Эстер Паперная и ее стихи.
В лагере первое время мама была на общих тяжелых работах: на прополке, перетаскивании зерна. Эти работы очень хорошо описала в своих стихах, приводимых ниже, Эстер Соломоновна Паперная (1901-87 гг.) Э. Паперная близкий друг Всеволода Вишневского. В Карлаг попала по статье 58,10 за анекдот. Этот анекдот в лагере она никому не рассказывала. Работала все время на общих работах. Она была очень добрым и отзывчивым человеком. Была всеобщей любимицей. Ее любили за умение разогнать любую грусть, за стихи. Была она прекрасной рассказчицей, но очень неловкой и неумелой в работе. Кроме того, была очень близорука. Все заключенные старались помочь ей выполнить норму, что-то сделать для нее.
После окончания срока, до окончательного освобождения из лагеря она работала в качестве вольнонаемной медстатистиком в амбулатории, которую красочно описала в своих стихах. Умерла в Ленинграде.
Вот что написано о ней в литературно-художественном журнале «Глагол» № 4 за 1991 год. Даниил Хармс. Горло бредит бритвою. Случаи рассказы, дневниковые записи стр. 172-173.
«Эстер Соломоновна Паперная (1901-1987 гг.) — переводчик, автор книг для детей, училась в Харьковской Академии теоретических знаний вместе с А.Г. Розенбергом и A.M. Финкелем, была одним из авторов знаменитой книги пародий «Парнас дыбом» (Харьков, 1925 г., переиздание — М. 1989 г.) Работала по приезде в Ленинград редактором детского сектора Госиздата и недолгое время редактором «Чижа». Опубликовала 4 книги для детей «Картинки с текстом» (М. 1929 г.), «Чьи это игрушки?» (МЛ. 1930). Совместно с И. Карауховой, рисунки А.И. Порет «Выставка богов» (МЛ. 1930 г.), «Живая пропажа» (М.-Л. 1931 г.), рисунки С.М. Гершова. Переводила стихи и прозу с английского, французского, итальянского, польского, идиша, в том числе, известную, сказку Э. Блайтон «Знаменитый утенок Тим.»
Арестована в 1937 г. по делу Ленинградского отделения Детгиза, провела в лагерях в общей сложности 17 лет, реабилитирована в 1956 г. А.И. Пантелеев называл ее одним из самых остроумных людей, которых он встречал в жизни. Многие современники писали о необыкновенном музыкальном таланте Э.С. Паперной, о ее знаменитых домашних концертах. Характерно, Что В.Н. Петров, рассказывавший о вечерах у Хармса, в музыкальной части пишет о Э.С. Паперной: «Почти всякий вечер помногу музицировали. Я.С. Друскин играл на фисгармонии Баха и Моцарта. Часто приходила редактор Детгиза Э.С. Паперная, знавшая несколько тысяч песен на всех языках мира. Даниил Иванович обладал очень приятным низким голосом и охотно пел, иногда с Паперной, иногда без нее».
Эти стихи привезла из лагеря и сохранила моя мама.
Гимн еде и Нюсе Макаренко.
(ДПУ, ноябрь 1942 г.)
Как много есть застольных песен
И вместе их роднит одно
Поется в них, что мир чудесен,
Пока в бокале есть вино.
Вино, конечно, вещь святая,
Да нам, зекам, к чему оно?
Природа наша, знать, иная:
Нас греет суп, а не вино.
И не боясь прослыть обжорой,
Поднявши ковш сырой воды,
Плету заздравные узоры
Не в честь вина, а в честь еды.
«Налейте ж нам миски полнее, жирнее,
Чтоб масло закапало с губ.
Да здравствует суп! Из мяса и круп.
Кто выдумал суп — не глуп!»
Когда трудясь в пылу азарта,
Мы под собой не чуем ног,
Нам слаще музыки Моцарта
Звучит обеденный звонок.
Мы прямо в кухню мчимся лихо.
И там нас парой теплых слов
Встречает Нюся-повариха,
Богиня кухонных котлов.
Ах, Нюся! Боже Мий коханный!
Спросите каждого кругом —
Чистосердечно, без обмана
Здесь все сойдутся на одном:
Ее, хозяйку Карагана,
Всегда помянем мы добром.
В веселой, пестренькой повязке,
С венцом уложенной косой,
Она без пудры, без подмазки
Цветет украинской красой.
Всегда с приветливой улыбкой,
Сияя блеском серых глаз,
Как изворотливо и гибко
Она обслуживает нас.
Копя прилежно, терпеливо
Щепотки жалкие муки,
Она как фокусник, на диво
Родит из пальцев пирожки.
Вот у других и щи пожиже
На Нюсю нам роптать нельзя:
И каша кажется жирнее,
И суп заметно повкуснее,
Когда над мискою теплея
Сияют серые глаза.
А.В.Сазоновой
(ДПУ, январь 1943 г.)
Задуманные в виде шутки,
Испеченные в три минутки,
Летите вирши к нашей бывшей
Незаменимой бригадирше.
От ДПУ до Карагана
На крыльях снежного бурана
Домчите к ней привет горячий
Желают ей во всем удачи,
Здоровья и продленья века
Паперная, а с ней Шебеко.
Если б это было так!
(ДПУ, 1945 г.)
Я еду на свободу,
Везет мне, слова нет.
И в теплую погоду
И раньше на пять лет.
Я еду на свободу.
Прощай, мой спецбарак!
Пройдет не больше года —
Со всеми будет так.
Я еду на свободу
Прошу не забывать
Стихи мои уроды
И их слепую мать.
Я еду на свободу
Надеюсь, не вернусь.
Забуду анекдоты,
Торжественно клянусь.
Я еду на свободу.
Черкну Вам как-нибудь
Желаю Вам здоровья,
Себе счастливый путь.
Подражание Пушкину. (1942г.)
Долго ль мне еще в Карлаге
Век свой женский коротать.
И с участка на участок
Словно бабочка порхать.
То на стройку, то к телятам,
Покорясь своей судьбе,
То на снегозадержанье,
То на транспорт к цоб-цобе.
Или солнце меня спалит,
Иль мороз в тиски возьмет,
Иль буран навек засыплет,
Или волк в клочки порвет.
Долго ль мне в тоске голодной
Пост невольный соблюдать.
Обезжиренным обратом
Крем и сливки поминать?
То ли дело в Ленинграде
По проспекту разъезжать,
О журнале, о театре,
О курорте помышлять.
То ли дело на свободе
В ресторане закусить.
То ли дело, братцы, дома.....
Э, да что там говорить!
Письмо к Фанни Шебеко
(14 ноября 1942г.)
Ну, как начать? «Здорово», что ли?
Примите, Фанни, мой привет.
Дай бог Вам скоро быть на воле
И жить счастливо много лет.
Хоть и живем недалеко мы,
Шлю Вам письмо — напала блажь.
Сегодня год, как мы знакомы,
И это — лагерный мой стаж.
Да, целый год!..
За это время
Воды немало утекло,
И, часто нашей доли бремя
Нести нам было тяжело.
Зимой на снегозадержаньи
Мы стены строили из льда,
И Вашим сущим наказаньем
Подчас бывала я тогда.
Когда мой шаткий валик падал,
Как Ваше хмурилось лицо!
И с нежных уст порой с досадой
Срывалось крепкое словцо.
Когда мы чистили дорогу,
Вы, прерывая отдых свой,
Ко мне спешили на подмогу,
Азартно действуя киркой.
Под предводительством Раисы,
Как стало солнце припекать,
Мы прошлогодние кулисы
Ходили с Вами собирать
В болоте среди бела дня.
Полна начальственного пыла,
Раиса на берег меня
Самоотверженно тащила
Чем свет ругая и кляня.
И, вытащила. Вот тогда-то
Ей пригодилась бы цитата:
«Ох, нелегкая это работа —
Из болота тащить бегемота!»
Раиса злилась и кричала,
А Вы, сокровище мое,
Так трогательно защищали
Меня от окриков ее.
Потом без Вас я две недели
Бороновала на быках,
О чем рассказано отдельно
В плохих, но искренних стихах.
Июнь был месяц самый длинный
В июне мы пололи рожь.
Как вспомню ужас комариный,
Так до сих пор бросает в дрожь!
С утра чадру мы надевали,
В жару томясь, едва дыша,
Но от москитов не спасали
Нас ни чадра, ни паранджа.
Ох, как распухли наши лица!
А Ваши тонкие черты.......
Посмел же в тыкву превратиться
Образчик женской красоты.
И я чесалась где попало
И, позабывши всякий стыд,
Часами громко причитала
И даже плакала навзрыд.
Нет, верьте, сколько жить я буду
Прополки этой не забуду!
После москитной вакханальи
Нам показалось за пустяк,
Когда в полях уничтожали
Вы лебеду, а я горчак.
Мы в сенокос копнили с Вами
Люцерну, донник и пырей,
Вы с вилами, а я с граблями
Не расставались много дней.
Но окаянный ветер, тьфу ты!
Начнешь копнить — от тут как тут,
Рванет копну и в полминуты
К чертям летит наш долгий труд.
Проклятый климат, в самом деле!
Всегда не вовремя ветры........
Небось не дули три недели,
Пока нас ели комары........
Дороги наши разминулись,
Когда, закончив сенокос,
Я над подсолнухами гнулась,
А Вы готовили силос.
Но вот в один денечек жаркий,
Подобно сорному зерну,
Нас погрузили на бестарки
И отвезли на ДПУ.
Да, это был сюрприз полнейший...
Прощай, привычный Караган,
И Алексеич наш милейший,
И местных «жен» сплоченный клан!
Ох, ДПУ ...
Мы в том Содоме
Валялись вместе во дворе
То на земле, то на соломе,
И вместе дрогли на заре.
В работе мы расстались с Вами,
Старательно, по колоску,
Я дергала ячмень руками,
А вы грузили на току.
Потом опять мы были вместе,
Когда сдыхая от тоски,
Все на одном и том же месте
Мы подбирали колоски.
Как нам они осточертели
Я удивляюсь, что порой
В бреду мы жалобно не пели,
Как тот Апухтинский больной!
«Все колоски, колоски,
Красные, желтые всюду»....
Итак, покончим с годом этим,
Подходит 43-й год.
Но где и как его мы встретим
И что-то нам он принесет?
Нет, я не верю, как хотите,
Что впереди опять нас ждет?
Все тех же лагерных событий
Знакомый кругооборот?
Я Вам желаю лучшей доли.
Примите, Фанни, мой привет.
Дай бог Вам завтра быть на воле
И жить счастливо до ста лет.
Хвала к Фанни Шебеко во всех падежах.
(Ко дню ее рождения 10 декабря 1942 г.)
Едва ли на свете найдешь человека
Добрей и душевней, чем Фанни Шебека.
И женщины нет и не будет вовеки
Милей и прелестнее Фанни Шебеки.
Все лучшие качества, точно в аптеке,
Природой отмерены Фане Шебеке.
И даже петух, видя Фаню Шебеку,
Поет веселее свое «Ку-ка-ре-ку».
Того назову я соральным калекой,
Кто может поссорится с Фаней Шебекой
И на Карагане и на Джумабеке.
Так будь же здорова, о Фанни Шебеко
И ныне и присно от века до века!
Развод (неоконченная)
(ДПУ июль 1943 г.)
Только-только в небе майском
Разгорается восток,
Как на Долинском участке
Просыпается народ,
отправляется в поход,
Собираются ребята
возле вахтенных ворот,
В шесть на Долинском участке
начинается развод.
Места мало, тесно стало,
поступитесь вдаль и вширь
Волобуева пригнала
весь свой женский монастырь.
Ай да девок подобрала
бригадирша-богатырь!
Все муштрованы на диво,
мать-игуменья, гордись.
«Ну-ка, девки, живо, живо,
по четыре становись.
Что ползете так лениво?
Кто там сзади? Подтянись!
Разгалделися, верблюды,
растуды вашу туды!
Ну-ка слухайте сюды:
Мы идем на огород,
Только знайте наперед,
Если кто из Вас посмеет
там картошку воровать,
Никого не пожалею,
растакая ваша мать!
Помни, сука твердо,
будет бита морда!
Как дам по зубам,
так и челюсть пополам!
Ать, два, три, четыре,
трогай девушки вперед,
Отворяй порота шире,
пропустите огород!»
А солнце все выше и выше
по синему небу вползает
И голосом плачущей мыши,
нарядчик Кирисов взывает:
«Щербина, разводный, чего вам!
У вас тут порядок хреновский
Скорее, уже полседьмого,
давайте бригаду Покровской!»
И вот деловито и рьяно
бежит Катерина Иванна
Печать доброты безграничной
на пухленьких детских щеках,
Такой би-ба-бо симпатичный
в берете и круглых очках.
«Товарищи, я обращаюсь
К вам с просьбою очень большой:
Пожалуйста, не расхищайте
Картофельный фонд семенной!»
ТРИ ДАМЫ
(январь 1945 г.)
Три элегантных дамы
С мешками за плечами
С утра как в панораме
Под вахтою стоят
Баранова и Перля
С пришитой к ней Паперной
Ждут очереди нервно —
Спешат на зерносклад.
Они не зря суются
И на работу рвутся —
Там ждут и не дождутся
Зерна три сотни тонн,
И Бакаревич строгий,
И триер хромоногий
И старенький, убогий,
Разболтанный «Клейтон».
Эх, тетеньки и дяди,
Не врите бога ради,
Что, мол на зерноскладе
И сытно и легко.
Кто триер покачает,
Мешочки потаскает,
Узнает, что до рая
Довольно далеко.
А, что насчет, пшепрошем,
Лепешек или каши,
(О чем желудки наши
Вздыхают целый день),
То знайте, что всю зиму
Мечтой недостижимой
Нам кажется любимый,
Поджаренный ячмень.
Вот Перле-мастерица
Над семенной пшеницей
Без памяти трудится
В сто лошадиных сил,
Заботясь неустанно,
Чтоб агроном Степанов,
Сынок ее названный,
Зерном доволен был.
Отчаянная крутка
Без меры без рассудка,
При пустоте желудка —
От всех от этих дел,
От беганья по трапу
У ней распухли лапы
И, вдруг, сердечный клапан
Опасно заболел.
А разве мало Ядю
Ругают старой б.....
За то, что зорко глядя,
Преследует воров.
И с яростью тигрицы,
Их гонит от пшеницы
Метлой, как вереницы
Нахальных воробьев?
А Эстер терпит муки,
Проделывая трюки,
Легко ли близорукой
Ее прыгать как блохе,
С барьера в закром узкий,
Когда идет погрузка
И шлют ее по-русски
На «пе» или на «же».
А в обстановке нервной
За каждый шаг неверный
Достанется Паперной:
Чуть что-нибудь не в лад,
Тот час же в гневе Перле
Ее насквозь просверлит,
Как пушечные жерла,
Направив грозный взгляд.
А Ядя с громким криком
Ее и «чертом диким»,
И «чудищем великим»,
И «куклой» назовет.
Утихнуть не проси лишь,
Не то пожар усилишь,
Сам Алексей Васильич
Стихии не уймет.
Но я скажу по чести:
Хоть обе дамы вместе
Частенько пилят Эстер,
На них обиды нет.
Ядвига Алексанна
И Яковлевна Анна
Вам стих мой бесталанный
А вместе с ним — привет.
НАВОДНЕНИЕ
(незакончено, март 1945 г.)
Дики причуды Долинской погоды.
Год сорок пятый был странной породы:
Буйный февраль был на редкость сухой,
Кроткий апрель напоил нас водой.
Нет, мы не знали столь страшной картины!
Хлынули воды с Джартасской плотины
С пеной до вахты, шумя, добрались,
Дерзко без пропуска в зону влились.
Ринулись волны, как хищные звери,
Яростно лезут и в щели, и в двери,
Тяжек свирепой стихии кулак —
Падает, падает третий барак.
В страхе бегут от холодной пучины,
Тащат на крышу пожитки мужчины.
Бедствие! Кругом идет голова:
Вот уже залит барак номер два.....
Только единственный, с паводком споря,
Словно скала среди бурного моря
Высится первый барак на бугре.
(Не на поливе, а на богаре)
Но не верна этих стенок массивность:
Гляньте — исчезла барачная живность,
Мыши сбежали, встревожился клоп,
Видно почуяли близко потоп.
Только мы вещее слово сказали,
В памяти сказки библейские встали:
Хляби разверстые, Ноев ковчег......
Чем же слабей наш технический век?
Молвила староста — Ной седовласый:
«Будем ли ждать до последнего часа?
Нет, до отчаянья мы не дойдем —
Свой спецковчег отстоим и спасем.
Ну-ка, друзья, зажигайте коптилки,
Зорче глядите под койки свои,
Путь заграждайте для каждой струи.»
Крикнула староста — все оживились,
Сразу во тьме огоньки засветились
И поползло под свои топчаны
Все населенье восточной стены.
Ищет Паперная струйку под койкой,
Каждый плевок перещупала стойко
Чтобы вода не застигла врасплох.....
И, проморгала, побей ее бог!
К полночи дело становится хуже,
Лужи все шире, а суша все уже,
Хлещет вода от обоих бортов,
Вот уж дошла до центральных жильцов.
«Ну-ка растянемся цепью живее,
Пусть заработает дружный конвейер,
Глину тащите посудой любой,
Дамбу построим под всею стеной.»
Эй, ухнем, ящик плюхнем,
Еще разик, еще раз, Еще тазик, еще таз,
И две корзины по пуду глины.
Быстрей метро идет ведро:
Туда с водой, назад с землей.
Богданова Лиля лопату схватила:
«Копайте яму в бараке прямо!»
Литенко с ломом пыхтит над комом,
Сайковская Ирина копает как машина,
А Певзнер Рая, как вол таскает
И Аня Радуль командует парадом.
«Мадам, примите жардиньерку,
А Вы пустую бомбоньерку.»
«Вот Вам шкатулочка, мадам,
В ней только тридцать килограмм.»
«Держите вазочку, мистрисс.
А Вы, мамзель — пустой сервиз.»
«Подайте глины нам, друзья...»
Увы! Уже копать нельзя!
Свалилась новая беда —
идет грунтовая вода
Надо воду выливать,
Надо яму засыпать......
Так ночь прошла, а уж с утра
Идет конвейер со двора.
И в яме на глине весь день напролет
Четыре старухи танцуют фокстрот.
Вторая ночь крадется сапой
В ковчеге спят без задних ног,
И лишь дежурящие с лампой
Обходят каждый уголок.
9 МАЯ 1945 года
Девятое мая — ликующий день,
Как будто природа сама
Навеки согнала природную тень
И солнцем пьяна без ума.
Четыре мучительных года прошли,
Как длительный черный кошмар,
Но Родины нашей сгубить не смогли
Ни бомбы, ни кровь, ни пожар.
Сегодня мы счастливы все как один,
Хоть многих прошибла слеза.
И как ни коряво, от самих глубин
От сердца хочу я сказать:
Пусть будет здоров наш Советский Союз,
Пусть хлеба и мира полна,
Забудет страна, как отброшенный груз,
Проклятое слово «война».
Пусть будет здоров наш родной Сэсэсэр
На долгие годы — века,
И пусть наши внуки не знают совсем
Постыдное слово «зека»
БОРЬБА С МАЛЯРИЕЙ.
(апрель 1945 г.)
Амбулаторные палаты
апрельским солнцем залиты,
Сияют белые халаты,
хоть и не первой чистоты.
Шафраном отливают лица,
пришедших женщин и мужчин
И, как янтарь, огнем искрится
в стеклянном шприце акрихин.
Войдя, малярик деликатно,
ложится животом на стол,
Чтобы принять хоть неприятный,
но благодетельный укол.
У Фриды Марковны покрыты
испариной и нос и лоб:
Пред ней пейзаж из плохо мытых
мужских и женских голых поп
Больные сыплются сверх плана.
Она с рассветом на ногах.
И колет, колет неустанно,
Как бы преследуя врага.
Лежат малярики покорно,
Она ж твердит одно упорно:
Мы переколем сотни поп,
Но малярию вгоним в гроб.
В. ВАГРИНОЙ.
(декабрь 1944 г.)
Семь лет назад расстались Вы с Москвой
Полны обиды, страха и недоуменья.
Не ждали Вы, что станете звездой
Второго Долинского отделенья.
Офелья, Леонтин, мадам Багратион,
Сиянье рамп, цветы, хлопки и крики «браво»!
Растаяли, как дым, как аромат, как сон,
Но и в Карлаге Вас сопровождает слава.
Ведь все, что Вам дала Вахтанговская школа
Смогли, как ценный клад, Вы до сих пор сберечь
Что б из бревна любого возраста и пола
На сцене искорку правдивую извлечь.
Не плачьте, дорогая Вава
Не опускайте косами венчанной головы —
Еще лишь год, и вновь Вам улыбнется слава
В афишах Ленинграда и Москвы.
А если для меня свобода вспыхнет ярко,
Я к Вам в театр как-нибудь прийду.
Тогда, надеюсь, Вы дадите контрамарку
Хоть в самом захудаленьком ряду.
ДЕНЬ В АМБУЛАТОРИИ ИЛИ «МИШУГАНЕ ХАСАНЕ»
(февраль 1946 г.)
От двенадцати до двух у дверей амбулаторных
Трется очередь больных и первичных и повторных.
Тэбэцэ, фурункулез, грипп, чесотка, малярия,
Люис, ишиас, понос, астма, грыжа, дистрофия.
Боже мой, каких тут нет! Всем измерь температуру.
Всех послушай, дай совет, дай лекарство, процедуру.
Иванову — аспирин, Соловьеву — перевязку,
Петухову — акрихин, Воробьеву — в горле смазку.
Банки, ванночки, массаж, внутривенное вливанье,
То чесоточного смажь, то желудка промыванье,
То крови переливанье, растиранье, спринцеванье,
Прижиганье, продуванье, клизмы, пластыри, уколы —
Труд и вредный, и тяжелый.
К трем отделалась едва, выгнав всех без церемоний,
Угорела голова от
Не успеешь и поесть, как темнеет свет неверный
На часах почти что шесть — начинай прием вечерний.
Снова градусник подряд тыкай в потные подмышки,
И вертись на тот же лад до восьми без передышки.
В восемь схлынул весь поток, на поверку звякай звонче.
Благодетельный звонок! Слава богу, день закончен.
Фрида села закурить, наслаждаясь тишиною.
«Хорошо б чаек попить со смородинным настоем».
Вдруг в передней звонкий крик.
Трах и в дверь ввалились разом.
Весь в крови, старик-нацмен и девчонка с красным глазом.
«Вэй! Башка разбил кардам!» «Вэй!» старик вопит истошно.
«Глаз разъел мне карандаш, ой, тошнехонько, ой, тошно!»
Провозилась битый час над разбитой головою,
Двадцать раз промыла глаз, — успокоила обоих.
Только села, вдруг опять, двери хлоп! С безумной силой:
«Выходи, ядрена мать, будет всем теперь могила!»
«Бей, коли, руби, стреляй!» Гром по дому прокатился.
То с визитом невзначай, кандидат на Макатай, милый
явился.
Унимали полчаса, уговаривали психа,
Кое-как убрался сам. Наконец-то стало тихо.
Не прошло пяти минут, забубнили голоса:
«Лейкоцит, эритроцит, Либеркюна железа,
Хирургическая шейка, диафрагма и брызжейка,
Бриолин и гликоген, капилляры полых вен.
Щелочь, желчь, пепсин, ферменты.»
Эй, потише там, студенты!
От этой смены невозможной уже распухла голова...
Вдруг, заглушая гул зубрежный, несутся странные слова:
«Царевич я! Довольно! Стыдно мне!
Пред гордою полячкой унижаться!»
Лжедмитрий и Марина? Что такое? Тьфу ты, черт —
У статистика в кабине репетиция идет
Так весь вечер неустанно модулирует симфония.
Стихнет «Сцена у фонтана» — вспыхнет громче анатомия.
Но вот убрались и курсанты, — ушла охрипшая Марина.
Покоя нет на этом свете! Ну, кто там снова в дверь стучится?
Ох, надо снова кипятить катетр — пришел Буткевич помочиться...
И вот над тазиком в молчаньи идет сеанс минут на 30.
Вздремнула Фрида под журчанье, ей даже сон успел присниться
А.С. РАСКИНОЙ.
(февраль 1944г.)
Напрасно кляли мы столь страстно злосчастную Караганду:
Январь удивительно ясный и теплый был в этом году.
На небе закатные краски устроили пышный парад,
Прощается солнце с участком, кончайте работу, пора.
И грудью ложитесь с размаху на свой односпальный топчан.
В барак Вы стремитесь пораньше, как будто взаправду домой.
Умылись, поели..., а дальше? Что делать с собою самой?
Устало опущены плечи, слеза на ресницах блестит...
Хороший, родной человечек, не надо, не надо грустить.
Ну, дайте я Вас распотешу: смешной анекдот расскажу,
Частушку спою или спешно кого-нибудь изображу.
Мы с Вами во многом похожи: по Питеру мы земляки
И Вы Соломоновна тоже, и обе мы носим очки.
Быть может в Египте Ваш предок работал на пару с моим.
Выходит, что мы, напоследок, в каком-то родстве состоим
Во многом мы схожи, вот только статью мне пришили не ту.
Ведь Вы, извините «шпионка», а я «агитатор-болтун».
Вот я и боюсь Вам наскучить пустой болтовнёю своей...
Простите, я знаю Вас мучит так много различных вещей:
И то, что от Маи нет писем, и то, что нет бабушки с ней.
И то, что мы часто зависим от злых и неумных людей
И Гитлера дикие орды, несущие ужас вокруг,
И подлость британских милордов, ведущих двойную игру
Все мучает Вас и пугает, все ждете Вы: будет беда.
Такою, моя дорогая, запомню я Вас навсегда.
И бывшие белые брюки, в которых сушили Вы лук,
И в кротких глазах близоруких еврейскую скорбь и испуг.
Не бойтесь, родная, поверьте: все будет совсем хорошо,
И явятся ангелы смерти за Гитлера черной душой.
Настанет желанная воля без всяких препон и преград,
И мы с Вами «цвей шлимазолим», поедем домой в Ленинград.
И как-нибудь встретимся дома за круглым семейным столом.
И лагерным нашим знакомым все косточки переберем.
Мы вспомним сквозь смех и сквозь слезы
прополку, москитов, буран.
И Фаню, и Хаю, и Розу — весь долинский Биробиджан.
В строчках Пушкина живет благодетельная сила:
«Все мгновенно, все пройдет, что пройдет, то будет мило.»
ЗОЕ МИХАЙЛОВНЕ ТАВРОВСКОЙ.
(7 января 1944 г.)
Средь ДПУ, на вид невзрачный, раскинулся огромный склеп,
Подвал таинственный и мрачный, кто б ни вошел, тот вмиг ослеп
Хоть этот склеп зовется скромно хранилищем для овощей,
Но это храм, подземный, темный, с коптилками взамен свечей.
Три божества царят там властно: картофель, свекла и морковь.
И повседневно, ежечасно обслуживает штат жрецов.
Простите не жрецы, а жрицы их опекают что ни шаг,
Оберегают от грибницы и от налетов доходяг.
Буртуют и перебирают, и засыпают в закрома,
А проверяет и цукает их жрица главная сама.
Она зовется звучно Зоя, что в переводе значит жизнь.
К лицу ей прозвище такое — в ней столько жизни, что держись!
За ней угнаться нету силы, у ней обширные дела:
Вот-вот была в лукосушилке, уже в хранилище ушла.
Идешь в хранилище — да где там! Она в засолочной давно.
Бежишь в засолочную следом и не поймаешь все равно.
То подкоптерка, то контора, то нормировщик, то завхоз...
Ко всем ей нужно срочно, скоро, пойди, лови ее за хвост.
При всем при том она спокойна и по карлаговской земле
Шагает так легко и стройно, как будто ей семнадцать лет.
У ней хороший лоб и брови, довольно чист лица овал,
И был бы вовсе славный профиль, да нос маленько подкачал
А губы ярко молодые, и светло-синие глаза,
Верней зелено-голубые, как дорогая бирюза.
Но эти очи в гневе, ой как! Умеют молнии метать,
И алый рот вас может бойко к такой-то матери послать!
Зато как только распушила, так и простила от души.
Всегда поет, хоть и фальшиво, но с выражением большим.
А то на кучу свеклы встанет и, вкладывая весь свой жар
Продекламирует Ростана — девичьих лет репертуар.
Ну, вот Вам, Зоечка, попытка нарисовать и Ваш Портрет.
Попытка, говорят, не пытка, простите, если сходства нет.
Во-первых, надобно уменье, а во-вторых среда не та:
Родится туго вдохновенье возле капустного бурта.
Пускай стихи мои неловки, но я от сердца их пишу
И даже маленькой морковки у Вас за это не прошу.
Да, попрошу Вас потрудиться и Вашим кадрам передать,
Что я их здесь назвала «жрицы», ей богу, не от слова «жрать»
Целую Вас и поздравляю, на именины не приду
И на свободе Вам желаю справлять их в будущем году.
БОРОНОВАНИЕ.
(Караган, май 1942 г.)
Дайте мне руку, любезный читатель,
Как в старину писали учтиво,
И если у вас терпения хватит,
Я вас поведу на караганские нивы.
Какие просторы! Как воздух прозрачен!
Округлые сопки далеко видны.
Вся степь разомлела под солнцем горячим
Обычно скупой казахстанской весны.
Лоснится люцерна, как бархат зеленый,
Курчавится пышно озимая рожь,
Погода была к нам весьма благосклонной —
Видать урожай будет нынче хорош.
Мы с вами подходим к землянке,
К ефремовской нашей делянке,
И тут, как говорится, внимание!
Начинается боронование!
Идут волы молодые и старые,
Идут как школьники, пара за парою,
И в такт, под мерный воловий шаг
Тихо постукивают бороны «зиг-заг»
Бредут быки, тряся боками,
А с левого бока, то бодро, то хмуро,
Держались за налыги, потряхивая кнутами,
Движутся женские фигуры.
Вы не глядите, что они в штанах —
Это женщины и женщины, что надо.
Здесь работает за совесть, а не за страх
Сазоновская бригада.
Вот видите — вол, молодой шалопай,
Танцует по полю, как балерина,
А рядом с ним балетным па,
Ничуть не смущаясь, идет Надина.
И, вдруг, вы слышите собачий лай,
Хоть близко не видно ни Буйки, ни Жучки
Это Надина, чтобы укротить вола,
Пускается на собачьи штучки.
Но громкий лай покрывает пение.
Что за песня? Не разобрать ни слова!
Размахивая хлыстиком, в чудесном настроении
Волам по-французски поет Смирнова.
Вот дико бросаются в разные стороны
Бычок черноватый и бычок караковый,
А следом за ними, натыкаясь на борону,
Бежит несчастная Дуся Ракова.
Она говорит им: «Да что вы милые,
Ведь вы же знаете, какая норма.
Не дам процентов, небось не помилуют —
Останусь я без добавочного корма.»
Вам надо проделать не круг и не два,
Слыхали, небось, Андрющенкины слова:
«Как потопаешь, так и полопаешь...»
Но что это? Хриплое слышно рыдание...
Звеня занозами, бегут два быка,
Косясь и бодаясь, полные отчаяния,
Волокут по полю полумертвого зека
Она вопит: «Проклятая скотина!
Когда же кончатся эти муки?
Для такого дела нужен мужчина, —
Быки презирают женские руки!»
Рыдает Лиля и тут же, как на грех,
Хохочет вовсю, не меняя позы,
Вот это, очевидно, и называется: смех
Сквозь вполне реальные крупные слезы...
А тут же, выйдя из круга, в сторонке,
Беснуясь, быков погоняет Рая.
Она и кнутом их, и матом звонким,
Увы! Ни черта не помогает.
Видно сделаны быки из прочного теста
Она вся в пене, а они ни с места.
И впервые сконфужена грозная Раиса —
Она грозится, а никто не боится.
Под длинной вуалью из черного тюля
Важно выступает Меклер Бронислава.
Вот эта, действительно, серьезно «мантулит:»
В левой руке надыга, а зеркальце в правой...
Вот вместе боронят Наташа и Лора,
И, окриком сдерживая быков напор,
Не отрывая от борозды взора,
Через плечо оживленный ведут разговор:
«Тогда у меня был хороший вид,»
Одета была я «на пять»
Ну, он догоняет меня и кричит:
Гражданочка! Тпру, стоять!
Конечно, я вида не показала,
Но он мне понравился сразу.
Я лишь улыбнулась ему и сказала:
«Цобэ, холеры; заразы!»
А солнце напористей с каждым мгновеньем,
Сильней и пьянее травы аромат,
И словно гроза, словно гимн весенний
Над полем несется Андрющенкин мат:
«Паперная, Паперна, куда ты поперла,
Туды твою господа мать!
Затягла, холерна, быкив на люцерну,
Так ты не давай ее жрать!»
Смотрите, какая слепая, смешная,
Нелепая тетя в очках.
Как только отстала, так след потеряла
И виснет мешком на быках.
Звено поднажало, вперед убежало,
Она же уныло плетется в конце.
Но, гляньте, победа! Два ровненьких следа...
Увы! не на ниве — на грязном лице!
На слезы, понятно, смотреть неприятно,
Поищем картины иной.
Но с вас уже хватит, любезный читатель,
Да, кстати и солнце уже на закате —
Пойдемте ка лучше домой.
Вздымается пыль над вечернею степью,
Медлительна поступь усталых подруг,
Все звенья, сомкнувшись единою цепью,
В два следа проходят последний свой круг.
Бригада идет, напевая, себя и быков подгоняя
«Ой куда вы, ой куда? Постарайтесь
Да, смотрите со следа не сбивайтесь.
Как наскочит сам Терно на огрехи!
Попадет нам от него на орехи!»
Рабочий день окончен. До свиданья,
До завтра, до утра и до боронованья!