Г. Кокчетав КазССР — несостоявшееся детство.

 

Я была похожа на своего отца — брата тети Дины. Она была бездетна и очень любила меня. Однако в 1939 году приехала мамина сестра Дора и по маминой просьбе, забрала меня в Казахстан в г. Кокчетав, куда сослали ее мужа, врача Давидсона Якова Михайловича. Яков Михайлович оказал на меня большое влияние. Я прожила в его семье в Кокчетаве 8 лет (с 8 до 16 лет). Он был кристально честным, очень умным и образованным человеком. В 1937 году он, крупный военный работник, член партии, пошел в ЦК защищать людей, которых знал как честных партийцев, в их числе была и моя мама, остальных я не знаю. Он не мог в то время не знать, чем это ему грозит. В Кокчетаве я была целиком на его стороне, когда в военные голодные годы он посылал меня относить мясо, сало, яйца и др. продукты, которые приносили нам благодарные больные. Тетя говорила, что это богатые люди и не грех взять то, что они принесли, а он отвечал, что он лечит бесплатно и богатых и бедных, но если бедные будут знать, что я беру с богатых, они оставят своих детей голодными, а принесут мне.

Лечил он весь город и простых людей и начальников. С ним невозможно было ходить по городу. Каждый встречный останавливал его и благодарил или рассказывал о своих новых болезнях.

Я приносила ему обед и сидела в его кабинете, пока он не улучит минутку пообедать и отдать мне посуду. Я слышала, как он разговаривал с каждым больным, тщательно собирал анамнез. Меня поражало, что от кожных заболеваний он прописывает диету и изменение образа жизни вместо мазей и примочек. У меня сложился образ идеального врача, которого мне потом редко приходилось встречать в жизни.

К нам приходило много ссыльных. Я помню Марковых, Левиных, Сточеков. Разговоры шли о тюрьмах, следователях и т.п. Все они относились к Якову Михайловичу с величайшим уважением. Он спокойно разрешал все их споры. У него было очень сильно развито чувство справедливости и я считаю, что во многом под его влиянием сложилось мое добросовестное отношение к работе, ненависть к вранью, подлости, нечестным поступкам и т.п.

Вообще я считаю, что у каждого ребенка должен быть перед глазами человек, которому хотелось бы подражать. Лучше всего, если бы это были родители.

Я оказалась в небольшом городке Кокчетаве (КазССР) — месте ссылки еще с царских времен. Городок расположен на берегу озера Копа у подножья невысоких сопок. С двух сторон городка бескрайняя степь. Степь была ярко-зеленой и красной от маков ранней весной, а затем все лето желто-бурая. Город из одноэтажных, изредка двухэтажных домов, но четко распланирован. Улицы строго параллельны и перпендикулярны друг другу. Я начала учиться в третьем

 

классе. Так как мы 3 раза переезжали с одной квартиры на другую, то до 10 класса сменила все три кокчетавские школы.

Дора почему-то сразу невзлюбила меня. Еще в Москве после ареста Якова Михайловича, умер ее сын, мой двоюродный брат Мишенька. Это был очень красивый, кудрявый мальчик, большой фантазер. Когда мы гуляли, вокруг него собирались все дети, слушая его интересные рассказы. Он так образно рассказывал, что я до сих пор помню гору апельсинов на полу нашей комнаты, которая чудесно возникла из его рассказа. И вот вместо красавца сына у Доры оказалась угрюмая, некрасивая девочка. У меня были прямые волосы, большие зубы и большие уши. В довершении ко всему я была похожа на отца, который считался виновником всех бед. Ведь мама была в лагере как ЧСИР (член семьи изменника родины).

Якова Михайловича посадили, когда он пошел доказывать, что моя мама честный коммунист. Дора постоянно упрекала меня и попрекала этой похожестью так, что я чувствовала себя в чем-то виноватой, хотя и не могла понять в чем. В результате у меня на всю жизнь выработался комплекс неполноценности, а в последствии постоянный страх, так как я никому не говорила и в официальных биографиях не упоминала, что мои родители были арестованы.

Однако на все ее упреки я никогда ни словом не отвечала, переживала молча и очень тяжело. Единственным моим развлечением было катание на санках с сопок. Бывало 30-40 минут медленно поднимаешься на вершину сопки, скатываешься минимум за 10 и еще долго едешь вдоль по улице мимо занесенных снегом домов. Развлечение было небезопасным, после того как налетела на камень и расшиблась, мне запретили кататься.

Иногда летом с тетей и дядей ходили гулять в сопки. Там росли весной изумительные крупные фиолетовые подснежники, а летом фиолетовые ромашки.

В школе я себя чувствовала кем-то вроде прокаженной. Мне казалось, что у всех детей есть мамы и папы и только у меня мать в лагере, а отец в тюрьме. В этом мне виделось что-то стыдное, позорное. Сейчас я вспоминаю, что в школе были и другие дети ссыльных: Ткач, Темкин, Рейнгольд — рыжий мальчик, но я сторонилась всех. Поддерживала разговоры лишь на общие темы. Года через три я в школе начала дружить сначала с одной девочкой, а позже, в старших классах, с другой — Марусей Тканевой. Однако, хоть я и бывала у нее иногда дома, все ей не рассказывала.

Еще перед войной в городе появилась новая категория ссыльных - поляки. Яков Михайлович, родом из Варшавы, прекрасно говорил по-польски, а многие из них у нас часто бывали. Впоследствии, в Париже, я разговаривала с женой директора одного из Израильских музеев. Она девчонкой попала в Казахстан и хорошо говорила по-русски. В Кокчетаве появилось много красивых женщин, в ярких, модных тогда, косынках, зазвучала польская речь, в школе появились польские дети. Помню одна нарядная, красивая с льняными локонами девочка-полька из нашего 8-го класса пришла ко мне за какой-то книгой. Я была обычно одета более чем скромно. А после ее ухода Дора закатила мне

 

страшный скандал, запретила с ней дружить, считая ее чуть ли не особой легкого поведения. Я, как обычно, молчала.

Когда началась война, я была в 5 классе. Яков Михайлович сразу же подал заявление добровольцем, но его не взяли как ссыльного. Он был не крепкого здоровья, Дора не работала. Она знала, что в войну будет плохо с едой и первое, что она сделала — купила корову. Коровы стоили дешево, но все равно денег не хватило. Тогда она открыла шкафы, чемоданы, сундук и сказала хозяйке коровы: выбирай, что тебе нужно на недостающую сумму. Та много чего выбрала и особенно жаль мне было моих платьев. Корова была у нас до 1947 года, когда я уже уехала из Кокчетава.

Сено покупали. Дора корову доила и кормила. В мои обязанности входило чистить зимой и летом навоз, в 5 утра выгонять корову в стадо и пригонять из стада вечером, относить молоко на сепаратор, делать творог, сбивать масло, а, кроме того, иногда носить на рынок продавать молоко или простоквашу. Большой моей заботой было выхаживание теленка, которого осенью забивали на мясо.

Помимо этих обязанностей я должна была подметать и мыть полы, посуду в 2-х мисках, вытряхивать половики, чистить кастрюли, топить печь, рубить дрова на растопку, выгребать золу. Золы было очень много, топили в основном кизяками, торфом, углем, зима была длинная с морозами, метелями. Летом я должна была делать кизяк. Кизяк летом делался так: в небольшое углубление в земле укладывалось немного навоза и наливалась вода. Это надо было месить босиком. Потом этот навоз нужно было класть в деревянную форму. Форма снималась, и на земле оставался кирпич. Форму использовали для следующего кирпича. Потом эти навозные кирпичи сохли на земле, их надо было сложить в штабель и сверху замазать штабель навозом, чтобы кизяки не промокли. За этой работой (замазывание штабеля) меня как-то застал мой одноклассник из 10-го класса. До сих пор помню, как я была готова провалиться сквозь землю .

Кроме того, носила на коромыслах воду из колодца и из довольно далеко расположенного озера для купанья и мытья головы. Зимой на купанье (дома) возила лед на санках. Кроме того, ходила на базар, покупала продукты: мясо, курицу (живую несла за ноги с базара; потрошеную в целлофане тогда не продавали). Курицу я должна была зарубить, ощипать и распотрошить. Обычно я обходила весь рынок, справляясь о ценах, затем выбирала, что получше и подешевле, а на сэкономленные деньги покупала одного-двух месячных цыплят, они были дешевые. Цыплят я выкармливала сама и это было дополнительное мясо. В мои обязанности входило также ходить в магазин, стоять в длинных очередях и выкупать хлеб на карточки или какие-либо другие продукты, например какавеллу (какой-то отход от производства какао). Кроме того, летом с соседской девочкой-ингушкой (их в войну очень много привезли в наш город и многие из них погибли от холода и болезней) ходили собирать сухой коровий помет. Брали тележку и мешки и набирали в степи по несколько мешков лепешек на топливо. Всем давали за городом участки картошки. Окучивать ее была моя забота. В посадке и сборе урожая я тоже принимала участие. Таскать тяжелые корзины с бельем и полоскать их на озере, тоже должна была я. А тяжелые

 

мешки с зерном по 20 кг. на мельницу тоже несла я, 12-13-летняя девчонка. Это потом очень сильно сказалось на моем здоровье. Доре нельзя было поднимать тяжести. Не скажу, что я очень тяготилась этой работой, делала все с удовольствием, хоть сама была худенькая и слабенькая. Перед самой войной перенесла туберкулез. Яков Михайлович меня вылечил и отправил в санаторий Боровое в Щучьем.

Не тяготилась я домашней работой еще и потому, что все дети, все мои одноклассники работали также. Правда матери у всех работали, а что делала моя тетя, не работая, до сих пор, плохо себе представляю — стирала, варила, доила корову и все. Голодная в войну я не ходила, правда мне всегда хотелось еще кусочек сверх того, что тетя положила мне в тарелку, но я никогда не просила. Самое страшное в моей жизни было то, что ежедневно тетя попрекала меня каждым куском, все время повторяя, как трудно кормить в доме лишнего человека и хотя я втрое отрабатывала свой кусок и карточку хлебную (300 г. в день), на меня давали — вое равно я чувствовала себя лишней, очень мне было плохо, но деваться мне было некуда. Обычно я не отвечала на упреки, выполняла всю домашнюю работу беспрекословно и не без основания, была твердо уверена, что свой кусок хлеба я зарабатываю сторицей. Это мне давало внутреннюю независимость.

Я понимала, что надо обязательно окончить школу и тогда можно будет уехать учиться в Москву в институт, жить самостоятельно на стипендию в общежитии. Чтобы хоть немного приблизить это счастливое время, я решила после шестого класса сдать за лето экзамен за седьмой и осенью пойти сразу в восьмой. Уговорила свою одноклассницу — мать ее была директором школы, и нам разрешили сдавать за седьмой класс экстерном. Не скажу, что в школе я была круглой отличницей. Я очень любила читать и, наверно, только благодаря книгам, я выдержала такую жизнь. Книги были единственным отвлечением от реальной жизни. Читала я в школе на переменках и на уроке. В школе на уроке ухитрялась читать сквозь щель в парте. Я жила в грезах, в книжном мире. Была поменьше — навстречу мне из каждой лужи выходил джин и спрашивал чего я хочу. Я, конечно, отвечала, что хочу оказаться в Москве, в нашей комнате на Леонтьевском, с мамой. Не помню, что я прочла, но решила проверить, есть ли у меня сила воли. Было мне 13 лет, шла война, сладкого ничего не было и, вдруг кто-то из знакомых подарил мне настоящую шоколадную конфету. Я ее спрятала и не трогала целый месяц, потом я ее с удовольствием съела, доказав себе, что сила воли есть.

Днем мне читать приходилось мало. Если тетя видела меня с книгой, тут же доставала мешок с драными носками и чулками и я принималась за штопку. Пятки и носки чулок и носок состояли из одной моей штопки, новых то не было, а тетя штопать не умела.

Дома я сидела за уроками до 12-ти, а то и до часу ночи. Обычно я садилась делать уроки после мытья посуды от ужина. Делала уроки, пока тетя с дядей укладывались спать. Жили в одной комнате. Я спала на ящике с картошкой. Как только они укладывались, я доставала книгу и читала до тех пор, п ока тетя не просыпалась и не начинала ругаться. Читала я и в очередях за хлебом. Очереди были

 

на несколько часов. Библиотека была напротив магазина. Я часто усаживалась 6 библиотеке с книгой и следила за очередью из окна. Бывало и не уследишь, при' холилось занимать снова.

Лето 1943 года я почти ничего не читала — упорно занималась. Пасу теленка — читаю учебники, вечерами читаю учебники, утром тоже читаю учебники, иду полоскать белье на озеро — повторяю стихи «Песню о Буревестнике». Рано утром, в 5 часов, выгоняю корову, иду на сепаратор — повторяю про себя все разделы учебника, что прочла вчера. Все экзамены за 7-ой класс я сдала на пятерки, а подружка моя на тройки, у нее не было такого мощного стимула, как у меня. Обе оказались в восьмом классе.

Зимой 1943 г. у тети родился сын Боря-Бусенька-Бусинка. Сварила Доре в роддом варенье из сахарной свеклы. Жизнь моя намного осложнилась. Боря был очень красивым — пепельные вьющиеся волосы, голубые глаза, розовые щечки и губки бантиком — прямо ангелок и баловали его безумно. Сначала добавилось стирки, полосканья и тасканья воды. Потом ко всем моим обязанностям добавилось кормить ребенка или танцевать перед ним с ложками, когда тетя его кормила, развлекать, укладывать спать, гулять. Борьку я любила, он меня слушался и никогда не капризничал, когда мы с ним были одни. Однажды, когда ему было года 2, в углу на яйцах сидела курица-клушка. Я боялась, что клушка его заклюет и не разрешала ходить в тот угол, говорила не ходи, там у курочки цыплятки будут. Часов в 6 утра все проснулись от удивленных Борькиных слов: «Цыпа не, цыпа не». Ангелочек Борька в красивой голубой рубашонке был весь перемазан яйцами и кровью зародышей. Попало опять таки мне.

Боря вырос, учиться не хотел, из-за чего очень расстраивался Яков Михайлович. Он окончил ПТУ, служил в армии, работал сварщиком. При повторном браке вся его русская семья в пять человек стала Давидсонами. (Боря, его жена, приемный сын, жена сына и внук). В годы перестройки у него проявились коммерческие способности.

В это время я окончила 10 класс, было мне 17 лет и я собиралась осенью. ехать в Москву учиться.

С мамой я переписывалась, писала помногу, но никогда не писала ей, как мне плохо. Во-первых, потому что письма свои я должна была класть в конверт теткиного письма, а во-вторых, понимала, что ей еще хуже. В 1945 году окончился мамин срок и в 1946 г. я поехала за ней в Караганду. По дороге встретила девочку Лену Белоцерковскую, которая тоже ехала за своей мамой, мы с ней дружили всю жизнь и встретились после Москвы в Израиле. Лена Белоцерковская, дочь Наума Белоцерковского — соавтора изобретателя шаропоезда, действующая модель которого была построена в Союзе до 1939 года.

В настоящее время шаропоезда работают в Париже и Токио.

За свое изобретение он получил орден и трехкомнатную квартиру в доме на Спиридоновке в Москве. (См. рассказ Разгона «Дом на Спиридоновке».)

Лена жила в этой квартире с отцом, матерью и сестренкой Галей. Родители матери: дедушка с бабушкой — жили на Украине под Полтавой. Наума Белоцерковского расстреляли как врага народа в 1937 году. Когда пришли арестовывать мать, как члена семьи изменника родины, дедушка с бабушкой были у

 

них в гостях. Энкаведисты хотели забрать девочек (8 и 11 лет) и опечатать квартиру. Но дед стал с детьми и бабушкой в одной из комнат квартиры и твердо сказал, что не уйдет и детей не отдаст. Энкаведисты не стали связываться со стариком, опечатали 2 комнаты и ушли. Бабушка вскоре умерла, а дед вырастил девочек, добывая деньги на пропитание самой тяжелой работой.

Когда врач Софья Белоцерковская в 1946 году приехала после лагеря домой, ей нельзя было жить в Москве. Все освободившиеся из лагерей могли жить в 100 км от Москвы. Она прописалась в г. Александрове за 100 км от Москвы, а жила с дочерьми и отцом в одной комнате бывшей своей квартиры, которая превратилась в коммунальную. Чтобы соседи не донесли, она вынуждена было ночевать у знакомых и уходила так, чтобы соседи видели, что она ушла. Долго так продолжаться не могло, и она уехала вместе с больным отцом назад в Караганду, где была работа по специальности. И только после реабилитации она вернулась в Москву, где и умерла.

Лена Белоцерковская репатриировалась в Израиль с дочерью и внуком в 1992 году. В Израиле она стала членом Союза израильских художников и преподавателем рисования в школе Хайфского техниона. Это она сделала иллюстрации к разделу «Карлаг» этой книги. Свою работу мы с ней посвятили всем узницам «Карлага», упомянутым и неупомянутым в этой книге. Умерла Лена Белоцерковская в Хайфе в 1998 г.

Не помню, как я добралась до Караганды, а оттуда да Долинки, где находился лагерь, но доехала я — девочка, совершенно благополучно. Оказалась в мамином бараке, где она уже жила на положении вольной без права выезда. Я не застала ее в бараке, побежала ей навстречу и увидела маму точно такой же невысокой, изящной женщиной, какой я ее помнила с детства.

Не помню, куда я ходила, с кем из начальства разговаривала, но через несколько дней маму отпустили. Эти несколько дней я провела в лагере, бывшие заключенные жены со всех концов приходили посмотреть на девочку с воли. Мы с мамой много пели, ходили в лес, выращенный в сухой степи руками заключенных, много гуляли. В один из дней мама устроила меня на сбор малины в лагерной с.х. опытной станции. До сих пор помню низкие кустики, усыпанные ягодой. За 8 лет жизни в Кокчетаве я ни разу не видела ни ягод, ни фруктов, а тут...

Потом поехали в Кокчетав. На станции Карабас, где бывшие заключенные, в основном мужчины-уголовники, сидели сутками, добиваясь билета, меня какой-то военный поставил в очереди впереди себя и я сразу же купила билеты. Я была худенькая, тонкая, с толстенной косой ниже пояса. На мне было новое платье после выпускного бала. До сих пор помню это платье. Оно было из некрашеного бракованного сатина, цвет кремовый, а поверхность не гладкая, а вся в узелках, покрой спортивный. Квадратную планку выреза и отвороты рукавчиков я вышила голубым и синим крестиком. В этом же платье я поехала в Москву. Чтобы ехать в Москву необходим был паспорт. Мое берлинское свидетельство о рождении не сохранилось, а без него паспорта не давали. Яков Михайлович лечил весь город, в т.ч. и милицию. В порядке исключения мне, по его просьбе, выдали паспорт на имя Гальпер Натальи Яковлевны, так как он просил за свою

 

приемную дочь, хотя официально удочерения не было. Местом рождения была указана Москва, так как за рождение в неположенном месте просто сажали. Г. Померанц в статье «Наплывы» (Новое время № 42 (2520) октябрь 1993 г., стр. 50) пишет о девушке в одном из северных лагерей «Статья у бедняжки была 7-35 социально опасный элемент. Она имела глупость родиться в Америке». Думаю, что за рождение в Берлине в 1946 г. дали бы более суровую статью. Паспорт был временный, на 6 месяцев. Я каждые полгода должна была стоять в очереди в милицию, заполнять анкеты и т.д. Мне это надоело и в 1952 году, будучи в Самарканде, я обратилась в ЗАГС с просьбой выдать мне дубликат метрики. Самаркандский ЗАГС запросил московский ЗАГС, там, естественно, моей метрики не оказалось и мне выдали дубликат. Так я оказалась владельцем липовой метрики и постоянного паспорта. С этими документами я прожила 40 лет, но при оформлении выезда в Израиль в 1993 году «липовость» моей метрики обнаружилась и меня долго мурыжили в Центральном УВИре, пока выдали разрешение на выезд, хотя у меня было решение суда, заменяющее метрику.

В Кокчетаве мы пробыли недолго. Вскоре меня собрали в дорогу: небольшой чемоданчик, 100 рублей и документы, зашитые в лифчик, 15 рублей на дорогу и немного продуктов. Поехала я счастливая и независимая. Ехала пятьсот веселым поездом — это товарные вагоны, на полу которых уложена солома для спанья. Путешествие длилось целую неделю. Ехали через всю страну. Сидя на подножке, я без конца любовалась степями, полями, лесами и реками, а затем горами Урала. Чтобы в наш вагон не набивались на каждой остановке, на вагоне мелом было написано «Осторожно — сыпной тиф».

Последние день-два я ехала голодная — украли оставшиеся незашитые деньги, а продукты кончились. Тем не менее в Москву приехала радостная и счастливая и, сразу же поехала сдавать документы в Тимирязевскую академию. Почему в Тимирязевку? Еще в 1938 году в Москве мы ездили в гости к мужу тети Дины — Борису Махлину. В то время он мне казался очень старым, а тетя Дина звала его почему-то Бобиком. Когда приходил, он всегда приносил мне фрукты, а когда мы приходили к нему, он ставил вазу с фруктами и несколько томов сочинений Мичурина с картинками. Я часами рассматривала книги. В Кокчетаве я всегда копалась в палисаднике, скрещивала акацию с фасолью. Была у меня такая идея—вырастить куст желтой акации, а на нем все стручки съедобные. Время было голодное, а на акации столько стручков и все несъедобные. Все мои одноклассники мальчишки поголовно собирались в летное училище, а все девочки, в основном, в артистки, некоторые во врачи или учителя, над моим выбором смеялись.

Кроме агрономии мне очень нравилась профессия художника по тканям. С детства и потом всю жизнь, примерно до пенсионного возраста, я, закрыв глаза, видела прекрасные цветные узоры, которые можно было бы просто переносить на бумагу. Но..., рисовала я хорошо до кокчетавских времен, в Кокчетаве совсем уже было не до рисования, а в текстильный институт нужно было сдавать черчение, к которому я совсем не была подготовлена. Поэтому мечту об этой профессии пришлось оставить.

 

Мне нравилось возиться с растениями, в 17 лет я даже не подозревала, что работа агронома, это работа, прежде всего, с людьми и очень мало с растениями. Документы я подала на плодоовощной факультет. Мне дали место в общежитии, 2 длинных пряника на карточки и прикрепили к столовой. На верху блаженства я стала сдавать экзамены и бродить по музеям (впервые в жизни я увидела настоящие картины и скульптуры). Экзамены я сдала, но на плодоовощной факультет не попала. Там был самый большой конкурс, мне не хватило 0.5 балла. Думаю, что других причин не было. Анкеты для поступления в вуз тогда не требовалось. Мне предложили с моими отметками пойти на экономический факультет или на факультет защиты растений. Экономика меня не привлекала, а защита растений представлялась борьбой с тучами саранчи. Тогда я не знала насколько интересна энтомология.

В здании ректората Тимирязевки (бывший дворец графа Разумовского) разместились представители периферийных институтов, где после войны был недобор студентов. Они заняли оба холла на 1 и 2-ом этажах и наперебой заманивали абитуриентов в свои институты. Помимо периферийных, были московские и ленинградские институты, где также был недобор. Не скажу, что мне не хотелось учиться в Москве, очень хотелось, и возможно судьба моя сложилась бы иначе, но я считала, что важнее учиться по той профессии, которую выбрала. Поэтому из всех институтов, представленных в вестибюлях, я выбрала тот, где был плодоовощной факультет.