О студенческой жизни, начавшейся под столом
В городе Иваново, куда я прибыл четвертого сентября, меня ждало серьезное разочарование: мест в общежитии нет. Узнав об этом от коменданта, я возмутился:
— Как же так? Ведь по решению ректората все студенты, сдавшие вступительные экзамены на «отлично», обеспечиваются общежитием в первую очередь. Об этом мне было сказано вполне определенно.
— Вы вовремя не явились, и все места теперь заняты, ничего не могу поделать,— равнодушно отвечал комендант общежития по имени Семен Ильич.
— Что же теперь делать?
— Не знаю. По-видимому, надо искать частную квартиру.
— Так не выйдет. Тем более что я давал в ректорат телеграмму о вынужденной задержке на три дня. Я не уйду из общежития, пока не получу своего законного места.
— Дело ваше... Но я ничем помочь не могу. Попробуйте договориться с ребятами, может быть, как-нибудь подселитесь.
Я узнал, в какие комнаты расселены первокурсники, и начал их обход по всем четырем этажам большого кирпичного здания. Однако убедился, что комнаты были до предела уплотнены. Мало того, что все койки были заняты, негде было поставить даже какой-нибудь узенький топчан. Наконец особое сочувствие проявили ребята в одной из комнат первого этажа. Одному из них я помог на экзамене, а другого проводил на вокзал и оказал
помощь при посадке на поезд после сдачи экзамена (парень был без ноги, передвигался с помощью костылей). Ребята разрешили временно поселиться у них, устраиваясь на ночь на полу.
В комнате стояли четыре койки. Почти вся остальная площадь ее была занята большим столом, и оставались лишь узкие проходы между ним и койками. Вечером я развертывал и постилал на пол матрац, затолкав до половины его длины под стол. Когда ложился, то голова и туловище оказывались под столом. В первые дни, правда, я опасался за их безопасность. Дело в том, что справа стояла койка одноногого Миши Ковалева, и он ставил около нее свои костыли, которые могли съехать под стол. Слева же находилась койка Виктора Жукова, капитана запаса, который, снимая свои солдатские сапоги с подковками, гремел возле моей головы. Но, слава богу, ничего плохого не случилось.
Так началась моя студенческая жизнь. Далеко от комфорта, но мне не привыкать, приходилось спать и под нарами, и на голом цементном полу. А через пару недель один из наших ребят облюбовал другое жилье, и я занял его койку.
Включившись в занятия, я переписал у ребят пропущенные лекции, отработал практические занятия. В лекционных аудиториях я обычно занимал место в первых рядах, чтобы ничто не отвлекало. На коленях — портфель плашмя, на нем тетрадь, в левой руке чернильница-непроливайка, в правой ручка с пером — вот моя обычная рабочая поза, как и большинства других студентов. Лекционные записи помогали лучше усваивать материал, тем более что учебников не хватало.
Больше всех мне понравились лекции доцента Е. Я. Выренкова по анатомии, а из немедицин-
ских дисциплин — физика доцента И. С. Страдомского. Е. Я. Выренков, вышедший из практических хирургов, не стеснялся признаваться в своих ошибках, случавшихся во время врачебной работы. Держался он просто, без академического апломба и лоска. Все это вызывало симпатии к нему.
Доцент И. С. Страдомский, стройный, подтянутый мужчина выше среднего роста, зайдя в лекционный зал, бодрым шагом подходил к кафедре, без всяких конспектов или планов, и неизменно начинал свою лекцию словами: «Так, дорогие друзья, на прошлой лекции...» Мне нравилось вежливое, почтительное обращение его к студентам, темпераментное и логичное изложение материала, хотя записывать за ним было трудновато.
От студентки-пятикурсницы, часто заходившей в нашу комнату к своему земляку, мы многое узнавали о наших преподавателях, об их характерах, привычках, прозвищах. Один читает слишком тихим голосом, монотонно, мямлит. Его лекции действуют усыпляюще, поэтому профессора прозвали Крепче Морфия. Другой, латинист, в разговорах между студентами именуется не иначе как Скрибера — от латинского глагола «скрибере» — писать. Прозвища тонко отражают какую-либо черту характера, внешности, поведения учителя. Что ж, не нами это заведено да и происходит не от злого умысла, а из желания пошалить, проявить остроумие.
Разумеется, нас, начинающих студентов, более всего интересовал вопрос, кто как принимает экзамены. Пятикурсница, почувствовав наш живой интерес и польщенная вниманием, охотно делилась своими наблюдениями и сложившимся общим мнением. Так мы узнали, что доценты кафедр обычно спрашивают жестче, чем заведующие теми же кафед-
рами, профессора. На экзамен по биологии девчата стремятся надевать кофточки или платья в горошек, которые, как было кем-то замечено, будто бы вызывают благоприятное отношение профессора. Наиболее труден экзамен по топографической анатомии и оперативной хирургии, так как профессор М. Д. Злотников может задать дополнительные каверзные вопросы. Сердобольная старушка-профессор на консультации перед экзаменом по химии умоляет слушателей: «Прошу вас, пожалуйста, не приходите на экзамен голодными. Съешьте хотя бы корочку хлебца, чтобы не падать в обморок».
Вскоре я уяснил, что являюсь одним из самых великовозрастных студентов. Старше меня, примерно на год, был лишь Мельников, поступивший учиться, как и многие другие, но более молодые ребята, после демобилизации из армии. Порой было обидно сознавать, что в свои почти 27 лет являюсь студентом лишь первого курса. А чего мне это стоило!
В целом же я был доволен своей судьбой, среди зеленой молодежи сам помолодел душой. Учеба требовала терпения, усидчивости, порой значительного напряжения, но были и кино, концерты, танцы, вечера самодеятельности, вспышки веселых и беспечных разговоров в группе или в общежитии. После того как Боря Нечаев из нашей группы сфотографировал меня у институтской вывески, я расстался с усами, а на фотокарточке, отправленной Лиде, написал:
О Лида, я скрывать не стану,
Что чуял младости предел,
Под сей же вывеской желанной
Я вновь душой помолодел.
Усы украсили портреты
Мужей, которым смотрим в рот.
Но я пока еще не тот,
И на безусость нет запрета.
К тому ж к усам из щей капуста
Все ж пристает, и старше вид.
Я сбрил усы! Под носом пусто,
Пусть это фото их хранит.
Самым больным местом в моей студенческой жизни оставалось питание. Пятьсот граммов хлеба в день по карточкам при очень постном, ненаваристом, малокалорийном столовском обеде — это жить впроголодь. Причем, чтобы выкупить хлеб, а затем получить обед, надо было выстаивать очереди. Можно было лишь завидовать местным студентам, прибывшим из ближайших районов. Они привозили из дому картошку и поддерживались ею. Если бы я учился в Ленинграде, то хотя бы изредка мог иметь такую же возможность. Но у меня не было выбора: проживание в Ленинграде, в Москве и во многих других крупных городах не было дозволено. И в новой своей жизни я постоянно и с обидой помнил об этом.
На «барашке» часто продавали грибы. И мне захотелось самому набрать их. При первой же поездке в лес в один из выходных я набрал корзину подберезовиков, подосиновиков, маслят. Был очень доволен не только добычей, но и посещением леса с яркой осенней листвой. Правда, меня более устроили бы не березовые левитановские рощицы, чередующиеся с полянами, а более дикий северный лес, к которому я привык и который был ближе моей душе. В общежитии наварил котелок грибов. Остальные же отдал истопнице общей кухни с тем условием, что половину она высушит для меня.
Из лесу принес также стихотворение для Лиды: «Пойти бы в лес теперь с тобой давно нехоженой тропой...»
Переписал его начисто и перед отправкой приписал концовку:
Но, к сожаленью, ангел мой,
С тобою встречусь лишь зимой,
А ты почаще мне пиши
И выйти замуж не спеши!
Устраиваться на работу пока не пытался: деньги еще были, надо было втянуться в новый ритм жизни, да и учебная нагрузка оказалась значительной. Я начал изучать английский язык, хотя в школе и техникуме учил немецкий. Наша «англичанка» Светлана Николаевна Тополова, симпатичная, но строгая девушка, была со мной очень терпелива, и я с благодарностью вспоминаю ее.
Кроме того, я начал заниматься в двух научных студенческих кружках. В первом из них под руководством профессора С. С. Майзеля готовил доклад по истории наркоза. Во втором, при кафедре анатомии, ее заведующий доцент Е. Я. Выренков предложил мне довольно сложную научно-исследовательскую тему по строению кисти, над которой я работал увлеченно. Был к тому же старостой этого кружка.
Выходя за пределы сентября 1946 года, первого месяца учебы в институте, расскажу о двух ближайших очень важных для меня обстоятельствах.
В декабре того же года Президиум Верховного Совета Карело-Финской ССР снял с меня судимость. Должен оговориться, что это была еще не реабилитация, а как бы помилование.
А к концу первого учебного года доцент Е. Я. Вы-ренков, уже знавший о снятии с меня судимости, скажет мне в откровенном разговоре:
— Я знаю о больших неприятностях, которые
были перенесены тобой в жизни и всегда будут мешать в будущем. Во всяком случае аспирантуры тебе не видать. Об этом ты должен знать, говорю тебе откровенно.
— Евгений Яковлевич, мне уже двадцать семь с гаком, а после окончания института будет без мала тридцать три. Поэтому я и не думаю о том, чтобы еще на три года закабалять себя аспирантурой.
— Тогда тем более вот тебе мой совет. Не распыляйся, возьми уже на втором или третьем курсе тему и жми только на нее. До окончания института можно будет в основном собрать материал на кандидатскую диссертацию. Оформить же ее — дело техники. Я тебе очень советую.
Довольно неожиданный совет. Будет над чем подумать! Но более всего смутило то, что с первого же года обучения в институте мне были предсказаны препятствия на пути в науку, если я вздумаю дерзнуть ступить на этот путь. «Пути вам; все равно не будет, как ни старайтесь»,— не раз говорили мне с сочувствием, полусекретно преподаватели и в дальнейшем. Но эта Незаслуженная социальная ущербность только побуждала к упорству, целеустремленности. А Е. Я. Выренкову за его совет я был благодарен особенно.
За месяц я освоился с институтской обстановкой, втянулся в учебу, но вдобавок к стипендии проел около восьмисот рублей. Подсчитал, что привезенных из Ухты денег должно хватить еще месяца на три, почти до зимних каникул. Затем постараюсь подрабатывать. Кое-какие варианты на этот счет уже намечались.
Парус поднят, и надо упорно идти к намеченной цели — наперекор непогоде, коварным подводным рифам!