Глоток свободы

Самолет летел над бесконечными заснеженными лесами Архангельской области. Слева широкой пустынной полосой проплывала Северная Двина, к которой из глубины лесов, извиваясь, выбегали белые ленточки притоков. Иногда самолет неожиданно резко падал, проваливаясь в воздушную яму, и тогда в животе у меня что-то неприятно обрывалось. Солнца не было видно, над нами клубились облака. Однако очень скоро я перестал замечать и ямы, и что бы то ни было вокруг. Я замерзал!...

От винта шел леденящий до костей, сильный, зловещий своим постоянством ветер. Это было что-то ужасное! Он шел снизу, проникал сквозь мои галифе, поднимался к животу, забираясь под "москвичку", и пробирал буквально до костей. Лицо защищал козырек между мной и пилотом, шапка спасала уши. Но ноги и все тело постепенно наполнялись мертвенным холодом. Двигаться было невозможно - слишком мало места. Я стал притопывать ногами, бить ими одна об другую. Летчик, повернув голову в мою сторону, покачал ею. Потом помахал рукой, указывая куда-то вперед, сжал кулак, как бы говоря: "Держись!" Я понял, что он подбадривает меня.

Лететь оставалось всего около получаса. Но это была пытка! Никогда в жизни, ни до этого, ни после, не доводилось мне так дьявольски мерзнуть! Я уже перестал что-либо соображать, физически ощущая постепенное превращение в лед... На самом подходе к Котласу облака разошлись, заблестело солнце и ярко заголубело небо. Город рассыпался грудой приземистых домишек с высокой белой церковью на берегу реки. Все это я видел уже в полузабытьи и не заметил даже, как самолет оказался на аэродроме. Только когда оборвался гул мотора и прекратился проклятущий ветер, понял, что полет кончился.

Вылезти из кабины самостоятельно я уже не смог. Летчику пришлось вытаскивать меня. Ног я совершенно не чувствовал...

- Бегите скорее в помещение, - сказал он. - В аэровокзале есть ресторан, возьмите водки, чтобы согреться.

Впереди виднелось большое деревянное двухэтажное здание. Шатаясь на заплетающихся ногах, я поплелся в указанном направлении. Дальше все происходило как во сне. Я оказался за столиком с белоснежной скатертью. Язык совершенно не слушался. Ткнув пальцем в меню, подошедшему официанту я сказал только одно слово:

- Водки!

 

Передо мной оказалась тарелка дымящегося борща и графинчик. Стопка водки прошла живительным теплом, горячий борщ вернул подвижность. Я начал понемногу оттаивать. Вторая стопка принесла ясность в промерзший мозг. Расслабившись, я блаженствовал в теплом уюте ресторанного зала. Но вскоре почувствовал жуткую боль - отходили ступни иззябших ног. Я с трудом сдерживался, чтобы не завыть в голос. Постепенно боль утихла. Не торопясь, я заканчивал свой первый обед на воле. Выпил несколько стаканов горячего чая и, наконец, полностью пришел в себя. До вечера необходимо было найти пристанище в городе.

У меня было два места, где можно было переночевать. Во-первых. находясь в Черевкове, я переписывался с Аллой Соколовой. Она освободилась в 47-м году и осталась в Котласе работать ветеринарным врачом в леспромхозе. Алла писала, что я могу рассчитывать на ее гостеприимство. Во-вторых, я мог пойти к жене Доната Владимировича Тушина, Александре Густавовне. Там мне тоже был обеспечен приют в случае необходимости.

Расплатившись и от души поблагодарив официанта, я отправился разыскивать Аллу. Особого труда это не составляло, ведь во время своих приездов из Березового в Управление я до некоторой степени изучил топографию Котласа. Поэтому вскоре я постучался в дверь Аллиной квартиры и был встречен радушно и гостеприимно...

Как чудесно, попав в совершенно чужое место, найти хорошо знакомого человека. Одиночество - препаршивая штука. Правда, жизнь у Аллы была какой-то неустроенной, бивачной. Она редко бывала в своей полупустой комнатушке, больше разъезжала по лесопунктам. Так что можно было считать удачей ее присутствие здесь в момент моего приезда в Котлас. О многом мы с ней поговорили в тот вечер, а затем я уснул сном праведника на нескольких составленных стульях... Утром отправился с письмом Белозерова в "Котласлес" Это было большое двухэтажное деревянное здание на одной из окраинных улиц. Вообще Котлас - город почти целиком деревянный, по крайней мере, таким он был в 1948 году. Грязный весной и осенью, пыльный летом, впечатление он производил весьма неважное. Однако, памятуя о своих "минусах", я решил пока обосноваться здесь.

Письмо Белозерова возымело действие. Управляющий трестом стал подробно расспрашивать о жизни в лагере бывшего соратника. Затем, выяснив, что я хорошо знаком со строительством узкоколеек, вызвал секретаршу и попросил ее пригласить к нему начальника строительного управления. Фамилия его была Фрумкин. Это был юркий, суетливый, не очень грамотный человек. Он повел меня к себе в кабинет и, когда я рассказал ему о своей прорабской деятельности в Карелии, сразу же зачислил в штат

 

на должность инженера. Так, без особых хлопот, благодаря рекомендации Белозерова, я получил работу в "Котласлесе".

Оговорив, что должен буду дня два-три подыскивать себе жилье, я, окрыленный удачей, пошел к Тушиной. Александра Густавовна работала ночным сторожем на железной дороге, зарплату получала маленькую и очень нуждалась. Однако меня она встретила приветливо и предложила поселиться у нее... Постельные принадлежности я получил в тресте, а спать стал за печью на полу.

Нет смысла день за днем описывать мою холостяцкую, кое-как устроенную жизнь первое время после освобождения. Это была трудная пора привыкания к свободному существованию и необходимости самому заботиться о всех своих нуждах, к заполнению чем-то своего одинокого досуга по вечерам и бесконечному ожиданию встречи с женой. Мы договорились в письмах, что на мартовские каникулы в школе она со Славкой приедет, и мы вместе будем решать, как и где жить дальше... А пока что я то работал в стройуправлении, то ездил в командировки на лесопункты, где строились узкоколейные лесовозные дороги. Стройуправление в "Котласлесе" было создано совсем недавно и еще не было полностью укомплектовано штатом. Вскоре после меня Фрумкин взял главным инженером Якова Соломоновича Казарновского, недавно освободившегося "контрика" и - ленинградца. Он был знающим, с широким кругозором, инженером. Уже немолодой, выдержанный и хорошо воспитанный человек, он как-то сразу вызвал во мне чувство симпатии. Быстро войдя в курс дела, Казарновский сумел сразу же навести во всем порядок. И в нашей, достаточно прежде сумбурной, системе появились недостававшие ей стройность и размеренность.

В марте солнце стало уже заметно припекать, и крыши Котласа украсились гирляндами сосулек. Я отпросился у Фрумкина, чтобы встретить жену с сыном и провести с ними несколько дней. Нужно ли писать о том, как мы были взволнованы и счастливы!.. Я привел своих дорогих гостей в жалкий, неуютный домишко Александры Густавовны, и мы расположились в моем закутке за печкой. Хозяйка наша, ужасно безалаберная женщина, дни которой были заполнены бестолковой беготней по знакомым и по магазинам, причем, в основном, совершенно бесцельной, встретила жену и Славку очень приветливо. Ну а то, что она мало бывала дома, нас даже устраивало... В один из дней мы сходили в гороно, чтобы выяснить вопрос о возможности работы для жены, получили вполне обнадеживающий ответ и решили, что сразу по окончании учебного года я возьму отпуск и приеду в Ленинград, чтобы забрать их оттуда совсем... Быстро пролетели первые, по-настоящему счастливые после освобождения дни, и пришлось

 

провожать мою дорогую женушку и Славку в Ленинград. Но прощание уже не было таким грустным, как в 1940 и 1945 годах. Впереди, в недалеком будущем, нас ожидала встреча без расставания. Впереди были радостные хлопоты по устройству общей жизни и настоящая семейная жизнь в своем гнезде, которое я должен был подготовить.

В поездках на лесопункты дни пробегали быстро. Я заручился согласием начальства на предоставление отпуска для поездки за семьей в Ленинград. Однако Фрумкин за это вынудил меня согласиться временно поработать летом прорабом на вновь организуемом строительном участке узкоколейной железной дороги, на станции Черемуха. Она была сравнительно недалеко от Котласа, и я согласился. Фрумкин выговорил в тресте бесплатный переезд моей семьи в Котлас, а мне - бесплатный проезд за ней в оба конца.

Начальник лесопункта оказался неплохим человеком и дельным руководителем. С его помощью я быстро наладил работу путейских бригад, и дело пошло ходко. Я отвечал не только за узкоколейку из основных лесных массивов к пристанционной бирже, но и за развитие станционного узла нашей "малой" Черемухи, где стояли новенькие, полученные в счет репараций финские паровозики, платформы и вагоны. Нужно было как можно быстрее строить пути, мосты и станционные развязки, чтобы к началу зимнего сезона лесозаготовок пустить в ход всю эту технику. Участок строительства у меня был большой. Протяженность главного пути составляла 12 километров. И я решил обосноваться в дальнем конце трассы, примыкавшем к лесу, где находилась живописная маленькая деревушка Третьячиха. В ней я и снял к приезду жены с сыном избу...

Наконец настал день моего отъезда в Ленинград. Мне казалось, что поезд невыносимо медленно тащится. И вся дорога от волнения выпала из памяти совершенно. Ведь я ждал этой встречи с родным городом десять лет... Помню лишь, как поезд медленно стал вползать под своды Московского вокзала... Я ступил на перрон и сразу увидел бежавших ко мне жену с сыном. Я был безмерно счастлив. И надо же случиться, чтобы первая знакомая физиономия, попавшаяся мне на глаза, оказалась рожей одетого в милицейскую форму всесильного правителя Котласской пересылки Кочкина! Он стоял у входа в вокзал и бдительным милицейским оком ощупывал проходящих в город приезжих. Меня он не узнал. Его взгляд безразлично скользнул мимо. Даже эта встреча не испортила мне настроения.

Очевидно, Кочкин уже перешел опять на службу в ленинградскую милицию. Я показал его украдкой жене и рассказал, пока мы шли, кто это. Она забеспокоилась и стала говорить, что во избежание неприятностей можно ехать не домой на Васильевский остров, а к сестре ее приятельни-

 

цы, Прасковьи Николаевны, на другой конец города и там ночевать. Расхохотавшись, я сказал, что бояться нечего - я предусмотрительно запасся справкой о том, что я направляюсь в Ленинград за семьей...

Чувство невероятной радости на душе не покидало меня. Сколько чудесных воспоминаний вызвали у меня Большой проспект. Одиннадцатая линия, наш старый обшарпанный дом и знакомые ворота. Наша комната, где все было наполнено памятью самых счастливых минут нашей жизни и самых трагичных... В коммунальной квартире не было прежних жильцов, нас встретила там Прасковья Николаевна. Я много слышал о ней от жены. Они вместе были на фронте и теперь жили втроем со Славкой в нашей комнате. Демобилизовавшись, Прасковья Николаевна стала жить не со своими двумя сестрами, не с теткой - женой известного профессора Знаменского, а с моей женой. Личная жизнь у нее сложилась неудачно. Всю гражданскую войну она колесила по фронтам со своим мужем - врачом. А потом, узнав, что у него завелся какой-то легкий романчик, ушла... Встретив нас, она сразу же собралась ехать к сестрам.

У нас было мало времени, и все же, отправив багаж в Котлас, я успел попрощаться с Ленинградом, побродить по его улицам... За десять лет мой город почти совсем не изменился. Правда, кое-где еще были заметны следы войны, но он уже жил своей прежней шумной жизнью. И радостно было замечать по вечерам такие привычные разноцветные огни трамваев. Я любовался дворцами и памятниками, Невой с уцелевшими полностью мостами, Исаакием, Казанским собором. Адмиралтейским шпилем. Ростральными колоннами и Биржей, Кунсткамерой, Петропавловкой... Да разве можно перечислить все, с чем я здоровался и прощался, не щадя своих ног!

Зная от жены о моем приезде в Ленинград, к нам пришел мой двоюродный брат Володя, студент Горного института - сын тети Жени, моей крестной, жившей в Боровичах. Дочь ее, Оля, тоже тогда училась в Ленинграде, в Медицинском институте, но Оли в городе не оказалось, и мы не виделись. За время моего заключения из всей многочисленной родни почти никого не осталось. Блокада унесла в могилу маму, ее сестру и брата с женой, двух маминых теток, а кроме того, многих друзей и знакомых. Пропал без вести в первые же месяцы войны под Кингисеппом мой младший брат Гулька, который, будучи студентом, ушел добровольцем на фронт. Где-то, неизвестно в каких краях, пребывала сестра Нина.

Настал грустный день отъезда. Сидя в плацкартном вагоне Котласского поезда, который все дальше уносил нас от Ленинграда, я наконец полностью поверил в осуществление той мечты, которая помогала выжить в лагере - быть вместе с близкими, любимыми людьми. Ушла молодость, по-

 

теряно десять лет жизни, но не потеряно счастье. А ведь это, в конечном счете, самое главное!..

Лето мы провели в деревушке Третьячихе, в 15-ти километрах от станции Черемуха. Там не было даже магазина, однако мы чувствовали себя превосходно. Лето было довольно дождливое, но в снятой мною избе была большая русская печь. Выпадали и хорошие дни. Славка в обществе немногочисленных деревенских мальчишек чувствовал себя отлично и был предоставлен самому себе.

В средине лета жена поехала в Ленинград, чтобы перевезти сюда еще кое-что из вещей и заодно забрать к нам на отпуск Прасковью Николаевну. Мы со Славкой остались вдвоем, и я стал таскать парня всюду с собой. В накидке с капюшоном из плащ-палатки он был похож на маленького гномика. Рабочие в шутку называли его "помощником прораба". Временно мы перебрались в пустующую комнату для приезжих в поселке лесопункта у самой станции Черемуха. Во-первых, чтобы меньше ходить (на трассу ездили мотовозом), а во-вторых - здесь была рабочая столовая, где мы с ним питались.

Однажды я сидел на производственном совещании в конторе, когда прибежал кто-то из рабочих и сказал, что ребятня под "идейным" руководством моего сына во всю катает по станционным путям пустые вагонетки. Когда им пригрозили. Славка заявил, что у него папа - прораб и им ничего не будет... Побоявшись, что кто-нибудь из ребят может серьезно пострадать, попав под колеса вагонетки, я побежал на станцию. Увидев меня, пацаны бросились врассыпную. Поймав главного зачинщика, я впервые, на глазах у всей команды, отшлепал его

Дней через десять вернулась жена с Прасковьей Николаевной, и мы уехали обратно в Третьячиху. Началось ягодное, а затем и грибное время, и мы часто ходили в лес. В это время я познакомился с принятым на должность инженера по строительству мостов Сергеем Григорьевичем Завьяловым, который построил ручной копер для забивки в грунт свай, и работа пошла слаженно и дружно. Сухой, подвижный, цыганистого типа, он был немного старше меня и за все брался сам, вкалывая вместе с работягами.

На лесопункте Завьялов держался с большим апломбом, но скоро я узнал, что никаких институтов он не кончал... Выйдя как-то к речке, где возводился наш первый мост, я услышал, с каким виртуозным лагерным красноречием он отчитывал плотника за какую-то провинность. Так изъясняться мог, безусловно, только бывший зек. Мы с ним уселись в сторонке на бережку, закурили, и я вскользь, этак мимоходом, спросил, из какого лагеря он освободился... Посмотрев на меня, Завьялов усмехнулся и назвал какой-то лесоповальный лагерь. А затем, когда я, в свою очередь, ска-

 

 

зал, где отбывал срок, спросил, как я раскрыл его "инкогнито". Рассмеявшись, я объяснил, что для этого достаточно было прослушать его воспитательную тираду.

Все встало на свои места. Сергей оказался отличным парнем и хорошим товарищем. Мы с ним скоро очень сблизились. Он ничего не кончал; как и я, отбухал "от звонка до звонка" десять лет, в лагере встречался и работал с образованными, знающими людьми, инженерами, строителями... В результате к концу срока он практически овладел профессией мостостроителя. Да и вообще, все, за что он брался, Сергей с блеском всегда доводил до конца. Было у него два недостатка: любвеобилие и склонность основательно прикладываться к бутылочному горлышку по любому поводу... Как бы то ни было, мосты были им построены быстро, и Фрумкин отправил его в другую командировку. А я спешно достраивал свою узкоколейку. Уже на бирже и у нашего поселка бойко посвистывали и пыхтели финские паровозики, ставились на четырехосные тележки все новые платформы. А пути продвигались все дальше в лес.

Лето подходило к концу. Уехала в Ленинград Прасковья Николаевна, у которой кончался отпуск. Съездила в Котлас жена, получила в гороно направление завучем в десятилетку и записала в первый класс в эту же школу Славку. Моя затянувшаяся командировка тоже заканчивалась. Нужно было думать о жилье на зиму.

В Котласе рядом с нами снимал комнату капитан-вохровец с женой и маленьким ребенком. Сосед служил в Управлении и часто уезжал в командировки. Обычно они бывали непродолжительными, вероятно, в пределах Котласлага, но однажды капитана не было почти месяц. Вернулся он исхудавший, в потрепанной форме и довольно долго не выходил на работу. А когда снова куда-то уехал, супруга его рассказала моей жене, что он был на операции по ликвидированию крупного восстания заключенных в Заполярье.

Где-то на Печоре на одном из лагпунктов, укомплектованных каторжанами-власовцами, нашелся волевой руководитель, в чине майора, сумевший поднять людей, которым терять было нечего. Они разоружили охрану и, используя внезапность и быстроту, двинулись от лагпункта к лагпункту, почти не встречая сопротивления. Вскоре из небольшой группы образовалась боеспособная и дисциплинированная воинская часть, во главе которой стояли обстрелянные и знающие командиры. У них было все: вооружение, боеприпасы, снаряжение и продукты. Когда лагерное начальство очухалось, это была уже грозная сила, способная противостоять вохровцам. Восставшие шли на север, и стычки с вохровцами их почти не задерживали. Майор и его штаб уверенно вели своих людей к морю. Они

 

рвали связь и численно увеличивались после взятия каждого нового лагпункта по пути.

Так было до тех пор, пока к месту сосредоточения повстанцев в помощь всей имевшейся охране Котласлага и Печорлага не были переброшены по железной дороге армейские подразделения. Однако майор руководил восставшими по всем правилам военного искусства, и первые настоящие бои были им выиграны. Ни расстрелять, ни окружить повстанцев не удалось. Они ушли из зоны лагерей, от железной дороги и, оторвавшись от преследователей, продолжали путь к морю.

Не знаю, на что рассчитывали эти мужественные люди и как намеревались действовать дальше. Достоверных сведений об этом беспримерном восстании у меня нет. Конечно, вся затея была обречена на неудачу, потому что на подавление восстания можно было бросить практически неограниченные силы. Однако эта стихийная вспышка безоглядного героизма людей, которые предпочли смерть в боях за свободу медленному умиранию в течение 25 лет на каторжных работах, заслуживает глубокого уважения. Они были разбиты, когда в дело была брошена авиация и в тылу у повстанцев был высажен десант. Целая дивизия внутренних войск с артиллерией участвовала в боях. Представляю себе, как расправились победители с "наглецами", осмелившимися отстаивать свою свободу!.. Слухи об этом восстании ходили по всему Северу, превращаясь в легенду, обрастая вымыслом, ведь официальных сообщений, естественно, не было, а "Би-Би-Си" или "Голоса Америки" тогда не существовало.

Возможно, когда-нибудь из тайных архивов ГУЛАГа историки извлекут материалы об эпопее восставших рабов социалистического общества. И будут изучать восстание по тенденциозным однобоким донесениям участников его подавления, совершать научные открытия и поражаться мужеству взбунтовавшихся зеков. Может быть, обнаружат и даже опубликуют фамилию легендарного майора, увлекшего в отчаянную до безрассудства и обреченную на гибель авантюру массу людей, безоговорочно пошедших за ним на верную смерть. А может быть, чем черт не шутит, найдется и какой-нибудь чудом уцелевший от расправы тайный летописец, и потомки прочтут потрясающую хронику этого события, напугавшего, возможно, не только верхушку ГУЛАГа...

Шел третий год нашей семейной жизни. Второй - в Софтре, куда меня перевели на строительство новой узкоколейной железной дороги в районе Верхней Тоймы. Февраль уже перевалил за середину, когда мы вспомнили, что 17-го числа мои именины. Обычно мы никогда именин не праздновали, отмечали только дни рождения. Но на этот раз решили отпраздновать. Этот день приходился на субботу и вдобавок был днем рождения нашей

 

общей приятельницы, врача, Марии Дмитриевны. Было куплено какое-то вино, жена напекла пирогов, пришла Марина Дмитриевна.

Праздника не вышло. Почему-то всем нам было в тот вечер очень грустно. Разговоры не клеились, вино не пилось, и довольно рано, оставив ночевать нашу гостью, мы улеглись спать. Среди ночи нас поднял сильный стук в дверь. Наскоро накинув пальто, жена пошла открывать. Послышались мужские голоса в сенях, и в комнату вошли двое "архангелов" в полушубках... Я сразу понял, кто они и зачем явились. Приказав мне не вставать, "архангелы" предъявили ордер на обыск и арест, обшарили постель... Затем разрешили одеться. Осведомившись, кто это у нас ночует, они разрешили Марине Дмитриевне с постели не вставать и начали обыск.

Мучительная, до мелочей знакомая сцена вызвала во мне приступ страшной злобы. И мне приходилось сдерживать себя, чтобы не натворить глупостей. Ведь я прекрасно понимал, что эти двое - всего лишь тупые исполнители приказа. Они действовали без понятых, и обыск был простой формальностью. Довольно скоро все было кончено. Они даже сказали бледной, безмолвно смотревшей на все происходившее жене, что повезут меня утром на подводе из сельсовета и она может туда придти. Мы грустно попрощались. Славка так и не проснулся. И я, в сопровождении двух "телохранителей", еще в полной темноте, навсегда покинул нашу избушку... По дороге они рассказали, какой нам предстоит путь: подводой до Верхней Тоймы, затем самолетом до Котласа, а оттуда поездом до Архангельска. Все это я сообщил жене, когда она утром, до школы, забежала в сельсовет и что-то принесла мне в дорогу...

Вот она, хваленая социалистическая законность! Можно ни за что ни про что схватить человека только потому, что он отмечен "каиновой печатью" лагеря. Иногда у меня мелькала мысль, что это дело рук моего мастера - пьяницы, который мог иметь на меня зуб за то, что осенью я вкатил ему солидный начет за простой бульдозера. С работой у нас было все настолько хорошо, что больше никаких причин для ареста не было. Итак, впереди - снова полная неизвестность. Больше всего меня мучило то, что я вывез жену из Ленинграда и она осталась в деревенской глуши со Славкой одна...

О себе я особенно не беспокоился. Я уже был не тот растерянный, перепуганный мальчишка, которого 12 лет тому назад в Ленинграде упрятали в ДПЗ. Я знал, за что буду бороться...

К вечеру мы добрались до Верхней Тоймы. В районном управлении МТБ мои конвоиры пробыли недолго и отвели меня ночевать в КПЗ. Я очутился в одиночной камере с бревенчатыми стенами, маленьким оконцем и нарами.

 

Снова в тюрьме

 

В Архангельске опять повторился знакомый ритуал приема арестанта "на жительство". Стрижка наголо, "игра на рояле", фотографирование, тщательный "шмон", к которому я, имея солидный лагерный опыт, хорошо подготовился еще в Тойме. А именно: распихал в несколько мест под подкладку своей "москвички" графит и обломки карандашей, оказавшихся в карманах, а заодно упрятал - на всякий случай - здоровенный 200-миллиметровый гвоздь и немного денег. При "шмоне" тюремные ищейки ничего не смогли найти. Архангельская "квартира", не в пример ленинградской одиночке в "Крестах", была весьма комфортабельной.

Главное достоинство современной следственной тюрьмы МТБ в Архангельске - чистота, как в больнице, и огромные окна. Построена эта сталинская "гостиница" в самом центре города на проспекте Павлина Виноградова и по внешнему виду на тюрьму не похожа. Решеток на окнах снаружи нет, они спрятаны между рамами. А стекла в наружных рамах -рифленые, они свет пропускают, но ни снаружи, ни изнутри ничего увидеть нельзя. На койке с сеткой матрац и чистые постельные принадлежности, аккуратная тумбочка, свежий воздух и скрытое где-то центральное отопление. Кормежка, хотя не очень обильная и сытная, вполне приличная. Словом, кроме скрежета ключей, характерного звука открываемых и закрываемых решетчатых дверей да обязательного "глазка" и форточки для раздачи паек и пищи, ничто не напоминает о том, где ты находишься. Впрочем, нет - напоминает! Это - особая, гнетущая тишина, которая может довести до безумия!..

Медленно и невыносимо тягостно потянулись мои дни в одиночке. Меня никто не вызывал на допросы, и я терялся в догадках, строя всевозможные предположения о том, что будет дальше. Наконец, настал день, когда "вертухай" открыл дверь камеры и повел меня на первый допрос. В небольшом кабинете сидел за столом, разглядывая меня сквозь очки, лысоватый, уже немолодой человек с погонами майора. Чем-то он напомнил мне паука, и я внутренне ощетинился. Голос следователя, скрипучий и какой-то бесцветный, оказался под стать внешности. Как обычно, он начал с вопроса о фамилии, имени и отчестве. Ответив ему, я в резком тоне решительно заявил, что ни на какие вопросы отвечать не намерен до тех пор, пока мне не вызовут прокурора и не скажут, на каком основании я арестован и какое обвинение мне предъявляется. "Паук" отложил ручку и, усмехнувшись, проскрипел:

- А ты, оказывается, сильно ученый! Запомни, мы зря никого не арестовываем.

 

Я вспылил:

- Прошу меня не тыкать. За десять лет меня кое-чему научили. Срок я честно отбыл, хотя и не знаю до сих пор, за что. Учтите, я ничего отвечать и подписывать не буду, пока не вызовут прокурора.

Он пожал плечами:

- Ну что ж, это Ваше право, вызовем прокурора.

После этого меня увели в камеру. Снова потянулись дни в одиночке с изматывающей нервы тишиной. Я, соблюдая предельную осторожность, написал на внутренней стороне папиросной пачки заявление прокурору -жалобу на незаконный арест, добавив, что объявлю голодовку, если меня к нему не вызовут. И уже хотел постучать в форточку, чтобы отдать коридорному, когда в двери щелкнул ключ, и меня куда-то повели. Я не успел спрятать огрызок карандаша, и при обыске его обнаружили. Конвоиры старательно допытывались, где я взял карандаш и где прятал.

- Ваше дело искать, а мое - прятать.

Пригрозив карцером, коридорный повел меня в кабинет следователя.

Там, кроме "паука", сидел здоровенный субъект в полковничьих погонах. Следователь сказал, что это прокурор. Я повторил ему свое требование, и он рокочущим баском стал убеждать меня, что, хотя никакого нового обвинения мне, дескать, не предъявляется, им необходимо проверить, не занимаюсь ли я предосудительной деятельностью. Это, мол, формальность, и мне нужно только отвечать честно на вопросы следователя...

- Для этого незачем было меня арестовывать, - сказал я, - проверяли бы на месте. Ведь я не собирался никуда скрываться. Честно и добросовестно работал.

Прокурор сказал, что ни к чему принуждать меня не собираются. Чем скорее я отвечу на интересующие следователя вопросы, тем скорее буду опять на воле. Почувствовав, что избивать меня не собираются и заставлять подписывать "липу", видимо, тоже не будут, я согласился, сказав, однако, прокурору, что собирался объявить голодовку.

- Ничего бы у Вас не вышло, - заявил он, - кормили бы принудительно, - и удалился, оставив нас вдвоем с "пауком".

Следователь вел себя в дальнейшем вполне корректно и больше не называл меня "на ты". Допрос длился довольно долго. На столе лежала стопка переплетенных томов, на верхнем из которых я разглядел надпись: "Дело контрреволюционной студенческой группы, год 1938", а наверху крупно: "Хранить вечно". Я понял, что наше дело перекочевало из Ленинграда в Архангельск. Но какая же зловещая надпись - "Хранить вечно"! Значит, всю мою жизнь будет где-то лежать эта груда лжи, настряпанной прохвостом Лобановьм, и преследовать меня, где бы я не находился! Так

 

пусть же прибавятся к этой стопке, решил я, страницы правды. Пусть хоть задним числом, но появится в этом грязном вранье то, что мне удастся сказать "пауку". Та истина, которую не захотел выслушать от нас на заседании Трибунала Грачев. Поэтому на допросах, которые провел следователь, я старался отвечать на все вопросы так, чтобы стала ясной вся нелепость обвинений Лобанова. С чувством глубокого удовлетворения подписывал я теперь листы протоколов, отрицавшие начисто гнусный вымысел. То вранье, в результате которого мне и моим пятерым однодельцам Трибунал ЛВО под председательством Грачева вынес двенадцать лет тому назад свой приговор. Выслушивая вопросы, которые задавал мне "паук", перелистывая страницы протоколов заседания Трибунала, я был удивлен, что секретарь довольно точно зафиксировал наше выступление на процессе. Тогда мне показалось, что он почти ничего не писал. Видимо, он стенографировал все, что мы говорили. Как-то раз следователь предъявил мне фотографию, изъятую при обыске в Сефтре. На ней был запечатлен Олег Иванов, мой бывший приятель-стукач в институтские годы. Я сказал, кто изображен на фотографии, и подробно поведал о роли этого паршивца, бывшего непосредственным виновником нашего ареста. Зафиксировав все в протоколе, "паук" приклеил на лист фото и написал внизу: "На фотографии изображен О.В. Иванов - мой знакомый по совместному проживанию в гор. Красногвардейске и по ЛАДИ". Не знаю, для чего ему понадобилось установление личности Олега и мое подтверждение нашего знакомства. Однако факт этот говорит о многом. В первую очередь, он свидетельствует о некоем подобии объективности следствия. Мне это показалось довольно отрадным признаком. Но я (не без злорадства) подумал: пусть физиономия этого труса и провокатора тоже буцет "храниться вечно" в анналах КГБ по соседству со свидетельствами его подлости.

Вскоре после этого меня перестали вызывать на допросы и в один прекрасный день перевели неожиданно из одиночки в общую камеру. Это было большое, светлое и чистое помещение с несколькими койками, из которых только три оказались занятыми. Я был страшно рад общению с живыми людьми после многих дней одиночества, тем более что один из сокамерников оказался хорошо знакомым. Это был наш черевковский начальник санчасти совхоза, директивник Дьячков Леонид Федорович. Вторым был пожилой портной, личность мало интересная, отсидевший тоже "десятку". Третьим - местный архангельский слесарь. Это был человек небольшого роста, худощавый, с аккуратной седой бородкой и живыми глазами, очень подвижный и довольно жизнерадостный. Он тоже отбыл срок по 58-й статье.

 

Как и я, они, все трое, уже прошли через "проверочные" допросы, подписали протокол об окончании следствия и со дня на день ожидали отправки на поселение. Из разговоров с ними я, наконец, понял, что происходит. Дело в том, что настало время окончания срока заключения колоссального количества людей, схваченных в 1937-38 годах и выживших в лагерях. На воле их оставлять было опасно, да и невыгодно. Исправить досадную оплошность решено было так: постепенно, не привлекая всеобщего внимания, подобрать всех выпущенных на волю "врагов народа" и изолировать в местах, далеких от глаз счастливого советского человека. Работали аккуратно: сегодня - в одном месте, завтра - в другом. Это стало очевидным, когда мы описали друг другу "ловцов", которые приезжали арестовывать. Оказалось, нас, всех четверых, забирали одни и те же типы.

После следствия обработанных "повторников" отправляли в ссылку на поселение. Потом, через несколько лет, я понял, что акция с "повторниками" была частью нового всплеска волны репрессий, сотрясавших страну в конце сороковых годов. Сюда относится известное "ленинградское дело", от которого, как от брошенного в воду камня, круги сталинского террора стали все шире расходиться по всему Союзу. Однако, видимо, несколько опасаясь зарубежной реакции на творимые беззакония, бьио решено не афишировать вылавливание столь большого количества "врагов народа". К тому же, куда значительнее да и безопаснее была проблема выявления и наказания пособников немцев: полицаев, карателей, провокаторов, власовцев...

Среди моих сотоварищей по камере лишь один Дьячков был настроен пессимистически. Более того, он был в панике, потому что на следствии, хотя никаких мер принуждения не применяли, подтвердил в своих показаниях все то вранье, которое выколотили из него в 1937 году. Узнав, что все мы обрадовались возможности сказать правду на допросах и воспользовались этим, он испугался, что может из-за трусости угодить не в ссылку, а снова в лагеря.

Через несколько дней после моего прибытия в камеру вызвали с вещами портного, затем - слесаря, и мы с Дьячковым остались вдвоем. Тут он совершенно пал духом. Наконец, вызвали с вещами и его. Оставшись один, я извлек глубоко запрятанный в москвичке 200-миллиметровый гвоздь. Сознаюсь, в минуты самых тяжких раздумий я решил, что, если придется снова оказаться в лагерной клоаке, жить больше не буду! Вскрою вену этим гвоздем - и все. На самом деле, зачем всю жизнь мучиться? Зачем причинять несчастье близким людям? Когда я узнал, что, кроме ссылки на поселение, мне ничего не грозит, гвоздь стал мне не нужен. Я вытащил свое оружие из тайника и забросил его за деревянную решетку под

 

окном, которой была прикрыта батарея центрального отопления. Я звал, что мне нужно жить и снова наладить разрушенную семейную жизнь, и быть счастливым наперекор судьбе, даже в гнусном Гулаговском ведомстве!

Совсем недолго просидел я один в опустевшей камере. Через несколько дней меня вызвали к следователю. Войдя в кабинет, я увидел, кроме "паука", знакомого уже прокурора.

- Мы вызвали Вас, чтобы сообщить, что следствие закончено и надлежит подписать 206-ю статью УПК, - сказал прокурор.

Против обыкновения, меня пригласили сесть у стола, а не посередине кабинета, и дали в руки довольно тощенький скоросшиватель с моей фамилией на корочке.

- Мы проверили все, что нам было нужно. Читайте и подписывайте, -сказал следователь.

Читать было почти нечего. В "деле" оказались несколько протоколов допроса, их читать я не стал. А вот на протоколы свидетельских показаний обратил внимание. Их было всего четыре, и вопросы, поставленные там, были почти идентичны: не занимался ли я контрреволюционной деятельностью?

Кого же вызывали чекисты в Верхней Тойме? Первой была моя жена, затем - Сергей, Марина Дмитриевна и, наконец, мой пьянчуга мастер. Если первые трое свидетелей никакой тревоги у меня не вызывали, то последний мог наплести что угодно в отместку за начет, который я ему устроил. Однако, к моему большому удивлению, этот парень оказался вполне порядочным человеком. Он не сказал ничего, за что могли бы зацепиться следователи. Ознакомившись с материалом следствия и подписав 206-ю статью, я спросил прокурора:

- Что же теперь, меня выпустят?

Он ответил весьма уклончиво, что после утверждения материалов следствия меня отвезут на новое место жительства, где я смогу жить на воле с семьей и работать, как работал до ареста. Значит, ссылка на поселение, -мои соседи по камере проинформировали меня совершенно правильно.

 

Документ 11

Из протокола допроса ЛЮБА Юрия Борисовича (к делу № 801)

от 23 февраля 1950 г. <...>

 

ВОПРОС: В чем конкретно Вы признали себя виновным на следствии в 1938 году?

ОТВЕТ: На предварительном следствии в 1938 году я признал себя виновным в том, что являлся участником контрреволюционной <.. > антисоветской агитации,

 

ВОПРОС: Почему и в чем вы признали себя виновным в судебном заседании?

ОТВЕТ: В судебном заседании Военного Трибунала Ленинградского военного округа я признал себя виновным в антисоветских настроениях, и от данных мною признательных показаний на предварительном следствии о том, что являлся участником контрреволюционной террористической молодежной группы отказался, так как участником таковой не являлся.

ВОПРОС: Скажите, где вы отбывали срок наказания и когда были освобождены?

ОТВЕТ: До июля месяца 1941 года срок наказания отбывал в Беломорканаллаге, а затем до января месяца 1944 года в Каргопольлаге, после чего был переведен в Севжелдорлаг, откуда 8 февраля 1948 года по отбытию срока наказания был освобожден на основании справки за № 30407.

 

Через пару дней меня перевели в Архангельскую пересыльную тюрьму. Тюрьма эта старинная, екатерининских времен, с толстенными стенами, сводчатыми потолками в коридорах и камерах, со стертыми тысячами арестантских ног ступенями мрачных каменных лестниц и внушающими уныние старинными решетками. Находится она где-то за городом, но где -не знаю, в "черном вороне" окон нет. Везли довольно долго...

После обычного тюремного ритуала я попал в сравнительно обширную, с двумя большими окнами, заложенными почти до верха кирпичом, камеру. В ней было около 50-ти человек, все повторники и бывшие "контрики". Сюда их свозили для ожидания, пока Москва утвердит результаты следствия и определит место ссылки. Состав был пестрым и по социальному признаку, и по национальности, и по образованию. При обмене информацией выяснилось, что многие ждут здесь отправки уже более полугода. Я встретил тут своих недавних соседей. Страхи Дьячкова оказались напрасными - он тоже получил ссылку и был почти счастлив.

Знакомства в тюрьме завязываются быстро, и вскоре я почувствовал себя в 27-й камере "как дома"... Началось длительное и нудное сидение в ожидании отправки на место ссылки. Прибыл я в камеру в начале марта. Режим для повторников здесь был довольно демократичным. Нам не досаждали тщательными "пшонами", на прогулки выпускали на час, а то и больше, разрешали пользоваться ларьком, давали свидания с приезжавшими родственниками и не ограничивали в переписке. В камере были шахматы, шашки и домино. Словом, мы были до некоторой степени привилегированными арестантами. Однако, как правило, настроение у большинства было скверным, и часто по пустякам вспыхивали ссоры, ругань чуть ли не до драки. Книг в камеру почти не давали, а газеты почему-то были под запретом. Для некой надобности, правда, коридорные давали

 

порванные на небольшие прямоугольники части газетных страниц. Когда мы получали очередную порцию этих листочков, на койке старосты, которая стояла в углу и не просматривалась в волчок, организовывалось их складывание и коллективная читка новостей трех-пятидневной давности. Мне восстановление газетных полос из обрывков удавалось почему-то лучше, чем другим, поэтому я стал бессменным политинформатором. Когда прочитывалась разложенная на одеяле одна сторона, обрывки аккуратно переворачивались, и мы читали другую сторону.

В шахматы и шашки я не играл, но в домино, с определенной группой партнеров, дулся до одурения. Мне запомнились немногие из сокамерников того времени, хотя состав почти не менялся. За четыре месяца моего сидения "с вещами" не вызывали никого, а прибыло только два человека.

Староста камеры - ленинградец, Анатолий Ефимович Горелов, до ареста в 1937 был главным редактором журнала "Резец". Если сперва нас сближало землячество, то еще больше помогла в этом отношении оброненная им как-то фраза:

- Вы, наверное, могли слышать обо мне - я редактировал "Резец".

- Конечно, ведь я имел честь печататься однажды в Вашем журнале, - ответил я, засмеявшись.

И я рассказал ему, что Всеволод Рождественский помог мне напечатать стихотворение "Танкист". А критик Друзин, побывав на занятии литкружка, упомянул обо мне в хронике, и как потом я посещал постоянную литконсультацию при редакции. Анатолий Ефимович уже почти год отсидел в 27-й камере к тому времени, когда я попал туда. И почти все время был старостой. Он пользовался у всех большим авторитетом по любым вопросам.

Запомнился мне и широкоплечий, высокого роста, с сильной проседью в густых черных волосах и окладистой бороде полковник Генштаба Самсонов. Исключительно спокойный, корректный и выдержанный человек, он удивительно умело и быстро гасил все вспыхивавшие по пустякам ссоры, не повышая голоса. Помню здоровяка-волжанина, тоже рослого, любителя пофилософствовать. Подкручивая воображаемые усы, он любил, многозначительно наклонив голову, декламировать: "Ай, спасибо Сулейману, он помог в работе мне!.." По профессии он был землеустроителем-топографом. Звали его Константин Лаврентьевич Дмитриев, и был он всего на несколько лет старше меня. Костя Фунтиков, московский шофер, был моим ровесником и постоянным партнером в домино. Он успел после лагеря жениться и, в тюрьме уже, получил весточку, что у него родился сын. Еще один ярый доминошник - китаец Цу-Сун-Нян, которого все звали почему-то Мишей, был рыбаком из Нарьян-Мара. Вот, вкратце, его судьба. В

 

Китае Цу-Сун-Нян был комсомольцем. В СССР бежал от преследования чанкайшистов. Жить стал в Ленинграде, работая на одном из заводов сварщиком. Женился. В тридцать седьмом был посажен как "японский шпион". О судьбе жены с детьми, которые остались в Ленинграде, после блокады никаких известий не имел. Поэтому, отбыв срок, женился в Нарьян-Маре вторично. Цу-Сун-Нян был очень вежливый, улыбчивый и тихий. При мне он получил в посылке из Нарьян-Мара плоскую булку с отпечатком ладошки своей дочки и очень радовался, показывал ее всем. Нравился мне своей общительностью и доброжелательным отношением к окружающим и Саша Таргонский, сельский колхозный бухгалтер. Лысоватый, медлительный и с хитрецой, он был любознательным и надежным. В дальнейшем все эти люди оказались моими спутниками по этапу в Красноярский край... Из неприятных типов мне запомнился бородатый врач (фамилии его я не помню). Однажды, он крепко схватился с Анатолием Ефимовичем из-за каких-то расхождений на идеологической почве. Самсонов развел спорщиков, однако наш староста после этого не разговаривал с противником и как-то по секрету сказал мне, что доктор - скрытый стукач. Его многие недолюбливали в камере за привычку свысока относится ко всем, мелочность и жадность.

Нудно и убийственно однообразно текла жизнь в тюрьме. Событий было мало, кормежка довольно скудная, новых людей не поступало. Неделя шла за неделей, от бани до бани. Лишь прогулки во внутреннем дворе стали более продолжительными - шла бурная северная весна. Двор был круглым, окружен высоким забором и поделен на сектора. В центре его стояла вышка, на которой обычно толстая вохрячка кричала:

- Прекратить всякую кашель!

Неожиданно в камере один за другим появились двое новичков. Ко всеобщему удивлению, они не были повторниками. Первый - сравнительно молодой парень со смазливой физиономией, был немцем из украинских колонистов, по фамилии Вальтер. У него только что закончилось следствие и предстоял суд. Он охотно рассказал, в чем обвиняется.

Оказавшись к приходу гитлеровцев в родном городке, Вальтер был ими зарегистрирован как фольксдойч и вскоре зачислен в зондеркоманду. Он участвовал в облавах и карательных акциях против партизан, принимал участие в расстрелах. Мы поразились тому, как просто и буднично рассказывал об этой службе у оккупантов по виду обычный советский парень. Впервые довелось мне видеть перед собой настоящего фашистского прислужника. Удрать с немцами Вальтер не успел, но из городка уехал. Жил где-то на Украине, работал. Прошло пять лет, и его потянуло домой, к родителям. Там арестовали...

 

- Только бы не "шлепнули". Пусть бы двадцать пять лет каторги дали, лишь бы живым остаться, - говорил он.

К нам его сунули, потому что в это время начали ремонтировать тюрьму, и свободных камер не оказалось. По этой же причине в нашей камере появился и второй новичок. Это был болгарин, примерно ровесник Вальтера, коренастый, смуглый, черноволосый. Он работал на железной дороге в Молдавии - отправлял эшелоны в тыл перед приходом в город фашистов, - и не успел уехать с последним поездом из-за болезни матери. Кроме родного языка, русского и украинского, он в совершенстве владел немецким. Это и решило его судьбу. Под угрозой расстрела гитлеровцы заставили парня работать переводчиком в гестапо. Много страшного довелось увидеть молодому болгарину. По его словам, он пытался даже помогать попавшим в лапы гестаповцев людям. Пользуясь незнанием немцами русского языка, смягчал при переводе излишне резкие выражения допрашиваемых. Разоблачал провокации, которыми гитлеровцы пытались сломить человека, убеждая, что его товарищ "раскололся" и оговорил на допросе друга. Однако уйти к партизанам боялся из-за больной матери. Когда немцы стали драпать, он спрятался и остался в городе. А затем, пользуясь неразберихой, уехал в Архангельскую область и стал работать на железной дороге. Жил один, опасаясь жениться. Но его нашли. Он ничего не скрыл на следствии и покорно ожидал решения своей участи, чувствуя себя преступником.

Через некоторое время обоих вызвали на суд, и больше они к нам не вернулись. Нам удалось узнать приговор: Вальтера - к расстрелу, а болгарину - 25 лет каторжных работ.

Наступило жаркое северное лето. Однажды всей нашей камере было приказано собраться с вещами и забрать все постельные принадлежности. Начинался ремонт нашего этажа, и "жильцов" переселяли в стоявшее во дворе тюрьмы двухэтажное деревянное здание. Там не было отопления, однако по обеим сторонам коридоров шли довольно вместительные камеры, с легкими решетками на больших окнах, из которых открывался вид на заросший травой двор и высокую тюремную стену. Мы страшно обрадовались обилию света, солнцу, мирной зеленой травке и огромным лопухам и крапиве, которых давно не видели.

Мы пробыли в этой камере около месяца. Но радовались не долго -стала донимать нараставшая жара. И в конце концов мы стали мечтать об обратном переселении в прохладную 27-ю камеру. Когда нас туда возвратили, все мы были приятно удивлены обилием света в этом, недавно еще мрачном, помещении. Кладка, скрывавшая три четверти площади окон, оказалась полностью разобранной. Более того, исчезли "намордники", это

 

садистское изобретение 37-го года. Светлая, чисто выбеленная, с окрашенными масляной краской панелями в рост человека, камера производила приятное впечатление. И, конечно же, сразу стали высказываться всевозможные предположения и строиться разные догадки, которые так любят бедолаги-арестанты. Все сошлись во мнении, что это симптомы хорошие, говорящие об изменении к лучшему судьбы зеков и даже чуть ли не о конце политики бессмысленных массовых репрессий.

Первая же прочитанная "газетная мозаика" ввергла нас в уныние. Началась война в Корее. Опытные "контрики" прекрасно знали, что любое из международных событий, неблагоприятных для СССР, тотчас же отрицательно сказывается на жизни злосчастных "врагов народа" и ведет к ужесточению режима в лагерях и тюрьмах.

Как раз в это время произошло радостное, но одновременно грустное для меня событие. Однажды после обеда появился коридорный "попугай" и выкрикнул мою фамилию. Не зная, в чем дело, так как вызвали без вещей, я шел по коридорам и лестнице тюрьмы, провожаемый скрежетом дверных решеток и щелканьем ключей в замках. В небольшой комнате, куда меня ввели, в толстой, более метра, стене на уровне плеч было пробито узкое отверстие. Сопровождавший подвел меня к нему и тут только объявил, что мне разрешено свидание с женой.

Через несколько минут нетерпеливого ожидания передо мной, за толщей кирпичной стены, появилось лицо моей дорогой Ирусыси. Целых полгода прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз в Сефтре. И вот, глядим друг на друга через эту щель и молчим. Освещение неважное, но я-то вижу очень хорошо ее, а она ведь сильно близорука... Свидание короткое - 20 минут. Я понимаю, что ей важно хотя бы услышать мой голос, и начинаю говорить. Рассказываю, куда меня должны выслать, говорю, что постараюсь сообщить с пути, когда поеду. Спрашиваю, как она живет, как Славка? Слышу до боли знакомый голос, и выть хочется от тоски и бессилия!.. Оказывается, жена побывала в Ленинграде, сейчас - в отпуске и собирается увольняться, чтобы, как только я сообщу, выезжать ко мне. Держится молодцом!

Вскоре после свидания нас начали вызывать с вещами по одному, а то и по двое. Муторному однообразному сидению пришел конец. Повторники ожили. Сопоставляя сроки пребывания в камере и число уходивших на этап, мы пытались прогнозировать предстоящую разгрузку. Словом, пищи для разговоров было достаточно. Кстати, все наши предположения и выводы, как правило, оказывались ошибочными, вызовы на этап не укладывались ни в какие логические выкладки. Приуныл наш староста - Анатолий Ефимович, когда, вслед за долгожителями камеры, стали уходить люди,

 

пришедшие значительно позже его. Самой большой сенсацией оказался одновременный вызов на этап сразу шестерых человек, в число которых попал и я. Такого еще не бывало, по крайней мере за время пребывания Здесь Анатолия Ефимовича, иными словами - почти за год! Спутниками моими оказались: Самсонов, Костя Фунтиков, Костя Дмитриев, Саша Таргонский и Миша-китаец. У всех нас место ссылки было одно - Красноярский край. Позднее, уже в Вологде, мы догнали ушедшего несколькими днями ранее Дьячкова, который должен был ехать в Новосибирскую область. В Кирове, в ожидании отправки, всем нам удалось отправить письма родственникам.

 

Документ 15

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА № 24

Особого Совещания при Министре Государственной Безопасности

Союза ССР от 7 июня 1950 г.

СЛУШАЛИ

165. Дело № 801 УМГБ Архангельской обл, по обв. ЛЮБА Юрия Борисовича, 1914 г.р., ур. г. Ленинграда, русского, гр. СССР. Обв. по ст. 17-58-8, 58-10 ч.1 и 58-11 УК РСФСР

ПОСТАНОВИЛИ

ЛЮБА Юрия Борисовича за принадлежность к антисоветской террористической группе сослать на поселение в Красноярский край.

 

28/VII.50r.

Выдан наряд для этапирования

в ссылку на поселение

Арх. следств. дело № 338989

Нач. Секретариата Особого Совещания

 

"14.08.50 г.Киров.

Родная Ируська! В этом письме нам надо серьезно обсудить, как быть с твоим выездом. Дело в том, что мне, видимо, придется здесь задержаться до конца месяца. Это отдаляет срок приезда на место. Словом, я боюсь, что к тому времени, как я доеду, закончится навигация на Двине и ты не сможешь выбраться оттуда. Правда, впереди еще около двух месяцев до конца навигации, но кто знает, как все получится. Конечно, в случае удачи, ты еще успеешь, получив телеграмму от меня с места, выехать, но ведь это значит, что нужно рассчитаться с работы, а стало быть, рисковать... Словом, я сейчас совершенно не знаю, как быть... Ты, конечно, сама знаешь, как хочется поскорее быть вместе. Я просто места себе не нахожу и чув-

 

ствую, что ты переживаешь то же самое. Такая тоска была в твоих словах, когда еще в Архангельске ты говорила, что не можешь больше так жить. И я нисколько не беспокоюсь о том, что, может быть, тебе не пришлось бы работать эту зиму. Безусловно, прожили бы. Но с другой стороны, я совершенно не знаю, как все сложится. Какая дорога туда, куда меня направят? Какое я имею право в зиму толкать тебя в путь со Славкой?.. Вот что мучит меня!.. Я рассчитывал по приезде на место (если бы это было в конце августа) осмотреться и телеграфировать тебе в зависимости от обстоятельств. Тогда, в случае невозможности твоего приезда ко мне сразу же, ты эту зиму прожила бы на месте, за это время я устроился бы как следует, а с началом навигации, или вернее, после конца этого учебного года, поехала бы. А сейчас, если ты соберешься, возьмешь расчет и вдруг до конца навигации не дождешься моей телеграммы с места. Как ты будешь жить зиму?.. Конечно, если все будет благополучно и мне не придется забираться далеко, то ничего нет страшного. Я буду работать, и деньги будут. Словом, родная моя девчурка, у меня сейчас такое неопределенное положение, что очень трудно самому рассчитывать, т.к. от меня ничего не зависит. Помни только одно, что больше всего на свете хочу я поскорее быть опять вместе и ни в каком случае не хочу подвергать тебя со Славкой передрягам и опасностям пути неизвестно куда... Если бы я мог твердо решить, как поступить, но я ничего не знаю определенного. Все будет ясно на месте. Решай так, как найдешь нужным. Только не теряй бодрости и не опускай руки. Помни всегда, что я живу только для тебя. Пиши подробно обо всем и решай, что делать. Я сегодня дал тебе телеграмму. Со дня на день буду ждать ответа. Это уже пятое письмо. Одновременно посылаю открытку П.Н. Ну, Иренок мой, береги себя, не унывай. Теперь уж не так долго ждать. Целую крепко тебя и Славку.

Твой всегда Юрка. P.S. Сейчас поговорил с одним из своих спутников, и он дал еще одно решение вопроса, пожалуй, самое лучшее. Заключается оно в том, чтоб, не дожидаясь моего приезда на место, ехать тебе сейчас же в Красноярск и дожидаться меня там. Выгода тут в чем? Во-первых, ты сможешь даже раньше меня узнать район, где нам придется жить (ведь только этого я и не знаю). Таким образом, к моему приезду туда ты сможешь подготовить себе почву в облоно. Сразу же мы можем увидеться (т.к. ты знаешь, куда за этим обращаться). Кроме того, ты сможешь сама выбирать, где устроиться, и в случае чего мы все же будем ближе друг к другу. Затем, это устраняет возможность застрять в Тойме на зиму. Важно не потерять связи друг с другом, но для этого, во-первых, есть Праск. Никол., а во-вторых - надо договориться, что я буду, по прибытии в Красноярск, писать тебе на глав-

 

ный почтамт в Красноярске, до востребования. Мне кажется, что это решение самое верное. Вещей у нас немного, и их лучше всего отправить малой скоростью, чтоб не возиться. Если ты решишь так сделать, то сразу же, получив это письмо, телеграфируй мне сюда и выезжай в Красноярск. Итак, решай, любимая, сама. Как бы то ни было, но нужно на что-то решиться. Я верю, что все будет хорошо. Жду твоего ответа телеграфом.

Любящий тебя твой Юрка".

После отправки этого письма прошло около двух недель. Никакого ответа я не получил и был в полном неведении относительно намерений моей дорогой женушки. Конечно, до отправки этапа (а это произошло в последних числах августа) я еще несколько раз писал ей и страшно нервничал.

Этап формировали в зоне и, выстроив огромную колонну, повели под охраной многочисленных стрелков с собаками на станцию. Был яркий солнечный день, когда мы подошли к стоявшему на дальних путях длинному эшелону из четырехосных товарных вагонов с пулеметами на крышах и тормозных площадках. Всех повторников посадили в один вагон, остальные были заполнены лагерниками. Ночью тронулись.

Потянулись томительные дни этапа, со всеми унижающими человеческое достоинство "мероприятиями" для обеспечения сохранности "поголовья" зеков. Больше всего досаждали на остановках молотки, которыми стражи обстукивали вагоны, проверяя, нет ли где-нибудь оторванной или подпиленной доски. Двое колошматили с двух сторон по стенкам и полу, а один грохотал сапогами по крышам. Затем скрежетала отодвигаемая дверь и следовал приказ:

- Всем - быстро в одну сторону!

Выполнить это было довольно сложно, ведь мы лежали на двухъярусных нарах весьма плотно по обеим сторонам от двери. Но... сбивались, сидя на нарах, в плотную массу, и в приоткрытую дверь пролезал вохровец с фанеркой. Двое других стояли у двери с автоматами на изготовку, пока проверяющий пересчитывал нас, перегоняя по одному на свободную половину вагона. Сделав отметку на фанерке, он спрыгивал вниз, снова лязгала задвигаемая дверь и гремели запоры. Справедливости ради замечу, что такие поверки происходили только в начале этапа. Потом, видимо, решив, что повторники не сбегут, вохровцы проводили процедуру поверки формально. Заглядывая в дверь, их старшой спрашивал:

- Староста, у тебя все на месте?

Наш бородатый староста Самсонов солидно и четко отвечал:

- Все в порядке, гражданин начальник.

 

После чего дверь задвигалась. Более того, на некоторых станциях нам разрешали собрать деньги и покупали курево и кое-что из еды.

Мы были на особом положении: уже не заключенные, но еще и не вольные люди. Пить давали в достаточном количестве. Сухим пайком снабжали регулярно. Надобности свои отправляй, когда придет нужда, - дыра в полу возле двери. Вообще этап в товарном вагоне намного лучше, чем в проклятом "столыпинском". А наш, с некоторыми послаблениями со стороны охраны, так и вовсе можно было посчитать вполне сносным, если бы не длительные стоянки где-то на запасных путях. Ехали мы поистине черепашьими темпами.

Было уже начало сентября, когда мы наконец прибыли в Красноярск. Осень была холодная, дождливая. Мы долго ждали, пока разгрузят и отправят весь эшелон зеков. Потом в открытых грузовиках, со стрелками в углах кузова, повезли в пересыльную тюрьму, находящуюся на окраине города, и нас.

 

Вниз по Енисею

 

Поздно вечером мы оказались в огромном сводчатом подвале Красноярской пересыльной тюрьмы, набитом одними повторниками, ожидавшими отправки по Енисею на место ссылки. Именовался наш подвал - камера №9. Примечательно, что водворили нас со всеми вещами в этот гудящий людской муравейник после простой переклички. Люди чувствовали себя здесь как на вокзале. Сходились по двое, по трое или несколько человек, вели разговоры, гадали о том, куда попадут и скоро ли будут этапировать. Тюремные "параши" (слухи) гуляли по камере, передавались "достоверные" сведения, полученные от всезнающей тюремной обслуги - одутловатых от долгого сидения, бледных уголовников. Находились бывалые арестанты, которым были знакомы здешние края. Они охотно делись своими впечатлениями и всегда были окружены кучкой слушателей.

Быт тоже был более похож на вокзальный, чем на тюремный. Поверок не было, "шмонов" не устраивали. В камере №9 можно было увидеть человека, бреющегося обыкновенной "опасной" бритвой. Кто читал принесенную с собой книгу, кто играл в шахматы, а кто - в домино. К ночи обычно начинало прибывать пополнение. Подвал оказался столь вместительным, что всем вновь прибывшим находилось место. Мы ждали этапа на север. Шел сентябрь, а в начале октября на Енисее заканчивалась навигация. Это вселяло в нас уверенность, что долго мы здесь не пробудем. Интересно, что точная весть об этапе пришла в камеру через... меня.

 

Произошло это примерно через неделю после нашего прибытия в Красноярск. Как-то утром меня неожиданно вызвали на свидание. Какой камень свалился с души! Дошли, значит, мои письма, а главное - последнее, на главпочтамт Красноярска, до востребования. Успела-таки моя жена добраться сюда из Верхней Тоймы.

Комната для свиданий была в Красноярске почти такая, как в Ленинграде, - с двойной сеткой. Но здесь я был один, и никто не мешал нам разговаривать, кроме надзирателя. Жена выглядела молодцом. Она привела с собой Славку, который таращил на меня свои круглые глазищи и, уже, видимо, что-то соображая, собирался зареветь. Но я погрозил ему пальцем, и он заулыбался, хотя в глазах стояли слезы. Жена кратко рассказала, как добралась, и пожаловалась, что не смогла достать билет на теплоход. В МТБ ей сообщили, что меня отправляют в Туруханский район. С пристани она вновь пошла в МТБ и добилась, что ей взяли билет на тот теплоход, на котором повезут нас...

Таким образом, через меня, вся камера узнала, что ночью пойдет большой этап в Туруханский район. Даже час отхода от пристани теплохода стал всем известен. И действительно, ночью по ограниченному списку людей стали вызывать и переводить в этапную камеру. В этап попал весь наш вагон и еще многие - всего 100 человек.

Ранним утром холодного пасмурного дня начался наш путь на север Красноярского края, который издавна был местом ссылки. От тюремщиков нас принимал молодой, довольно приятного вида лейтенант в форме танковых войск — начальник конвоя. Он стоял в коридоре с пачкой формуляров и, выкрикнув группу, в которую я попал, вывел нас на тюремный двор. Там нас посадили рядами на днище в кузова автомашины ЗИС, на задний борт пристроились два стрелка, и мы отправились по улицам просыпавшегося Красноярска. По дороге машину остановили возле здания управления МГБ и вывели оттуда двух женщин. Одна из них была с грудным младенцем на руках, другая - пожилая, в черном платке, все время крестившаяся. Им помогли взобраться в кузов, мы поехали дальше и вскоре оказались возле пассажирской пристани. Как только машина остановилась, лейтенант-танкист, который ехал с нами в кабине шофера, выкрикнул мою фамилию. Спрыгнув на землю, я подошел к нему.

- Вон там, у пристани, сидит Ваша жена с сыном и с вещами, - сказал он. - Идите к ней и ожидайте посадки. Я пришлю за Вами, когда мы пойдем на теплоход.

Я опрометью кинулся к берегу Енисея, и мы с женой крепко обнялись. Славка, тепло укутанный, сидел тут же на куче вещей. Оказалось, лейтенант, приехав раньше на пристань (видимо, договариваться о посадке на

 

"Марию Ульянову"), увидел ее здесь и спросил, чего она ждет. Жена рассказала, и он пообещал прислать меня ей на подмогу, как только нас привезут. И вот - мы вместе!..

Вскоре весь наш этап оказался в сборе. На теплоход тем временем началась сумасшедшая посадка. Люди со всех сторон перли на трап, их сдерживали матросы. Стояли невероятные гвалт и толчея. Безусловно, жена была бы совершенно беспомощной в этом хаосе, ведь носильщиков здесь не было. Лейтенант наш действовал напористо и энергично. Несколько его стрелков оттеснили толпу, расчистили проход к трапу. Затем он послал нескольких человек из этапа к тому месту, где ждали мы с женой. Они быстро расхватали наши шмотки, я взял на руки Славку, и мы вместе с колонной прошли на палубу теплохода. Теснотища здесь была жуткая, но мне с помощью ребят удалось найти место в каком-то закутке, где мы сложили наши вещи. Все сто человек расположились тут же. Лейтенант быстро произвел перекличку. Большая часть стрелков покинула теплоход, сопровождать нас осталось их очень немного.

Постепенно все успокоилось, утряслось, и к нам стали подходить -знакомиться с женой и расспрашивать, как ей удалось попасть на теплоход месте с этапом. Мы оказались единственной семьей, ехавшей на место в полном составе. Посадка была окончена, прозвучали гудки, и "Мария Ульянова" отошла от причала. Нам выдали сухой паек, причем лейтенант зачислил на довольствие нас троих!..

Кроме двух женщин, ехавших со мной в одной машине, на теплоходе к нам прибавилась еще одна. Это была довольно молодая, весьма кокетливо одетая, недурненькая, черноволосая еврейка. Роза Фишер отправлялась в ссылку "без пересадки", иными словами, прямо из лагеря, отбыв там восемь лет. Она была дочерью владельца крупного москательного магазина в г.Ровно на Западной Украине и до воссоединения с Советским Союзом считалась "красной". После прихода советских войск и установления советской власти Роза стала в своем городе видным деятелем горкома комсомола. Вскоре она уехала по путевке комсомола в Харьков, где поступила в университет. В это время началась война. Немцы оккупировали Западную Украину и двинулись дальше. Университет эвакуировали, и Роза ничего не знала об участи своих родственников, оставшихся в Ровно. Ей было известно только, что старший ее брат находится в Израиле - он удрал туда, когда в Ровно пришли наши. Только много времени спустя она узнала, что вся ее семья была уничтожена фашистами. Однажды Роза во время войны, по приглашению подруги, из простого любопытства решила посетить какое-то собрание сионистов. Результат - восемь лет ИТЛ!

 

Я должен рассказать еще об одном из наших спутников, с которым познакомился еще в Кирове и ехал в одном вагоне, потому что на пути в Туруханск судьба его и Розы переплелись. Это Коля Демченко. Его история тоже весьма трагична. Отец Коли, участник гражданской войны, к тридцать седьмому году стал крупным политическим деятелем на Украине -народным комиссаром. С матерью Николая он к этому времени разошелся, но дети, все трое (Николай 1919 года рождения, брат и сестра младше), жили с ним и его новой женой в Киеве. В 37-м году отца расстреляли, а жену его и Николая посадили. Не избежали лагерей и мать Николая, и ее новый муж, которые там и .погибли. Младших детей взяли воспитывать родственники. Отсидев пять лет, Николай вышел и, живя в Горьком, женился на студентке Педагогического института. В 1950 году его вторично арестовали, а жене предоставили выбор: или разводиться, или уходить из института. Детей у них не было, и, видимо, по обоюдному согласию, она послала ему извещение о разводе.

Молодость есть молодость. Коле был 31 год, а Розе - 28. Они быстро сблизились, всюду ходили вместе, кстати, и к нам подошли знакомиться вдвоем. А нам - нам, несмотря на тесноту и неудобства, снова было хорошо и спокойно. Ведь мы опять были вместе. А то, что плыли неизвестно куда, нас не пугало. Мы оба были здоровы, имели специальность и знали, что если нас, наконец, оставят в покое, то мы сумеем и на краю света вновь наладить разрушенную жизнь.

Мимо проплывали дикие, совершенно не обжитые еще человеком, живописнейшие берега Енисея. Изумительно красива эта могучая сибирская река! День за днем плыли мы на север, и конца ей, казалось, не будет. Давно позади остались Енисейск, Маклаково, Стрелка - место впадения Ангары. А теплоход шел все дальше и дальше. Охраны нашей не было видно. Все мы чувствовали себя почти что вольными людьми. Между тем, становилось все холоднее. Уже иногда вместо моросящего дождя из низких черно-синих туч начинал сыпаться мелкий снежок. Чувствовалось приближение к Полярному кругу. А ведь был еще только сентябрь...

Однажды наши стражи подняли было тревогу. Решили устроить перекличку и вдруг не досчитались одного человека. Не отзывалась пожилая женщина, которую посадили к нам в машину в Красноярске. В конце концов кто-то из наших обнаружил ее в каком-то закоулке.

- Чего же ты молчишь, бабка? - обратился к ней стрелок. - Как твоя фамилия?

В ответ она только мелко крестилась и повторяла:

- Раба Божия моя фамилия.

 

Берега отходили все дальше, река расширялась. Постепенно тайга уступила место тундре. Близился конец нашего путешествия. Изредка на пустынных берегах можно было разглядеть кучки деревянных домишек -здесь такие населенные пункты называют станками. Позади уже остался самый крупный из них - Верхне-Имбатское. Народа на теплоходе немного поубавилось, но все еще было тесно. Основная масса людей направлялась в Дудинку и в Игарку. Более двух суток уже шел теплоход по территории Туруханского района. Узнав от конвоя, что нас будут распределять по станкам, мы стали к ним более внимательно присматриваться, проплывая мимо. Наконец, ранним дождливым утром "Мария Ульянова" подошла к небольшой пристани, за которой высился пустынный берег. Это был Туруханск...

 

Туруханск

 

Туруханск встретил нас серым, неприветливым, холодным и дождливым утром. Серое было все вокруг: низкое небо в тучах, серо-свинцовая вода Енисея и впадающей в него Нижней Тунгуски; круто поднимавшийся от пристани, хрустевший под ногами крупной галькой пустынный берег и видневшиеся наверху неприглядные домишки.

Поеживаясь от пронизывающего ветра, сошли мы по шаткому трапу на негостеприимный берег и в нерешительности, оглядываясь вокруг, стояли плотной кучкой. Час был ранний. Сопровождавшие нас стрелки все остались на теплоходе, с нами сошел на берег только начальник конвоя и куда-то исчез. Никто нас не пересчитывал и не проверял. Прогудев, "Мария Ульянова" отчалила и стала быстро удаляться вниз по реке вместе с нашими вещами, которые мы сдали в Красноярске в багаж. В пути их завалили каким-то грузом и не могли найти - пообещали выгрузить в Туруханске на обратном пути. С нами оказались лишь те вещи, которыми мы пользовались в пути. Протестовать было бесполезно - с ссыльными здесь совершенно не считались.

От штабелей различных грузов, сложенных тут же на берегу и прикрытых брезентами, к нам подошел худощавый чернобородый еврей в плаще, с малокалиберной винтовкой на ремне. Выяснилось, что он тоже ссыльный, работает ночным сторожем на пристани. Мы удивились: ссыльный -и с винтовкой!... Окружили, стали расспрашивать. Сообщенные им сведения оказались неутешительными. Ссыльных в Туруханске много, а работы мало. И вообще, жизнь нашего брата здесь не очень сладкая. Значит, действительно, большинство из нас будет распределено по станкам района в

 

рыболовецкие колхозы. Разговоры прервал подошедший начальник конвоя и распорядился следовать за ним.

Мы зашагали по песчаной, с глубокими колеями дороге, плавным большим полукругом поднимавшейся наверх. Сразу же у кромки берега открылись улочки Туруханска с такими же, как внизу, неказистыми унылыми домишками. Даже главная улица поселка была не лучше других. Деревянные, барачного типа магазины, школа, исполком, больница, роно и прочие, в подавляющем большинстве одноэтажные, здания не блистали красотой.

Комендатура была неподалеку, и ожидавший прихода этапа комендант принял наши документы и, заявив, что распределят нас позже, когда начнется работа в учреждениях, повел к зданию кинотеатра, тоже весьма невзрачному. Там, в просторном фойе, всех нас и поместили.

В комендатуру для оформления на работу будем вызывать небольшими группами по списку. А пока - отдыхайте, - сказал комендант и ушел.

Мы расположились табором возле стен на полу пустого зала. В нашем этапе было несколько евреев. Жившие в Туруханске еврейские семьи постепенно увели всех по квартирам (за исключением Розы, которая осталась с Колей). Вскоре мы узнали, что будут набирать специалистов в транспортный отдел и стройконтору, и несколько приободрились.

Издавна, со времен "проклятого царизма", это далекое захудалое село при впадении в Енисей реки Нижней Тунгуски служило местом ссылки "политических". Многие из тех, кто готовил и совершал русскую революцию, побывали здесь в разные годы. За четыре года до февральской революции в Туруханске находились в ссылке: никому не известный в те времена грузин - Джугашвили, еврей - Свердлов и армянин - Спандарян.

В наше время Туруханск и Туруханский район стали местами массовой ссылки ни в чем не повинных людей чуть ли не всех национальностей Советского Союза. Во время войны сюда этапами, не имевшими прецедентов в истории, сгоняли со всех концов страны, с чадами и домочадцами: немцев Поволжья, крымских татар, жителей Чечено-Ингушетии и Калмыкии, показавшихся чем-то подозрительными "гению всех времен и народов".

А затем, уже после войны, весь Красноярский край стали заполнять многочисленными этапами из лагерей и повторниками, расселяя ссыльных по рыболовецким и охотничьим колхозам вдоль Енисея, Нижней Тунгуски, Курейки, словом, по всем районам этого необъятного по площади, мало населенного края. Волею судеб (вернее, МТБ) мы стали преемниками эстафеты ссыльнопоселенцев царской России, невольными жителями этих "исторических" мест. Как и они, мы состояли "под гласным надзо-

 

ром". Именно так, черным по белому, было начертано в тех справках комендатуры, которые выдавались нам на руки и служили единственным документом, удостоверявшим нашу личность.

Сидя и лежа на полу в фойе кинотеатра, мы ожидали получения этих замечательных справочек, у которых широкое поле внизу было разделено на клетки, где каждую декаду ставился штамп дня явки на регистрацию в комендатуру. А на обороте, под грозным предупреждением, что самовольный выезд с указанного места жительства карается 25-ю годами каторжных работ, стояла наша подпись.

Мы с женой решили идти в комендатуру вдвоем, хотя она и не была ссыльной. В руках ее был чистый ленинградский паспорт и документы, подтверждающие, что она уволилась с должности директора школы по собственному желанию и приехала сюда, чтобы учительствовать там, куда пошлют на жительство меня - ее мужа. Когда меня вызвали, мы вошли в кабинет коменданта вместе. В довольно просторном помещении вокруг стола сидело несколько человек, руководящих работников района. Сборище это было похоже на некий аукцион рабовладельцев. Комендант МТБ -невзрачный человечек в форме лейтенанта внутренних войск, сидевший во главе стола, - распродавал принадлежавших ему невольников. А руководящие работники района подбирали себе подходящих. Удивленно посмотрев на нас, комендант сказал, что вызывал только одного меня. Тогда я пояснил, что жена моя не является ссыльной, но ей нужно тоже получить работу вместе со мной. Узнав, что Ирина учительница, послали за заведующим роно и начали задавать вопросы мне. Появившийся вскоре руководитель народного образования не рискнул сразу дать жене место в одной из школ района, заявив, что должен запросить Красноярск... Это и решило нашу судьбу.

Меня временно определили на работу в транспортный отдел Турухан-ского рыбкоопа. А узнав, что мы приехали с ребенком, предложили заведующему Рыбкоопа предоставить нам жилье и дали записку в контору, куда мы и направились, когда я получил пресловутую справку.

Завхоз повел нас куда-то на зады, за конюшни, через грязь, к стоящей на отшибе небольшой хибарке. Это была наспех сколоченная будка примерно два метра в ширину и столько же в длину и в высоту. Без крыши, с землей, насыпанной на потолок, с жидкой дощатой дверью, едва державшейся на петлях, в два крохотных, с разбитыми стеклами окна. Часть пола была застелена кое-как досками, кругом светились щели в стенах, в углу стояла полуразрушенная печурка... Не слушая моих возражений, завхоз сказал, что другого помещения у него нет, и ушел.

 

И тут остатки бодрости духа покинули мою женушку, и она, осмотрев с ужасом это жалкое жилище, села на чемодан и разрыдалась. Действительно, было от чего придти в отчаянье. Ведь нам предстояло прожить в этой хибаре надвигавшуюся суровую туруханскую зиму с ребенком, который, правда, привык к северным условиям, однако до сих пор жил в теплых, добротных избах. Здесь была верная гибель не только парню, но и нам! Что я мог сделать? Ничего!..

Помог случай. В хибару заглянули какие-то два работника транспортного отдела, собиравшие срочно всех приехавших ссыльных мужчин разгружать прибывшую в адрес Рыбкоопа баржу с картошкой. Вот тут-то жена и показала, на что способна доведенная до отчаянья женщина! Как разъяренная тигрица, набросилась она на этих мужиков и сквозь слезы выложила им все, что накипело. Не выбирая выражений, она кричала, что это издевательство над людьми, что они обрекают на гибель ребенка. Те буквально опешили от ее энергичного натиска; затем посмотрели на предоставленную нам "квартиру" и, пробормотав что-то для нашего успокоения, ретировались... Прошло совсем немного времени, и появился уже знакомый нам завхоз. Он повел нас на берег Енисея к небольшому, стоявшему на краю поселка домику.

Это был крохотный домишко, срубленный из пластин (распиленные вдоль бревна). Стены внутри были оштукатурены. Плита со щитком делила помещение на две неравные части. Дощатая перегородка с дверью как бы продолжала кирпичный щиток. Таким образом, у входной двери была маленькая кухня с одним окном, а из нее вход в комнату, тоже с одним окном. Окна выходили прямо на Енисей. Перед входной дверью был небольшой дощатый тамбур с кладовкой. Домик был абсолютно пустым. Но это было настоящее, человеческое жилье! Нам предстояло только как-то оборудовать его самой примитивной мебелью...

Первое, что мне удалось раздобыть, - это два топчана. Проходя в магазин, я заметил возле одного дома, сваленные большой кучей, эти нехитрые подобия кроватей. На доме была надпись: "Геофизическая экспедиция". Я зашел в небольшую комнату, служившую конторой, и довольно робко спросил у сидевшей за столом пожилой женщины, нельзя ли приобрести пару топчанов. Поинтересовавшись - зачем, она сказала, что это вполне возможно, потому что к зиме работы экспедиции сворачиваются, но нужно поговорить с начальником. Вместе со мной она зашла в соседнее помещение, где сидел тоже далеко не молодой человек в роговых очках, с изрядно поседевшими шевелюрой и бородкой. Как потом выяснилось, это были супруги. Оба они очень доброжелательно отнеслись ко мне, и начальник разрешил взять два топчана.

 

- Только напишите расписку на имя завхоза, топчаны за ним числятся, - сказал он и добавил: - Обзаведетесь мебелью - вернете ему.

Пока я писал коротенькую расписку в соседней комнате, женщина сказала, что это простая формальность, и, извинившись за любопытство, попросила рассказать, откуда мы прибыли, как нас везли и что нас ожидает. Несколько замявшись, она сообщила, что в таком же положении находится кто-то из ее родственников. Такая откровенность в то время была небезопасна. Мне стала понятной доброжелательность этих людей ко мне -ссыльному...

Не медля отнес я топчаны в наш домик. Затем раздобыл у завхоза две длинных неструганых тесины, одолжил ножовку, молоток и сколотил две скамейки и примитивный стол, прибив его к подоконнику. Мы с Ириной оказались теперь в лучшем положении, чем все остальные этапники, которые, в ожидании оказии для отправки по станкам, куда были назначены, продолжали таборное существование в фойе. Хуже всего было женщине с грудным ребенком, и мы решили забрать ее до отъезда на местожительство к себе.

Кое-кто уже устроился в Туруханске: Костя Фунтиков стал работать шофером, Коля Демченко - в ремонтном цехе Рыбкоопа, подсобным рабочим, Роза по протекции врачей-евреев попала в аптеку бухгалтером. А трое моих спутников из Архангельской тюрьмы: Миша -китаец. Костя Дмитриев и Саша Таргонский - в ожидании отправки ходили по Туруханску и нанимались пилить и колоть на зиму дрова аборигенам. Днем те их кормили, а к вечеру они приходили в наш домик, приносили по чурке дров, и Иринка варила в алюминиевой миске самое быстро готовящееся кушанье - манную кашу. Ужинали мы по очереди, потому что вся наша посуда вместе с остальными вещами все еще путешествовала по Енисею. В наличии были еще только чайник и три кружки. Наши товарищи приходили усталые, вымотавшиеся, но чувства юмора и бодрости не теряли. Так что первые дни пребывания в этом поганом поселке, в общем-то, не были беспросветно унылыми и вспоминаются сейчас, во время редких встреч, даже с каким-то хорошим и теплым чувством нашей общности, дружбы и солидарности. Тогда мы еще не унывали и бодрились.

Я работал возчиком. Мне вменялось в обязанности развозить продукты и товары по магазинам Рыбкоопа и снабжать их дровами. Поначалу все шло более или менее сносно. Работая возчиком, я имел возможность обеспечиться дровами. В условиях Туруханска это было великое благо. Кроме того, мне частенько перепадало кое-что из продуктов и от завскладами, и от директоров магазинов, а то и от рыбокоптильного заводика, вернее от старого мастера - ссыльного, который работал здесь уже несколько лет и

 

пользовался всеобщим уважением не только среди нас, ссыльных. И все же жить было очень трудно. Заработок мой был невелик, а жена сидела без работы. У нас не было денег, чтобы купить не только валенки Славке, но даже обыкновенные часы-ходики или будильник. Дорожа своим "хлебным" местом возчика, я очень боялся проспать утром. Ориентироваться во времени нам помогал уличный репродуктор, висевший неподалеку от нашего дома на столбе. Туруханск расположен всего в нескольких десятках километров от Полярного круга, и рассвет здесь в октябре наступает часов в десять, так что распознать наступление утра по этому естественному признаку невозможно. А радио начинало орать на столбе ровно в шесть часов. Вот мы и вскакивали, как ошалелые, с постели поочередно по несколько раз за ночь и, выбегая в тамбур, прислушивались: не заговорило ли радио?..

Товарищи постепенно разъехались по ближним и дальним станкам. Костя Дмитриев стал землемером в Верхне-Имбатском, Миша-китаец -засольщиком на далеком озере Мадуйка, а Саша Таргонский - счетоводом в колхозе на Ангутике... Вернулись, наконец, в целости и сохранности наши вещи из Дудинки. Навигация на Енисее заканчивалась. Становилось все холоднее и холоднее, наступала суровая северная зима. Чуть ли не каждый день ходила жена в роно, но там неизменно отвечали, что никаких распоряжений о принятии ее на работу не получали. А затем перестали врать, видимо, надоела она там, и заявили, что учительских мест в Туруханском районе вакантных нет. Впрочем, это тоже было, наверно, враньем...

Не успели мы как следует обжиться в Туруханске, как началась зима. Правда, еще до наступления морозов жильцов в нашем домишке прибавилось. Как-то к нам заявилась Роза Фишер. Мы уже были в курсе ее сердечных дел и посочувствовали, что Колю Демченко загнали на зимовку с бригадой лесорубов куда-то километров за 15 вверх по Нижней Тунгуске. Неожиданно, после разговоров о всяких житейских делах ссыльных. Роза вдруг разрыдалась. Оказалось, ей негде жить. Все знакомые ссыльные еврейки, опасаясь, что смазливая и кокетливая дамочка отобьет мужей, отказали в жилье. Что было делать? Пришлось ее приютить, хотя бы временно. Вторым жильцом был щенок.

Как-то я увидел у одного из магазинов несчастное дрожащее существо, пытающееся проникнуть внутрь. Его гнали, пинали, а он скулил, трясся и все пытался пробиться в теплое помещение. Мне стало жаль щенка, я посадил его к себе за пазуху (он сразу затих под теплым полушубком) и принес домой. Иринка пришла в ужас при виде этого заморыша, имевшего, кстати, неимоверное количество блох, а Славка пришел в восторг. Пес остался у нас, получив для начала ванну с солидной дозой махорки. Мы назвали его Троллем - безобразным персонажем скандинавской мифоло-

 

гии. Тролль очень скоро очухался, отъелся, стал быстро расти и превратился в красивую, волчьей масти сибирскую лайку с симпатичнейшей мордой и упругим, кренделем завернутым хвостом. Славка в нем души не чаял. Он был живой, подвижный и не очень-то усидчивый мальчишка. Мы определили его в школу, находившуюся неподалеку, на берегу Нижней Тунгуски. Путь туда лежал по пешеходному мосту, перекинутому через спускавшийся к реке глубокий овраг. Третий класс занимался во вторую смену, и возвращался Славка домой, когда было темно.

Валенки ему мы смогли купить, только когда получили перевод из Боровичей от моей крестной - тетки Жени. Питались скудно, в основном кашей из ячневой сечки. Изредка покупали дешевую рыбу. Правда, время от времени кое-что перепадало от щедрот торговых работников, ибо воровать сам я не научился, даже пройдя лагерную "школу"...

И сейчас я вспоминаю зиму 1950-51-го года в Туруханске с содроганием. Для меня она была, пожалуй, страшнее самых тяжелых периодов в ИТЛ. Во-первых, там я был один, и если морально мне было плохо, одиноко и тоскливо, так это мне было плохо. Я подыхал от пеллагры, голодал, мерз, выматывался на тяжелой работе и тосковал по близким и родным. Но я не знал забот о пище, о жилье, об одежде. Худо ли, хорошо ли, но рабовладельческая держава Гулаг заботилась о своем рабочем скоте. А теперь? Теперь до меня никому не было дела, кроме коменданта, который был обязан следить только за тем, чтобы я не сбежал с места ссылки. А как я живу, на что существую - это его абсолютно не интересовало. Во-вторых, на мне лежала теперь ответственность за благополучие самых дорогих существ. Я был бесконечно счастлив, что мы снова вместе, что у нас и здесь, на краю света, есть свой угол, своя крыша над головой. Но, не имея никаких прав, я вынужден был работать там, куда меня ткнул КГБ, чтоб не умереть с голоду и хоть как-то прокормить жену (которую лишили возможности работать в школе) и сына. Возчиком я пробыл не очень долго. К зиме грузов стало гораздо меньше, и "одну единицу" сократили. Этой злосчастной "единицей", конечно, оказался ссыльнопоселенец - я... Вот когда пришлось нам хлебнуть горького до слез.

 

Трудная зима

 

Работенку мне дали в транспортном отделе такую, что была она потяжелей памятной работы в лагере на лесоповале, когда снял меня на "общие" за туфту подлец Плохотнюк. Здесь я тоже получил лучковую пилу и должен был заготавливать в лесу дрова. Морозы к этому времени стойко держались около 50°С!..

 

Рано утром я бежал на конюшню, чтобы успеть выехать с возчиками в лес, примерно за восемь километров от Туруханска. Дня к этому времени уже почти совсем не стало: рассветало в двенадцатом часу, а смеркалось -в третьем. Снега навалило в лесу чуть ли не по пояс. Мне нужно было свалить, очистить от сучьев, раскряжевать на двухметровки и сложить в штабель, в основном, корявую, низкорослую здешнюю березу.

Стоил кубометр дров всего-навсего пять рублей (в старых деньгах). Напилить два кубометра мне удавалось ценой огромного физического напряжения. Таким образом, за месяц мой заработок был немногим больше 200 рублей... Обратно из леса я должен был идти пешком и добредал до Турухаиска в полной темноте, ориентируясь на жидкую цепочку огоньков. Да еще, зная, что Ирина, спасаясь от холода, сидит дома на остывающей плите одна, я ежедневно пер на себе приличную сушину, чтобы, придя, сразу же распилить ее, расколоть и обеспечить тепло в доме на ночь и на весь следующий день. И так день за днем - выматывающая работа и смехотворный результат. Мы самым настоящим образом голодали. А самое страшное в этом было — полное отсутствие какой-либо перспективы в будущем...

Подходил Новый, 1951 год. У Славки в школе начинались каникулы. Нужно было обеспечить дом теплом и соорудить хотя бы маленькую елку. В лесу у меня заранее было заготовлено довольно много отличного сушняка и небольшая елочка. И вот. в канун Нового года. раздобыв у кого-то из соседей большие нарты, мы с женой отправились в лес вдвоем. В этот день я решил работать только на себя. Кряжи соснового сушняка были толстые. Их предстояло распилить, вытащить на дорогу и погрузить на нарты. Воз получился солидный. Мы увязали его, укрепив сверху елочку, и тронулись в путь, когда уже стало темнеть. Я впрягся впереди, а Ируська толкала нарты сзади.

Дорога была в глубоких колеях с раскатами, к тому же мы явно не рассчитали силы, и восьмикилометровый путь стал настоящей пыткой. Нарты то и дело переворачивались, мы с трудом поднимали их, а через небольшой отрезок пути все повторялось. Особенно тяжело оказалось преодолеть участок дороги перед самым Туруханском. Лес кончился, и обдутая ветрами дорога поднялась горбом. Нарты без конца валились то на одну, то на другую сторону. Мы окончательно выбились из сил. Было уже совершенно темно, когда мы добрались до низины перед самым поселком. Впереди был небольшой взгорок и недалеко наш дом, но сил больше не было. Сдвинуть с места нарты никак не удавалось. И тут сзади, в темноте, послышался скрип снега и мужской голос:

- Что, силенок не хватает? А ну, давайте вместе!..

 

Неожиданный помощник впрягся рядом со мной и сильным рывком втянул нарты вместе с нами на горку. Мы только успели сказать "спасибо", даже не разглядев человека, как он пропал в темноте.

Мокрые и измученные до предела, с несколькими остановками дотащили мы свой воз по улочке к дому. Кроме Славки, который оставался с Розой, у нас был гость - с лесоповала на Нижней Тунгуске пришел пешком весь обмороженный (лицо в темных пятнах) Коля... Дом уже выстывал. На плите сидел Славка. Нас ждали, чтобы встретить Новый год, который вскоре должен был наступить.

Срочно была организована разделка привезенных дров, затоплена печь. Внесена в комнату изрядно пострадавшая в пути елка. Немного очухавшись, мы начали украшать ее - несмотря на все передряги, елочные игрушки мы повсюду возили с собой. Коля в подарок принес нам часы-ходики. Затем им же откуда-то была извлечена бутылка вина, накрыт весьма скудный стол, и мы все-таки встретили в этом забытом Богом месте не суливший нам ничего хорошего Новый год!

Он тяжело для нас начался. Терпеть уже не хватало сил. Морозы стояли свирепые, до -56°С! Все труднее становилось работать в этих нечеловеческих условиях. Приводили в отчаяние мысли о том, что я не в состоянии заработать на кусок хлеба для своей семьи!.. Мы еще крепились, но прекрасно понимали оба, что долго выдержать такую жизнь не сможем. Иногда меня охватывало слепое бешенство и бессильная злость от сознания, что ничего изменить нельзя. Разве не парадоксально, что два взрослых трудоспособных человека, имея специальность и желание приносить пользу своим трудом, вынуждены жить впроголодь в стране победившего социализма? Да вдобавок еще и трястись от страха, владевшего каждым ссыльным. Страха перед постоянной угрозой быть схваченным, посаженным за решетку и вновь оказаться в лагере. Этому способствовали ежедекадные отметки у коменданта. Каждый раз, когда нужно было проделывать эту милую процедуру, человек шел с мыслью: вернется ли он домой или прямым сообщением отправится отбывать срок, полученный неизвестно за что. Были такие случаи, когда ссыльный вдруг исчезал бесследно, а затем оказывалось, что он находится в ИГЛ... Невыносимо трудная жизнь, которой нам с Ируськой пришлось жить, не приносила никаких надежд на будущее. Перспектив устроиться где-нибудь в Туруханске не было. Многие ссыльные там были безработными и существовали исключительно за счет случайных заработков и эпизодической помощи родственников. Ну, а те, у кого не было родни, имеющей возможность материально помогать, влачили еще более жалкое существование. Прилично жили только врачи, так как по знаниям и опыту были настолько выше местных, что могли не бояться

 

конкуренции. Вся "головка" района лечилась у ссыльных медиков и предпочитала обращаться за помощью к знающим специалистам, невзирая на то, что они - "враги народа".

Однажды, как всегда, рано утром я отправился к проруби на реке, чтобы принести воды. Зимой эта прорубь, по мере усиления морозов и промерзания реки на мелководье до дна, откочевывала все дальше и дальше от берега. Поэтому хождение за водой становилось довольно тяжелой процедурой. У кого были собаки, находились в более выгодном положении. Четвероногие "водовозы" - отличные помощники. Но наш Тролль был еще слишком мал, чтобы ходить в упряжке.

Утро стояло морозное, и ярко светила луна. Впереди чернел кустарником низкий длинный остров. Я уже почти дошел до проруби, когда навстречу попалась подвода. На санях-розвальнях навзничь, в застывшей, неестественной позе лежал человек. Лицо его в лунном свете было иссиня-черным, белели оскаленные зубы, глаза навыкате жутко поблескивали. Я невольно остановился. Рядом с санями шагал в полушубке комендант. Сани проехали, а я все стоял остолбенев, так подействовала на меня эта картина. Я узнал в страшном мертвеце одного из ссыльных. Это был старый, высокообразованный юрист, в прошлом известный адвокат. Уже не помню кто, шедший навстречу мне с ведрами (кажется кто-то из ссыльных), сказал:

- Вот и освободился, бедолага...

В то утро весь ссыльный Туруханск мгновенно облетела печальная весть: старый адвокат, не имея никаких средств к существованию, абсолютно не способный к физическому труду, ушел накануне вечером на остров и там повесился. Нельзя сказать, что люди были равнодушны к судьбе старика, ему помогали, чем могли. Но слишком мизерна, да и унизительна была для него эта милостыня. Ведь большинство из нас сами еле сводили концы с концами. Вот и решил он покончить счеты с опостылевшей жизнью... Сколько лет прошло с того страшного утра - более четверги века, а у меня перед глазами до сих пор стоит, словно навечно впечатанный в мозг, распростертый в розвальнях, освещенный мертвенным лунным светом, каменно неподвижный труп человека, сломленного сталинской ссылкой...

Эта смерть подтолкнула меня на решительный, хотя и довольно рискованный в те времена шаг. Не дожидаясь дня отметки, я отправился к коменданту. Он сидел в своем кабинете и что-то писал. Чтобы не потерять запала, я, с места в карьер, выложил ему все, что наболело, и в заключение сказал:

- Что же мне остается сделать? Взять топор, порубить жену и сына, а потом отправиться на остров и последовать примеру старика, которого Вы недавно привезли оттуда? Так, что ли?!

 

Эффект этого взрыва отчаяния, в сочетании с моим не очень-то презентабельным видом, превзошел все ожидания! Наверное, за то ЧП он уже получил весьма внушительный "втык" от своего начальства. Усадив, комендант стал успокаивать меня и расспрашивать о специальности. Вид у него при этом был явно растерянный.

- Я не знал, что Вы работали прорабом, - (брехня, конечно, - в формуляре было записано, чем я занимался в лагере и на воле). - Скоро понадобятся опытные строители, так что потерпите немного, в ближайшее время я постараюсь Вам помочь...

Откровенно говоря, неспокойно было у меня на душе после этого разговора. Оба мы с женой боялись, не сделал ли я хуже для себя... Прошло всего два или три дня, и вот утром, когда я пришел на конюшню, чтобы, как обычно, отправиться в лес с попутными возчиками, мне сообщили, что меня срочно вызывают в контору.

- Ты, оказывается, строитель, - сказал завгуж, - а мы-то и не знали...

В конторе мне передали распоряжение коменданта: явиться к нему.

- Вот видите, я выполнил свое обещание, - сказал он, поздоровавшись. - Сможете работать техником-строителем?..

Я ответил утвердительно.

- Тогда идите в сельхозуправление к Владимиру Иннокентьевичу Высотину и скажите, что от меня...

В деревянном двухэтажном здании меня направили в размещавшийся здесь же, в двух небольших комнатах, отдел сельского и колхозного строительства. Одна из комнат была проходной, а вторая служила кабинетом В.И. Высотину, который один и был этим, недавно созданным отделом райисполкома. Я увидел уже немолодого, весьма потрепанного дядьку, в полувоенном закрытом кителе, восседавшего за письменным столом. Чувствовалось, что он изо всех сил старается принять внушительный вид. Представившись, я стал подробно отвечать на его вопросы. Из разговора понял, что передо мной простой, малокультурный местный "сельдюк", не имеющий никакого образования, которому поручен этот пост только потому, что в кармане его кителя лежит красная книжечка. Неожиданно он широко ухмыльнулся и сказал:

- Пожалуй, ты мне подойдешь. Тут приходили разные инженера с дипломами, да все с высоких должностей. А мне нужно парня попроще. Ведь я сам институтов не кончал... Так что иди, бери расчет. Я тебя сегодня же оформлю в исполкоме, а завтра с утра выходи на работу. Вон в той комнате - твой стол. Будем начинать действовать. Оклад тебе - 600 рублей. А обязанности твои завтра растолкую.

 

Домой я летел как на крыльях. Это была такая удача, о какой даже и мечтать было нельзя! Шутка ли? Я неожиданно стал техником отдела сельского и колхозного строительства всего Туруханского района! Мой шеф действовал напористо и быстро. В транспортном отделе меня рассчитали в тот же день. Правда, совершенно не ясно было, в чем же заключаются обязанности техника, но это мало меня беспокоило. Уж если такой сельдюк, как Высотин, может быть начальником, то техником при нем я, конечно, смогу работать. Практического опыта к этому времени уже накопил достаточно. Справлюсь!

На следующий день я приступил к работе. Обязанности мои оказались не слишком сложными. Отдел наш был создан, главным образом, для оказания помощи колхозам в организации собственными силами строительства и в обеспечении их проекгно-сметной документацией. Начинать пришлось буквально на пустом месте. Кое-какие альбомы типовых проектов коровников, свинарников, конюшен, кормокухонь и прочих хозяйственных построек мой Володечка, как его иронически называли заглазно в сельхозуправлении, сумел где-то раздобыть. Затем приволок несколько справочников, сборников норм и расценок и какие-то популярные брошюры по строительству.

Клиенты начали появляться сразу же. Приезжавших председателей колхозов исполком тут же направлял к нам за консультацией. Да и не только за ней. Приближался строительный сезон, и для открытия финансирования банк требовал от председателей колхозов проекты и сметы. А они -ни один - не знали, как и подступиться к этому делу. Высотин - тоже. Примет с важным видом очередного председателя и тут же зовет меня, чтобы я с ним разбирался. Выяснив, что нужно строить, я должен был подобрать требуемое из имеющихся типовых проектов, привязать здание к местности и составить смету на строительство. Единственное, на что были способны наши председатели, - это определить на имеющемся плане пятно застройки. Остальное приходилось делать мне самому. Хорошо, если в колхозе оказывался какой-нибудь ссыльный, толковый и грамотный человек - такого я сразу же привлекал на помощь.

Работа в лагере нормировщиком, мастером и прорабом и после него -в Котласлесе сослужила мне хорошую службу. Производительность труда у меня была невероятная. Бывали дни, когда я готовил документацию для двух, а то и трех колхозов. Благо, объекты строительства были довольно однотипные.

Председатели уезжали по своим местам довольные. Банк беспрепятственно открывал финансирование по оформленной мной документации. Володечка тоже был доведен и раздувался or важности. Меня стали вклю-

 

чать во всевозможные комиссии по строительству в самом Туруханске. То и дело приходилось бывать в исполкоме. А главное - я сидел в тепле, денег стал получать больше, и мы с Ируськой вздохнули немного свободнее. С Высотиным отношения у меня сложились отличные. Он уверился в моих способностях. Понял, что я ни в чем его не подведу. Даже не допущу к нему посетителя, если увижу, что начальство мое "под градусом". А такое бывало нередко, любил Володечка заглянуть в бутылку. Словом, на его долю оставалось только одно: ставить свою нехитрую закорючку в том углу, где написано или напечатано: "Утверждаю"...

Бывало, звонит кто-то моему начальнику по телефону. Выслушав, он делает призывные знаки (дверь из его кабинета ко мне открыта) и, когда я вхожу, прикрыв трубку рукой, шипящим шепотом спрашивает:

- Что такое черепица?..

Дело в том, что тогда, из-за острой нехватки теса, кровельной стали и других материалов для крыш, краевое начальство усиленно пропагандировало развитие на местах производства черепицы. Даже брошюру разослало с рекомендациями об этом. Я тут же бегу к себе, на ходу открываю эту брошюру и сую ему в руки. Он внушительно откашливается и, прочтя несколько строк про себя, говорит в трубку:

- Как? Вы не знаете, что такое черепица? Так вот... - и повторяет прочитанное, одновременно хитро мне подмигивая.

Вопрошавший, видимо, удовлетворен. Шеф кладет трубку и. отдавая брошюру, говорит:

- Вот так ты мне всегда и должен помогать, ведь я же ни хрена в строительстве не понимаю.

Со мной он уже не важничает и откровенен до конца, зная, что всегда может получить необходимые знания по вопросам строительства и сохранит при этом престиж.

До самой весны я трудился, непокладая рук. Все шло прекрасно. Особенно большую и интересную работу мне пришлось выполнять к концу этого периода для председателя колхоза имени Ленина из далекого станка-фактории Келлог, расположенного на притоке Енисея - реке Елогуй. Заказ был необычен и очень труден. В этом охотничьем и рыболовецком колхозе решено было создать ферму по выращиванию черно-серебристых лисиц, и нужен был проект на организацию этого сложного хозяйства, а материалов не было абсолютно никаких, кроме двух маленьких брошюр. В одной рассказывалось об устройстве клеток для лисиц, а в другой были рекомендации, как сделать прочной ограду зверофермы, чтобы под нее не подкопались удравшие из клеток животные. На счастье, председатель колхоза Николай Андреевич Попов оказался вдумчивым и серьезным человеком. Мы

 

с ним очень много и подробно обсуждали все мелочи, и постепенно сложился и был наконец создан интересный, детально разработанный проект. Все чертежи, план фермы, расположение нескольких построек, конструкцию клеток пришлось выполнять мне.

Уезжая в свой Келлог, Попов предложил мне поехать к нему в колхоз и самому принять участие в осуществлении строительства зверофермы. Я поблагодарил и отказался, так как был уверен, что Высотой не отпустит, да и перспектива забраться в еще большую глушь не очень прельщала. Разговор этот я вскоре забыл, продолжая составлять сметы на строительство типовых хозяйственных построек для других колхозов. Время шло, приближалась весна. Внезапно я стал с недоумением замечать, что обычно доброжелательно и ровно относившийся ко мне Володечка начал то и дело придираться ко всяким мелочам, материться без причин, а иногда целыми днями хмуро молчал. Я терялся в догадках. В чем дело? Работаю, вроде бы, как всегда, со всеми председателями лажу, уходили они от меня довольные...

Однажды, придя из исполкома и проходя через мою комнату, Высотин остановился за моей спиной и сказал:

- С завтрашнего дня я тебя увольняю, можешь не выходить на работу... Это было так неожиданно, что я опешил и после длинной паузы только спросил:

- За что?..

Он сердито фыркнул и ответил:

- Увольняю, и все тут! Я не обязан тебе объяснять причину, - и быстро прошел в кабинет...

Ну что ж!.. Я, как ссыльный, никаких прав не имел. Это было хорошо известно каждому из нас. В любую минуту меня можно было уволить, выгнать из квартиры, посадить в тюрьму, и спрашивать о причинах было совершенно бесполезно. Но ведь я знал, что Высотин был доволен моей работой, ценил меня и хорошо относился. Значит, рассудил я, когда обрел способность думать, дело, видимо, в коменданте... Однако ведь комендант сам направил меня сюда. А на последней отметке, дня за два до этого, расспрашивал, как мне работается, и ничто не предвещало такого финала. И я решил идти к нему...

Комендант был, казалось, совершенно искренне удивлен. Он спросил, не провинился ли я чем-нибудь, и, пообещав выяснить причину, велел зайти к нему на следующий день. Я ушел от него совершенно подавленный так неожиданно свалившейся на меня бедой. Это была катастрофа! Что делать? Как жить дальше? Мы почти не спали в ту ночь. А утром я снова

 

отправился к коменданту. И сразу почувствовал перемену в его отношении. Правда, он снова подтвердил, что это исходит не от него.

- Наверное, - сказал он, - в исполкоме решили, что неудобно, когда на таком ответственном месте работает ссыльный. Может быть, тебе лучше поехать куда-нибудь на станок работать на строительстве? - и добавил, что сейчас в Туруханске организована строительная организация подрядного типа. Она призвана заниматься строительством в колхозах и сейчас набирает специалистов, а строителей большая недостача. Он даже посоветовал обратиться туда...

Так вот где собака зарыта! Я вспомнил наш разговор с Поповым. Видимо, исполком хотел разгрузить Туруханск от большого скопления ссыльных. Я уже знал, что набор желающих работать в этой конторе, по станкам, проходит плохо, люди цепляются за дрянной Туруханск и не хотят уезжать в медвежьи углы, откуда и выбраться-то зимой невозможно. Посоветовавшись с женой, мы решили, что нам нечего держаться за этот дрянной поселок. Все равно, где бы ни жить! Была бы работа, школа, где мог бы учиться Славка, и крыша над головой. С этим решением на следующее утро я пошел в отдел, где так удачно прошли самые тяжелые морозные месяцы, к Высотину, чтобы получить расчет и заодно высказать ему все, что думаю, и спросить еще раз, за что же он меня уволил, вернее, кто дал ему такое распоряжение?

Володечка, как обычно, сидел за столом в своем кабинете. Поздоровавшись, я сразу же спросил его;

- Скажите, Владимир Иннокентьевич, Вы увольняете меня по решению исполкома, не так ли?.. Немного помолчав, он буркнул:

- Ну, хотя бы и так, а в чем дело?

- Так это в качестве нажима, что ли, чтоб согласился ехать к Попову в Келлог, да?

Он вытаращил глаза и удивленно промямлил:

- А ты что же, согласен ехать?

- Я думал, что заслужил больше доверия с Вашей стороны, объяснили бы, так я и без нажима согласился бы, - сказал я. И тут он взорвался. Стукнув кулаком по столу, заорал:

- Черт побери! Да я же целую неделю боролся за тебя, не хотел отпускать! Ведь только работа хорошо пошла, а в исполкоме заладили - отправляй в Келлог, и все тут! Это все Попов подстроил!..

Словом, поговорили мы с ним по душам, и я понял, почему Володечка всю прошедшую перед этим неделю ходил мрачный, злился и придирался ко мне... Узнав, что в Келлоге есть школа-семилетка, я поставил только одно условие: чтобы мне обеспечили переезд

 

вместе с семьей. Оставлять своих в Туруханске, хотя бы и ненадолго, я побоялся, зная, как трудно добираться в эту отдаленную факторию. Обрадовавшись, Володечка заявил:

- Ну, я пойду в исполком, скажу, что ты согласен на отъезд. Устрою тебе перевод в стройконтору.

Вскоре он вернулся и, сообщив, что все в порядке, послал меня оформляться в стройконтору, которая должна была начинать строить в Келлоге школу-интернат, а заодно брала подряд на строительство зверофермы по моему проекту.

Мы начали готовиться к отъезду. Была середина апреля, весна в том году выдалась ранняя и дружная. Днем таяло вовсю, а ночью были заморозки, поэтому "кукурузники" поднимались только рано утром. В Келлоге они садились на ледовый аэродром, поддерживаемый на реке Елогуй, а в Туруханск возвращались к вечеру. Мне уже передали всю документацию на школу, выдали деньги. Я знал, что в Келлог уже отправляют плотников и пильщиков, и ожидал только команды выезжать на аэродром. Вещи были все собраны, мы попрощались со всеми знакомыми. И вдруг рано утром вместо ожидаемой подводы за мной прибежал из стройконторы курьер. Оказалось, что в Келлог вызвали срочно врача, и в самолете свободно только одно место. Поэтому меня хотят отправить одного, а жену с сыном - потом, на другой день. Между тем, дороги развезло к этому времени настолько, что возникла реальная опасность прекращения полетов вообще. И я категорически отказался лететь один, напомнив о своем единственном условии. И оказался прав: этот самолет улетел последним. Приземлился он по возвращении с большим трудом.

Отказ мой лететь одному вызвал, как и следовало ожидать, настоящую бурю у высокого начальства Туруханска. Как же это так получилось? Какой-то ссыльный, которого и за человека-то не считали, вдруг посмел ослушаться! Да как он смел ставить какие-то условия?! Да его нужно стереть в порошок, уничтожить! Хорошо еще, что я догадался сразу же после вылета последнего самолета в Келлог пойти к коменданту и изложить ему мотивы моего отказа. К нам в домик вскоре явился курьер - меня вызывали к председателю исполкома Высотину. Когда я вошел в его просторный кабинет, там находились несколько человек: заместитель председателя -Шляхов, районный прокурор, начальник милиции, начальник стройконторы, какой-то представитель райкома партии и еще какие-то люди, которых я не знал. Высотин с ходу набросился на меня с криком:

- Ты это чем же решил здесь заниматься, саботажем?! Кто позволил тебе срывать важное политическое мероприятие?! Никто не разрешит безнаказанно ставить под угрозу выполнение плана по строительству в колхозах!..

 

На большом столе, протянувшемся от его письменного стола, стоял графин с водой и стакан. У меня пересохло горло, и я потянулся к стакану, чтобы напиться.

- Оставь стакан, - истошно заорал Высотин. - Я не желаю пить из одного стакана с врагом народа!

Во мне все кипело, но внешне я оставался спокойным. В это время в кабинет вошел комендант.

- Немедленно посади под арест этого проходимца, - обратился к нему Высотин.

Тот пожал плечами и заявил, что не имеет никаких оснований арестовывать меня. На удивление, это подтвердил и прокурор. Тогда Высотин обратился к начальнику стройконторы и потребовал немедленно уволить меня.

- Убирайся вон и запомни, что ты сдохнешь без работы от голода, тебе нигде не будет места в районе! - завопил он напоследок.

Я пожал плечами и вышел из кабинета. Ни слова не дали мне сказать в свое оправдание. Вместе со мной вышел начальник стройконторы и потребовал, чтобы я немедленно вернул все выданные мне деньги и документы. В таком бедственном положении мы до сих пор еще не были. Без копейки денег и без надежды получить какую бы то ни было работу. Что делать дальше? Как жить? Ведь теперь вся эта свора настроена против меня.

Целый месяц мы существовали впроголодь. Было от чего придти в отчаяние. Началась навигация на Енисее, когда меня вызвал к себе комендант, боясь, видимо, трагических последствий. Он, конечно, не забыл мой визит к нему зимой.

- Вот что, - сказал он, - я отправлю тебя в Келлог с семьей. Поедешь? Я сказал, что не отказывался и тогда ехать с семьей. Но теперь у меня нет денег на дорогу. Тогда он сказал, что отправит нас бесплатно на рыбкооповском катере с баржами, подвозившими туда продукты по большой воде.

- Собирайся быстро, - добавил он, - катер уходит завтра. Вот, получи справку и предъяви ее Попову...

Документ этот, доныне у меня сохранившийся, гласил, что ссыльнопоселенец, имярек, направляется в колхоз имени Ленина для работы на строительстве по договору... Комендант посоветовал мне обратиться там к прорабу, которого направляет в Келлог вместо меня стройконтора.

- Думаю, что вы поладите. Ему будет нужна каждая пара рук, так как там очень небольшая бригада плотников...

 

Фактория Келлог

 

Всей семьей, в сопровождении Тролля, сидели мы на палубе баржи, которая неторопливо тянулась на буксире за бойко стучавшим моторным катером. Впереди было новое место жительства и полнейшая неизвестность. Как сложится жизнь на далеком, заброшенном за двести километров от Енисея станке?..

Мимо проплывали живописные берега причудливо извивавшегося по тайге Елогуя. Мы вошли в устье этой реки напротив довольно крупного станка Верхне-Иматское. Больше двухсот километров прошел наш катер вверх по течению по совершенно девственным местам, миновал два маленьких, всего из нескольких домов, станков: Сигово и Елогуй - и ранним погожим утром причалил у высокого берега, на котором виднелись домишки охотничьей фактории Келлог. Несмотря на ранний час, встречать первый в этом году катер собралось почти все население станка. Состояло оно в основном из ссыльных немцев Поволжья и местных жителей - низкорослых, скуластых, с раскосыми глазами - кетов (так теперь называют маленькую северную народность, именовавшуюся в прошлом енисейскими остяками). Было среди встречавших и несколько местных "сельдюков", и знакомый уже мне председатель колхоза Николай Андреевич Попов, и его однофамилец Василий Михайлович, долговязый председатель кочевого совета, которого почему-то называли "Васька-пожарник". Толпилась на кромке берега и вся местная интеллигенция: учительницы местной школы во главе с директором - Евгенией Дмитриевной Куриленко; врач - ссыльный латыш с улыбчивой круглой физиономией, Гельмонт Петрович Аузинып; санитарки и акушерка из небольшой больнички - Валентина Павловна; ее муж -заместитель председателя колхоза, немец Юрий Гаас; начальник метеостанции; горький пьяница - начальник почты; заведующий магазином и, наконец, сторож магазина - местная достопримечательность, всезнающая тетя Лена Кузьмина, с двумя сыновьями, двумя дочерьми и зятем - молодым здоровенным охотником Сашей Дидюком; семья засольщика рыбы... Словом, весь Келлог И у всех у них было приподнято-праздничное настроение. Завмаг сразу же организовал разгрузку товаров. Недостатка в добровольных помощниках не было. Причем появление каждой порции ящиков, бочек и прочей тары встречалось с живейшим интересом.

Я подошел к Николаю Андреевичу, который был очень доволен моим появлением здесь и сразу же дал лошадь, чтобы перевезти пожитки на квартиру. Он сказал, что на пару дней подселит к недавно приехавшему плотнику с женой, а потом даст более удобную, освобождаемую метеорологами квартиру. Место, где мы пока что обосновались, называлось "Питомник" и

 

было расположено несколько в стороне от фактории. Питомника там никакого не было, стояли только два домика. Один из них состоял из двух квартир. Одну занимала семья Саши Дидюка, другую - плотник с женой, потеснившийся, чтобы временно дать нам пристанище. Больше всех радовался перемене места жительства наш Славка. Он быстро познакомился со всеми ребятишками и чувствовал себя здесь отлично. Да и у нас настроение было неплохим. Мы как-то почувствовали себя более свободными в этой невероятной глуши. Ведь здесь не было больше необходимости каждую неделю отмечаться у коменданта, так как представителя МТБ здесь не имелось. Ближайшая комендатура находилась в Верхне-Иматском. В Келлоге, за все три года нашего пребывания там, он появился только один раз. Способствовал хорошему настроению, конечно, и прекрасный весенний день...

Лето в тот год стояло жаркое, солнечное. Я сразу же принялся за работу. Школу-интернат строить еще не начали (прораб должен был приехать в ближайшее время), поэтому для строительства зверофермы председатель выделил мне довольно большую бригаду. Место было выбрано в сосновом бору за шесть километров от Келлога вниз по течению Елогуя, поблизости от берега. Материала вокруг хватало. Лошадь подвозила заготовленные бревна. Сначала я ранним утром ходил на место работ через лес пешком. Но однажды обнаружил свежеободранную мощными когтями кору на соснах вдоль моего пути и совершенно свежий медвежий помет. Узнав об этом, Николай Андреевич решил, что хождение через лес опасно, да и отнимает много времени, и дал мне отличную, быстроходную, долбленую из цельного ствола лодку, так называемую "ветку". Ветка - замечательный способ передвижения по мелководью, однако обучиться управлять этой верткой посудиной не так-то просто. Я несколько раз переворачивался в воду (обучение шло в одних трусах), пока удалось усмирить строптивую лодчонку и отправиться в путь вниз по Елогую.

Очень скоро мы перезнакомились со всеми немногочисленными обитателями фактории, быт в которой был довольно своеобразный. Ведь единственным, что связывало ее с внешним миром круглый год, было радио.

Радиостанции было две: одна на почте (от нее во все дома шла трансляция Москвы), а вторая - на метеостанции, чисто служебная, для передач метеосводок. Почта, то есть корреспонденция, газеты, журналы и посылки, доставлялась в Келлог почтальонами-кетами, летом на ветках по Елогую, а зимой по этой же единственной дороге на оленях. Иногда почту подкидывали с оказией самолетом. Летом это была "шаврушка", садившаяся на воду, а зимой "кукурузник", прилетавший за пушниной, которую колхоз сдавал государству. Господи, какое это всегда было событие! На треск

 

мотора, услышанного издалека, на берег Елогуя устремлялось все население фактории от мала до велика, независимо от времени дня. Любые занятия оставлялись людьми немедленно, и летчика ожидал самый горячий прием. Первым обычно прибегал выполнять обязанности начальника аэродрома по совместительству долговязый Васька-пожарник, председатель кочсовета. Он весьма деятельно распоряжался, хлопотал и первьм вступал в контакт с пилотами, которых после обычных формальностей уводил к себе на квартиру. Зимой ему заранее сообщали о времени прибытия самолета для расчистки посадочной площадки, а летом - для подготовки причала. Весной по высокой воде несколько рейсов делали катера Рыбкоопа, привозившие продовольствие и промтовары баржами на целый год, а отсюда забиравшие из засольного пункта заготовленную колхозом рыбу. Летом по Елогую курсировали пяти-десятитонные "илимки" - маленькие баржи, снаряжаемые колхозом. Вниз они шли на шестах и на веслах, а вверх - бечевой. В илимках колхоз возил в Верхне-Иматское рыбу, а оттуда -грузы Рыбкоопа, которые не успевали перебросить весной катера. Ходить бечевой не так просто, эту работу выполняли кеты, которые считались специалистами "бурлацкого" дела. Странно было первое время воочию видеть репинских "Бурлаков". Никогда не думал, что этот анахронизм дожил до наших дней.

Летом состоявшие в колхозе кеты жили в берестяных чумах, которые расставляли вокруг фактории. А с начала осени они их сворачивали, грузили на оленей и уезжали в тайгу с женами и ребятишками. Эта маленькая вымирающая народность до сих пор не имеет своей письменности. Язык ее примитивный, счет тоже: больше пяти, два раза по пяти, три, четыре, а дальше - "много". Семилетку оканчивают немногие. В Келлоге для детей кетов был интернат. Их привозили туда из чумов с осени, грязных до невозможности, на полное государственное обеспечение. По-русски ни один из них не понимал ни слова...

Из кетов в Келлоге были только три человека, добившихся какого-то положения в колхозе и кочсовете. Это - секретарь кочсовета Иван Тыча-нов, завхоз колхоза со странным именем Чуй и ставший уже при нас засольщиком Колька Дибиков. Все трое прошли армейскую выучку, были грамотными и жили с женами не в чумах, а в домах. Еще несколько женщин этой маленькой народности работали уборщицами: в школе-интернате, на пекарне, на скотном дворе и в конторе. Один из кетов был колхозным пастухом, но весьма ненадежным. Он мог среди дня бросить всех коров и отправиться в магазин, или в свой чум пить чай. Нравы у этих "детей Севера" примитивны до крайности. Например, долги отдавать они

 

не считают нужным. Когда мы приехали, нас сразу же предупредили: нельзя давать им в долг. При встрече ваш должник может сказать:

- Помню, помню, я твоей бабе должен.

Однако это совсем не значит, что он вернет долг. Можно, увидев кета в магазине, когда тот с пачкой денег в руках набирает товар перед отъездом на охоту, сказать продавцу, чтобы он при расчетах вычел с охотника сумму долга. Кет не возразит, наоборот, скажет:

- Правда, правда, должен.

Только так можно вернуть деньги. Обсчитывают продавцы кетов, пользуясь тем, что они не умеют считать, безбожно. Кет может зайти в дом без стука, снять свою малицу, постелить на полу у двери, улечься и сказать:

- Однако, я здесь спать буду.

И ведь не выгонишь!.. А грязны и завшивлены кеты до невероятия... Зимой они, бывает, приносят оленину или медвежатину, но на деньги не продают - требуют в обмен спирт или брагу, которую здесь гонят из сахара. А если все же удается купить медвежатину, то требуют вернуть обратно кости:

- Надо в тайгу отнести, закопать, чтобы хозяин не серчал. На медведя в одиночку кеты никогда не ходят. Если один обнаружил зимой берлогу, он собирает всех своих родичей и приятелей, те сворачивают чумы, едут в лес и там, неподалеку от берлоги, снова их устанавливают. Затем все с ружьями становятся полукругом у берлоги, а один начинает ширять в ее парящее отверстие хорей (длинный шест с шариком на конце, которым погоняют оленей), до тех пор пока разбуженный и разъяренный "хозяин" не начнет выбираться наверх. Тогда дразнивший медведя отбегает, и все палят в хозяина тайги. Тот, сраженный, проваливается в свое жилище. Стрельнув в отверстие несколько раз и не слыша рева, охотники разрывают берлогу и с помощью ременных арканов, которыми ловят оленей, под "раз, два, взяли!" вытягивают добычу наверх. К этому времени жены в больших котлах должны вскипятить воду. Дележку мяса производит охотник, нашедший берлогу. Шкура, за которую причитается премия, принадлежит ему. Начинается пиршество. До тех пор, пока весь медведь не будет съеден, никто не тронется с места.

Колхозникам-кетам установлено право иметь несколько оленей. Но, как говорили знающие люди, почти у всех у них где-то в тайге, на дальних заимках, за трудно проходимыми болотами, имеются целые стада никем не учтенных оленей. Только одни кеты имеют право охотиться на лосей и лебедей. Они отличные рыбаки, мастера ставить особые сети, так называемые "пущальни", и плетеные мордушки на ельцов. Интереснее всего, что, проводя большую часть лета на воде и будучи замечательными мастерами

 

по изготовлению веток (лодок-долбленок), они совершенно не умеют плавать. Патлатые, как современная молодежь, они зимой и летом ходят в повязанных по-бабьи ситцевых платках, только в самые сильные морозы натягивая на голову свой меховой капюшон. Обязательная принадлежность всех от мала до велика кетов обоего пола - коротенькая, чаще всего самодельная трубка. Матери суют ее в рот даже своим младенцам. Частенько приходилось видеть такую картину: на трескучий мороз из чума выбегает малыш лет трех, с трубкой во рту, в одной грязной рубашонке до пупа, босиком и, попрыгав возле или пописав, ныряет обратно. Однако смертность среди них от туберкулеза очень высокая. Широко распространена трахома.

Когда Попов отменяет "сухой закон", кеты пьют невероятно много. Причем, и мужчины и женщины. В магазине я не раз наблюдал такую сцену. Купив поллитровку спирта, охотник тут же садится по-турецки на пол и из горлышка вытягивает ее целиком, без всякой закуски. Водку и вина в магазин не завозят - от морозов бутылки все полопаются. Зато количество спирта, потребляемое в Келлоге от навигации до навигации, было колоссальным. Как-то мне довелось участвовать в снятии остатков. Так вот, я подсчитал, что на каждого жителя Келлога, считая детей, приходится по двенадцать поллитровок в месяц! К этому нужно еще прибавить брагу, которую колхоз раз в год гонит, когда приходит время праздновать завершение отчетного года. В магазине берут два-три мешка кускового сахара и ставят в конторе несколько бочек браги емкостью двадцать пять-тридцать ведер каждая, с таким расчетом, чтобы на каждого члена колхоза пришлось по ведру браги.

К желанному празднику съезжаются все охотники. Келлог обрастает чумами, и начинается пьянство. Однажды при нас это "мероприятие" закончилось трагически для одного охотника-кета средних лет. Он уже значительно накачался где-то до того, как получил свою порцию браги, и, завалившись спать в заезжей избе, поставил оцинкованное ведро "бокуль" ("огненной воды") под нары. Утром, решив опохмелиться, он вытащил из под нар свою заначку и выдул почти все, что было в ведре и... помер, катаясь по нарам от страшных болей в животе. Видимо, за ночь произошла какая-то химическая реакция, ведь ведро-то было оцинкованное, и он отравился. Похоронили его вблизи от Келлога. Вскоре среди кетов пошли разговоры, что его отравили русские, причем намекали на председателя колхоза. Эти слухи каким-то путем дошли до Туруханска, и неожиданно, среди зимы, нагрянула целая комиссия: врач, следователь прокуратуры и еще кто-то из властей. Заставили выкопать труп, произвели эксгумацию, опрашивали свидетелей и установили факт отравления брагой со следами

 

цинка. Сослужил службу и нашедшийся акт о возможной причине смерти охотника. Версия о злонамеренном отравлении отпала. Конечно, здесь сыграл роль и высокий авторитет Попова у районного начальства.

Мы с Ируськой были довольно близко знакомы со старейшим жителем здешних мест, в прошлом известным охотником-кетом, дедом Дмитрием. Древний старик с женой жил в чуме возле поселка безвыездно и уже не мог охотиться, а промышлял тем, что готовил для колхоза и любителей-рыбаков берестяные поплавки для сетей. Кроме того, они с женой Наташкой (так он ее называл) изготовляли для продажи берестяные туеса, коробки и корытца, без которых обычно не обходится там ни одна хозяйка. С этим своим товаром он и появился у нас впервые. Колоритная была фигура! Зимой дед Дмитрий ходил в старой облезлой малице с капюшоном, из которого выглядывало морщинистое, с реденькой бороденкой и раскосыми глазками, высохшее лицо. В беззубом рту всегда, как приклеенная, торчала самодельная трубка. Ноги в коротких унтах были обмотаны до колен черным сукном. Я как-то спросил его:

- Дед Дмитрий, сколько тебе лет?

Он подумал, покачал головой и ответил:

- Однако, больше ста...

Сын у него погиб на фронте. Жена - Наташка - была много моложе деда. Как оказалось, это был единственный из кетов, которому можно было давать деньги в долг. Сначала, наслышанные о нравах "детей Севера", мы не рассчитывали на то, что получим от него обратно свои деньги, просто посочувствовали древнему деду. Однако он вернул долг и с тех пор всегда аккуратно возвращал трешки и пятерки. Или приносил и предлагал свои расписанные берестяные изделия. Когда я говорил:

- Дед Дмитрий, может тебе нужны деньги? Так не отдавай пока...

- Нет, возьми сейчас, - отвечал он, - однако, лучше еще приду, тогда дашь...

Я, конечно, подтверждал, что дам. И не было случая, чтобы он не вернул.

Однажды он пришел не один, а с Наташкой. Она принесла большую круглую берестяную коробку с крышкой (и сейчас эта коробка служит нам - в ней хранятся елочные украшения), а когда я хотел заплатить, дед Дмитрий категорически отказался, заявив:

- Однако, это тебе будет подарок...

Мы поняли, что они пришли как гости, и решили напоить их чаем. И тут дед еще раз удивил нас. Он прошествовал к рукомойнику и, как бы совершая некий обряд, помыл свои заскорузлые, скрюченные, не знавшие никогда умывания руки. Потом они долго сидели с Наташкой и пили чай с блюдечек с сахаром вприкуску. Когда почти весь чайник был опорожнен,

 

дед перевернул чашку вверх дном и, положив сверху кусочек сахара, что-то буркнул по-своему Наташке. Та поспешно стала проделывать то же самое. Я сказал ему:

- Дед, чего это ты, может, она еще выпьет?..

Он строго ответил:

- Однако, хватит ей, напилась...

Поблагодарив и попрощавшись, супруги чинно удалились. Довольно долго дед Дмитрий не появлялся. Мы уж думали, не заболел ли, но однажды я встретил его у магазина и удивился. Старик был одет с ног до головы во все новое: синие телогрейку и ватные штаны, новую шапку и валенки. Оказалось, ему долгое время выплачивали пенсию за сына неправильно. Обнаружив это, секретарь кочсовета Иван Тычанов добился пересчета, составившего весьма значительную сумму. По совету Николая Андреевича денег старику всех не отдали, чтобы с радости не пропил, а повели в магазин и полностью экипировали, выдали лишь остаток. Неожиданно разбогатев, дед Дмитрий решил, очевидно, что не стоит появляться у нас.

Кеты являлись основной, самой большой частью населения Келлога, которое можно было довольно четко разделить на несколько групп. Вторую составляли немцы Поволжья, сосланные сюда во время войны со всеми чадами и домочадцами. Их было несколько семей. Работали они на конюшне, на скотном дворе, в больнице, в пекарне, охотничали и рыбачили. Один из них - Юрий Гаас, был заместителем председателя колхоза и таким образом, еще и женившись на акушерке Валентине Павловне, как бы перешел в группу местных жителей, в просторечии называемых "сельдюками".

Эта группа состояла, главным образом, из руководящих работников: председателя колхоза, начальника метеостанции, продавца, председателя кочсовета, заведующего почтой, засольщика, тети Лены с семейством, Ди-дюка с семьей. Из группы немцев сюда же вошла и одна учительница -Лилия Федоровна Думлер. Ей удалось закончить институт, хотя она была из ссыльных. В следующей - были приезжие учительницы. Самой малочисленной была наша группа ссыльных, вначале она состояла лишь из нашей семьи и доктора Аузиньша. Затем приехали: фармацевт (на должность медицинской сестры), Эсфирь Иосифовна Хмельницкая, и ее муж -Николай Иванович Воротынцев, ставший потом счетоводом в школе. А за ними - бригада строителей, возглавляемая прорабом Иваном Яковлевичем Мальцевым. Плотники Коля Ярков и Хазов с семьей; старик-столяр, мастер на все руки - Степан Иванович, со своей старухой, весьма занятной Ириной Евсеевной. С Мальцевым приехала жена-немка, дебелая, крупная, плохо говорившая по-русски - Анна Ивановна. Да, был еще завербованный Поповым пильщик - Павел Ценев с женой. Вот, собственно, и все

 

население Келлога. Несколько позже прибыл еще один интереснейший старикан - столяр, дед Колбин, которого где-то в Туруханске нашел Попов и привез в Келлог делать клетки для фермы.

Жизнь здесь была, в сущности, очень проста. Главное, чем жила фактория, были охота и рыбалка. Колхоз имел план сдачи пушнины (в основном белки) и рыбы, которую добывали в Елогуе и в разбросанных по тайге озерах. Все и вертелось вокруг этих двух продуктов. Рабочий день начинался возле домика, где помещалась контора правления колхоза. Утром все собирались сюда и ждали появления Юрия Гааса, который был и заместителем Попова, и счетоводом, и кассиром. Неторопливо поднимался он на крыльцо, садился за стол, открывал сейф и начинал священнодействовать. Каждого колхозника вписывал в ведомость и, выдавая пятирублевку, направлял на ту или иную работу. Иначе было нельзя, так как кеты могли тут же пропить любое количество денег, попавших к ним в руки. А получив пятерку, они знали, что на нее нужно купить в магазине продукты питания, курево. Этого количества денег хватало только на самое необходимое. Ведь поллитровка спирта стоила двести рублей... Получив свою пятерку, люди шли в магазин, который к этому времени открывался. Затем все расходились. Немцы и местные сельдюки - по домам, а кеты - в чумы, которые стояли неподалеку от фактории. Вся эта процедура, завершавшаяся завтраком, заканчивалась часам к десяти. После чего колхозники расходились на работу.

Так проходило лето. Те семьи, которые рыбачили далеко, приезжали отовариваться, конечно, не каждый день. Обычно Попов при этом объявлял в Келлоге "сухой закон". До тех пор, пока не будут снабжены продуктами и не разъедутся по местам все прибывшие, продавец не смел продать никому ни одной бутылки спирта. Такое же правило существовало и зимой по отношению к охотникам-кетам. Система эта была весьма разумной и действовала безотказно. Забавнее всего, что к этому привыкли и немцы и русские. Ведь запасов здесь ни у кого не было. И еще интересная деталь: деньги в Келлоге совершали замкнутый цикл. Колхоз получал их из магазина, и они возвращались туда же. Только учителя и медперсонал получали зарплату через почту. Да еще работники метеостанции, а позднее - бригада Мальцева, они тоже не участвовали в этом круговороте денег... С Рыбкоопом у колхоза были какие-то сложные расчеты.

 

Две зимы и два лета

 

Началась новая полоса нашей жизни в ссылке довольно удачно. Нас обеспечили квартирой, выдали аванс, и стали мы присматриваться, при-

 

выкать к окружавшей нас, пестрой по составу, горсточке людей, разными путями судьбы заброшенных на край света. Ближе всех мы сошлись, естественно, с такими же как и мы - с ссыльными. Остальных, хота они и относились к нам благожелательно, мы всегда сами несколько сторонились.

Сразу же, как только приехал прораб строителей будущей школы Мальцев, меня вызвал председатель, познакомил с ним и сказал, что все руководство строительством возложено на этого человека. Мы с интересом присматривались друг к другу. Это был коренастый, небольшого роста мужичок. Смуглый, неторопливый и не слишком разговорчивый. Он сразу же сказал, что в Туруханске ему посоветовали столковаться со мной и взять к себе в помощники по технической части. Был он из заключенных бытовиков, сидел за какие-то махинации, связанные со строительством. Мы довольно быстро нашли общий язык. Это был типичный подрядчик, сколачивавший умело бригаду плотников. С ними он брался за любое немудрящее строительство. Строил добротно.

Он был не только организатором, но и хорошим плотником, столяром; хорошо, для самоучки-практика, разбирался в чертежах. Я понял, что ему нужен человек, который сумел бы вести всю сложную документацию стройки; составлять отчеты, сводки, заполнять наряды, бухгалтерские ведомости и так далее. Сам он бьи малограмотным, на этом, очевидно, и погорел в свое время. Ну а для меня вся эта писанина была хорошо знакома. После разговора в конторе он пришел ко мне. и мы окончательно обо всем договорились. Как-то вышло, что он сразу поверил в меня и вскоре по всем техническим вопросам стал советоваться со мной. Строительство зверофермы тоже перешло в его ведение. В проекте он разобрался быстро и даже внес в него много полезного, того, что я, не имея практического опыта. не учел. Словом, дело у нас с ним пошло очень хорошо. Единственным недостатком Ивана Яковлевича было его пристрастие к спиртному. Тут он себе компаньона во мне не нашел, но как раз это и сыграло положительную роль в нашем содружестве.

Мы все начинали с нуля. Нужно было наладить с помощью Попова лесоповал. Он хорошо знал окрестные леса и вместе с Иваном Яковлевичем на ветках отправился в верховья Елогуя, чтобы найти хорошую делянку поблизости от реки и организовать сплав бревен до места строительства. Им повезло: они обнаружили довольно близко большой участок кедровника, пораженного лесным пожаром. Сотни кубометров отличного "пиловочника" стояли с пожелтевшей хвоей на выгоревшей почве. Как известно, валить кедры запрещено. Но в данном случае, вырубив мертвые деревья, мы приносили лесу пользу и спасали великолепную древесину от окончательной гибели. Рядом с кедровником был и хороший участок бора.

Сосны здесь стояли ровные, погонистые, как раз то, что нам было нужно для рубки стен школы-интерната. Не теряя времени, наш председатель запросил по радио лесхоз, исполком и очень быстро получил разрешение на рубку облюбованных делянок. А пока шли эти хлопоты, мы начали заготовку из лиственницы "стульев" для фундаментов зданий, их обработку и обжиг. Площадка для стройки была выбрана на краю фактории в мелком соснячке, где обычно летом ставили свои чумы кеты. Работы было много, и Попов выделил в помощь бригаде всех, кто мог держать в руках топор. Мальцев решил вначале построить, без всяких проектов, на этой же площадке рубленый пятистенок и рядом - столярную мастерскую. Пьяница Хазов был замечательным плотником, и домики эти росли как на дрожжах. Одновременно были установлены козлы для продольной распиловки и началась заготовка пиломатериалов. Словом, работа двигалась споро. Оставив меня в Келлоге, Иван Яковлевич отправился на лесосеку, чтобы успеть до зимы обеспечить стройку полностью лесом. Разбивку зданий мы с ним произвели по всем правилам, в соответствии с проектом, и скоро оба наши объекта четко обозначались на площадке толстенными, обожженными до угольной черноты "стульями". В Туруханск исправно шли отправляемые мной по радио сводки о выполнении работ. Не останавливались работы и на звероферме. Там успешно рос прочный частокол ограды и небольшая бригада во главе с Сашей Дидюком возводила по моему проекту рубленый домик под кормокухню.

Лето было в разгаре. Жаркое, щедрое сибирское лето. Мы уже хорошо обжились и даже раскорчевали маленький огородик и посадили немного картошки. У нас завязались дружеские связи с доктором Аузиныпем и с четой ссыльных, о которых я писал. Эсфирь Иосифовна оказалась милейшим человеком. Мягкая по натуре, интеллигентная, не утратившая этих черт в лагере, она была интересной собеседницей. Главной ее заботой было обхаживать и ублажать во всем своего Николая Ивановича. Поселились они в соседнем с нами домике возле больнички. Николай Иванович, тоже неплохой человек, принимал хлопоты о себе супруги как нечто само собой разумеющееся. По-своему он тоже заботился о Фирочке, но несколько эгоистично. По культуре он все же был значительно ниже ее, хотя до лагеря преподавал в школе биологию.

В молодости, на Украине, Николай Иванович участвовал в различных операциях по экспроприации буржуев, рейдах по ликвидации банд и так далее и только после гражданской войны пошел учиться. Умный хохол многое хватал на лету, но все знания его носили поверхностный характер. Любитель витиевато выражаться, он при случае любил щегольнуть своей

 

эрудицией по самым различным вопросам. Николай Иванович любил мастерить и многое умел, многим интересовался.

Он тоже принял участие в строительстве. Ему было поручено кантовать бревна для стен, и выполнял он эту работу мастерски. Частенько, выбрав свободную минутку, я садился рядом с ним на бревна. Мы закуривали и беседовали на самые разные темы. Соседствуя, мы часто бывали друг у друга и коротали вечера за чаем. А наши хозяйки обменивались пирогами и печеньем, которые ухитрялись то и дело печь. Менялись и книгами, которые и мы, и они стали получать с "большой земли" бандеролями. Словом, мы не чувствовали уже себя здесь одинокими. А когда осенью уехал из Келлога доктор Аузинып, наша дружба и общение стали еще более тесными.

Казалось бы, все шло как нельзя лучше и ничто не предвещало неприятностей. Но вот однажды из Туруханска прилетела на самолете заведующая райздравом. Она что-то проинспектировала, побродила по Келлогу и улетела обратно. И вдруг меня позвал в контору Попов. Иван Яковлевич все еще был на лесосеке, и всеми делами на стройке заворачивал я.

- Не знаю, что там в исполкоме наговорила заведующая райздравом, - встретил меня Николай Андреевич, недоуменно разводя руками. - Со мной по рации говорил заместитель председателя Шляхов. Кричал что-то про дутые сведения о стройке. Не верит, что работа движется хорошо. Собирается прилететь и проверить лично...

К этому времени у нас на стройке под оба здания были уложены уже два массивных окладных венца и балки под полы из обильно просмоленной лиственницы. Подведен был под крышу аккуратный домик, работали пильщики, готовя доски для пола и бруски для рам, работала столярка, и росли штабеля окантованных Николаем Ивановичем бревен для стен. Словом, строительство шло полным ходом.

Через некоторое время над факторией затарахтел мотор "шаврушки", и на берег поднялась сановная фигура с надменной физиономией. Товарищ Шляхов явился самолично. Васька-пожарный сопровождал его в контору. На стройку за мной был срочно послан кто-то из колхозников. Едва я переступил порог и поздоровался, как этот индюк обрушился на меня:

- Это что же значит? Ты и здесь продолжаешь саботажничать! Вводишь в заблуждение руководство стройконторы и района! Липовые сводки посылаешь! Я тебя выведу на чистую воду!..

Все это оралось в голос, с оскорбительным "тыканьем". Окружающие почтительно молчали. И тут я взорвался! Ведь сводки, которые я посылал, были абсолютно точными, и все сделанное было на виду. Повысив голос, я потребовал не орать, а говорить со мной вежливо. И сначала убедиться своими глазами, что никакой "липы" в наших сводках нет. Здесь вмешался

 

Попов и предложил пойти на место работы. Шляхов несколько опешил и тон снизил.

Все направились на стройплощадку. Увидев то, что уже сделано, даже этот помпадур понял, что попал впросак. Придирчиво оглядывая внушительную картину готовой обвязки зданий, осмотрев срубленый сверх проекта почти готовый домик, заглянув в столярку к Степану Ивановичу, Шляхов совсем изменил тон и уже вполне вежливо обращался ко мне за объяснениями. Он явно был обескуражен всем увиденным. Мы уже заканчивали осмотр строительства, когда появился Иван Яковлевич, за которым была послана по Елогую ветка с гонцом. Попов представил его начальству. Шляхов стал расспрашивать о перспективах строительства. Хитрюга Мальцев, учтя обстановку, выложил ему все наши неотложные нужды.

Я счел свою миссию законченной и решил "высокого гостя" не провожать. И тут произошло чудо - Шляхов, прощаясь, подал мне руку. Вероятно, это следовало понимать как извинение. Ох, как хотелось мне не принять этого миролюбивого жеста, но... я был ссыльным, и лезть на рожон не следовало.

Вскоре начальство благополучно отбыло в Туруханск. И мы узнали, что явилось причиной приезда и гнева "руководящего товарища". Уезжая, он сказал об этом Попову. Оказывается, когда в исполкоме спросили у заведующей райздравом, в каком положении стройка в Келлоге, та заявила, что никакой стройки не видела, что там на пустой поляне стоят только обгоревшие пеньки... Однако нет худа без добра. Во-первых, нас стали лучше снабжать некоторыми необходимыми стройматериалами, направляя их в наш магазин. А во-вторых, этот инцидент до некоторой степени поднял мой авторитет и оградил от возможных наладок в будущем...

К осени, когда приехали сотрудники метеостанции и нужно было освобождать принадлежащую этому ведомству квартиру, единственным свободным жильем оказался построенный нами домик. Половину его отдали мне, а вторую занял Коля Ярков, который к этому времени женился на ссыльной немке, имевшей двух ребятишек. Ее звали Полина Эрфурт.

Незаметно подошла зима. Наша первая зима в Келлоге. Еще осенью произошло у нас довольно печальное событие. Наш Тролль, ставший к этому времени красивым рослым псом, неожиданно заболел чумой. Эта собачья болезнь носила у него молниеносный характер, еще накануне он был здоров и весело носился со Славкой возле нашего домика, а утром уже ничего не ел, жалобно скулил и нос у него был сухим и горячим. На следующий день все было кончено. Славка обливался слезами. Нам тоже было ужасно жалко выхоженную в самое тяжелое время собаку. Уже потом мы узнали от приезжавшего "олень-доктора", как называли кеты ссыльного ветеринара-

 

осетина, что это самый тяжелый вид чумы - нервная. На удивление всем местным жителям, я не стал снимать шкуру с погибшей собаки, а закопал в сосняке, неподалеку от нашего дома. Мы даже решили было не заводить больше собаку. Однако вскоре у Юрия Гааса ощенилась лайка волчьей масти, по кличке Ветка. Говорили, что в ней большая примесь волчьей крови. Хозяин раздавал щенков всем желающим, а так как Славка скучал без своего приятеля, мы решили взять одного из них, похожего мастью на нашего Тролля. В память о нем мы окрестили щенка именем скандинавского происхождения - Варягом.

Сначала он был таким крошечным, что свободно пролезал под про-ножку табурета. Небольшой чемодан, поставленный в дверях из комнаты в общую с Полиной кухню, был для него непреодолимой преградой. Ночами на полу ему было холодно, так как домик стоял прямо на земле, и мы брали его к себе в кровать, укладывали в ногах. Потом он научился сам взбираться туда. А ранним утром просыпался и, путешествуя по нашим телам, добравшись до подушек, будил кого-нибудь, легонько хватая за нос.

Морозы в ту зиму стояли сильные, но и снегу было много. Маленькая фактория была завалена им чуть не до крыш. Славка бегал вместе с несколькими ребятишками из поселка в старую школу, которая стояла на отшибе, на расстоянии примерно одного километра. Там же был и интернат для детей кетов.

Мы уже пользовались уважением местных келлогских жителей. К нам приходили за книжками, присылали факторских ребятишек за помощью по школьным делам (если не ладилось у них с приготовлением уроков). Незаметно подошел Новый, 1952 год. Его мы встречали вместе с нашими новыми друзьями - Эсфирью Иосифовной и Николаем Ивановичем. Словом, жизнь текла спокойно, тихо, почти безбедно и сытно, мы даже. пожалуй, не ощущали своей оторванности от внешнего мира. Работа по строительству школы и интерната продолжалась и велась довольно быстро. К весне оба здания были подведены под крышу.

Весна в Келлоге обычно дружная. Снег быстро тает. Исчезают огромные сугробы в фактории. Обнажаются крутые берега Елогуя. Кругом - песок, так что сразу становится сухо. И, словно по волшебству, буквально за одну ночь покрываются зеленью кусты, заросли которых спускаются к реке с руслами многочисленных ручейков. Березы, осины, черемуха в тайге покрываются нежной зеленью листвы. Наконец вскрывается Елогуй. Ледоход здесь негромкий. Нет того буйства и мощи, какие довелось нам видеть на Нижней Тунгуске... Но вода прибывает в реке так стремительно, что она за несколько дней становится ненадолго судоходной до самого Енисея. И атмосфера нетерпеливого ожидания прибытия первых катеров Рыб-

 

коопа охватывает население фактории. Оно растет вместе с подъемом воды - тревожное и волнующее. Только одно событие может отвлечь и окончательно вывести из равновесия весь станок - это массовый весенний перелет уток.

В это время в Келлоге - хоть шаром покати - пусто. Кроме охотников, которым, собственно, и положено охотиться, все его жители, чем бы они ни занимались обычно, бросают свои дела. Никакая сила не удержит людей в домах. Ведь стаи уток повсюду, чуть ли не в каждой луже крякает бесчисленное количество этих водоплавающих. Тут и гоголи, и кряква, и нырки, и чирки. Повсюду гремят выстрелы. Можно подумать, что в тайге открылись партизанские военные действия. Всякие запреты начальства бессильны. Да и само начальство - в тайге, на озерах или на Елогуе... Закрыт магазин, никого нет на почте, на метеостанции, в конторе колхоза, на засольном пункте. Фактория кажется вымершей. Все наши работяги во главе с Иваном Яковлевичем тоже оказались заражены этой всеобщей болезнью. Даже я - никудышный охотник — и то не устоял. Получил во временное пользование "тозовку" и отправился стрелять уток. И получилось у меня почти как у барона Мюнхгаузена. Иду я песчаным берегом Елогуя вдоль тальника и слышу за ним громкое многоголосое кряканье. Выполз тихонько на песчаную грядку, раздвинул кусты и... обомлел. На узкой полоске воды, оставшейся от половодья, кишмя кишат утки. Плавают, ныряют. крякают вовсю. Почти не целясь, я выстрелил. Стая со страшным шумом снялась, а на воде остались неподвижными две утки!

Лето шло своим чередом. Давно было закончено строительство зверофермы. И дед Колбин начал мастерить клетки для лисиц, разработанные по моим чертежам. Это был занятный старикан - настоящий морской бродяга, с юношеских лет. Еще до революции, мальчишкой, удрал он из дома, добрался до Владивостока и нанялся юнгой на какое-то иностранное судно. Всю свою жизнь проплавал наш космополит на судах разных стран. Сначала матросом, а затем плотником и столяром. Где он только не побывал, в какие только переделки не попадал... Домой, в Россию, старик решил вернуться в тридцатых. Годы сказывались - его уже неохотно брали на суда. Нанявшись на какое-то американское старое корыто, он по приходе во Владивосток сбежал без документов на родной берег. Когда этот "морской волк" попал в Келлог, ему уже было под семьдесят, однако он был здоров и крепок. Седая шевелюра с большими залысинами со лба, широкая седая борода, нос сизый, картофелиной, трубка-носогрейка в зубах, на коренастых плечах телогрейка. А глаза веселые, живые и хитрющие. Поселили деда Колбина на питомнике, в домике на берегу Елогуя, ставшем одновременно и его столярной мастерской. Работяга старик был отмен-

 

ный. В чертежах моих разобрался быстро. И клетки стали вылетать одна за другой, прочно и красиво сработанные его умелыми руками. Он отгородил себе в домике угол с окном, оборудовал его топчаном, столом и парой табуреток да полок набил на стену. А на дверь даже замок навесил. И пускал в свою берлогу далеко не каждого. Все дела и разговоры велись обычно в мастерской, где все тоже было оборудовано его руками. Однако для меня дед делал исключение - я часто сиживал в его закутке, слушая разные морские истории. Жители Келлога относились к деду Колбину с недоверием. Даже любознательный Саша Дидюк сомневался в правдивости его рассказов:

- Врет ведь, однако, все дед Колбин?..

Между тем строительство школы-интерната подходило к концу. К осени мы должны были сдать объект Госкомиссии, и новый учебный год должен был начаться в новом здании. Приехал новый директор с семьей и огромным количеством вещей, отставник со странной, однако вполне созвучной названию фактории фамилией - Кларк. Ему срочно нужна была квартира, и, естественно, домик, в котором мы жили, был самым подходящим помещением. Поэтому Попов распорядился дать мне квартиру в длинном, с односкатной крышей бараке, разделенном на три секции с отдельными выходами. В одной помещался засольщик, Колька Дибиков, рядом -семья другого засольщика, Зимарева, который сам постоянно жил на засольном пункте где-то в тайге у озера и только иногда приезжал в Келлог, а третью заняли мы. Нельзя сказать, что это была хорошая квартира, но Николай Андреевич сказал, что это временно. Преимущество было лишь в том, что к дому примыкал небольшой огород, который Попов тоже отдал нам, так как владевший им прежний засольщик уехал, а Дибиков разведением овощей не занимался. Так мы оказались живущими в последнем строении Келлога, на самом берегу Елогуя. Дальше, за низкорослым сосняком, на своего рода хуторе, который назывался питомником, жили Саша Дидюк со своей семьей и дед Колбин.

К тому времени я, как и все жители Келлога, стал добывать себе подспорье к столу. Имея в своем распоряжении отличную ветку, я обзавелся пятью так называемыми "мордушками". Это простейшие рыболовные ловушки, сплетенные из ивовых прутьев. Они бывают двух видов: круглые, в виде кувшина, горло которого закрывается деревянной пробкой, а со дна имеется узкое отверстие для входа рыбы; и прямоугольные, конусом сходящиеся в узкую щель, запираемую деревянной защипкой. В широкой прямоугольной стороне так же, как у круглых, имеется отверстие для входа рыбы. К мордушкам вместо грузила привязывается камень, чтобы они лежали на дне. Горловины их, предварительно смазанные мятым хлебным

 

мякишем, устанавливают против течения. Ловушка привязывается длинной веревкой к вбитому в дно реки колу. Проверяют снасти дважды в сутки: утром и вечером. Основная рыба, которая водится здесь и попадает в мордушки, это елец, размером с небольшую селедку. Жирные и нежные ельчики очень хороши и в ухе, и жареные. Обычно я привозил полное ведерко этой рыбы. Иногда попадались и небольшие налимы, а один раз даже щуки. Ловят здесь на блесну и огромных тайменей, но этому я так и не научился.

Строительство школы было своевременно завершено, и туруханская стройконтора предложила Мальцеву вывезти бригаду из Келлога. Однако Попову не хотелось отпускать нужных для колхоза строителей, и он предложил Мальцеву заключить с каждым из рабочих договор. Почти вся бригада согласилась остаться в Келлоге. Я был на особом положении. Мне здесь, как ссыльному, было определено постоянное место жительства. Умный Николай Андреевич, понимая, что рано или поздно Иван Яковлевич и его плотники уедут, решил закрепить меня в своем хозяйстве. Как раз в это время в Келлог приехал из Туруханска народный судья — провести выездную сессию районного суда над бывшим местным заведующим магазином, которого обвиняла в изнасиловании учительница математики, Раиса Васильевна. Всезнающая тетя Лена, да и другие жители фактории, считали, что произошло все неподалеку от Келлога (в тундре) по обоюдному согласию, но вдруг Райка узнала, что собирается приехать из Владимирской области, где она раньше жила и училась, ее жених...

Как ни оправдывался несчастный парень, припаяли ему по всей строгости, на полную катушку - десять лет... Отношение свое к Райке келлогские жители выразили весьма недвусмысленно: на другой день дверь ее была густо вымазана дегтем.

Сразу же после суда меня срочно вызвали в контору колхоза. За столом рядом с Поповым сидел судья из Туруханска и кто-то еще из приехавших вместе с ним. Страж закона, поздоровавшись со мной, с ходу решил взять меня на испуг.

- Вы ссыльный? - спросил он.

-Да.

- Вам назначено место жительства в Келлоге?

Я опять ответил утвердительно.

- Так почему же Вы отказываетесь вступить в колхоз?

Грозно напыжившись, он уставил на меня начальственный взор. Но я сразу понял, откуда ветер дует, и, усмехнувшись, ответил, что прибыл сюда по направлению Туруханской комендатуры для работы на строительстве по договору с колхозом. И когда не будет здесь мне работы по специальности, выеду обратно в распоряжение коменданта. Судья, несколько расте-

 

рявшись. спросил у Попова, так ли это. Не дожидаясь ответа коварного председателя колхоза, я заявил, что направление до сих пор находится у меня, так как Николай Андреевич не взял его, когда я приехал.

- Принесите направление, - попросил судья.

Я отправился домой, тут же решив, что ни в коем случае не отдам им этой бумажки. Быстро сняв копию и заверив ее печатью, которая имелась у Мальцева, я вернулся в контору. И судья, и Попов запротестовали подозрительно дружно. Тогда я, опять ехидно усмехнувшись, прямо заявил им, что предпочитаю подлинник оставить у себя в качестве оправдательного документа в случае необходимости выезда из Келлога.

- Срок договора с колхозом у меня еще не истек, и строительство продолжается. Так что, во избежание недоразумений, подобных сегодняшнему, Николаю Андреевичу придется удовлетвориться копией направления для формальности, - закончил я.

Судье, который пробежал глазами копию, пришлось согласиться с моими доводами. Я ушел, внутренне торжествуя победу. Черта лысого, заставит меня теперь кто-нибудь вступить в колхоз! Я прекрасно понимал, что, будь я членом колхоза, мне уже никогда не удалось бы выбраться отсюда, а имея при себе эту спасительную бумажонку, я независим от местной власти. Кончится срок договора, захочу - продолжу его, не захочу -поминай как звали! Прошляпили Вы, дорогой мой Николай Андреевич, не отобрав у меня своевременно направление! Наверное, что-нибудь в этом роде сказал председателю и судья, потому что больше разговоров о вступлении в колхоз не возникало.

Колхоз подкидывал оставшимся в Келлоге работягам из бригады Мальцева так много строительных работ, что одно время в помощь им были даже мобилизованы двое молодых ребят из семьи староверов, жившей в ста двадцати километрах ниже по течению реки. Там, в поселке Елогуй, располагался их многочисленный клан, глава которого, рослый пышнобородый кержак, заведовал магазином Рыбкоопа, призванного снабжать всем необходимым охотников Келлогского колхоза.

Трудолюбивые, с крепкими многовековыми традициями, зажиточные, многолюдные семьи староверов были ярыми противниками коллективизации и всеми способами уклонялись от вступления в артели. Пользуясь тем, что просторы Восточной Сибири поистине необозримы, они стали, по сути дела, самыми настоящими кочевниками. Стоило только властям начать прижимать их, как эти родовые кланы высылали на разведку в самые необжитые, глухие места своих людей. И те облюбовывали в тайге на одной из впадавших в Енисей речек подходящее для поселения новое место. Затем весь клан исчезал надолго в неизвестном направлении.

 

Так в тайге возникали селения вроде хуторов. Кержаки умели делать илимки, на них они и откочевывали, когда надо было исчезнуть. На новом месте занимались охотой, рыболовством, раскорчевывали небольшие поля и огороды, строили добротные избы и несколько лет жили спокойно. Умеренно общаясь с редким местным населением, они приторговывали, платили, если у них требовали, налоги, подчинялись до поры до времени советским законам, даже работали. Но как только доходило дело до вовлечения их в колхоз, исчезали, откочевывая на новое место.

За несколько лет до того, как мы попали в Келлог, в Елогуе появилась большая кержацкая семья. Охотники они были отличные, сдавали пушнину государству, строили для колхоза илимки и жили припеваючи. Мне довелось познакомиться с этой большой семьей. Как-то наш председатель кочсовета, Васька-пожарник, получил задание от Рыбкоопа снять остатки в магазине станка Елогуй. А так как он был не шибко грамотным, то пригласил меня участвовать в ревизии.

Мы сели в ветки, взяли "тозовки" и отправились. Это было интересное путешествие. Встретили нас староверы очень радушно. Кормили отменно и оказывали председателю высокое почтение. Он же, хотя выпить любитель был изрядный, в моем присутствии побоялся уронить свое достоинство и согласился выпить, лишь закончив ревизию. Нужно сказать, что староверы - народ исключительно честный, и ревизия показала идеальный порядок в документации. Все было в полном ажуре. Написав акт о ревизии, мы вернулись в Келлог. На обратном пути я заметил на Ваське необычный поясок. Он с гордостью продемонстрировал его мне. Ну и посмеялся же я в душе над подарком! Это был домотканый из льняных ниток пояс, на таких у староверов обычно бывает выткан текст молитвы. На этом жена заведующего магазином выткала: "Дорогому Василию Михайловичу Попову на добрую память".

Забавнее всего то, что лен староверы сеяли контрабандно. А когда, встретив нас на берегу, сопровождали в поселок, случайно вывели на полянку, где он сушился. Спохватившись, они тут же постарались увести нас в сторону. Васька-пожарник, никогда в жизни не видевший льна, ничего не заподозрил, а я не счел нужным его просвещать. И вот - подарок, в котором он тоже не увидел ничего особенного. Получилось весьма курьезно...

Оказалось, уезжая из Елогуя, председатель кочевого совета знал, что староверы собираются куца-то сматываться, и сговорился закупить на корню всю картошку, взяв меня в компанию. Я согласился, так как перспектива обеспечить семью на зиму этим важным продуктом питания была заманчивой, а цена - невелика. Осенью мы прибыли в Елогуй. Там было полное запустение: все заросло густой травой, строения имели нежилой

 

вид. И нас ожидал неприятнейший сюрприз... "Честные" староверы надули нас самым бессовестным образом. Когда их глава приехал в Келлог за деньгами, он уверял нас, что вся картошка как следует окучена и урожай ожидается хороший. Увы! Мы с трудом отыскали заросшие густой травой и бурьяном огородики без малейшего слепа окучивания. Начали копать и убедились, что больше половины запасенных мешков придется везти обратно пустыми. К тому же вся картошка оказалась мелкой, как горох.

С конца лета я стал работать пильщиком на продольной пиле. Напарником у меня был некий Паша Ценев. Пьянчуга страшенный, но пильщик и пилостав отменный. Он, как и я, не был членом колхоза и работал по договору. Привез его сюда Николай Андреевич, Паша женился вскоре на ссыльной немке и обзавелся пацаном. Жили они неважно - Пашка все заработанное пропивал. Иван Яковлевич сговорил его мне в напарники, и ни я, ни он потом не жалели об этом содружестве. Паша довольно быстро обучил меня пилить внизу, а сам всегда работал наверху. Сработались мы с ним быстро. Летом лес нам доставляли по реке, и козлы стояли на берегу Елогуя, неподалеку от нашей квартиры. Все дело в том, что хорошо заработать на распиловке можно тогда, когда пила правильно поставлена. А уж на это Пашка был великий мастер. Каждый ход пилы у нас давал пропил больше сантиметра. Таким образом, заработок был вполне приличным. По договору нам платили один рубль за каждый метр материала, будь то горбыль, тес или половая доска. Выгоняли мы с Пашкой до тысячи двухсот рублей в месяц. Больше всех довольна была Пашкина жена, так как до меня все его напарники были такие же пьяницы, как он. А тут начал Пашка приносить домой все деньги. Не стало длительных загулов, драк. Неудобно же ему было подводить напарника.

Пока не встал Елогуй, мы пилили на берегу, а как началась зима, перебрались в сосновый бор за три километра от Келлога, где стояла крохотная избушка. Нам давалась лошадь, мы валили для себя лес, стрелевывали его к козлам (за это платили отдельно) и работали даже в самые сильные морозы. Распиловка - тяжелый труд, однако за лето я настолько втянулся в работу, что не слишком замечал это и на здоровье жаловаться не приходилось.

Здесь же я заготавливал дрова для себя - сухого сосняка вокруг было достаточно. А возил их на легких двухметровых нартах наш Варяжка, ставший к этому времени большим и сильным красавцем-псом. Освоил он эту профессию очень быстро. Упряжь для него была нами сделана удобная, и пес легко брал по хорошей дороге большой воз швырка. Я приспособился возить на нем, когда не было свободной лошади, разные стройматериалы на стройку (гвозди, стекло, фанеру) и нам домой воду в бочке с Елогуя. Только здесь приходилось помогать, впрягаясь рядом. Умница наш иногда хитрил, филонил. Заметит, что я тяну. и начинает только делать вид, что

 

везет, - лапами перебирает, а сам не тянет и на меня поглядывает. Я ткну его коленом в бок и прикрикну:

- Тяни!

Варяжка сразу же налегает на шдеку всей грудью.

В поездки за дровами мы отправлялись обычно всей семьей в хорошую погоду по воскресеньям.

Зима стояла суровая, морозная. Впереди по-прежнему не было никаких перспектив, но мы уже обжились здесь, свыклись с жизнью в глуши и страстно желали одного — чтобы нас не трогали, оставили в покое. Нас не тяготило положение отверженных. Из Ленинграда приходили бандероли с журналами и книжками от Прасковьи Николаевны, а то и от "бабушек", как называли мы милейших Иринкиных знакомых старушек - двух дочерей известного в свое время поэта-искровца Петра Вейнберга. Удивительные это были женщины! Зинаида Петровна и Ксения Петровна всю жизнь свою кому-то чем-нибудь помогали.

Лишь два события ненадолго всколыхнули в ту зиму дремотную жизнь фактории. С засольного пункта на далеких таежных озерах пришел на лыжах наш сосед по бараку Зимарев и... запил. Выпроводить его обратно оказалось совершенно невозможно. Частенько, пьяненький, приходил он к нам, бесконечное количество раз извинялся и вел долгие беседы на различные жизненные темы. Сказывалось, видимо, долгое одиночество, вызывавшее потребность поговорить с живыми людьми.

Это был характерный тип алкоголика. Руки тряслись, мутные глаза блуждали. Часто среди разговора он неожиданно уходил к себе, прикладывался к бутылке и, взбодренный, возвращался, чтобы продолжить прерванную беседу. Жена его - тетя Феня — жаловалась нам, что он целыми днями ничего не ест, только пьет. Между тем давно пора уже было, как обычно в середине зимы, посылать на засольный пункт обоз из нескольких оленьих упряжек с грузом соли на лето, а оттуда вывозить готовую продукцию -засоленную рыбу. Потеряв терпение, Николай Андреевич отдал распоряжение силой увезти Зимарева в тайгу. Его, вусмерть пьяного, привязали к нартам, отвезли в тайгу на засольный пункт и оставили там, когда он немного очухался. А затем отправили обоз.

Возчики-кеты, приехав, засольщика в избушке не нашли. Дверь была открыта, и никаких следов. Испугавшись, они вернулись обратно и подняли тревогу. Срочно были снаряжены люди для поисков. Зимарева нашли замерзшего в лесу, неподалеку от засольного пункта. Он лежал на боку, на расстеленном полушубке, под голову был подложен носовой платок, рядом валялась "тозовка" и стояли лыжи. Так и привезли его домой, как нашли в лесу: на боку, с согнутыми в коленях ногами, и положили на кровать у нас за стеной, чтобы оттаял. Тетя Феия с ребятами ушла к кому-то ночевать.

 

Что с ним случилось, можно только предполагать. Мнения у всех сошлись на том, что погубила белая горячка - от резкого перехода из запоя в трезвое состояние ум за разум зашел. Плохо соображая, он пошел, видимо, искать, где бы опохмелиться, и решил отдохнуть малость...

Тетя Феня поплакала немного, люди пообсуждали событие, Зимарева похоронили, и жизнь в Келлоге пошла как обычно. Впрочем, никто особенно это событие не переживал и не удивлялся.

Вторым событием, давшим на некоторое время пищу для разговоров, было устроенное в небе над Келлогом представление прилетевшим из Туруханска летчиком.

Как обычно, после разгрузки почты и погрузки пушнины летчика увел к себе Васька-пожарник. Что там произошло, не знаю: то ли спиргику хватил пилот, то ли просто захотел показать свою удаль. Только весь Келлог стал свидетелем захватывающего дух зрелища. Сначала пузатенький лимузинчик поднялся в воздух с пассажиром. Очевидно, "начальник аэропорта" попросил прокатить его. Сделав несколько кругов над факторией, пилот приземлился, высадил Ваську и, помахав рукой всем провожавшим, взлетел снова. Тут-то и началось представление. Этот ухарь начал вытворять в воздухе такие фокусы, что все мы то и дело ахали! Он то круто пикировал к самому льду на Елогуй, то свечей взмывал кверху. То, пролетев низко вдоль реки, на резком вираже выскакивал к домам у самой кромки высокого берега. То проделывал "мертвую петлю" у нас над головами и исчезал за деревьями.

Покуражившись таким образом, пилот прощально помахал плоскостями самолета, и скоро звук мотора замер вдалеке над заснеженной тайгой. Любопытнее всего, что это был не какой-нибудь молодой, жаждавший славы новичок, а серьезный, средних лет пилот, которого давно многие знали. Финал этой истории оказался для него печальным. Кто-то из наших жителей (установить кто, не удалось) настучал авиационному начальству, и пилота отстранили от полетов.

 

Смерть Сталина

 

Так подошел незаметно, ставший таким знаменательным для всей страны, памятный 1953 год. Год перелома и в нашей судьбе, в жизни огромного количества ссыльных и заключенных "контриков". Начала уже сдаваться зима. Уменьшились морозы после промелькнувшего метельного февраля. Мы с Пашей усердно пилили в своей избушке... В самом конце февраля из Туруханска прилетели два незнакомца. Один - худощавый, высокий, уве-

 

шанный фотоаппаратами - оказался фотокорреспондентом газеты "Красноярский рабочий". Второй - низенький, с горбом и втянутой в плечи головой - был довольно известный сибирский поэт Казимир Лисовский. Новость о том, что они прилетели в Келлог от краевой газеты в творческую командировку, с целью ознакомиться с жизнью кетов и записать устное творчество этой маленькой народности, моментально облетела всю факторию. Затем стало известно, что в клубе состоится встреча населения с поэтом и он будет читать свои стихи, а фотокорреспондент будет фотографировать всех желающих (за деньги, конечно) и пришлет потом фотографии из Красноярска. Недостатка в клиентах у фотографа, естественно, не было.

Приезжие сразу же сделались в фактории самьми популярными людьми. Они бродили по поселку, залезали в чумы, беседовали с охотниками, брали интервью у местного начальства. Фотограф отчаянно флиртовал с Райкой и с другими учительницами...

А Казимир Лисовский, узнав о существовании деда Дмитрия, старейшего охотника-кета, отправился к нему в чум на охоту за фольклором.

- Был у меня, однако, человек из большого города, много спрашивал и все писал... - сообщил мне потом при встрече дед.

- Что же ты ему рассказывал? - спросил я.

- Баял, однако, разные сказки про старое время, что от наших стариков слышал. Много писал он, однако, всю ночь.

Я поинтересовался, дал ли он старику что-нибудь за это. Оказалось, дед Дмитрий был очень доволен, получив от приезжего... пятерку. Дешево же оценил поэт рассказы старого охотника, мог бы быть и пощедрее, просидев с ним в чуме целую ночь...

На объявленную встречу с поэтом в клуб собралось все население Келлога. Принимали Лисовского здорово. А он читал охотно и много, сильно картавя и с подвываниями. Стихи выбирал подходящие: о Севере, об охотниках, об оленеводах, об известном здесь таймырском первопроходце Бегичеве и его могиле. А особенно хлопали ему, когда прослушали довольно длинную и нудную поэму о туруханской ссылке "обожаемого" вождя народов, написанную со слезливой сентиментальностью. Но были у Лисовского и хорошие стихи о северной природе, о тайге. Да и о Бегичеве стихотворение было сделано неплохо...

Закончился метельный февраль. Зима явно сдавала позиции. Морозы отпустили. Неожиданно - с первых чисел марта - радио стало приносить вести о болезни Сталина. Были они очень скупы, предельно лаконичны, и чувствовалось, что многое не договаривается. Угадывалась растерянность, нервозность и желание "верхов" подготовить народ к осознанию серьезности происходившего. О! Как хотелось верить в летальный исход болезни,

 

который положил бы конец владычеству этого деспота, пришедшего к обожествлению самого себя. Появилась крохотная, чуть забрезжившая вдали надежда для миллионов таких, как мы, прозябавших на далеких окраинах нашей страны или мучившихся в лагерях, на каторге; надежда на перемены, на ослабление немыслимого гнета. На избавление народа от массового психоза преклонения и страха перед этим проклятым именем. Никогда и никому я так страстно не желал смерти, как этому бездарному правителю и никчемному военачальнику, не раз приводившему нашу огромную многострадальную страну на грань катастрофы. Только богатырская сила народа, вопреки его злой воле, самовластию и нежеланию считаться с колоссальными жертвами, помогла выбраться из тисков голода в начале его "мудрого" руководства и избежать поражения в войне. Силушка народная преодолела все и принесла победу над Гитлером ценой неимоверных лишений и потерь, ответ за которые еще будет держать перед историей и далекими потомками, присвоивший все лавры, "липовый" генералиссимус. Я не стану утверждать, что именно так мне думалось тогда. Слишком многого я еще не знал. Но многое бродило в смутных мыслях в памятные дни начала марта 1953 года под влиянием тревожных сообщений из Москвы.

Навсегда запомнилось мне отчетливо, до мелочей, 5 марта 1953 года -день избавления Родины от долголетней сталинской диктатуры, беззакония и произвола.

В природе начиналась весна. Утренники еще держались, крепкие, безветренные. Как всегда, за мной зашел напарник - Паша, и мы отправились лесной дорогой к своей избушке. Крепкий наст хрустел под ногами. В это время он еще настолько тверд, что хорошо держит человека. День обещал быть солнечным. Сосны вдоль дороги стояли в мохнатом куржаке, на пнях были высокие снежные шапки. В нашей избушке всегда оставались заготовленные с вечера сухие сосновые дрова. Мы затопили печурку, покурили и начали пилить поднятые заранее на козлы, ошкуренные, ровные бревна. Работа шла ходко, к обеду мы распустили их на обрезной тес и, скатив вниз, отправились в избушку. Покончив с едой и покурив, собирались приступить к распиловке следующей пары бревен, когда услышали приближавшийся по дороге скрип саней и конский топот. Возчика за пиломатериалами мы в этот день не ждали и с интересом смотрели на подъезжавшего на рысях человека. Не слезая с саней, он крикнул:

- Сталин умер! Меня послали за вами. Кончайте работать, собирайтесь и поехали на факторию. В клубе будет митинг...

Значит, свершилось! "Любимый папочка" приказал долго жить! Хотя известие и не было неожиданным, но все-таки застало врасплох.

-Что же теперь будет? - сказал Пашка Ценев, ни к кому, соб-

 

ственно, не обращаясь, потому что этот вопрос, высказанный вслух или задавленный в груди, звучал тогда в душе каждого.

Меня переполнило какое-то необычное, радостное чувство - было ощущение, что рассыпалось в прах, перестало давить на плечи нечто тяжелое, мешавшее жить, работать, думать, мечтать! Однако годами впитанный страх и сознание постоянно нависавшей угрозы все еще владели мной. Осторожность и благоразумие подсказывали, что нельзя никому подать вид, что тебя переполняет радость, что хочется петь, кричать от счастья, от вспыхнувшей в душе надежды на будущее!

Приехав, я забежал домой переодеться, и Ируська встретила меня тем же сакраментальным:

- Что же теперь будет?..

Помню совершенно четко, я ответил тогда:

- Что будет? Будут большие перемены!

Она была настроена не так оптимистично, поэтому я убежденно добавил:

- Еще поживем мы с тобой в Ленинграде!

Мы направились в клуб, куда уже стекалось население Келлога. Помня, кто мы такие, приходилось тщательно скрывать приподнятое настроение. Придав лицам соответствующее печальному моменту постное выражение, мы присоединились к занимавшим места в клубе. Митинг был довольно коротким, так как Николай Андреевич Попов, как руководящее лицо и член партии, не обладая красноречием, зачитал по бумажке только принятое по рации сообщение из Туруханска. Затем выступил кто-то из учителей, а Райка артистически разыграла сцену скорби - упала в обморок, истерически бросив в нашу сторону обвинение: дескать, радуемся в душе, хотя и присутствуем на траурном митинге. Это несколько покоробило нас и Николая Ивановича с Эсфирью Иосифовной, но на присутствующих впечатления не произвело. Чувствовалась какая-то общая растерянность, в глазах у всех читался все тот же недоуменный вопрос: "Что же теперь будет?". Вот до чего люди были оболванены и привыкли к поклонению живому богу. Он должен был оставаться бессмертным, а вдруг взял да и пре-тавился...

В том, что Райка привычно лицемерила, все воочию убедились, когда после митинга она помчалась на ледЕлогуя провожать фотокорреспондента и поэта и весело хохотала. Чутьем опытных газетчиков те поняли, где в данный момент выгоднее всего оказаться. Они сразу же срочно вызвали самолет и, договорившись с редакцией газеты, улетали в Курейку, где покойничек отбывал до революции последнюю ссылку. Забегая вперед, замечу, что рассчитали они точно. В очередном номере "Огонька" видное место занял их репортаж оттуда с фотографиями о том, тах прощались с усоп-

 

шим охотники и оленеводы... Все последующие дни фактория взволнованно ловила долетавшие к нам из репродукторов вести из Москвы. Никогда раньше приходившая с оленями почта не ожидалась с таким нетерпением. Газеты были нарасхват. Уже известно стало, что преемником назначен Маленков, но многое оставалось неясным, а слухи сюда, в наш глухой угол, не доходили. Строить же какие-либо прогнозы никто не решался.

Наступил день похорон. Не помню, то ли он пришелся на воскресенье, то ли мы с Пашей специально остались дома. Хотелось услышать по радио церемонию на Красной площади. Все уже знали, что его положат в Мавзолей рядом с Лениным. Это, конечно, возмущало до глубины души. Казалось самым настоящим кощунством, надругательством над памятью основателя Советского государства. Ведь этот сатрап, объявленный лизоблюдами продолжателем идей Ленина, властолюбивый диктатор расправился физически со всеми ленинскими соратниками, свершавшими революцию, со звериной жестокостью и при помощи своих приспешников долгие годы уничтожал в нашем государстве самые светлые умы, все мыслящее, честное и человечное. А теперь он будет лежать в Мавзолее бок о бок с человеком, который предостерегал партию, предвидев, чем может обернуться хозяйничанье в ней и в стране лицемерного, мстительного и жестокого восточного человека.

До сих пор нам, маленьким людям, рядовым гражданам, неизвестно, какая борьба за власть подспудно велась в те дни в верхах. Внешне все было вполне пристойно. Целыми днями гремела по радио траурная музыка и шли душещипательные, полные высокого пафоса передачи. И ничего, что хоть какой-нибудь свет проливало бы на складывавшуюся ситуацию. Народу внушали одну только лишь скорбь по усопшему "отцу родному"... Торжественная траурная церемония началась на Красной площади днем. Наша келлогская рация по трансляции передавала похороны во все жилища маленькой фактории. И все мы, без исключения, прильнули к репродукторам. С траурными речами выступали Маленков, Молотов, Ворошилов. Все они славословили "величайшего в мире вождя всех народов". И вдруг, когда объявили, что с речью выступает самый близкий и страшный приспешник, главный палач - Берия, в трансляционной сети произошло, точно нарочно, замыкание. Репродуктор шелестел что-то еле-еле слышное...

Что делать? Ведь именно этого гада - правую руку Сталина - особенно хотелось услышать! И тут я вспомнил, что у нашего заведующего магазином Анатолия имеется единственный в поселке ламповый мощный приемник. Наспех накинув пальто, я помчался к нему, благо тот жил неподалеку от нашего барака.

 

Кое-кто туда уже прибежал, и я присоединился к слушавшим. Удалось прослушать всю церемонию до конца. Когда отзвучали последние залпы орудийного салюта, я отправился домой. Приблизившись к нашему бараку, увидел возле его стены, где подходили провода трансляционной сети, целое сборище келлогского начальства. Все они, во главе с Васькой-пожарным, что-то разглядывали и обсуждали. Я тут же догадался, в чем дело, когда они замолчали, увидя меня. Эти идиоты решили, что замыкание -дело рук ссыльного "контрика", и пошли "расследовать". Безмозглое дурачье, они видели во мне врага народа, который готов на любую пакость.

Я демонстративно пригласил Ваську и его секретаря Ивана Тычанова убедиться, войдя в квартиру, что проводка у меня нигде не нарушена, а репродуктор продолжает шипеть точно так же, как в квартирах у всех, живущих в этом конце поселка. Обескураженные расследователи удалились.

Через несколько дней все объяснилось. Наш пьяница-почтарь решил закрепить в помещении рации (на почте) проводку, которая вела в наш конец, металлической скобкой. Прибивая провода к стенке, он случайно повредил изоляцию. Узнав об этом, я не преминул ткнуть в нос председателю истинной причиной нарушения радиотрансляции, добавив, чтобы он лучше смотрел за пьянчужкой, которому доверена вся радиосвязь фактории с внешним миром, а не занимался раскрытием тайных козней врага народа.

Происшествие это напомнило мне еще один случай, происшедший ранее и тоже связанный с искоренением несуществующей крамолы. Он произошел, когда все газеты предавали анафеме группу крупных специалистов-врачей, "преступные" дела которых разоблачила некая Лидия Тимашук. В подлом доносе этой бабы утверждалось, что врачи самыми изощренными методами убивали видных деятелей науки и культуры, партийных работников и ответственных руководителей, применяя для этого вместо лечения всевозможные ядовитые препараты. "Патриотизм" Тимашук всячески расписывался и превозносился до небес. Развернутая кампания послужила сигналом для расправы над многими работниками медицины. Пронесся настоящий шквал репрессий, а в ЦО "Правда" появилась печатавшаяся из номера в номер рубрика: "Почта Лидии Тимашук", где советские граждане клеймили "врагов народа" и выражали свои симпатии "честной патриотке". Апофеозом явилось награждение клеветницы орденом Ленина...

Как раз тогда к нам в Келлог прислали работать молодую, только что окончившую институт докторшу. Девушка оказалась очень добросовестной и деятельной, много ездила в Туруханск и добывала там все необходимое для медпункта и больницы. Между тем пришла пора рожать жене завхо-

 

за - Чуя. Он положил ее в больницу' и под разными предлогами то и дело приходил туда и настойчиво интересовался здоровьем своей супруги. Докторша удивлялась такой заботливости и убеждала, что здоровью беременной ничто не угрожает. Чую нужно было на несколько дней уехать в тайгу - отвезти боеприпасы охотникам, но он уперся и категорически отказался. На вопрос Николая Ивановича, в чем причина отказа. Чуй на полном серьезе заявил:

- Ты газету читал? Там написано, как врачи людей травят. Я уеду, а без меня, может, и мою жену отравят.

Вот как преломилась организованная печатью травля советских врачей в сознании невежественного, но достаточно грамотного, чтобы прочесть газету. Чуя. Его пытались переубедить, но из этого ничего не вышло. Агитация против врачей крепко засела в его башке. А бедная девчонка -молодой советский врач, узнав истинную причину "заботливости" оболваненного прессой Чуя, горько рыдала от незаслуженной обиды на груди у своей подчиненной - ссыльной медсестры Эсфири Иосифовны. После смерти Сталина по страдавшим врачам (которые йстались в живых) вскоре вернули свободу, погибшим - честное имя, а у Тимашук отобрали орден Ленина, опубликовав специальный указ в той же "Правде". Как расплатилась она за свою подлую деятельность - неизвестно, об этом печать молчала. Но дух больших перемен осязаемо носился в воздухе...

Шла не вполне понятная народу ломка всех сталинских порядков. Многое еще произносилось шепотом, с оглядкой, со страхом пострадать от доносов штатных и внештатных стукачей. Однако все чувствовали, что в верхах идут какие-то важные, хотя и скрытые от простых людей, процессы. Все ждали перемен. Происходили перемены и в руководстве страной. Мы все чувствовали, что становится легче дышать. Но в Келлоге пока что все оставалось как было. Правда, мы переехали в новую, более удобную квартиру. Это была половина добротного рубленого дома (вторую занимала семья Саши Дидюка). Довольно большое помещение делилось надвое перегородкой, не доходившей до потолка, и плитой с боровком. Единственным недостатком нового жилья была дверь, выходившая наружу без какого-либо тамбура или крыльца. Но горбыля, гвоздей и теса было сколько угодно, и я соорудил просторный тамбур, отделив в нем еще и кладовку, куда к концу лета мы натаскали целый угол кедровых шишек, большой папиросный ящик брусники и поставили даже потом бочонок квашеной капусты. Осенью в Келлог впервые забросили свежую капусту, и все население занялось ее засолкой на зиму. В кладовке держали мы и купленных у охотников копалух (глухарок). Были заготовлены на зиму и дрова, выве-

 

зенные из леса по первому снегу с помощью Варяжки и уложенные вдоль всей нашей стены.

Здесь мы встретили с друзьями мое сорокалетие и Новый год с елкой для Славки. Работали мы теперь оба. Ируська - завхозом в школе, а я по-прежнему пильщиком, все с тем же Пашей Ценовым. Работали и ждали...

Первой ласточкой была объявленная в апреле 1954 года амнистия всем заключенным, имевшим сроки до пяти лет. Впервые за долгие годы такая акция коснулась и "контриков". Под амнистию попали даже те, кто, отбыв сроки, находились в ссылке.

Среди них оказались и наши келлогские друзья: Николай Иванович и Эсфирь Иосифовна. Как только на Енисее и на Елогуе открылась навигация, они уехали в Туруханск. После длительных разговоров и колебаний мы с Ируськой решили, что нужно уезжать из Келлога, чтобы быть ближе к отправной точке - Туруханску, и там ожидать дальнейших перемен. Мой договор с колхозом кончался в июне. Я поставил в известность председателя, что возобновлять его не намерен. Он попытался было удержать меня, заявив, что, как ссыльный, я не имею права выезжать из Келлога. Но я ему ответил, что подчинен коменданту, который, как ему известно, находится в Верхне-Имбатском, так что он, Николай Андреевич, может сообщить туда о моем отъезде из Келлога. Ведь мимо я никак проехать не смогу...

Вскоре Попов стал снаряжать свои илимки за рыбкооповскими грузами в Верхне-Имбатское, и я договорился с ним о выезде с семьей на одной из них. Ирина к этому времени благополучно сдала свои завхозные дела, а я полностью рассчитался с колхозом, и солнечным летним утром наша илимка отчалила от крутого высокого берега Елогуя.

Прощались с нами жители фактории, бок о бок с которыми мы прожили долгих три года, очень тепло. Было высказано много добрых слов и пожеланий счастливого пути. Легкая илимка, попав в стрежень течения, ходко пошла вниз по реке. Скоро скрылся за поворотом последний домик-логово деда Колбина, промелькнула, густо заросшая кустами черной смородины и ивняком, Чунаевская речка. Остались позади постройки "моей" зверофермы, которая уже давала колхозу ощутимый доход от сдачи шкурок черно-серебристых лисиц. Впереди снова была неизвестность... Снова мы волновались и со значительной дозой тревоги думали о будущем. Иринка трусила, ожидая неприятностей от коменданта из-за отъезда из Келлога без его разрешения. В глубине души и я был не совсем спокоен, но вида не подавал.

Путешествие прошло без каких-либо приключений. Погода все время стояла отличная. Даже не помню, останавливались ли мы по пути в пустых, с заколоченными окнами, Сигово и Елогуе. Сто двадцать километров

 

до устья прошли незаметно. Вместе с нами ехал в Туруханск наш Варяжка, ставший полноправным членом семьи. В Верхне-Имбатском остановились, до прихода какого-нибудь катера из Туруханска или парохода "сверху", у Кости Дмитриева, работавшего здесь землемером. Он построил себе отличный небольшой домик и зажил семейной жизнью. Женился он на лагерном фельдшере, когда, будучи директивником, работал при лагере в Архангельской области. Галина Григорьевна приехала к мужу в Верхне-Имбатское и стала работать там в больнице. Это была очень славная, огненно-рыжая, общительная и доброжелательная женщина, примерно наших лет. Супруги очень радушно встретили нас и приютили в своем домике.

Я сразу же направился к коменданту доложить о своем прибытии. Там меня ждал приятный сюрприз.

- Вот хорошо, что приехали. Я уже собирался посылать радиограмму, - сказал комендант. - Вам предлагают в Туруханске должность прораба в конторе "Сельстрой".

Я вздохнул с облегчением, ведь за самовольный выезд с места ссылки полагалась суровая кара. В том, как реагировал на мой приезд комендант, почувствовалось веяние времени... Он тут же написал мне справку, нечто вроде путевого листа в Туруханск, и помог выехать на попутном рыбкоо-повском катере.

 

Снова Туруханск

 

Как не похож был этот наш путь в Туруханск на тот, далекий уже, этапный... Мы прибыли не в холодную осеннюю пору, а жарким сибирским летом. И у нас было много знакомых и друзей, встретивших нас замечательно. Сразу по прибытии я отправился в "Сельстрой". И тут же получил квартиру из комнаты и кухни в длинном казенном одноэтажном доме, в торце которого помещалась наша контора. За те три года, которые мы прожили в Келлоге, она превратилась, по туруханским масштабам, в солидную строительную организацию. У нее были свои автомашины "студебеккер", трактора, катер для вылова леса из Нижней Тунгуски и Енисея, пилорама, механическая мастерская и столярный цех, оборудованный несколькими деревообделочными станками. А штат ИГР, рабочих и служащих - достаточный для строительства и капитального ремонта нескольких объектов одновременно. Начальник, главный инженер, главный бухгалтер и его племянница, ведавшая кадрами, были местными сельдюками, а весь остальной контингент состоял из ссыльных. Прорабов не хватало, и поэто-

 

му я сразу же включился в работу, получив в свое ведение отдельный участок.

Фамилия начальника Сельстроя была Костылев. Он был технически не очень грамотный, зато - с партбилетом в кармане. Всем заворачивал Брюханов - главный инженер, пожилой опытный практик-строитель, тоже член партии. Дела в конторе шли успешно. У нас имелись объекты как в самом Туруханске, так и на некоторых станках, где работали бригады, подобные нашей келлогекой. Я сразу же получил довольно солидную сумму подъемных и начал работать на новом месте.

Мы снова встретились с Колей Демченко и Розой, которые жили теперь в собственном, построенном ими самими домике. Коля был мастером на все руки. Он изготовил сам и всю мебель. Ведь вскоре после нашего отъезда в Келлог у них с Розой родился сын. Узнав, что в ссылке, в Type, находится его мачеха - Мария Абрамовна, Коля подал просьбу в краевое управление КГБ о переводе Марии Абрамовны в Туруханск. Разрешение было дано, и она перебралась жить вместе с Колей.

В доме у них всегда был полнейший кавардак, что, впрочем, было вполне свойственно такой непутевой хозяйке, как Роза. Мария Абрамовна, измотанная лагерями и ссылкой, была болезненной, неулыбчивой, но произвела на нас приятное впечатление. К невестке она относилась не особенно благожелательно, безалаберность и неряшливость Розы, наверно, были ей неприятны. Однако жили они довольно дружно.

Ссыльный Туруханск бурлил, полный слухов, всевозможных разговоров и предположений о нашей общей судьбе. Все были абсолютно уверены, что в ближайшее время следует ожидать значительных перемен. То и дело приходили известия о полной реабилитации отдельных ссыльных.

Уже уехали куда-то на Украину Николай Иванович и Эсфирь Иосифовна, отправился к себе на родину встретившийся нам здесь опять, тоже амнистированный, доктор Гельмонт Петрович Аузинып. Реабилитацию первым из наших знакомых получил староста нашего вагона "повторников" в эшелоне Киров-Красноярск - полковник Самсонов - и укатил в Москву. Следом за ним туда же умчалась и Мария Абрамовна. Словом, события постепенно разворачивались, давая богатую пищу для разговоров и различных предположений.

В конце августа все ссыльные были срочно приглашены в комендатуру и нам вручили взамен позорных справок с ежедекадными отметками коменданта - годичные паспорта! Это казалось просто каким-то чудом! Хотя мы и ждали этого события и уже привыкли к мысли, что скоро вспомнят и о нас, грешных, но такого быстрого и неожиданного перехода из категории "врагов" в ряды обычных советских граждан не предвидели. Прав-

 

да, это была еще не реабилитация. Годичный паспорт обычно получали окончившие срок зеки. С таким документом нельзя было жить во многих крупных городах страны. Однако с этого дня мы были свободны и имели право взять билет на теплоход, идущий вверх по Енисею, и уехать из Туру-ханска, не спрашивая ни у кого разрешения, куда пожелаем.

Встречаясь с друзьями и знакомыми, мы поздравляли друг друга, как поздравляют с самым светлым праздником. Сколько было разговоров о том, куда ехать, где лучше можно устроиться, сколько строилось различных планов! Наши знакомые и друзья продолжали разъезжаться.

Уехал и Коля. Ему прислала вызов в Москву Мария Абрамовна. Отъезд Коли вызвал в среде ссыльных, как уезжавших, так и оставшихся на зимовку, самые разноречивые толки. Дело в том, что августовское мероприятие коснулось только "повторников", те, кто попал в ссылку непосредственно из лагерей, как Роза Фишер, паспорта не получили. Роза пока оставалась на положении ссыльной. Поэтому Коля быстро продал свой домик со всем содержимым, выхлопотал Розе перевод на жительство в Канск и, оставив ее там с сыном, умчался в Москву, к Марии Абрамовне и своей жене. Правда, он обеспечил Розу с малышом деньгами и даже помог ей, как выяснилось позже, устроиться на работу. И все же этот, похожий на бегство, отъезд произвел на знавших его не очень хорошее впечатление...

Кстати, уехать в ту осень было далеко не просто. Приближался конец навигации, и теплоходы из Дудинки шли перегруженные пассажирами. Некоторые даже не причаливали в Туруханске к пристани. Ведь весь Красноярский край был населен огромным количеством ссыльных, которые, получив паспорта, жаждали немедленно отряхнуть со своих ног прах этих "прекрасных" мест. Нам тоже хотелось уехать, но для нас это было невозможно. Чтобы рассчитаться с конторой, я должен был полностью вернуть полученные подъемные, а деньги все мы уже истратили, ведь нужно было устраиваться на новом месте. Да и куда, без средств на первое время, отправляться к зиме всей семьей?.. После зрелого размышления мы пришли к выводу, что, как ни грустно, придется остаться на зиму в Туруханске, где есть крыша над головой и работа, причем вполне сносная. А за зиму постараться скопить достаточное количество денег на выезд и, главное, найти место, куда ехать, чтобы не остаться без работы.

Осенью Ирина тоже получила работу. Во-первых, она не была больше женой ссыльного, а во-вторых, заведующей роно стала директор келлоге-кой школы - Евгения Дмитриевна Куриленко. Мы с ней довольно близко познакомились еще в Келлоге. Это была вполне культурная женщина, многим интересовавшаяся, со взглядами широкими и своеобразными. Она и тогда не видела в нас "врагов" и, конечно, с удовольствием приняла бы в

 

школу Ирину, но ей не позволили бы это сделать. Нас она не чуждалась, а, наоборот, вьфажала явно свое расположение и сочувствие. Когда после получения мною паспорта Ирина пришла в роно устраиваться на работу, Евгения Дмитриевна, не раздумывая, взяла ее преподавать в вечерней школе-десятилетке.

Занятия еще не начинались, когда из роно пришел курьер. Мы удивились, даже обеспокоились, что опять возникло какое-то препятствие и жене под каким-нибудь предлогом откажут. Горький опыт наш говорил, что всякое может случиться... Однако вернулась из роно Иринка, очень довольная неожиданным предложением. Оказалось, из крайоно приехала комиссия проверять работу школы, и жене (по предложению Куриленко) доверили не только принимать экзамены, но и инспектировать биологов и химиков десятилетки! Вот как повернулось дело! То близко к школе не подпускали, а тут... такое ответственное поручение!

Вся работа была проведена Ириной на таком уровне, что краевое начальство, уезжая, порекомендовало Евгении Дмитриевне взять ее на вакантное место инспектора Туруханского роно. Мою половину уговаривали, предлагали заключить договор, чтобы иметь возможность получить северную надбавку к зарплате. Она согласилась с единственным условием, чтобы весной безоговорочно отпустили по собственному желанию. На этом и порешили.

Мы теперь оба имели заработок, вполне достаточный для прожития, но явно недостаточный для накопления средств на выезд весной "на материк".

Нужно было изыскать способ заработать дополнительно к зарплате сумму достаточную, чтобы с открытием следующей навигации на Енисее иметь возможность уехать отсюда. И такой случай вскоре представился.

Однажды к нам явился человек довольно странной внешности. Одет он был в выгоревшую, защитного цвета куртку, такие же брюки с нашитыми на них леями, на голове - лагерного образца картуз. В руках - порыжелый, затрепанный портфель, чем-то туго набитый. Седые, коротко стриженные волосы, роговые очки. Хотя он и бодрился, сутулая спина и шаркающая походка выдавали возраст - ему было под шестьдесят.

- Инженер Могильный, Николай Никитич, - отрекомендовался он, здороваясь.

И стало ясно, что перед нами - типичный старый интеллигент. Не имея средств выехать, он, как и мы, оставался зимовать в Туруханске. Я уже кое-что слышал о нем от общих знакомых. Говорили, что он чудаковат, но знающий инженер-путеец и наш земляк - ленинградец. Что приютила его в своем домишке довольно молодая еще вдова, безалаберная, непуте-

 

вая, имеющая дочку - школьницу лет 12. Когда мы познакомились, Николай Никитич предложил мне стать компаньоном в весьма заманчивом предприятии, сулившем возможность заработать столь необходимые нам средства.

Дело в том, что в Туруханске не было организации, составлявшей строительные сметы на капитальный ремонт зданий, которые требовал банк для финансирования работ на следующий, 1955 год. Стройконтора была перегружена составлением документации на свои, уже запланированные, объекты и не бралась за составление смет для поселковых организаций. Нужно отдать справедливость, в этом случае Николай Никитич проявил большую практическую смекалку, причем весьма своевременно. Заручившись моим согласием, он со своим стареньким портфелем обошел все организации и заключил со всеми нуждавшимися в документации договоры на составление смет, из расчета оплаты исполнителю полутора процентов от сметной стоимости работ. Наш новый знакомый прекрасно понимал, что один с такой задачей справиться не сможет. Я, располагая достаточными навыками и знаниями, имел возможность пользоваться по вечерам, в свободное от работы время, всеми справочниками и расценками на строительные и ремонтные работы, арифмометром и счетами, имевшимися в конторе. У него не было ничего, и задуманное предприятие было невыполнимо.

Естественно, я принял его предложение, и работа закипела. Имея массу свободного времени днем, он мотался по тем объектам, которые мы взялись осмечивать, и готовил дефектные ведомости. А вечером мы допоздна засиживались у нас на кухне. Трещал арифмометр, щелкали счеты, и из наших рук выходили полноценные увесистые сметы, составленные по всем правилам. В конце каждой из них была строчка, включающая сумму: "1, 5% за составление сметы". И суммы эти были весьма внушительные! Надо сказать, что инженер Могильный - путеец по профессии - в строительных делах был профаном и не знал многих тонкостей в применении расценок и в работе со справочниками. Однако дело шло довольно успешно. Мы хотя и спорили, а иногда и ругались, но сметы наши банк почти всегда принимал безоговорочно. Таким образом, задолго до весны мы с ним стали обладателями финансов, вполне достаточных для благополучного исхода из ссылки!..

Для завершения рассказа об инженере Могильном остается описать еще одно наше коллективное мероприятие - заготовку на зиму дров. Осенью Николай Никитич несколько раз заговаривал о том, что не знает, как быть и что предпринять в этом направлении. Посоветовавшись с женой, мы предложили ему кооперироваться с нами и провести лесозаготовки вместе, пригласив участвовать и его хозяйку. И в один из погожих осенних

 

дней, заручившись заранее лесорубочным билетом, вооружившись взятыми мною в нашей стройконторе поперечной пилой и топорами, мы отправились целой "бригадой" в туруханский лес. Взяли с собой Славку и дочку хозяйки, запаслись едой (было воскресенье) и, найдя подходящее место, принялись за работу.

Вскоре стало ясно, что наш Могильный - работник никудышный: ни пилой, ни топором он работать не умел. Кончилось тем, что я валил березы, Ирина с хозяйкой кряжевали дрова на трехметровые концы, а Никитич с грехом пополам, спотыкаясь и падая, стаскивал их в кучи. Ребята собирали и окучивали сучья. Силенок у нашего горе-лесоруба было мало. Я пробовал было приспособить его носить кряжи вдвоем, но от этого тоже пришлось отказаться после того, как он чуть не вывихнул мне плечо, бросив свой конец на кучу дров, не дожидаясь команды (тонкий, конечно - комля он поднять не мог). Бедняга ужасно суетился, пытаясь принести хоть какую-нибудь пользу, и мне пришлось послать его помогать ребятам собирать сучья. Как бы то ни было, мы заготовили довольно много дров, примерно на две автомашины, и, усталые до чертиков, вернулись затемно домой.

Недели через две, когда наступили холода и в лесу хорошо подмерзло, я взял в конторе "студебеккер" и мы вдвоем с Никитичем отправились за дровами. Грузить дрова он тоже не смог, и мы проделали всю эту работу с шофером, благо это был свой - ссыльный. Поехали мы после работы и. когда окончили грузить, обнаружили что наш Могильный куда-то исчез. Темнело. Мы кричали, звали его - безрезультатно. Что делать? Ведь он мог пропасть ни за грош. Ночью, не зная куда идти, ни черта не видя без очков, которые он потерял в лесу... Тронулись потихоньку, беспрерывно сигналя. Довольно много проехав, неожиданно в свете фар увидели его нелепую фигуру в потрепанном полушубке и лагерном треухе. Оказывается, обиженный на нас, он, отойдя совсем немного в сторону, заблудился. Бродил кругом, слышал наши крики, звук мотора, но выйти на нас не мог. Брел куца глаза глядят. Злясь на этого интеллигентного недотепу, я решил его проучить немного и скомандовал лезть в кузов. Морозец был уже порядочный, и мой Никитич, распластанный на бревнах, хотя и в полушубке, здорово промерз. При выезде из леса нас остановил объездчик. Лесорубочный билет находился за пазухой у Могильного, и он долго не мог вытащить его негнущимися пальцами. Пожалев старого черта, я на остальную дорогу запихнул его в кабину. Подъехав к его домишку, мы погнали старика греться, а сами вдвоем с шофером сгрузили все дрова и уехали. К счастью, больше в лес ехать не пришлось. Нам привезли огромные тракторные сани отличных дров от роно, которых хватило на всю зиму.

 

А она подобралась, как всегда здесь, морозная и долгая. Надо сказать, что жилось нам не слишком легко, несмотря на более приличные материальные условия. Во-первых, у Ируськи работа оказалась очень хлопотной и трудной. Чтобы понять, что значит должность инспектора роно в Туруханском районе, нужно представить себе масштабы этого дальнего угла Красноярского края. В школы на далеких станках ей приходилось летать на "кукурузниках", а она не переносила полетов даже в отличную летную погоду. Не легче были и поездки на лошадях или на оленях в трескучие морозы по Енисею в "ближние" (60-80 км от Туруханска) станки. Она возвращалась промороженная насквозь, хотя и ездила в огромном тулупе. Мы со Славкой на время ее командировок "на хозяйстве", состоявшем из Варяга и кота Васьки, оставались одни. Правда, в основном хозяйничал в доме Славка., 0н ходил в школу во вторую смену, поэтому привык к самостоятельности и помогал отлично: готовил обед, убирал квартиру, управлялся с Варягом. Даже когда мать не бывала в отъезде, к нашему приходу на обед обычно все было приготовлено. У меня работа была тоже не очень приятная. Все время почти на морозе, беготня по объектам в разных концах Туруханска, руготня с рабочими, которые были отнюдь не стахановцами, а с повадками зеков, старавшихся как-то надуть, что-то не сделать или сделать кое-как. Кстати, одним из моих объектов был домик, в котором отбывал ссылку Спандарян, а другой - в котором жил Свердлов. Мы реставрировали эти "полярники мрачного прошлого" - заменяли подгнившие венцы, полы, стропила и кровли. Дома царских ссыльных сохраняли для потомков сталинские ссыльные!..

Несмотря на все старания сталинских опричников заставить нас потерять человеческий облик - ограничениями, запретами на профессии (как называют это теперь) и другими унизительными методами, мы продолжали жить, добросовестно работать и, приживаясь на любой почве, приспосабливаясь, вопреки всем нажимам и явной несправедливости, оставались теми, кем были. Правда, кое-кто не выдерживал - опускался, подличал, шел в стукачи, а то и кончал самоубийством, как тот юрист... Но таких были единицы. Подавляющее большинство ссыльных сохранили не только силу духа, но и оптимизм, несмотря на все передряги и несчастья, доставшиеся на их долю. Мы много читали, интересовались жизнью своей страны и всей нашей планеты, ходили в кино, слушали по радио музыку, спектакли, обсуждали всевозможные проблемы. А теперь особенно жадно ловили любую информацию об изменениях в общественной жизни и жили надеждами на желанные перемены в нашей судьбе...

У нас завязалось много новых знакомств с товарищами по несчастью. Среди оставшихся зимовать, как и мы, в Туруханске были две женщины, о

 

которых я не могу не упомянуть. Одна из них работала у нас в конторе секретарем начальника и делопроизводителем. Это была седовласая, весьма представительная и довольно приятная дама - Ада Александровна Шкодина. С ней первой у нас и завязалось знакомство. Она жила вдвоем с совладелицей крохотного домика, прилепившегося задней стеной к обрыву под берегом Енисея и окруженного миниатюрным садиком. В нем, единственном здесь, почти у Полярного круга, на удивление всему Туруханску, пышно цвели мальвы, ноготки, бархатцы и анютины глазки. Сожительницей и подругой Ады Александровны была отбывавшая вместе с ней срок в лагере Ариадна Сергеевна Эфрон - дочь поэтессы Марины Цветаевой, работавшая в туруханском Доме культуры художником.

Внешне Ариадна Сергеевна была некрасива и несколько угловата, но стоило ей разговориться - все преображалось. Начитанная, остроумная, живая, она так и искрилась внутренним светом. Мы с женой часто бывали в уютном домике под берегом. Ариадна Сергеевна любила стихи, знала много наизусть. Как-то она дала мне прочесть целую рукописную тетрадку стихов Бориса Пастернака, подаренную ей поэтом. Они были хорошо знакомы. С детских лет ее знал и Илья Эренбург. В широко известной его книге "Люди, годы, жизнь" есть одно место, где он рассказывает, как в 20-е годы, вернувшись из Парижа, был у Марины Цветаевой. В комнату вошла бледненькая хрупкая девочка лет пяти и неожиданно, с трагическим выражением лица, стала читать наизусть стихи Блока. Это и была Аля -Ариадна Сергеевна. От нее я узнал о трагической судьбе Марины Цветаевой, у которой отняли мужа и детей. Влачившая жалкое, одинокое существование в военные годы в Елабуге, она не выдержала и сдалась - повесилась.

В ту зиму Борис Пастернак и Илья Эренбург прислали Ариадне Сергеевне денег на поездку в Москву, чтобы она смогла сама хлопотать о реабилитации. Взяв в Доме культуры отпуск, Ариадна Сергеевна улетела в столицу. С нетерпением ждали мы ее возвращения и по приезде услышали много интересного. О том, как жила она на даче Пастернака и как приезжал туда его друг - Борис Ливанов. Всех их пригласил к себе (тоже на дачу) недавно побывавший в Болгарии В.Иванов. У него, за столом со всякими диковинками - заграничными винами и яствами, изрядно подвыпивший Ливанов неожиданно поднялся и, покачиваясь, провозгласил тост за "одну из многих страдалиц с далекого Севера, сидящую среди нас, которые еще мучаются там из-за таких подлецов, как вот этот, против меня!" При этом он грозно протянул руку и перстом указал на бывшего среди гостей Капицу. Скандал кое-как уцалось замять и увезти сопротивлявшегося и обличавшего доносчиков Ливанова...

 

В Комитете госбезопасности Ариадне Сергеевне сказали, что разбирается такое огромное количество дел, что реабилитации, вероятно, придется ждать не меньше года. А пока что надо удовлетворяться получением паспорта, иными словами, отменой ссылки.

Еще осенью, очевидно на смену уехавшим, когда мы, получив паспорта, перестали быть ссыльными, "сверху" пришел этап. Это была порядочная партия только что освободившихся "контриков" из набора военного времени. Народ был разный: служившие у немцев жители из оккупированных западных областей, кое-какие бывшие "классово-чуждые", были вернувшиеся с немцами в начале войны и не успевшие удрать с ними же обратно эмигранты, бендеровцы или просто подозреваемые в связях с ними. Трудно было разобраться - кто из этих людей попал в лагеря ни за что, а кто действительно в чем-то провинился перед советской властью. Несомненно одно - крупных злодеев и предателей среди них не было. Однако все они получили бессрочную ссылку. Привезли их в Туруханск, чтобы заполнить брешь в работягах. В это время секретарем райкома была недавно приехавшая, видимо умная, женщина, некто Витковская, которая, отвечая на сыпавшиеся жалобы хозяйственников о нехватке рабочих рук, сказала:

- Сами вы виноваты, товарищи. Если бы относились к ссыльным по-человечески, то многие остались бы работать здесь, а теперь пожинайте плоды своего отношения к людям.

Большинство из прибывших направили к нам в стройконтору. На должность десятника пилорамы был принят высокого роста, пожилой, весьма благообразного вида, интеллигентный человек, выделявшийся из общей массы необычайной вежливостью, даже, можно сказать, галантной обходительностью. Фамилия его была Макаревич. До революции он жил в Киеве, был штабс-капитаном царской армии. Удрал вместе с женой в 1920 году в Польшу, жил там, работал до этой войны, а когда немцы взяли Киев, решил вернуться на родину. Родственников не нашел, но пристроился где-то работать у оккупантов. К моменту отступления немцев у него тяжело заболела жена, и он не смог вернуться обратно в Польшу, хотя прекрасно понимал, чем грозил ему приход наших в столицу Украины. Так оно и оказалось, его сразу же посадили и отправили в лагерь, хотя ничего предосудительного он не совершил. Пока сидел - жена скончалась, и в Туруханске он оказался один как перст. За высокий рост Петра Алексеевича Макаревича у нас в шутку называли Петром Великим.

По работе мне часто пришлось сталкиваться с этим человеком. Поразительной была его полная неприспособленность к условиям нашей жизни. Какая-то незащищенность от всех сложностей нашего бытия. На родине ему стало чуждо очень многое после длительной жизни за границей.

 

Даже годы, проведенные в лагере, не смогли "воспитать" этого старого русского интеллигента. Частенько он попадал впросак в совершенно, на наш взгляд, естественных ситуациях. Одиночество в условиях Туруханской ссылки - страшная штука. Как-то я пригласил его к нам, и Петр Великий зачастил на огонек, отогреваясь душой в семейной обстановке, в беседах, которые велись за чаем, обычно в обществе Могильного. Он много и интересно рассказывал о жизни в Польше. Ругал себя за то, что не сумел побороть ностальгию и, вопреки возражениям жены, бросил налаженную спокойную жизнь за рубежом, перебрался в родной Киев и в результате потерял жену, отсидел, не чувствуя за собой никакой вины, в лагерях, а в довершение всего оказался ссыльным.

Подходила к концу наша последняя зима в Сибири. Еще в Келлоге, переписываясь с сестрой Ниной, я познакомился (по письмам) с ее мужем, Исидором Яковлевичем Серебрянским. Он работал в Пензе агентом госстраха, и у него были клиенты во многих учреждениях, в частности, в Управлении дорожного строительства магистрали Куйбышев-Москва. Поэтому мы попросили его узнать, нельзя ли там где-нибудь устроиться. И Серебрянский написал, что заручился согласием принять меня прорабом одного из дорожных эксплуатационных участков (ДЭУ) магистрали Куйбышев-Москва, а Ирине найти работу будет просто.

Прошел грандиозно-подавляющий ледоход на Нижней Тунгуске, полностью очистился ото льда Енисей, и наступили, так похожие на наши ленинградские, белые ночи. Началась долгожданная навигация, а с нею и волнения, связанные с трудностью выезда. Снова вверх по Енисею пошли перегруженные теплоходы. Мы оба уволились с работы, Славка закончил учебный год в школе. Все наши пожитки были упакованы, и все что можно сдано в багаж. Наш домик стоял над самой пристанью, и мы с натянутыми до предела нервами встречали каждый появлявшийся снизу теплоход. Один за другим они проходили мимо, не взяв никого. На маленькой пристани Туруханска скапливались остававшиеся зимовать семьи ссыльных.

Наконец нам повезло. Сверху пришла большая груженая самоходка, сдавшая весь свой груз в Туруханске. Начальнику пристани, очевидно, надоело скопление пассажиров, которых он никак не мог отправить в Красноярск, и он запросил разрешения у пароходства посадить всех в порожнюю самоходку. Разрешение было получено, но он поставил условие, чтобы мы сами погрузили весь свой багаж. Встречено это было всеми восторженно. Самоходка пришвартовалась к пристани, и молниеносно весь наш багаж оказался в чистых просторных трюмах, где и нам всем предстояло плыть до Красноярска. Один трюм был предоставлен семейным, другой - одиночным пассажирам.

 

Самоходка плавно отошла от пристани и быстро набирала скорость. Не берусь описать чувства, переполнявшие нас, когда стали уходить за корму и постепенно уменьшаться захудалые, унылые постройки и весь мрачный высокий берег Туруханска. Я стоял на корме, держа на поводке нашего Варяяжу. Вот промелькнул глубокий овраг, наполненный, несмотря на начало июля, нерастаявшим снегом, Славкина первая школа за ним, белая каменная церковь, использовавшаяся как склад, откуда я возил когда-то товары по магазинам. С каким глубоким наслаждением я смачно, от всей души, плюнул в воду Енисея, простившись таким способом навсегда с "историческими", исконно ссыльными местами!...

В трюме было свободно, хоть танцуй. Семьи расположились по углам, по стенкам, соорудив занавески из одеял. Посредине бегали и играли ребятишки. Многие их них впервые попадут "на материк". Наш Варяг, для которого я взял у ветврача специальный документ, разрешавший его вывоз отсюда, ехал по собачьему билету. Место его было на палубе, на носу самоходки, где меньше ощущалась вибрация дизелей. Пес с трудом привыкал к тряске железной палубы и имел жалкий вид - дрожал и тяжело дышал, высунув язык.

Команда "Абхазии" отнеслась к неожиданным пассажирам вполне благожелательно. Нам было разрешено даже поочередно пользоваться камбузом - варить пищу. Останавливались там, где приходило в голову капитану. и мы бегали в магазины, чтобы пополнить запасы провизии. Иногда к нам подплывали рыбаки на лодках и предлагали замечательную енисейскую стерлядь, пелядок и другую рыбу. "Абхазия" стопорила двигатели, и начинался торг... Всю дорогу погода стояла отличная.

На прощание Сибирь подарила нам незабываемые впечатления, словно для того. чтобы показать себя во всей первозданной красоте и оставить в памяти не одни только тягостные воспоминания о пребывании на этой земле. Одна за другой открывались перед нами величественные картины проплывавших мимо грандиозных, красочных берегов Енисея. Высоченные, скалистые, покрытые вековой тайгой, они производили неизгладимое впечатление. Острова, бурлящие пороги, широкие плесы и устья вливавшихся в Енисей рек - все было прекрасно! Шесть суток плаванья запомнились на всю жизнь. Позади осталась Стрелка - место впадения Ангары, старинный каменный городок Енисейск. Уже побежал по пологому берегу знаменитый Енисейский тракт со сновавшими по нему автомашинами. И наконец, ранним солнечньм летним утром, мы подошли к пристани Красноярска, от которой почти пять лет тому назад, хмурым сентябрьским утром, отчалили на "Марии Ульяновой" в ссылку "на вечное поселение" на Север, в Туруханск...

 

Ожидание реабилитации

 

Пыльный и шумный Красноярск не оставил воспоминаний, да и пробыли мы в нем буквально часы - ровно столько, сколько было необходимо для перевозки багажа на железнодорожный вокзал, на покупку билетов и ожидание поезда. Единственно, что невольно привлекло наше внимание, это расклеенные повсюду большие афиши, объявлявшие о концертах драматического тенора Н.К. Печковского. Вот где довелось встретить эту хорошо знакомую фамилию нашего популярного до войны певца Кировского театра! Печковский был кумиром женщин, и овации они устраивали ему невероятные, вопили как оглашенные и забрасывали массой цветов... И вот - афиши на Красноярских улицах: Печковский!..

Я знал, что он сидел в лагере. Рассказывали, что его арестовали после войны за то, что застрял в Прибыткове (там у него была дача) у больной матери, и когда туда пришли немцы, пел для них во время оккупации. Ну а в лагере продолжал петь для начальства и вохровцев. Спутался якобы с женой какого-то майора, был им пойман и майору же набил морду. Передавали его хвастливую фразу, брошенную "куму" (следователю 3-го отдела): "Майоров таких у вас много, а Печковский - один!.." За это скандальное дело опальный актер был этапирован в Тайшетлаг. И вот теперь, освободившись, ехал домой и, вероятно, решил подзаработать... За окном поезда снова, только в обратном направлении, разворачивались день за днем перед нами неоглядные просторы нашей страны. Однако родной Ленинград все еще оставался желанной, но недоступной пока мечтой. Впереди была Пенза. Через несколько суток пути в плацкартном вагоне мы прибыли туда и сразу же с вокзала отправились к Серебрянскому, который снимал комнату в небольшом домике на окраине города, в семье рабочего часового завода. Исидор Яковлевич встретил нас очень радушно. Лысый, довольно толстый, с типично еврейской внешностью, обладавший ценным качеством - чем-то сразу располагать к себе людей, он был к тому же интересным собеседником и сразу завоевал наши симпатии.

Пенза оказалась типичным городом среднерусской полосы и Поволжья, застроенным в центре каменными, городского типа, старинными домами, от которого далеко во все стороны разбегались провинциальные улицы с деревянными домиками, садами и огородами. Городом с маленькими трамвайчиками, троллейбусами и автобусами, живущим одновременно и шумной городской, и спокойной деревенской жизнью. В Пензе много зелени, и она по-своему красива. Есть тут и крупные заводы. На другой же день я пошел с Исидором Яковлевичем в Управление строительством автомобильной магистрали Москва-Куйбышев и здесь воочию смог убедиться в могуществе блата нашего покровителя. Он тут всех знал, со всеми при-

 

ветливо раскланивался, с дамами шутил, мимоходом выполняя свои обязанности страхового агента. Исидор Яковлевич привел меня в кабинет начальника Управления - грузного, невысокого роста человека, в защитного цвета френче, которого звали Николаем Александровичем, и представил в самых лестных выражениях. Очень коротко побеседовав, начальник отправил меня в отдел кадров для оформления на должность прораба одного из ДЭУ (на мое усмотрение). Дело в том, что район нашего жительства можно было определить лишь после того, как Ируська побывает в облоно.

Все решилось в один из ближайших дней. Ей предложили (посмотрев трудкнижку и побеседовав) место инспектора роно, причем как раз в районе, где было вакантное место прораба ДЭУ для меня... Сердечно поблагодарив Исидора Яковлевича и распростившись с ним, мы поспешили, закончив все формальности по оформлению, на новое место работы и жительства - в районный городок Нижний Ломов. Это был очень живописный зеленый городишко, расположенный неподалеку от реки Суры (на конце тупиковой железнодорожной ветки длиной около 30 км, которая начиналась у станции Пачелма на железной дороге Москва-Саратов). Он нам сразу же понравился - тихий, провинциальный и уютный. Казенного жилья ни в ДЭУ, ни в роно нам предоставить не смогли, пришлось искать квартиру у частников, но это оказалось делом несложным.

Мы поселились в половине домика, состоящей из одной комнаты без кухни, но с отдельным выходом и даже частью дворика, на тихой, почти не проезжей улочке. Ее называли "Воняйкой", потому что середину улицы занимала не то канава, не то ручей, пересыхавший в летнее время. Вдоль узкой грунтовой дороги стояли толстые ветлы, а палисадники у домов были густо засажены сиренью, шиповником и цветами. Это было не очень удобное, но на первый случай вполне пригодное пристанище.

Мы оба довольно быстро включились в работу. Я принял свой участок - прорабство на магистрали Москва-Куйбышев. Он был в 25 километрах от Нижнего Ломова, за селом Кувак-Никольское. Жить пришлось в огромной поставленной у шоссе палатке и только по субботам приезжать на воскресенье домой. В распоряжении у меня были: бульдозер, автогрейдер и моторные катки для укатки щебеночного основания. Кроме этого, базировавшаяся в Нижнем Ломове автоколонна обслуживала прорабство несколькими бортовыми автомашинами, которые подвозили из расположенного неподалеку от трассы карьера песок. Грузил его мой экскаватор, а разгружала бригада девчат- сезонниц, живших в ближайшей деревушке. Они же разгружали и подвозимый на трассу щебень. Механизаторы и обслуживавший механизмы заправщик жили со мной в палатке. Работа подвигалась довольно медленно, однако хлопот было много. Изредка меня посещало начальство. Кроме начальника ДЭУ - краснорожего, горластого хохла по

 

фамилии Приходько, бывал и начальник Управления, а иногда приезжал из Москвы на своей "Волге" главный инженер Главного управления шоссейных дорог Николай Иванович Иголкин. Это был толстый пожилой мужчина. Очень культурный, предельно вежливый человек, известный дорожник, имевший свои печатные труды - учебники дорожного дела. Моей работой начальство оставалось довольно.

Ирина на работе тоже прижилась быстро. Она то и дело разъезжала на автобусах и попутных машинах по школам района, проверяла готовность к учебному году. Вскоре к нам приехала погостить из Ленинграда Прасковья Николаевна. А затем прикатила и моя сестра Нинка. Это была наша первая встреча с начала 1938 года! Мы не виделись больше 17 лет!..

Кончилось лето. Славка стал бегать в школу. Я мок в своей палатке во время частых затяжных дождей. А Ируська все разъезжала по деревням -инспектировала школы. Глубокой осенью началась отчетно-перевыборная кампания профсоюзных организаций. В ДЭУ вывесили объявление о дне перевыборов местного комитета. Происходило это мероприятие в обычный рабочий день. В городок собирали весь персонал дистанций, растянувшихся в обе стороны от него по нашей главной магистрали. Приехал со своими механизаторами из палатки на шоссе и я. Наш коллектив почтил своим присутствием на собрании сам начальник Управления. Я совершенно ничего не подозревал и был до крайности удивлен, когда при выдвижении кандидатур выступивший Приходько назвал мою фамилию и при всеобщем одобрении я был внесен в список для тайного голосования. Прошлого своего не скрывал и решил, что произошла какая-то ошибка. Зайдя в кабинет начальника, где, кроме него и главного инженера, находился и начальник Управления, я заявил, что хочу дать самоотвод, напомнив о недавнем пребывании в лагерях и ссылке. И вот что услышал:

- Мы прекрасно осведомлены о Вашем прошлом. Теперь это не имеет никакого значения. Мы судим о Вас по работе. Вы зарекомендовали себя как знающий, добросовестный специалист. Коллектив доверяет Вам, и Вы должны оправдать доверие товарищей по работе...

Вот как изменилась обстановка! Вчерашнего врага народа, бывшего заключенного выдвигают на общественную работу! Но еще удивительнее было то, что после собрания, когда вновь избранный состав месткома распределял обязанности, большинством голосов я был избран председателем! Так, не проработав и полгода, стал я в ДЭУ профсоюзным "начальством". Вскоре мне довелось побывать представителем на профсоюзной конференции и в Пензе.

Зима завалила и наш городок, и всю магистраль такими глубокими снегами, что прекратилось всякое движение. Из сугробов вдоль шоссе торчали только верхушки телеграфных столбов. Работала мощная техника: амери-

 

канские шнекороторные снегоочистители, тракторные треугольники, бульдозеры. Установка щитов помогала мало. Только откроем проезд по шоссе - новые метели и снегопады все сводят на нет. Постоянная тяжелая и упорная снегоборьба велась за каждый километр дороги, которая шла через многочисленные холмы в глубокой снежной траншее. Бывало, целые недели городок оставался отрезанным от внешнего мира. От дистанции к дистанции частенько можно было добираться только лошадьми на розвальнях. Нелегко было и Ируське попадать в инспектируемые ею школы в окрестных деревнях. Хорошо еще, что мы были привычны к жизни в северных условиях. Морозы здесь тоже были солидные, но, конечно, не шли в сравнение с калеными сибирскими, и мы переносили нижнеломовскую зиму довольно сносно. А Славка, раскатывая в санках на Варяге, удивлял местных жителей. Приход Нового 1956 года, первого года великой оттепели, наступившего для всей страны с приходом к власти Н.С.Хрущева, мы отметили обязательной елкой. Как точно и удивительно емко назвал этот период нашей истории Илья Эренбург!

Повесть с этим названием появилась в журнале "Знамя" несколько позже того времени, которое я сейчас описываю. Я прочел ее, уже живя в Ленинграде. Она вся пронизана ощущением ожидания, раскрепощенности духа, радостным сознанием легкости после долгого мрачного периода всеобщего страха, беспросветности и бесправия, ряженого в фальшивые одежды демократии.

Еще в Туруханске я принялся писать заявления в высокие инстанции с просьбой пересмотреть "липовое" дело 1938 года, отнявшее у меня почти восемнадцать лет жизни. Два из них остались без ответа. Третье я отправил в Москву из Нижнего Ломова. Прошел породивший много слухов, разговоров и реальных перемен XX съезд партии. Наступил бурный своим весенним таянием март. И вот однажды, ярким солнечным днем, меня вызвали повесткой в районный Комитет госбезопасности. Впервые я шел туда без чувства страха. Я знал, что мне не понадобится узелок со сменой белья, мылом, зубной щеткой и полотенцем. Я ждал этого вызова. И все же волновался, предчувствуя ожидающие меня перемены. Какой-то чекистский чин, вызвавший меня в кабинет (там находились еще какие-то два "эмгебешника" в форме), уточнив фамилию, имя и отчество, спросил:

- Вы писали заявление в Военную Коллегию?

Я ответил утвердительно.

- Вам пришла полная реабилитация. Получите справку и распишитесь...

Я держал в руках небольшую бумажку на бланке со штампом Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР, которая гласила:

"Справка

Дело по обвинению Люба Юрия Борисовича пересмотрено Военной

 

Коллегией Верховного суда СССР 24 марта 1956 года. Приговор Военного Трибунала Ленинградского военного округа от 16 сентября 1938 года и определение Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 23 октября 1938 года в отношении Люба Ю.Б. отменены и дело о нем производством прекращено за отсутствием состава преступления.

Старший инспектор Военной Коллегии Верховного Суда СССР Подполковник юстиции Полюцкий".

Я медленно прочел документ. Эта была полная реабилитация! Эмгебешник сказал:

- Вам нужно получить в милиции постоянный паспорт...

 

Документ 16

"УТВЕРЖДАЮ"

<...>.ГЛАВНОГО ВОЕННОГО ПРОКУРОРА

ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ

Б. ВИКТОРОВ

"11" февраля 1956 г. В ВОЕННУЮ КОЛЛЕГИЮ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

(в порядке ст. 378 УПК РСФСР)

По делу БАТИЙ Ю.Ю. и др.

1 февраля 1956 года

гор. Москва

Военный прокурор 10 отдела Главной военной прокуратуры подполковник Чуркин, рассмотрев жалобы БАТИЙ, ЛЮБА, ВАРГАНОВА, КОРАБЛЕВА и ИВАНОВА, материалы дополнительной проверки и архивно-следственное дело по обвинению

<...>

ЛЮБА Юрия Борисовича, 1914 года рождения, уроженца г.Ленинграда, русского, кандидата в члены ВЛКСМ с 1935 года, ранее не судимого, бывш. студента Ленинградского автодорожного института;

<...>

осужденных 16 сентября 1938 года военным трибуналом Ленинградского военного округа по ст.ст. 17-58-8, 58-10 ч.1 и 58,-11 УК РСФСР по совокупности совершенных преступлений БАТИЙ и ЛЮБА каждый к 10 годам ИТЛ, с поражением в правах на 5 лет и конфискацией имущества;

УСТАНОВИЛ:

БАТИЙ и ЛЮБА признаны виновными в том, что, будучи враждебно настроенными против Коммунистической Партии и Советского правительства, создали антисоветскую контрреволюционную молодежную группу, в которую вошли СИВКОВ, ИВАНОВ, ВАРГАНОВ и КОРАБЛЕВ. Все они в процессе своей практической деятельности проводили среди студентов ленинградских высших учебных заведений антисоветскую

 

агитацию: распространяли контрреволюционные клеветнические сведения о Коммунистической партии и Советском правительстве, являлись сторонниками террористических актов в отношении руководителей Партии и Правительства, пытались культивировать среди студентов ненависть к Советскому правительству и руководителям КПСС, ставили своей задачей свержение советской власти и восстановление капитализма в СССР.

Определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 23 октября 1938 года приговор оставлен в силе. (л.д.205).

Осужденные ВАРГАНОВ, КОРАБЛЕВ, ИВАНОВ и ЛЮБА, а также их родственники в 1939-1940 гг. неоднократно подавали жалобы с ходатайством о пересмотре дела. В своих жалобах осужденные отрицали свою вину и указывали, что никакого преступления не совершали и обвинение их в контрреволюционной деятельности основано на материалах, сфальсифицированных ЛОБАНОВЫМ, который, применяя незаконные методы следствия, принуждал их подписывать заранее заготовленные протоколы допросов с вымышленными показаниями, (л.д.246-270).

Из материалов дела усматривается, что обвинение БАТИЙ, ЛЮБА, ИВАНОВА, СИВКОВА, ВАРГАНОВА и КОРАБЛЕВА основано лишь на их личных показаниях, данных на предварительном следствии, от которых они в суде отказались и заявили, что таковые на предварительном следствии они дали по принуждению следователя. БАТИЙ и другие в суде не признали себя виновными в пред» явленном им обвинении, (л.д. 196).

Суд не реагировал на эти заявления подсудимых и несмотря на отсутствие в материалах дела других доказательств, вынес в отношении них обвинительный приговор.

Из материалов дела видно, что одним из активных участников контрреволюционной группы, в которую якобы входили БАТИЙ, ЛЮБА и другие, являлся ИВАНОВ Олег, на квартире которого проводились нелегальные сборища. Однако он не был привлечен к ответственности и постановлением следователя ЛОБАНОВА материалы на ИВАНОВА были выделены в отдельное производство по мотивам неизвестности его местопребывания (л.д. 177). Проверкой установлено, что ИВАНОВ Олег в 1938 году своего местожительства не изменял, материалы в отношении него в отдельное производство не выделялись (л.д.306).

Допрошенный в процессе проверки дела ИВАНОВ Олег показал, что к контрреволюционной организации он никогда не принадлежал, в квартире, где он жил, нелегальных сборищ не было (л.д.296-300). Это же подтвердила и его мать - ИВАНОВА А. А. (л.д.301-303).

<...>

Что касается показаний ИВАНОВА О. о том, что БАТИЙ допускал антисоветские высказывания, то они вызывают сомнение в правдивости.

Таким образом, установлено, что приговор по настоящему делу основан на подложных, сфальсифицированных следователем ЛОБАНОВЫМ показаниях БАТИЙ, ЛЮБА, СИВКОВА и КОРАБЛЕВА.

<...>

 

Наконец-то! Понадобилось 18 долгих и мучительных лет, чтобы у меня в руках появилась бумажка с печатью, удостоверяющая "отсутствие соста-

 

ва преступления", за которое меня выдернули из жизни и лишили права называться гражданином своей страны. Мне еще невероятно повезло: сохранилась семья и сам я выжил! А как же те сотни тысяч погибших в лагерях, расстрелянных, чьи косточки лежат за бесчисленными зонами по окраинам земли нашей? О них будет сообщаться уцелевшим родственникам стандартной бумажкой, в которой стереотипной фразой "реабилитирован посмертно" будет восстановлено честное имя исчезнувших в те черные годы. А мне эта справка разве вернет украденную молодость, лучшие годы жизни, надежды на будущее и радость бытия? Конечно, я еще не старый, 42 года - это зрелость.

Черные мысли и горечь сожаления о потерянных годах не долго владели мною. По натуре я - оптимист: Вероятно, иначе не дожил бы до знаменательного дня полной-реабилитации!..

Пас1Горгннй"стол милиции, очевидно, предупрежденный органами КГБ, без всяких проволочек выдал мне новенький трехгодичный паспорт. Последнее отличие от добропорядочных граждан было ликвидировано... Примерно в это же время мне еще раз довелось побывать в КГБ для получения печального известия - из Гулага пришел ответ на мой запрос об отце. Мне зачитали под расписку, что он скончался в 1943 году на Колыме от диабета. Если после того, как в 1951 году Нине ответили, что отец находится где-то (места не сообщили) в ссылке без права переписки, была какая-то надежда на встречу, то теперь мы знали, что этому состояться не суждено... Уже значительно позже я узнал, что полученная формулировка была беззастенчивой ложью. Оказывается, так сообщали родственникам о тех, кто был без суда расстрелян в лагере. Вернее всего, что и отец погиб на Колыме от такого "диабета"...

И еще одно важное событие произошло в то время, когда мы жили в Нижнем Ломове, - XX съезд партии. Все события, совершавшиеся до съезда, логически привели наших партийных руководителей к необходимости внести, наконец, ясность во все происходившее в стране. Многочисленные перемещения в верхах как будто бы закончились. Были громогласно преданы анафеме и расстреляны неограниченный властитель "государства в государстве" - сталинский Малюга Скуратов - Берия и его ближайшие подручные. Стало заметно легче дышать, но еще лежал в Мавзолее рядом с Лениным труп того, кому место было только на свалке истории. Все ждали от съезда очень многого. Бразды правления взял в то время Никита Сергеевич Хрущев... О том, как это случилось, ходило множество самых разнообразных слухов. Не берусь рассуждать об этом и строить какие-либо предположения. Для меня ясно одно: это был смелый человек, имя которого навечно останется в истории. То, что сделано им в памятном для всех

 

1956 году, на XX съезде, настолько грандиозно, что не укладывается в рамки обыденной жизни. И пусть я покажусь наивным идеалистом, но мое глубокое убеждение, что он поступал по велению совести, следуя движению сердца, а не по расчету опытного политика, стремящегося завоевать широкую популярность в народе.

Официальные отчеты печати о съезде не были сенсационными. Все шло по привычным, установившимся издавна канонам. Однако поползли слухи о каком-то не то закрытом письме, не то о докладе Хрущева на съезде. А затем, уже открыто, стали поговаривать о разоблачениях сталинских злодеяний, прозвучавших на одном из заседаний. И действительно, вскоре наступил день, который для многих был подобен взрыву атомной бомбы!.. В яркий весенний день начала апреля Нижне-Ломовский райком партии собрал весь городской актив для обнародования важнейшего документа съезда - чтения закрытого доклада Хрущева о разоблачении культа личности Сталина... Переполненный зал, в котором сидели и коммунисты, и беспартийные (я был приглашен как председатель месткома, а Ирина - в составе работников роно), в течение нескольких часов, затаив дыхание, слушал предельно обнаженный, правдивый рассказ о преступлениях против человечности, попрании прав советских граждан и других последствиях сталинизма. Никогда, ни до этого дня, ни после, ни одно собрание не производило на меня (да и на всех, вероятно) такого неизгладимого впечатления! Мы, побывавшие в ссылке и лагерях, о многом догадывались, многое знали, однако воздействие читки доклада Хрущева и на нас было сильным, что же говорить о людях, слепо веривших в гениальность "вождя народов". Они были ошеломлены, сбиты с толку, раздавлены неожиданно открывшейся перед ними бездной подлости, лжи, лицемерия, ханжества и жестокости! Их погрузили в эту мерзость по самые уши и, не давая опомниться, лили на головы грязь и кровь, пропитавшие каждую строчку, на протяжении нескольких часов. Мало того, что тут было неисчислимое количество фактов, не оставлявших ни малейшего сомнения в их подлинности, так еще о массе тайных, нераскрытых преступлений говорилось намеками. Нет смысла перечислять подробно все то, о чем говорилось в докладе, - это общеизвестно. Хотя несколько и поздновато выступил тогда Никита Сергеевич, но это было истинным подвигом, и за это ему низкий земной поклон и светлая память.

Сотни тысяч, а может быть, и миллионы уцелевших людей, замордованных, долгое время морально уничтожавшихся, обрели наконец честное имя и были возвращены к жизни. Полным ходом шла массовая реабилитация липовых врагов народа, разыскивались чудом сохранившиеся семьи. Слово "реабилитированный" громко звучало во всех уголках страны как

 

символ справедливости. Даже те, что еще недавно шельмовали нас. залебезили, страшась возмездия. Эти оборотни громче всех поносили поверженного кумира. Началось возвращение реабилитированных в Москву. Ленинград. Киев и другие крупные города, куда до сих пор въезд для бывших зеков и ссыльных был запрещен. Получив справку о реабилитации, я тоже написал в Ленинград, в горисполком, заявление о намерении возвратиться с семьей в родной город и просил предоставить утраченную жилплощадь. И в скором времени получил вежливый отказ. Вернуться в родной город было не так-то просто...