление из лагерных владений МВД, причем от осужденного по пятьдесят восьмой. Бди-

 

 

тельные товарищи, не имея формального права на отказ, просто отмалчиваются: авось, вы сами отступитесь. Мой вам совет: берите отпуск и езжайте непрошеным гостем! И не теряйте времени, действуйте решительнее и быстрее.

Поздно вечером 26 июля я прибыл в город Иваново, разыскал студенческое общежитие по улице Садовой. Там переспал на голом матраце и утром направился в институт. В приемной комиссии, где я попытался выяснить, почему не выслали мне извещение о допуске к экзаменам, ничего членораздельного не сказали. «Мы ни при чем, идите выясняйте у ректора»,— ответил долговязый лысоватый парень. Однако из соответствующей папки было извлечено и вручено мне покоившееся там извещение. На прием к ректору была большая очередь, и я решил отказаться от притязаний: не стоит терять времени, когда экзамены на носу.

В полученном мною экзаменационном листе значилось, что экзамены пойдут в срок со 2 по 9 августа. Я направился на базар под названием «барашек», куда мне порекомендовал сходить один из абитуриентов. На «барашке» было очень многолюдно и все весьма дорого. За «кирпичик» ржаного хлеба, едва ли весивший килограмм, пришлось отдать сорок рублей, за бутылку молока — восемь, за соленый огурец — рубль.

До вечера повторял литературу, на следующий день, в воскресенье, тоже, а потом сходил в парк на танцы. Удивился, что здесь так рано темнеет: в одиннадцать вечера возвращался в общежитие уже в полной темноте. Когда же ехал по территории Коми, то у раскрытых дверей теплушки до позднего вечера можно было просматривать конспекты при естественном освещении.

За сочинение получил оценку «отлично», за

 

результат предстоящего устного экзамена по русскому и литературе, до которого оставалось еще три дня, особенно не волновался. Однако беспокоила материальная сторона жизни. Прожив в городе несколько дней, был удивлен, как быстро утекают деньги. Например, подсчитал, что в первый экзаменационный день только на питание ушло сорок два рубля, причем на весьма скромный рацион, без горячей пищи. Кроме того, червонец потратил на пару билетов в парк. Лишь на следующий день при общежитии открылась столовая и впервые выдали хлеб по госцене. Однако на обед пришлось потерять два часа: сначала не было хлеба, затем не хватило посуды. На обед дали лишь бобовый суп и горстку кильки. Поэтому было ясно, что без базара не обойтись.

Сдал физику. За исход последнего экзамена, по химии, не было оснований для серьезного беспокойства, хотя уже изрядно устал. Получил письмо от мамы, какое-то грустное. Просила приехать. Трех недель, которые останутся до начала занятий в случае зачисления меня в студенты, было бы вполне достаточно, чтобы съездить домой. Но я должен побывать еще в Ухте, чтобы там уволиться с работы и ликвидировать свое хозяйство. Поэтому решил воздержаться от поездки в Кондопогу: измучишься в дорогах, а затем, опоздав к началу занятий, рискуешь лишиться места в общежитии.

Так я размышлял, прогуливаясь по Садовой напротив общежития. Из раскрытого окна доносилась песня. Девичий голос тихо выводил «Лучинушку». И мне было грустно. Мама будет огорчена, если не приеду. А как она любила петь! По привычке я начал рифмовать, как часто случалось со мною в минуты раздумий:

 

Помнишь, мама, как давно, бывало,

Позабыв о прозе суеты,

Ты с душой «Калинушку» певала,

Окрыляя детские мечты.

Пела ли в просторы озерные,

В глушь лесную или колыбель,—

Я в края тогда парил иные,

За моря, за тридевять земель.

И, взлетев над дальними лесами,

Видел я, мечтанием горя,

Как корабль с тугими парусами

Рассекает синие моря...

Стихотворение я решил отправить завтра, после завершения экзаменов, как бы в компенсацию за то, что не смогу приехать сам. Может быть, оно порадует маму и всю семью. И тут же устыдился, сделав открытие: это было, кажется, единственное сочинение, посвященное семье, хотя сколько их было по поводу и без повода, посвященных девушкам, спорту, кандидатам в депутаты или просто очередным размышлениям о том о сем!

И вот экзамены завершены, зачислен в студенты медицинского института. Многолетняя мечта, часто казавшаяся несбыточной, все же осуществилась! Силы как бы удвоились, чувство раскрепощенности прибавило решимости, и без особых колебаний решил поехать на родину. Очень хотелось побывать дома, встретиться с Лидой, насладиться летней родной природой, выйти на озеро на веслах или на парусе, порыбачить, съездить с Лидой на острова.

Вечером «сбросились» с несколькими ребятами, тоже ставшими первокурсниками, и, пригласив в компанию двух девушек, выпили в честь поступления в институт, всей компанией пели. Общежитие гудело, шумело, бренчало, полное молодого торжества.

 

Каким же образом сесть на поезд, если нет билетов? Я почти не располагал собственным опытом, но знал, как поступают другие. Они бегают к дежурному по вокзалу, предъявляя ему телеграммы, командировочные удостоверения, врачебные справки и прочее, заявляя о своих заслугах или высоком положении, претендуя на льготы и права, умоляют, угрожают. Они жмутся около кассы в надежде, что выбросят остатки брони, нервно озираются, чтобы не прозевать, если кто-то явится сдать билет, заискивающе обращаются к милиционерам и любым лицам в железнодорожной форме.

Постояв на переполненном вокзале, я понял, что могу рассчитывать лишь на самый распространенный способ — проникнуть в вагон без билета.

Однако когда поезд остановился у перрона, я увидел, что проводники весьма тщательно проверяют билеты. Наметанный глаз проводника уже издали распознавал мечущихся от вагона к вагону безбилетников. Я пытался вместо билета держать в кулаке «красненькую», выставив маленький ее крайчик, но не помогло.

Дело казалось безнадежным. Однако в это время один из парней ловко вскарабкался с большим алюминиевым бидоном на крышу вагона, постелил там газету и уселся. Не раздумывая, я тоже взобрался туда же, быстро достал из рюкзака большой мешок и улегся на него, положив рядом чемодан. Сердце учащенно билось — не столько от стремительного подъема с чемоданом, сколько от радостного волнения: появился реальный шанс уехать.

— Тебе куда? — спросил парень.

— До Ленинграда.

— У-у, далеко. Мне до Нерехты, всего лишь девяносто километров...

 

— А ну слазьте! Быстро!

На нас грозно смотрел милиционер. Я в душе сетовал на спутника, который слишком открыто уселся на крыше. Но делать было нечего. Мы неохотно слезли на вагонную площадку около буферов.

— Слезай сейчас же, а то плохо будет!

Милиционер почему-то обращал свой гнев на парня. Тот неохотно спустился и пошел в сторону. Я же остался на месте, плюхнувшись на чемодан. Не глядя на меня, милиционер удалился.

Я часто поглядывал на часы, с нетерпением ожидая отправки. Но вот раздался протяжный гудок паровоза, и поезд тронулся. «Еду!» — радостно прошептал я про себя. Было жаль высаженного парня. Почему же оставили меня? Возможно, милиционер опознал во мне студента и сжалился?

По мере того как поезд набирал скорость, я почувствовал холод, начинали мерзнуть ноги. Тогда я натянул на них мешок. Боялся уснуть, чтобы не вывалиться с площадки. Однако, видимо, временами крепко дремал. Когда около четырех часов утра поезд, замедлив скорость, шел уже по окраинам Ярославля, я увидел ссутулившуюся фигуру и на площадке соседнего вагона.

В Ярославле никто не пытался согнать нас. Хорошо бы теперь благополучно миновать Рыбинск, до которого оставалось часа четыре пути. Через некоторое время я услышал с площадки соседнего вагона:

— Привет. Вы кто такой?

— Доброе утро. Студент,— гордо ответил я.

Мужчина рассмеялся:

— А я думал — священник, ноги как будто в рясе. Далеко следуешь?

— До Ленинграда.

— Я тоже. Учти, студент, скоро будет мост че-

 

рез Волгу, боюсь, нас попросят с площадок. Надо на ближайшей остановке проситься в тамбур.

— А пустят?

— Должны проявить солидарность: там тоже безбилетные. Только заранее отлей, а то сутки придется терпеть, ведь в тамбуре могут быть женщины.

Хорошо, что мне достался опытный спутник. Все было сделано по предложенному им плану. Нас впустили в тамбур. Он был набит до отказа, можно было только стоять. В восемь утра мы достигли Рыбинска, в два часа дня были в Нежицах и благополучно ехали дальше, если не считать онемевших от длительного стояния ног.

Было пять тридцать утра, когда я вышел из бесплатного тамбура в Ленинграде. В моем распоряжении был целый день: мурманский поезд отправлялся ночью. Поэтому несколько раз стоял в больших Очередях в коммерческих магазинах. В результате наполнил рюкзак пятью буханками хлеба, баранками, сухарями.

Ленинград сильно похорошел и очаровал Меня своим величием. За день я страшно устал, но был очень доволен впечатлениями и приобретениями.

Вечером тринадцатого августа прибыл домой. Мама, увидев меня, заплакала:

— Какой же ты худющий!

Отец с трудом привстал с постели. Оказывается, он уже несколько дней жалуется на кашель, боли в боку и пояснице, слабость, лечится от радикулита и бронхита. Тоня тоже едва передвигается после перенесенного острого гастрита. Однако все заметно повеселели и оживились с моим прибытием.

На следующий день отец был уже на ногах, хотя и передвигался с помощью палки. Я же испытывал большую слабость: сказывалась трудная дорога, но

 

особенно — полугодовой учебный марафон при неполноценном питании. Поэтому весь день отсыпался, отлеживался и отъедался, вышел лишь на огород, где отец с гордостью показал благоухающую зелень. И все же к вечеру собрался на рыбалку, о которой мечтал долгие годы.

К моему немалому удивлению, родители сохранили довоенный парус. В сорок первом мама, заядлая рыбачка, не захотела расстаться ни с сетями, ни с парусом, тем более что было приказано пробираться в Заонежье, к Великой Губе. Однако в пути узнали, что Заонежье уже оккупировано. Многое из домашнего скарба, в том числе сети, пришлось оставить, но парус взяли с собой. В Хакассии сестры просили маму отдать парус на юбки. Но мама решительно запротестовала: «Дома пригодится».

Вот и пригодился! Я вышел в озерный простор на испытанном парусе-ветеране и пришел в неописуемый восторг.

Свершилось то, о чем мечтал:

Опять судьбы водоворот

Принес на камни отчих скал,

На берега онежских вод!

Я снова шкоты в руки взял

И дерзкий взгляд метнул вперед,

Мой парус весело взыграл

И к островам меня несет.

Что к ним вернусь — я это знал,

Живя в тоске за годом год.

Бушуй, шуми, девятый вал:

Судьбы свершился поворот!

Хотя солнце было уже низко и давно настала пора закинуть удочки, я не смог удержаться от соблазна причалить к Линдострову и взобраться на его скалистую кручу. Там посидел на огромном покрытом лишайниками валуне, любуясь синью

 

озера. И даже прилег на скалистую твердь под одинокой сосной, рассмотрел ее вонзившиеся в расщелины кривые, с корявой корой корни, муравьев, деловито снующих меж редкими травинками. Затем в большом волнении обошел остров, на котором не был многие годы. Набрал горсть полузрелой брусники, приютившейся в седом ягеле. Съел эти ягоды, ощутив знакомую оскомину. В лесочке поел зрелой черемухи, сладость которой сочеталась с характерным вяжущим действием. Все это было родное, близкое сердцу. Сорвал пару гроздей полузрелой рябины, с тем чтобы дома нанизать на нитку ярко-оранжевые ягоды и порадовать этими бусами свою трехгодовалую племянницу Люсю. Только после этого вернулся к лодке. Успел еще наудить на уху окушков.

На следующий день собирался пойти в поликлинику, чтобы встретиться с Лидой. Однако она опередила меня, зайдя навестить больных. Она поздравила меня с поступлением в институт. И добавила:

— У вас пахнет свежей ухой.

— Вы не ошиблись, Лидия Алексеевна: я вчера ездил удить. Приглашаем отведать свежей ухи.

— С удовольствием, я проголодалась. И от рыбалки не откажусь, хотя боюсь взять в руки червя. Я свободна в воскресенье.

Тоня взглянула на ноги Лиды.

— Я дам вам, Лидия Алексеевна, свои сапоги. Солдатские, подкованные.

— Спасибо. А разве нельзя в туфлях?

— Я этим летом работала на сплаве. Поэтому слушайтесь моего совета,— авторитетным тоном заявила сестра, которая после окончания восьмого класса целый месяц трудилась на озере, чтобы заработать перед поступлением в техникум, а самое главное — получить рабочую карточку, по которой

 

хлеба и продуктов полагалось намного больше, чем иждивенке. Дело в том, что мой предприимчивый крестный отец Александр Васильевич Пименов (брат мамы) сформировал небольшую бригаду из близких родственников. Инвалид еще с первой империалистической войны, однорукий, он помогал женщинам как мог. Они собирали по озеру бревна, отбившиеся от плотов, сплавляли их к городу, для строителей.

— Если на остров выйдете картошку варить, тоже лучше в сапогах: гадья водятся среди камней,— поддержала Тоню мама, любившая озеро и рыбную ловлю и потому хорошо знавшая острова, весь их растительный и животный мир.

 

За окном колыхались подсолнухи, заслонявшие свет своей мощной листвой. Отец похвалился:

— Вот, смотрите, Лидия Алексеевна, какой богатырь, прямо добрый молодец!

Я тоже смотрел в окно, взволнованный близостью Лиды.

— Пройдемся-ка лучше на огород, там виднее,— пригласил отец.

У крыльца — грядка с маком. Его головки величиной с куриное яйцо уже наполнились семенами, и лишь редкие растения сохранили алые и сиреневатые махровые цветы. Вдоль стены дома — аллея из подсолнухов. Около половины из них уже созрели и осыпают золотистые лепестки при

 

 

легком прикосновении. Низко склонившиеся шляпки туго набиты семенами.

Отец не без гордости предложил обозреть всю панораму огорода.

С первого взгляда казалось, что все посажено и посеяно беспорядочно. Однако вскоре становилось видно, что участок пересекает прямая канава, покрытая настилом из толстых старых досок. К ней сходились канавки от всех гряд. За ними сплошь зеленела картофельная ботва. У самого края видны ряды капусты, широко раскинувшей белесовато-зеленые листы. Там же колышется густая стена проса, уже наливающегося зерном.

— Александр Николаевич, а почему картошка цветет разным цветом? — спросила Лида.

— Это разные сорта. Вон там, где короткая ботва,— северная скороспелка. Семена привезла Валя. А вон там, у сарая,— отец указал на участок с высокой густой ботвой с белым цветом,— другой сорт скороспелки, из Кировской области. Сиреневый цвет — это финская картошка. А вот эта из Сибири, «Культурчой» называется.

По краю картофельного поля цепочкой выстроились кусты фасоли с тугими стручками. У сарая отец показал грядку, сплошь покрытую крупными листьями и желтыми цветами. По земле стлались стебли с огромными плодами. Это были кабачки. Из остатков стеблей срезанного табака поднимались новые зеленые побеги. На другой стороне огорода отец показал грядки со спелыми огурцами, с гроздьями еще зеленых помидоров, потом горох, нежно-зеленую ботву сахарной свеклы, брюкву.

— Замечательно! — восторгалась Лида.

— Пришлось потрудиться. Это была залежная земля, поросшая бурьяном. Работали всей семьей с утра до ночи.

 

В заключение отец показал растения, которые были не известны ни мне, ни моей спутнице,— высокие стебли с ландышевидными листьями:

— Кукуруза. Просто для интереса. Начинают наливаться початки...

На столе уже стоял самовар, тарелки с баранками, сухарями, хлебом, огурцами.

— Прошу к столу, картошка свежая сварилась,— пригласила мама.

Я воспринял огород как гимн упорному труду родителей, испытал гордость за них. Вместе с тем хороший урожай означал для семьи окончание беспросветной нужды и позволял мне чувствовать себя свободным от угрызений совести, связанных с тем, что в институте я не смогу помогать семье.

— Я как будто побывала в цветущем оазисе,— продолжала восторгаться Лида.

— Работали на себя, вот и старались. В колхозе так не работают.

Отца поддержала мама:

— Бывало, держали корову, так на покос вставали в четыре утра. Колхозники же в восемь-девять часов только собираются, когда уже и роса пройдет.

— Теперь-то вы не собираетесь снова завести корову? — спросила Лида.

— Упаси бог! И с той намучилась. Покосов давали мало. Самые дальние и худые пожни — каменистые или заболоченные, где растет лишь волчняк. А молоко в контрактацию государство требовало, хоть из последнего отдай, от детей оторви. Да и налоги. А теперь пожни совсем запустили: колхозники не чистили, а единоличники, получавшие каждый год то одну, то другую,— и тем более. Закрайки заросли кустами,— горячилась мама. Затем спокойно добавила: — Козочку ростим, на нее

 

и надеемся. Разживемся — может, и вторую заведем. С ними легче: сена надо куда меньше, чем корове, а веников на корм можно в лесу, на островах заготовить.

— Самых работящих мужиков, трудившихся от зари до зари, раскулачили, поля и покосы отобрали,-продолжил отец,— а в колхозе многие пожни оставались невыкошенными. Только в самом конце лета колхоз разрешал единоличникам косить «с доли», оставляя им лишь четвертую часть сена. Приходилось и на это соглашаться. Но ведь это сущий грабеж...

Остановила разговор мама:

— Извините, Лидия Алексеевна, мы завели долгую беседу. Кушайте, пожалуйста, пока картошка горячая.

В избу робко, виновато улыбаясь, вошла невысокая ссутулившаяся женщина. Это была тетя Аня Самсонова. Она выглядела старухой.

Ее пригласили к столу.

— Хорошо, когда своя картошечка. А у меня теперь ничего нету.

— Ешь на здоровье, Анна Алексеевна, и с собой дадим.

Я уже знал, что у тети Ани теперь не только ничего нет, но и никого нет. Муж, Петр Иванович, был взят вместе с другими мужиками в тридцать седьмом, а все три сына — Степан, Андрей и Василий — погибли на войне. Дом сгорел, ее приютили родственники.

— Витюшка, все собираюсь спросить тебя...

Не встречал ли ты в лагерях на севере наших мужиков? — спросила она. Я ответил, что не встречал.

— Один знакомый сказывал, что как будто бы видел моего в Красноярском крае. Но не посмел подойти,

 

побоялся часового. А может, это был и не он. Мало ли похожих мужиков. Вот уж девять годов никаких вестей.

— Работящий был мужик, порядочный человек.— Эти слова мамы с глаголом «был» прозвучали как поминки.

Тетя Аня, согласно кивая головой, продолжала:

— Середняком признавали, а все грозили раскулачить. Упрекали, что сын старосты. Но свекрушка мой, Иван Васильевич, царство ему небесное, ведь народом был выбран. Никого никогда не обидел. И никто из деревенских о нем плохого слова не сказал.

Снова возобновился разговор вообще о крестьянах, о деревне. Отец как бы подвел итог воспоминаниям и рассуждениям:

— Извините, Лидия Алексеевна, вы городская и поэтому, возможно, не знаете всей правды. По нашему мужику только за последние полтора десятка лет прошлись три беды. Первая—раскулачивание и коллективизация. Отбили желание заниматься крестьянством, молодежь разбежалась из деревни. Вторая напасть — тридцать седьмой год. Были взяты и до сих пор не вернулись самые крепкие мужики, включая колхозников и даже самого председателя колхоза. Третье несчастье — это война. Она коснулась всего народа. Сколько людей погибло, сколько разрухи! Это вы сами знаете не хуже меня.

Тетя Аня прослезилась:

— Знать бы хоть, где смереточка пришла к моим родимым сыночкам, где могилки их. Поплакать бы хоть на могилках...

— Не расстраивайся, Анна Алексеевна. Уж много тобой переплакано, да слезами не поможешь,— успокаивала мама.

 

— Как поплачу, легче становится.

— И из эвакуации не все вернулись, особенно малые дети и старики. Наш последний сыночек Женюшка остался в сибирской земле. Мама моя, Любовь Лукинична, царство ей небесное, тоже похоронена в дальних краях.— Мама, только что успокаивавшая тетю Аню, сама не смогла сдержать слезы.

Я пошел провожать Лиду.

— О чем задумался, Виктор?

— Как посмотришь да послушаешь, так и задумаешься. Понимаешь, раньше я всего этого не осознавал. Рядом с нашей деревней строили гидростанцию, фабрики, заводы. Я всегда гордился тем, что наш целлюлозно-бумажный комбинат — второй по мощности в Союзе, а пегматитовый завод — единственный в стране. Деревенские же дела оставались как бы в тени... Теперь, к сожалению, и в городе почти все разрушено. От ЦБК — одни стены. Да и от других предприятий.

— А каково нам приходится, медицине...

— Много придется поработать, чтобы восстановить город. Однако возродить сельское хозяйство, пожалуй, будет намного труднее.

У Лиды вот-вот должен был начаться прием больных.

— Лето кончилось. Смотри, Виктор, на березах листья начинают желтеть.

— Впереди, Лида, еще бабье лето.

— В отпуск очень хочу. Устала.

— Но сначала жду на рыбалку. Очень жду. А для компании тебе берем Валю.

— Очень хорошо. Обязательно приду.