С 1929 по 1937 гг.

 

Родилась я 29 апреля 1929 г. в г. Берлине. Назвали меня двойным именем Евгения-Наталья. Отец хотел назвать меня Евгенией по еврейскому обычаю в честь своей, умершей в Давосс сестры, а матери нравилось имя Наталья. По фамилия я была Липшиц, а по отчеству — Павловна. Берлинского периода своей жизни я, конечно, не помню. На сохранившихся фотографиях того периода я на коленях у няни, а в пансионате торгпредства в коляске, в которой сидит кудрявый мальчик Борис Месерет (Мечерет), ныне художник, муж Беллы Ахмадулиной.

В 1931 году мы приехали в Москву Все мои бабушки и дедушки остались за Границей. Я их так никогда и не увидела. Говорила я только по-немецки. Поселились мы у маминой сестры Доры и с Мишенькой, моим ровесником — кузеном, мы спокойно разговаривали на смеси немецкого с русским. Вскоре я полностью перешла на русский язык, а немецкий забыла начисто.

Потом мы с мамой и приходящей няней жили в крохотной комнатушке в гостинице «Советская» на улице Горького. Помню мое первое большое горе — из окна на улицу свалилась клетка с моим любимым чижиком.

Потом, когда мне было уже 5-6 лет, мы жили в Леонтьевском переулке 2а кв. 19, ком. 3 (ул. Станиславского) в большой, просторной комнате с общим, на несколько квартир, балконом. Квартира была коммунальная. Очень длинный коридор, по которому бегали мы, ребятишки. В коридор выходило комнат тридцать. В конце коридора была большая кухня. В квартире жили работники Профинтерна, немцы, англичане, японцы, поляки, болгары и т.д. На кухне женщины учили друг друга национальным блюдам, детишки играли вместе. Там я на всю жизнь получила настоящее интернациональное воспитание. Ходила я в детский сад ВЦСПС, где-то за Солянкой, вдоль желтого штукатурного забора со львами на воротах. В детском саду я числилась как Женя Липшиц. Иногда ко мне приходил отец, но я его плохо помню. Иногда меня приводили в гости к Тете Дине и тете Фане. Хорошо помню, как с отрядом пионеров, где Тамара (дочь Фани) была пионервожатой, ходила в кино на «Генерала Топтыгина». Хорошо помню Мишу Розенблюма (Моисея Иосифовича). Он знал 11 языков, прекрасно писал стихи на идиш, русском, французском. Много стихов посвящал маме, а некоторые и мне. Очень был удивлен, когда я в 6 лет свободно включилась в игру в слова, которую люблю до сих пор (кто больше составит слов из букв одного большого слова). Впоследствии М. Розенблюм после тюрьмы и лагеря в Удмуртии много лет провел в Игарке и вернулся в Москву лишь после 1956 года.

В 1937 г. я пошла в школу. После того, как в 1936 г. отец был арестован: И объявлен врагом народа, мама в школе меня записала как Наташу Гальпер. Если бы она этого не сделала, меня впоследствии посадили бы как дочь «врага народа», что и случилось со многими детьми репрессированных. Дети «врагов народа» считались социально опасными элементами.

В годы нашей жизни в Леонтьевском переулке мама очень много и допоздна работала. В те годы так было принято и сверхурочных не платили . Я привыкла вечерами оставаться одна. Всегда находила, чем себя занять, очень любила разбирать фотографии и только время от времени в комнату заглядыва-

 

ла соседка, болгарка Степанова. С другой стороны жили поляки и я очень дружила с моим ровесником Мареком. Мы с ним ставили под большой стол настольную лампу и в «своем доме» строили сказочные дворцы из кубиков. Однажды мы с ним под занавеской начали разводить пионерский костер из спичек. Вовремя пришла мама. Впоследствии родителей Марека арестовали. Случайно я узнала, что после 1956 г. он уехал в Польшу. По всей нашей квартире прошли аресты. После войны в ней уже не было прежних жильцов, кроме болгарки Степановой с двумя сыновьями, муж ее погиб в тюрьме. Мамин арест помню очень четко. Я болела ангиной. Проснулась рано утром и вижу мама одевается. Она сказала, что ее вызвали на 40 минут в паспортный стол, положила на стул у кровати бутерброды, молоко и ушла. (Последующие 9 лет я ее не видела.) А попозже утром пришли несколько человек и при мне начали производить обыск. Вытряхнули все из шкафа, ящиков стола: белье, фотографии, игрушки, книги и т.д. «В деле мамы написано, что взято и доставлено в отдел:

1. Сберкнижка № 233 (остаток 4 рубля).

2. Фотоснимков 42

3. Около сотни погашенных марок иностранного происхождения (Германия, Франция)

4. Разная переписка на русском и немецком языках». Ничего этого в большом конверте вшитом в дело не оказалось. Обыск еще не кончился, а меня одели и повезли в детприемник в Даниловский монастырь.

Это событие отмечено следующей справкой (на бланке), вшитой в дело.

СПРАВКА

На основании Вашего предписания ОТК УНКВД МО 27 октября 1937 г. изъяты дети арестованной Гальпер М.М.

1. Дочь Гальпер — Лившиц Евгения Павловна — 8 лет. Изъятые дети переданы в Даниловский детприемник ЦДКМ.

 

Как потом я узнала, в то время там находилась колония для малолетних преступников. Там были дети арестованных 6-12 лет. Один мальчик мне сказал, что моя мама в тюрьме, что тут у всех мамы в тюрьме. Я стала кричать и плакать, что это неправда, что мама скоро придет, в тюрьму сажают воров, а моя мама хорошая. Нечаянно я разбила фарфоровую фигурку человечка — солонку, взятую из дома и это еще более усилило мое горе. Все это на меня подействовало так, что я, очень общительная девочка, многие годы молчала, отвечая на вопросы лишь односложно. В приемнике я пробыла какое-то время и меня отправили в Детский дом г. Торопца, Калининской области. В детдоме я пробыла до лета. Помню, что ходила лишь в школу, по-прежнему дичилась и еще помню, как мы весной на ручейке с еще не растаявшими льдинками играли в челюскинцев.

Летом 1938 г. меня отыскала и забрала Тетя Дина. Помню, что я какое-то

 

Ульяновской удице. Жили мы в особнячке на Ульяновской, в том самом; в который я уже со своими детьми приходила к тете Дине.