Все кончилось очень просто. Вечером на квартиру пришел Hoc — дядька из реального училища, худой, длинный, с огромным носом, и вручил маме повестку. Зачем ее вызывали, я примерно знал. Несмотря на запрет играть в футбол, я организовал в классе четыре футбольных команды по пять человек, составил календарь игр и после уроков начинался розыгрыш со свойственным всем мальчишкам азартом. Маме предложили взять меня из училища. Тихо, не поднимая шума. Таков был тогда взгляд на футбол. Мама была человеком энергичным. Решительно подняв трубку, она созвонилась с директором кадетского корпуса Римским-Корсаковым.

— Есть ли вакантное место для моего сорванца?

В основном мама преследовала исправительные цели. Место оказалось.

Это было тяжелым ударом для меня. Отец, вышедший из военной семьи, ненавидел царскую муштру и воспитывал меня в ненависти ко всему военному. Но его уже не было в живых.

В помещении огромного Екатерининского дворца, построенного Кваренги, Ринальди и Компорози в 1771—1775 годах, размещались два кадетских корпуса: 1-й Московский—Императрицы Екатерины II и 2-й—Николая I. Третий Московский располагался несколько в стороне, в Екатерининских конюшнях, как гласила кадетская молва. Особенно мне запомнился вход Екатерининского корпуса: расходящаяся по обеим сторонам широкая лестница, на перилах которой стояли блестящие медные каски с черными конскими хвостами, вверху лестницы мраморный памятник Екатерине выше человеческого роста. Дальше вы попада-

ли в приемную комнату с красными обоями, цвета погон 1-го корпуса, с большими золотыми вензелями E-II, еще дальше шла вторая, менее шикарная комната—приемная, а за ними большая столовая с мраморными колоннами, в которой одновременно обедал весь корпус — около 500 человек. На стенах столовой висели мраморные доски с именами кадетов, окончивших с отличием корпус, среди них оказался и мой прадед выпуска 1831 года.

При входе в столовую налево находилась наша церковь, в которой сразу бросались в глаза черные мраморные доски с именами бывших кадетов, положивших головы «за веру, царя и отечество». В церкви мы стояли по ранжиру, потому, зевая на богослужении, я запоминал имена, написанные золотом на досках.

Крутые выбитые ступеньки винтовой лестницы с каким-то непроветриваемым воздухом вели в помещение на 3-й этаж 2-й роты 4-го и 5-го классов и общей спальни.

Отопление в корпусе было голландским, температура зимой достигала лишь 8° С, а ведь черные суконные брюки разрешалось надевать только на уроки, в остальное же время кадеты мерзли в парусиновых штанишках и гимнастерке. Поэтому сразу после отбоя у запертых дверей спальни всегда собиралась кучка кадетов, которые врывались в спальню и стаскивали одеяла с коек отсутствовавших.

Кадетский парк был гордостью нашего корпуса. Большие в зелени пруды, прекрасные, нерасчищенные аллеи, обрамленные высокими деревьями. Каждый пруд имел свое название: Эполетный, в форме эполета, Екатерининский, Аркадия, Пруд с островом. В парке разрешалось гулять только кадетам 1-й роты, и старшеклассники ревниво охраняли свои права: не дай бог, если туда забредет кадет младших классов, — бедный «зверь» (кадет не первой роты) молниеносно изгонялся. Я не помню случая, когда «зверь» смел бы ослушаться. Если же это были посторонние, перелезшие через забор и пытавшиеся возражать, их

удаляли силой, а при попытке сопротивляться раскачивали и бросали в пруд. Таковы были законы военизированной бурсы. Случалось, что выяснение отношений перерастало в грандиозную драку, число участников которой с каждой стороны доходило до ста человек. Тогда вмешивался дежурный офицер, в особенности если доходило до кровопролития. Директор же на поле битвы никогда не спускался. Ну а тому, кто не успевал ретироваться и был замечен, приходилось отсидеть в карцере срок, в основном зависящий от масштаба сражения.

Как-то мы с Володей Тютчевым после отбоя решили подышать свежим воздухом в парке. Спустившись со второго этажа по водосточной трубе, мы остались незамеченными. Однако забраться по трубе обратно мы не смогли. Все двери оказались запертыми, кроме одной, и вот в эту, заведомо известную для нас ловушку, нам пришлось идти. С внутренней стороны двери стоял капитан Турчанинов, который в обычном для него шутовском стиле показал на лбы и изрек: «О, идиоты, господи, какие идиоты. В карцер! В карцер и без «О», — это означало без отпуска впредь до распоряжения, т. е. когда там о тебе вспомнят.

За завтраком, как Правило, присутствовал сам директор. Каждый кадет имел право встать за столом и изложить свои претензии лично директору. Однажды мне пришла в голову мысль попросить об освобождении меня от уроков танцев. На вопрос, почему я не желаю учиться танцевать, я ответил: «Ввиду моей неспособности».

На вечерних занятиях мне была выдана резолюция: «Оставить без отпуска впредь до особого распоряжения».

У кадетов была книжка, написанная ими самими и тщательно оберегаемая от ока начальства. Называлась она «Звериада» и представляла собой своеобразный свод неофициальных законов кадетской жизни. «Звериаду» пели, писали все выпуски и хранилась она у выбранного специально для этой цели кадета,

причем должность хранителя считалась весьма почетной, а места хранения никто не знал.

Вся кадетская жизнь была подчинена традициям, им кадет слепо подчинялся и в основном знал одного врага— начальство. По «Звериаде» все младшие классы, по 6-й включительно, считались «сугубыми зверьми». Они были обязаны слушаться старших кадетов, какую бы глупость те ни потребовали, в особенности если приказ исходил от кадета, собиравшегося выйти в кавалерию — наиболее обеспеченный род войск, офицеры которого жили не на свое основное жалованье (его, как правило, не хватало), а с доходов своего родового имения. Отсюда — постоянная вражда между матушкой пехотой, где в большинстве служили сыновья рядового офицерства, и кавалерией, где каждый офицер обязан был иметь в худшем случае лошадь, седло, да и сама форма стоила немало, не говоря уже о прочих расходах.

Вот так-то ковала Россия свои офицерские кадры, с детства разжигая войну между родами войск, которая была фактически лишь враждой малообеспеченного класса со старым родовитым дворянством.

21 марта (день весеннего равноденствия) ежегодно происходило посвящение в кадеты. За несколькр дней до этого собирался «корнетский комитет», т. е. кадеты 7-го класса, и решался вопрос, кого же из кадетов 6-го класса, пока еще «сугубого», можно перевести в кадеты, кто не запятнал кадетскую честь ябедничеством или подлизыванием.

Все это было не так безобидно, как казалось на первый взгляд. Если вас не «переводили» в кадеты, то позорный хвост тянулся за вами в училище, он давал право предполагать, что вы совершили какой-то некрасивый поступок, этого было совершенно достаточно, чтобы к вам относились с предубеждением, далее это могло повлиять на «выход» в тот или в другой полк.

Церемония посвящения в кадеты заключалась в следующем.

В большой кадетской уборной, помещавшейся в одной из дворцовых башен, выстраивались два

отделения 6-го класса в ожидании производства в кадеты. Ритуал происходил всегда после ужина, чтобы вновь произведенные могли сразу отправиться в спальню. Дежурный офицер, зная этот день, отсутствовал.

«Генерал» — кадет, больше всех остававшийся на второй год, в генеральских погонах, взятых кем-нибудь у отца, в сопровождении «адъютанта», с так же взятыми взаймы аксельбантами, входил в уборную. «Сугубые» замирали. Ломающимся басом, с рукой под козырек «генерал» приветствовал «сугубых»: «Здорово, сугубые!» На это следовал стройный ответ: «Здравия желаем,  Ваше  высокопревосходительство!» — «Поздравляю Вас с производством в кадеты!»—«Покорнейше благодарим, Ваше Дицство...» гремело в башне. Обращаясь к адъютанту, генерал приказывал зачесть приказ о производстве. Самый высокий кадет 7-го класса, адъютант, зачитывал: «Приказ по 1-му Московскому Императрицы Екатерины II кадетскому корпусу за № 138 (последний выпуск корпуса) от 21 марта 1916 года. В 1-м МКК им.Е-11 числится по спискам: майоров... корнетов... кадет... сугубых... на лицо... уволены в запас с мундиром и пенсией кавалеры бородинской медали (как говорят отдельные воспитатели, корпус принимал участие в войне 1812 года, за что и был награжден «светло-бронзовой медалью на Владимирской ленте»), производятся в кадеты». Далее следовал длиннейший список вновь испеченных кадетов и короткие списки майоров, корнетов и еще менее короткий список сугубых. Затем происходила «рубка хвостов». В узком коридоре, который шел из уборной, ставилась поперек скамейка, на которой обычно мы чистили сапоги. Два кадета, вооруженные рапирами, становились по бокам. Вновь произведенный перепрыгивал через скамейку, в то время ему отсекали «хвост» рапирой. Символическое отличие человека от зверя. При этой операции сказывались личные отношения между кадетом и церемониймейстером: иногда «хвост» отрубался так, что трое суток было больно сидеть.

Затем новопроизведенный подходил к умывальнику, здесь смывали со «зверя» грязь. По окончании омовения кадет бежал в спальню, чтобы не попасться дежурному офицеру, хотя тот отлично знал, что сегодня праздник «Козерога» и лучше всего, во избежание всяких недоразумений, где-нибудь в стороне прикорнуть. В спальне вас ожидали облитые водой простыни и распоротые подушки, пух от которых летал по всей комнате.

Вторым отмечаемым днем был день окончания уроков в 7-м классе и начала подготовки к предстоящим выпускным экзаменам. 7-й класс выстраивался на широкой лестнице, выходящей в парк, и лишь горнист начинал играть сигнал «на уроки», как старшеклассники затягивали старую песенку «Дети в классы собирайтесь, не толпитесь, не ругайтесь, ротный наш глядит в окно. Уж покинул воспитатель свою теплую кровать, и спешит преподаватель на урок не опоздать». Припев: «буки-аз, буки-аз, счастье в грамоте для вас». «Звери», поднимавшиеся по лестнице, бросали старшим медяки, как бы за пение—таков был обычай.

Третьим торжественным днем был «шванпарад», это уже когда становилось известным, в какое военное училище вы приняты. Парад открывали вышедшие в пехоту, естественно, их было подавляющее большинство, форма одежды зависела от вашего воображения, но для каждого училища была единой. Так, пехота прошла в вывернутых наизнанку мундирах, каких-то сшитых киверах, кавалерия в одних кальсонах с одной шпорой пронеслась верхом на палочках, артиллеристы, народ серьезный, прошли одетые в полную форму корпуса, таща кусок водосточной трубы и половую щетку, символизируя орудийный расчет, пушку, банник и прислугу.

Разумеется, помимо «Звериады» существовал распорядок, созданный начальством.

Несколько слов о нашем помещении, или роте, как оно называлось на кадетском жаргоне. Первая рота, наиболее колоритная и задающая тон, рота старшеклассников, представляла собой огромный четырех

угольный зал, из которого выходило 8 дверей: четыре — в классы, одна в комнату дежурного офицера. одна в библиотеку, в биллиардную и коридор. Против одного из классов, между дверей, стояла огромная икона на двух ступеньках, огороженная деревянной оградкой. Пока на поверке шел осмотр дежурным офицером внешнего вида кадетов, можно было спокойно посидеть «на жердочке» — привилегия второй шеренги, которая использовалась даже во время молитвы, или, как ее называл следователь, ведший в 1931 году дело кадетского корпуса, «на уроке старорежимной политграмоты».

Стены зала были увешаны портретами бывших корпусных фельдфебелей и плакатами со стихами, автором которых в большинстве случаев был Великий Князь Константин Константинович. (Кстати, его «Царь Иудейский» ставился на сцене Художественного театра.)

В классах стояли безобразные парты: чугунные станины, на которых помещался наклонный столик и доска для сиденья, отполированная до блеска кадетскими брюками. В шкафу, находившемся в классе, было сделано 40 ячеек, куда, по идее, можно было прятать книги, не влезавшие в парту, и куда многие прятали свои шпаргалки, считая, что никакого налета воспитателей на шкаф быть не может, и оказывались правы. Каких только шпаргалок я не повидал: на проволочках, резинках, были настоящие художники этого дела, правда, я не особенно понимал смысл шпаргалок, так как на их производство тратилось куда больше времени, нежели на зубрежку. Шпаргалки, отслужившие свою службу, прятались для передачи следующему поколению.

Около 9 часов проводили кадеты в классах (6 уроков плюс Один час утром до начала занятий и два часа вечером) и во время перемен тратили свою энергию в постоянной возне либо гоняли по роте какую-нибудь деревяшку. Предусмотрительное начальство обило вагонкой стены, чтобы слишком шумливые «бурсаки» не повредили штукатурку. Неправы были наши воспи-

татели, запретившие нам играть в футбол. И стены остались бы целы, и кадеты нашли бы куда применять свою энергию.

В августе 1914 года мы уже встретились в корпусе после летнего отпуска не так беззаботно, как раньше. До позднего вечера в спальне, сидя на койках, кадеты делились своими заботами, их раньше всех коснулось горе войны. Почти не было кадета, у которого бы ни ушли на фронт отец, брат, дядя. Николай II запретил продажу водки, на улицах появились первые раненые, которых москвичи приветствовали, снимая шапки. Прокатился устроенный правительством немецкий погром. Помню, как в Газетном переулке выбрасывали со второго этажа пианино из музыкального магазина братьев Шорр. Демонстранты несли портрет Николая II, останавливались перед магазином или лавочкой, где находилась очередная жертва, пели «Боже, царя храни...» и разбивали магазин. Я видел, как, обнявши древко трехцветного русского флага, плакала молодая женщина, повторяя «Мы же русские, все русские, отцы, деды».

Но что можно сделать с толпой, нашедшей козла отпущения! В корпусе открыли лазарет для бывших кадетов, и скоро он заполнился. На улицах встречались сестры милосердия в белых монашеских косынках. В корпусе нас стали часто водить в церковь хоронить бывших воспитанников. Преподаватели значительно снизили требовательность, а физик разговаривал с нами примерно так:

— Ну что я вам буду портить жизнь! Какой балл вас устроит? В пехоту, там нет конкурса, туда главным образом требуется пушечное мясо, а вы в артиллерию? 11 вас устроит? (У нас была двенадцатибалльная система оценок.)

По всем швам расползалась царская империя. Даже среди наших воспитателей образовались роковые «трещины». Мой сосед по парте Лева Захаров на вечерних занятиях был пойман капитаном Турчаниновым за чтением Карла Маркса. Отобрав книгу, Турчанинов без обычной клоунады сказал Захарову:

— Тебе еще рано читать такие вещи!

А ведь дело могло кончиться плохо — исключением из корпуса и желтым билетом.

Сын дежурного генерала Московского военного округа Окунков, старше меня на класс, с которым я иногда любил побеседовать, рассказал мне, что в какой-то больнице нашли крамольные листовки, призывающие к свержению царского правительства. В конце 1916 года даже в газетах стали появляться статьи, сначала осторожные, затем более резких тонов, разоблачающие действия правительства. Выписываемые нами газеты были, конечно, правого направления и то порой не доходили до нас.

Однажды на вечерних занятиях прошел слух о том, что забастовали рабочие городской электродороги, трамваи стали, кроме извозчиков, это был единственный способ передвижения. Забастовка продолжалась в течение двух дней, а затем все снова вошло в свою колею.

Немного пофрондировали кадеты 3-го Московского корпуса, требуя смещения директора корпуса из-за грубого обращения с ними. Несколько человек исключили, в том числе и моего двоюродного брата, ранее выгнанного уже из Орловского и Полоцкого корпусов, хотя на это время он был самими кадетами отправлен в лазарет, чтобы быть вне подозрений. Что поделаешь, и тогда проводились некоторые профилактические меры.

Постепенно росли цены на продовольствие и на предметы первой необходимости. Впервые Москва увидела очереди у булочных. Война начала чувствоваться, не говоря уже о том, что почти у всех кто-то находился в армии. Большинство кадрового офицерства были выбиты, и наиболее яркой фигурой стали прапорщики, а войну так и называли «войной прапорщиков».

В 16-м году состоялся суд по делу бывшего военного министра Сухомлинова, его приговорили к каторжным работам за шпионаж в пользу Германии. Кадет 7-го класса 2-го корпуса Володя Дурново

пробрался ночью в приемную и изрезал висевший там портрет Сухомлинова. Этот своеобразный протест кончился его исключением. Но дядя Володи был в генеральских чинах и состоял в родстве с Министром внутренних дел Дурново. Володе выхлопотали прощение, но в корпус обратно не приняли, и весной ему пришлось сдавать экзамены экстерном.

Прокатилась и у нас волна неповиновения. Капитан Турчанинов задумал наказать нас за какую-то провинность и на строевых занятиях, в продолжение почти часа, заставил с винтовкой «на плечо» безостановочно вращаться по команде «кругом». Сговорившись на следующее утро, по его же выражению, «дворянские дитяти» решили не отвечать на его приветствие при построении на молитву. Скандал оказался серьезнее, чем мы предполагали; большинству сбавили балл за поведение, что грозило потерей аттестата об окончании корпуса. Мы были молоды, неопытны и слова начальства приняли за чистую монету, позабыв, что оно-то как раз и нуждалось в пушечном мясе.

В конце мая мы окончили корпус и в июле были направлены в военные училища, все, кроме кавалеристов и моряков, так как в военных действиях ни те, ни другие фактически участия не принимали, т. е. эти рода войск мало нуждались в пушечном мясе.

Через три дня, по приезде в Сергиевское артиллерийское училище в городе Одессе, я получил трое суток ареста за то, что вместо принятого ответа «Я» на перекличке ответил «Е». А вообще же аресты в училище раздавались щедрой рукой, в особенности за нарушение распорядка в обучении верховой езде. Редакция приказов осталась у меня до сих пор в памяти, столь часто она повторялась:

«Юнкер такой-то арестовывается на трое суток за то, что во время обучения верховой езде намеренно упал с лошади, выпустил повод из рук, чем вызвал беспорядок в обучении смены».

Учили нас с большой поспешностью, исключив большинство дисциплин из курса обучения и сократив тем самым его с трех лет до 8 месяцев.

Окончив училище 1 февраля 1917 г. старого стиля, я был назначен во 2-й запасный артиллерийский дивизион, где сразу по прибытии подал рапорт о переводе на фронт. В конце февраля произошла революция, свергнувшая царизм. В самой Москве, да и в нашей части, все прошло настолько спокойно, словно свершилось что-то совершенно естественное, долгожданное. На самом деле так и было. Сразу же возникли Советы Рабочих и Солдатских Депутатов, а 28 февраля вышел знаменитый приказ № 1, определяющий правовое положение солдата, после чего начались разногласия между многими офицерами и солдатами. На мой взгляд, дело объяснялось весьма просто. Первое. Господа офицеры не хотели терять своих вековых привилегий. Второе. Большинство младшего офицерства было из призванных студентов, многие из них состояли в партиях С. Р. и С. Д., и в то время, когда Советы рабочих депутатов явно тяготели к большевикам, первые две партии противопоставили этому контроль Временного правительства над рабочим классом. Ну а мы— 19-летние мальчишки-прапоры — считали себя стоящими вне политики, и если это в первые дни прощалось, то в дальнейшем многие из нас поплатились за свою лояльность.

Скоро исполнилась моя давнишняя мечта, пришло приказание откомандировать трех младших офицеров в школу артиллерийских корректировщиков при школе летчиков-наблюдателей. Ну, думаю, здесь можно будет изловчиться и попасть в саму школу летчиков. Два раза нас провезли на «Фарманах», а затем я заболел и слег. Во время моей короткой болезни пришел ответ на рапорт, и в апреле я укатил на фронт в 60-ю артиллерийскую бригаду. Наша бригада стояла на участке между Ригой и Двинском, там, где Двина образует нечто вроде дуги, на так называемом Якобштадтском плацдарме. По рассказам офицеров, вот уже два года, как со стороны немцев, так и с нашей стороны, войска стояли стабильно. Правда, на Николин день 1916 года мы попробовали прорвать немецкую оборону. С оркестром и развернутыми

знаменами после небольшой артиллерийской подготовки войска двинулись на немецкие окопы и были буквально сметены огнем артиллерии. Так кончилось бесславное наступление, организованное подхалимами, желающими преподнести подарок Верховному Главнокомандующему в день его именин, — взятием окопов чужой кровью.

Офицерский состав батареи состоял из трех человек: бывших студентов и командира батареи, человека, случайно попавшего в армию по призыву 14-го года и дослужившегося до капитана. Его мечтой было демобилизоваться и открыть собственную аптеку, а дела батареи его мало трогали.

Младшие офицеры жили в блиндаже вместе с командиром, рядом помещались два хороших, вполне надежных солдатских блиндажа. Недаром говорилось, что солдат в артиллерии живет лучше пехотного офицера, которому вместе со своими солдатами приходилось сидеть в окопах, частенько в воде и грязи, спать на грязной соломе, без всяких «козырьков», защищавших от шрапнельного огня и непогоды. Вдумайтесь только в слово «сидеть».

Примерно в июне 1917 года война на фронте фактически кончилась, шли только небольшие артиллерийские перестрелки, местами — братание пехоты.

Армия готовилась к выборам в Учредительное собрание, в батарее шире развернула свою агитацию партия большевиков, возглавляемая прапорщиком Войтонисом и унтер-офицером Фигантером,—словом, о войне как таковой мало кто думал. Слышали о неудачном наступлении Брусилова, но это мало занимало наш фронт. Гораздо больше внимания уделялось демонстрациям большевиков на Невском.

И вот, 8 сентября грянул гром.

Уже с первых чисел сентября мы обратили внимание на какую-то странную стрельбу немцев, казалось, никого на перекрестках дорог не видно, местоположение наших батарей им давно известно, пристреливаться к ним нечего, и все же, как оказалось, они вели пристрельную стрельбу. 8 сентября в 4 часа утра я,

дежуривший на передовом наблюдательном пункте, вскочил от гула артиллерийской подготовки. Отдельных выстрелов не было слышно. Впоследствии оказалось, что немцы открыли огонь из 200 батарей, из них значительное число было тяжелых, это против наших-то 12 легких! Сразу наша связь с батареей была порвана. В те далекие времена о радиосвязи никто не мечтал. Телефон — лучшее, что могло быть, но он отказал в самом начале обстрела. Огонь шел, главным образом, по батарее и передкам, стоявшим в довольно глубокой и хорошо замаскированной балке. В своем успехе взять наши окопы немцы не сомневались, но их также интересовали и трофеи — орудия.

Не имея никакого военного опыта, я боялся без приказа покинуть наблюдательный пункт вместе со своими тремя разведчиками. Часов в 8 утра огонь стал стихать. Поскольку наш наблюдательный пункт находился метрах в ста от немецких окопов, мы отлично видели, как немцы, высунувшись из окопов, спокойно разглядывали в бинокль наши проволочные заграждения. На холмике, за немецкими окопами, появилась группа немецких офицеров, один из них был в черной лакированной каске с орлом вместо обычного шишака. Против нас стоял баварский штурмовой батальон, так значилось по нашей сводке, который вскоре начал спокойно вылезать из окопов. С ружьями наперевес, без особой спешки баварцы двинулись на наши окопы. Их можно было хорошо рассмотреть: в серо-зеленых мундирчиках, напоминавших английские френчи, в стальных приплюснутых касках, только что начавших входить на вооружение, они подошли к нашим проволочным заграждениям. Больше нельзя было медлить. Вместе с разведчиками я выскочил по ходам сообщения к кустам, прикрывающим дорогу, и, к удивлению, увидел коновода с нашими лошадьми. Пожалуй, он несколько поторопился выскочить из кустов. Последовала орудийная очередь и шрапнель накрыла нас; испуганные лошади бросились по знакомой дороге к батарее, мы, рассыпавшись, спрятались в кустах. Через несколько дней я встретился с коноводом,

разведчиков же мне не суждено было увидеть. То ли они оказались ранеными, то ли воспользовались неразберихой следующих дней и спокойно уехали к себе на Украину. После октябрьских дней от них пришла весточка с родины одному из батарейцев.

Я решил пробираться к своей батарее, стоявшей в лесу. Приблизившись к знакомому месту, я сквозь деревья увидел немцев, спокойно рассматривавших наши подбитые орудия. Меня они, слава богу, не заметили. Впоследствии стало известно, что наша пехота покинула окопы почти сразу после начала обстрела, а немцы зашли в тыл, просочившись у покинутых окопов Дегмерского леса в пяти километрах южнее батареи. Ни наша, ни немецкая артиллерия не открывала в этом районе огня из-за боязни поразить свои окопы, находящиеся лишь в 50 метрах друг от друга. Примерно в двух километрах находилась пятая батарея, на которой уже хозяйничали немцы. То кустами, то вдоль линии проволочного заграждения, сильно поободравшись, наконец, около четырех часов дня я добрался до второй батареи. Здесь все еще было относительно спокойно, батарея не понесла никаких потерь и, не торопясь, собиралась к отступлению на восток, к местам через Двину. Я вскочил на одно из орудий и на рысях мы начали отход на «заранее подготовленные позиции», как обычно сообщали в сводке верховного командования. Широкий деревянный медленно тлеющий мост, перекинутый через Двину, был забит отступающими войсками. Непонятно, почему немцы прекратили обстрел моста, когда могли просто сжечь его. Возможно, пленные их мало интересовали из-за того, что все же их как-то надо кормить, а работать не заставишь.

Какой-то снаряд упал около нашего переднего уноса, ездовые быстро порубили бебутами постромки и оттащили убитых лошадей. Проскочив через дымящийся мост, батарея влетела в горящий Якобштадт. Небольшие одноэтажные каменные домики, пустые, узенькие улицы, вымощенные булыжником, казалось, и гореть-то нечему, и все же из многих окошек на

улицу валил дым, кое-где виднелись разрушенные обгоревшие крыши. Просто невероятно, что такой ленивый обстрел городка мог вызвать столько пожаров. Начиная с июня, Прибалтика усиленно занималась вопросами своего будущего. Возникали формирования национальных частей, правда, с ведома Временного правительства. Осточертели латышам и немцы и русские, стоявшие во главе их края, да и не могло быть иначе на фоне совершавшихся событий!

Солдаты нашей дивизии, несмотря на обстрел города, спокойно ходили из одного домика в другой. Один вышел из дверей, держа в руке керосиновую лампу с большим абажуром. Пройдя несколько шагов и поняв всю бесцельность своего приобретения, он бросил ее в кучку аккуратно сложенных булыжников. Его приятель вышел с несколькими одеялами на руке, но это было хоть понятно, и в душе я даже не осуждал его. Я всегда сочувствовал людям, у которых нет крова. Три года просидеть в земляной щели — окопе, куда, наподобие крота, можно только войти и выйти по зигзагообразным ходам, да еще с риском получить пулю или осколок от снаряда. Опять вспомнились мне окопы с лужами, липкой грязью и так почти все 3 года. И вдруг, неожиданно для подавляющего большинства, засветила возможность попасть домой. К черту войну, да будет мир и реальная перспектива получить надел земли. Что перевесит чашу весов, сомнений не могло быть!

На рысях прошли через Якобштадт и выскочили на какое-то шоссе. Сидя на лафете, не насмотришься на окружающий пейзаж, в особенности, если моросит дождичек. Орудие скользит из стороны в сторону, стараешься удержаться на этой чертовой колеснице. Только бы не свалиться под колесо. Будь доволен тем, что удалось удрать почти из верного плена. В приказах, подлежащих оглашению солдатам, говорилось, как плохо обращаются немцы с русскими пленными, как голодают наши земляки на чужбине. Это была одна из мер царского правительства, старавшегося

любым способом пресечь все увеличивающееся число перебежчиков.

Часа через два батарея остановилась в лесу у какого-то фольварка. Офицеры разместились в большом добротно построенном сарае, в углу которого стояло несколько телег. Набросав на одну из них сена, я после всех событий сегодняшнего дня заснул крепким сном 19-летнего парня. Сколько я спал, не имею понятия, но проснулся совершенно отдохнувшим. Оглядевшись, я понял, что остался в одиночестве. Что заставило батарею сняться, не разбудив меня, непонятно. Неужели они испугались возможного перехода Двины немцами?

Несколько высоких, крепких латышей в коричневых куртках, с заправленными в сапоги штанами, стояли на улице, оживленно разговаривали. Что-то явно не нравилось им. Спрашиваю, куда ушла батарея? Взгляд недружелюбный, молчат. Лишь дед невыразительно махнул рукой в сторону шоссе. Ничего не говорящий взмах руки мог означать и север и юг, выбирай, мол, сам. Подумав, решил пробираться на юг: после занятия Риги немцы двинулись на восток, поэтому, видимо, на юг идти вернее. Больше половины дня я проспал, несмотря на промокшую шинель и гимнастерку, однако надо идти и, очевидно, возможно скорее. Стало темнеть, да и есть захотелось; хорошо, что в кармане нашлись два больших куска сахара, взятого еще с наблюдательного пункта, можно пососать, все веселей будет на душе. Скоро настолько стемнело, что пересекающие шоссе дороги при лунном освещении выглядели, как маленькие ручейки. Осторожно спускался, щупая носком сапога кажущееся мне дно. После нескольких таких самообманов сообразил, что это дорожки. В ночной тишине шорохи в кустах постоянно заставляли воображать спрятавшегося противника. Вытащил из кобуры браунинг. Возможно, в этом жесте сказалось скорее мальчишество, нежели чувство страха. Полы моей длиннейшей, по шпоры, артиллерийской шинели намокли, отяжелели и покрылись грязью. Очень хотелось есть: более суток

во рту ничего не было. Хотя бы встретить какое-нибудь селение! В середине дня сбоку от шоссе я увидел небольшой хутор, состоящий из стареньких деревянных домиков, аккуратно обнесенных заборами. Домики были чистенькими, с блестящими от дождя крышами. За хутором показались медленно спускающиеся с горки орудийные передки. Впереди на лошади, подняв капюшон брезентового плаща, какая-то фигура. Подхожу ближе, и вдруг фигура издает радостный возглас: «А как же ты сюда попал?». Узнаю моего старшего офицера. Рассказываю свои злоключения последних дней и спрашиваю, где же наша батарея? Старший — за глаза мы его называли Лялька Матвеев, страшно боялись, но уважали за храбрость — вытащил карту и подробно показал путь к батарее, проводя по карте своим длинным ногтем. От него я узнал, что 8-го числа, почти сразу после начала обстрела, связь батареи со мной прекратилась, высланные для ремонта телефонисты ничего не могли сделать, из-за сильного артогня телефонные провода все время обрывались. Основная масса огня, обрушившаяся на передки, выбила почти всех лошадей, батарея потеряла возможность передвигаться. Ровно в 8 часов немцы прорвали наш фронт в Дегмерском лесу. Пожалуй, «прорвали» — несколько неточное выражение, они просто вышли из окопов и прошли разделяющие нас сотни метров, спокойно держа ружья наперевес. Наша пехота, покинув свои окопы, дала немцам возможность зайти в свой тыл. Заранее пристрелявшись, немцы спокойно расстреливали русские батареи, словно на учебной стрельбе. Сзади нашего обоза стояла одиннадцатидюймовая гаубичная батарея, неизвестно для чего приданная этой бригаде; к ней вела узкоколейка, замаскированная небольшими срубленными сосенками, ставшими за лето ярко рыжего цвета и как бы нарочно указывающими позицию батареи. Гаубичники успели сделать несколько выстрелов неизвестно по какой цели, но были быстро подавлены ураганным огнем. Вот и весь печальный рассказ Ляльки Матвеева, проделавшего

кампанию с первых дней войны и участвовавшего во взятии Львова и Перемышля.

Через две недели пришел приказ, в соответствии с которым мы должны будем получить японские пушки Арисаки и начать формироваться. Не слишком ли оптимистически смотрело высшее начальство на настроения солдат-фронтовиков? Ведь наша часть была далеко не одинока в своем естественном желании бросить все и идти «до дома». Само формирование не представляло бы трудностей, если бы не общее положение дел.

Настало время, когда война перестала быть популярной, и все же Временное правительство безуспешно пыталось вернуть потерянный чуть ли не в первые дни революции авторитет.

Постоянно мокрые ноги, невысыхающая шинель сделали свое дело, и я схватил сильнейшую ангину с нарывами в горле, заболел настолько сильно, что несколько дней не мог ничего ни есть, ни пить. Командир, недолго думая и без разговоров, отправил меня в санчасть. Тут же подоспел санпоезд, и меня вместе со всеми ранеными отправили в Петроград. Среди больных находился и командир «батальона смерти» поручик Машинский, с черепами и прочими атрибутами батальона, нашитыми на рукаве. У него быстро прогрессировала опухоль, создавшаяся после неудачного удаления зуба, вообще говоря вещь серьезная, но по молодости лет казавшаяся мне неуважительной, так же как и моя болезнь, для эвакуации. В Петрограде нас уложили на носилки и увезли в Английский военный госпиталь, почему он так назывался, не знаю: Англией там и не пахло. Дня через три нарыв в горле лопнул сам, и я фактически стал здоровым, осталось пройти комиссию и вернуться в свою часть.

Большинство офицеров, находящихся на излечении в лазарете, мало интересовались положением дел на фронте и в стране. После утреннего чая молодежь расходилась по Петрограду. У меня же знакомых не было, с людьми я сходился тяжело, поэтому все

больше лежал и читал газеты. Газета со статьей Бурцева «Разоблачение Азефа» была нарасхват, публика захлебывалась этим чтением.

Вечером приходившие из отлучки офицеры обычно усаживались в круг и рассказывали услышанные ими в городе сплетни, разговор шел откровенный. Дни Временного правительства считались сочтенными, единственное, что вызывало сомнение, — это точно назначенный срок — 27-е октября. В госпитале преимущественно лежали младшие офицеры, бывшие в непосредственном контакте с солдатами, а они-то хорошо знали, чем дышат отсидевшие три года в окопах солдатики. Какое-то тупое безразличие светилось в глазах и поступках этих напуганных войной мальчишек, проводивших вечера в картежной игре, сидя на своих койках. Даже азарта-то в них не было, видно, другие думы терзали их души. Большинство из них были выбиты из привычного уклада уже налаженной их отцами жизни. И вдруг только что приобретенное маленькое жалкое благополучие армейского прапора, расстаться с которым казалось немыслимо, под ударом каких-то объединившихся рабочих и солдат полетело кувырком. Вот почему они ринулись в белую армию и составили ее костяк, превратившись в итоге в пушечное мясо. Многие из них, лежа здесь, в госпитале, занялись невинной игрой, самопроизводством в следующие чины: кто прибавлял себе звездочку на погонах, кто вовсе срывал их, производя себя в капитаны (в прежней армии у капитана был один просвет без звездочек). И все это творилось накануне предстоящих грандиозных событий. Я попросил скорее выписать меня в часть, и вот буквально за несколько дней до октябрьского переворота я снова очутился в своей батарее. Наша бригада вышла из Полтавы, подавляющее большинство ее составляли украинцы, которых больше всего волновали письма с родины. Отсутствие белого хлеба на Украине было им совершенно непонятно, а сообщение о том, что такой-то и такой-то вернулись домой, разжигало желание успеть ухватить побольше кусочек земли у проклятого помещика,

который, как говорится, давно стоял «поперек глотки». Вести доходили до нас плохо, действительное положение дел штаб скрывал, но через писарей мы узнали о совершившемся перевороте. Первое мероприятие состояло в том, что у нас отобрали денщиков, уничтожив этот институт лодырей, правда на пять офицеров дали одного вестового для ухода за лошадьми. Как-то незаметно исчез командир батареи, ни с кем не попрощавшись, возможно, он нашел очень близкой к осуществлению мечту о собственной аптеке. Кто знает? Уехал в Москву наш старший офицер, аккуратно сдав свои дела заместителю. Остались мы, совсем зеленая молодежь — три бывших студента и я.

Солдаты медленно входили в роль хозяев и лишь в начале декабря вызвали нас на собрание, где объявили, что согласно постановлению Совета Солдатских и Рабочих Депутатов командный состав выбирается собранием, а кто из нас не выражал желания оставаться, может ехать домой. Наша часть получила название первой Пивничной (северной) артиллерийской бригады и должна была отправиться на место своей новой дислокации на Украину «до Петлюры». Какому богу он молится, никто объяснить не мог, Д я решил ехать домой в Москву. Там будет виднее.

Надо сказать, что мне дали лошадь и вестового, который помог сесть в поезд, места в котором брались с боя. Вагоны были облеплены возвращающимися домой солдатами: они сидели на крышах, висели на тормозных площадках, и если ты попробовал выйти на станции «за кипяточком», то возникала опасность не залезть обратно или вообще опоздать, так как поезда ходили без всякого расписания.

В Режице надо было пересесть на другой поезд, который я ждал трое суток, лежа в одной шинеленке на кафельном полу оккупированной нами уборной, положив ночью чемодан под голову. И вот в сочельник семнадцатого года после девятимесячного отсутствия я вернулся домой.

Как всегда, мама радостно встретила меня, напоила чаем, накормила чем могла. Сестры еще продол-

жали учиться в институте, если память не изменяет мне, их взяли домой только в июне. К ним в институт приехала Коллонтай, уговаривая принять Советскую власть. По ее словам, первым революционером был Иисус Христос. Да, трудными были первые шаги Советской власти в отношении старой интеллигенции.

Напротив мрачного, обгоревшего во время октябрьских боев дома Коробковой у Никитских ворот зияли черными дырами выбитых стекол окна молочного магазина Бландова со следами пуль на стенах. Ки мама, ни мои сверстники не могли толком рассказать мне о боях, да оно и понятно: население попряталось в квартирах, боясь высунуть нос. По слухам, в Москву съехалось около 15 тыс. офицеров, всем им в достаточной степени надоела война, а тут кто-то еще бросил удобную формулу: «больше двух недель большевикам не продержаться». Вот «господа офицеры» и засели по домам, дулись в карты, отказываясь даже подежурить в подъездах для охраны от хулиганов. Но среди офицеров встречались и такие, которые пробирались в Александровское военное училище — один из штабов Временного правительства. В основном это были юнкера, гимназисты, словом, не понюхавшие всласть войны. -

Лето прошло тревожно, голод протягивал свою костлявую руку. Большинство стало подумывать о службе, слова «куда устроиться» впервые получили права гражданства. Частные предприятия закрывались, а в открываемые народ шел нехотя.

Прошел Ярославский мятеж, знаменитая перерегистрация офицеров в Алексеевском военном училище, охраняемом латышами и китайцами, куда собрали около 15 тыс. человек. Продержали больше недели под вечным страхом возможных репрессий и выпустили. Никого не устраивало снова идти на фронт и главное—во имя чего? Не защищать же толстосумов, нажившихся на военных поставках во время войны. Тихо, настороженно встретила Москва убийство Мирбаха, затем прошла ликвидация анархистов, распоясавшихся до ужаса. Безработное офицерство, остав-

шееся без денег и напуганное всякого рода регистра-циями, неизвестно чем могущими кончиться, частично стало стекаться под знамена Корнилова, формировавшего на Дону так называемую белую гвардию. Интеллигенция, в своем большинстве, все еще не приступала к работе, озираясь на мелкую буржуазию и спекулянтов, толпившихся перед Украинским представительством, выдававшим пропуска для отъезда на юг. Молодежь, никогда не служившая в армии, понадевала длинные кавалерийские шинели и кубанки — то были явные сторонники белой армии. Сынки разночинцев, мелкого мещанства, не ушедшие в Красную Армию, переоделись в морские бушлаты. Для них героем был флотский братишка. Рубль катастрофически падал, с продовольствием дело обстояло не лучше, кооперативы торговали в основном гуталином, даже воблу было трудно достать. Черная с овсом и не знаю с чем еще восьмушка хлеба, выдаваемая далеко не каждый день, создавала еще большее напряжение.

В октябре меня призвали в Красную Армию, назначили командиром взвода и направили в дивизион, стоявший в Филях и находившийся в стадии формирования. Зачем нам была нужна тяжелая артиллерия, совершенно непонятно; тактика войны в корне изменилась — из позиционной перешла в маневренную. Формирование нашего дивизиона шло слишком медленно, поэтому очень правильным было решение доукомплектовать нами другие дивизионы и отправить на фронт. Так я попал в первый отдельный артиллерийский дивизион «Д» в Смоленск. Литерой обозначалась система орудий, состоявших на вооружении дивизиона. В данном случае это были шестидюймовые пушки образца 1904 года, которые могли стрелять лишь с платформы, специально устанавливаемой для них. На установку платформы по уставу требовалось 2 часа, мы же с трудом укладывались за день.

Далеко не веселой погодой встретил меня Смоленск, над городом моросил дождь; люди, город — все скорее напоминало осень, нежели первые дни весны. До казармы, где располагалась наша часть, от

вокзала было около трех километров ходу в гору. Изрядно промокшим добрался я до гостеприимных стен казармы. Быстро оформил свое прибытие, стал на «котельное» довольствие, бросил вещички каптена-риусу и пошел в город подыскивать себе жилье. На этот раз мне повезло и, не мудрствуя лукаво, по первому попавшемуся объявлению я снял комнату. По окончании занятий всем дивизионом ходили на кормежку-ужин в рядом расположенные столовые — «Примирись» и «Убедись» — какому-то шутнику пришло в голову придумать такие меткие названия. Как в первой, так и во второй почти нечего было есть, в чем мы довольно быстро убедились и с чем примирились. Во всяком случае морковный чай мы всегда получали, бывали дни, когда перед чайком нас баловали супом с кусочками воблы и картофеля, а иногда и котлетой, сильно напоминавшей домашнюю, сделанную из картофельных очистков.

Скоро я проведал, что вторая батарея нашего дивизиона отправляется на фронт. Двух решений для меня быть не могло, и, испросив согласие у командира нашего дивизиона Непомнящего, я явился к комбату Соколову, высокому худому строевику, человеку военному до мозга костей, бывшему поручику Брест-Литовской крепости. Вскоре подали эшелон, и мы отправились в распоряжение командующего Южным фронтом. Скитаясь по сложной паутине железных дорог, батарея наконец добралась до станции Бахмач, расположенной примерно на границе между РСФСР и гайдамацкой Украиной. Около привокзального базара, на небольшой площади, мы неожиданно попали в серую кричащую толпу базарных торговцев, солдат и другого люда. Толпа шумела, двигалась, изменяла формы и цвет наподобие колоссальной медузы. Сквозь спины толкавшихся на базаре проглядывали уложенный на земле хлеб, наваленный в тазиках холодец, кусочки сала, не какого-нибудь простого, а настоящего украинского, толщиной с добрый вершок, да еще с розовым оттенком, но больше всего привлек наше внимание белый хлеб, такой, о котором

мы забыли думать. В основном торговля шла на обмен: шинели, сапоги, выдержавшие ни один поход со своим хозяином, — все это менялось на круглые буханки, кусками нарезанное сало, крутые яйца. Было от чего разбежаться нашим голодным глазам. Куда там, забыты черные мякинные пайки, перемешанные с овсом. Часто к обмениваемой шинели приходилось доплачивать керенки либо карбованцы, но тут мы были явно некредитоспособны.

Где-то совсем рядом с базаром послышались сначала редкие выстрелы, затем они перешли в трель, потом к ним присоединилась короткая пулеметная очередь, и внезапно все стихло. Стоявшие рядом эшелоны никак не реагировали на стрельбу. «Возможно, Ангел, а может быть, и Маруся: они часто налетают на стоящие эшелоны. К осени они окрепнут, а сейчас еще не набрались сил», — утешали старожилы.

Командир и комиссар запретили нам отходить далеко от эшелона, в особенности когда один из наших ездовых вернулся без сапог. «Больно понравились каким-то кавалеристам на вокзале»,—смущенно рассказывал он. Внезапно налетавшие банды или разрушали полотно, или же отрезали дорогу от главной магистрали. Пришлось каким-то замысловатым путем добираться до Полтавы. Наконец Полтава, чудесный, весь в зелени, городок. Штаб быстро направил нас на позицию к шведским могилам. Также неожиданно быстро нашелся и паровозик. Пока мы разгрузились, пока дотащились до могил, кончился день. Поев, мы легли спать с тем, чтобы с утра начать выстилать платформы, с которых только и могут стрелять наши орудия. Маленькая зеленая Полтава показалась райским уголком после грязной заплеванной Москвы, в особенности когда после голодного дня жители соседней деревни накормили нас варениками со сметаной и вишнями. Правда, для этого приходилось осенить себя крестным знамением на пороге, но для голодной души это не так уж страшно.

Рано утром мимо станции прошел на юг наш кавалерийский полк. Будь я художником, обязательно

взялся бы за кисть. И драгунские кивера с черной щеткой, и лихие уланки, и серые грязные папахи, и вылинявшие крестьянские картузы, телогрейки, бурки—словом, во что только ни был экипирован этот сводный полк. Даже лошади от длиннохвостых крестьянских до немецких с коротко подстриженными гривками и хвостами, от офицерских седел до казачьих с мягкой подушкой.

Установив свои орудия на собранных платформах рядом с летними бараками бывшего кадетского корпуса, проведя все необходимые манипуляции для открытия огня, мы ждали команды штаба. Все ближе подкатывались звуки артиллерийской канонады, пулеметных очередей. В первую же чудную ночь, когда мы прикорнули между орудий, на батарею влетел мотоциклист, резко остановил машину и, вынув из кармана пакет, крикнул: «А где здесь комбат Соколов?» Разорвав конверт и расписываясь огрызком карандаша, Соколов на ходу отдал распоряжение сниматься с позиции и грузиться на знакомом уже нам товарном вокзале. Уезжая, мотоциклист добавил: «Торопитесь, слышите как прет, гадюка».

24 битюга снова потащили батарею, но теперь уже по знакомой дороге. За ними, побросав на повозки компрессора и разобранные платформы, потянулись повозки образца 1884 года. Но когда мы прибыли на вокзал, оказалось, что наши орудия в сопровождении нескольких красноармейцев были прицеплены к отбывающему эшелону и отправлены куда-то на север, но куда точно — неизвестно. Оставалось только надеяться на время и счастье.

Было отчего пригорюниться: пушки вместе с лошадьми и ездовыми ушли на север, прицепленные к чужому эшелону, а нам пришлось довольствоваться лишь видом высоко задранных орудийных стволов на платформах чужого эшелона.

Словом, мы остались с десятком обозных лошадей, стоящих у нашего разгруженного эшелона, на котором мы проделали путь из Смоленска.

Вокруг ничего, что указывало бы на присутствие

каких-либо воинских частей, мы даже не знали, по чьей земле ходим. В таком положении можно лишь пробиваться на север по тракту до Миргорода. Отъехав километров тридцать, остановились. Вдали виднелась деревушка, темная, не знающая, каков будет для нее следующий день. Командир вызвал желающих отправиться за оставленными нами в эшелоне документами и солдатскими мешками. В числе добровольцев оказался и я. Не особенно приятно было подъезжать к эшелону, стоящему возле деревушки, неизвестно кем занятой. Жители заперлись, позакрывали ставни и боялись выходить. Вернувшись с «добычей» от эшелона, мы увидели батарею, готовую тронуться в путь. К утру добрались до Миргорода, здесь нам удалось прицепиться к уходившему отряду моряков до Ромодана. На одном из склонов наш эшелон неожиданно стал развивать страшную скорость, вагоны бросало из стороны в сторону. Затем внезапный сильный толчок — и поезд остановился. Послышались редкие выстрелы, мы повыскакивали из вагонов не только из-за любопытства. Проходивший матрос взглянул на нас, махнул головой по направлению паровоза и сказал: «Прикончили». Кому-то показалось подозрительной развиваемая скорость, «братишки» умудрились вылезти на крышу вагона, добраться до тендера, оттуда вскочили на паровоз и остановили поезд. По их словам, машинист распевал «Боже, Царя храни» и решил пожертвовать собой, устроив крушение поезда. Но как было на самом деле, никто не знал. Со всеми возможными перескакиваниями с одной железной дороги на другую мы, наконец, добрались до Курска, где и вошли в состав Курского укрепленного района. Деникин уже занял Харьков и Полтаву и начал разворачиваться на север, упираясь своим левым флангом в Днепр. В Курске повезло: нас перевооружили на 48-линейные гаубицы, но с лошадьми было туго. По каким-то соображениям нас поставили рядом с огромными старыми казармами, окруженными со всех сторон долинами с очень удобными подходами для врага,

и вот настал день, когда деникинцы попытались окружить Курск. Обоянь уже была взята добровольцами, которые без сопротивления продвигались к Курску. В бинокль можно было различить облачка пыли, поднимаемой артиллерией и обозами. Ночь прошла тревожно, а на рассвете противник начал разворачивать свои цепи. На расстоянии около четырех километров его легкая артиллерия открыла огонь, мы не замедлили с ответом, но что-то не ладилось у нашего соседа на правом фланге, шестидюймовые гаубицы молчали. Деникинцы подводили новые части, на глаз легко можно было определить их численное превосходство. Предвидя возможность отражения атаки, Соколов запросил штаб о присылке снарядов, этой просьбой все и кончилось. На перекрестке двух дорог батарея деникинцев, выдвинувшаяся вперед, снялась с передков и открыла огонь по казарме, вернее, по нашим соседям — тяжелой артиллерии. Стоявшие справа пехотинцы начали покидать позиции, отходя редкими кучками. Приехавший к ним комиссар укрепленного района приказал сниматься, так как в городе уже завязались бои и мы могли оказаться отрезанными. Свидание с нами назначалось в Фатеже, где мы должны были получить снаряды, в каком-то полевом артпарке и ждать дальнейших распоряжений.

Дейстительно, в Фатеже мы получили снаряды, но сложившаяся на Южном фронте обстановка не радовала. Деникин продолжал продвигаться на север...

Ни к какой воинской части нас не придали, и мы остались на положении вольных стрелков. Так и метались с одной стороны железной дороги на другую, предусмотрительно не теряя ее из виду.

Оставшиеся без лошадей разведчики ничем не могли помочь батарее, и как-то само собой все обязанности разведки упали на плечи нашего завгара, тем более что его машины ушли на платформах вместе с нашими пушками еще в Полтаве. Завгар Николай Попов целые дни рыскал на своем мотоцикле, стремясь как-нибудь поддержать связь с нашими войсками. В прошлом он был кавалерийским офице-

ром, а до призыва в армию окончил какой-то механический техникум; лучшего связного нам нечего было и желать. В кожаной куртке, покрытой грязью или пылью, со сползающими по лицу черными струйками пота, он врывался в расположение нашей батареи, привозя распоряжения, а чаще всего личные наблюдения, нередко служившие единственной ориентировкой в нашем положении. Под деревней Разбегаевкой. выехав на разведку, Попов обнаружил километрах в четырех от нашей стоянки клубы пыли, напоминающие движение, это показалось ему подозрительным, и он решил предупредить комбата. Километрах в трех от батареи выставили наблюдательный пункт, куда с комиссарами и двумя разведчиками он и отправился. Я остался на батарее вместе с помполитом. Забравшись на соломенную крышу избы. в бинокль ясно увидели приближающееся облако пыли. Уже можно было пересчитать три передних уноса.

— Сикерин, давай откроем огонь, это батарея, в повозки не впрягают шестерку лошадей!

— А вдруг это наши?

А «наши», не ожидая, открыли огонь по деревне. Боясь окружения, мы начали оврагом пробираться к большаку. Вдали было видно, как под шрапнельным огнем, судя по фигурам, бегут комиссар с командиром. Впоследствии оказалось, что деникинцы, отрезав от батареи наблюдательный пункт, захватили в плен наших разведчиков. Командиру и комиссару лишь случайно удалось избежать плена. Примерно через месяц один из разведчиков убежал от деникинцев и вернулся к нам.

На станции Змеевка мы попали в еще более трагическое положение. Батарея остановилась перед закрытым железнодорожным шлагбаумом. Поскольку мы шли походным порядком, одно орудие буквально наседало на другое, огонь мы не могли открыть, но это заметили лишь потом. Из-за кустов, скрывающих поворот дороги, внезапно показался бронепоезд. Ни обычного красного флага на паровозе, ни людей на платформах, никаких признаков нашего бронепоезда.

Когда же он проходил серединой своего состава траверз нашей батареи, мы увидели трехцветные круги и написанное большими буквами название поезда «Слава офицеру».

Без единого выстрела он прошел мимо нас. То ли белые не хотели выдать себя стрельбой, идя на какое-то задание в наш тыл, то ли это был поезд, захваченный нами у белых и идущий к нам в тыл с еще не смытым названием, кто знает?

14 октября мы сдали Орел, белые даже щегольнули двумя самолетами, которые прошли над нами на высоте около 500 метров. Мы быстро откатывались на север, голодные, полубосые, безлошадные. После Орла в одном из орудий осталось всего лишь 3 лошади вместо 8 положенных. Командир, комиссар и разведчики уже давно остались без лошадей и вместе с нами шлепали по черной жидкой грязи, все время поливаемые дождями. В рваных ботинках, с вечно разматывающимися обмотками, в промокших насквозь шинелях, мы вступили в голодные губернии. В одной из деревень мы случайно попали на поминки к гостеприимному хозяину, он не заставил нас долго ждать и, быстро снабдив ложками, накормил.

Через два часа снова в поход. Такова судьба солдата.

Снова над нашей извивающейся колонной прошли два самолета, правда, они даже не пытались что-либо сделать. Почему-то мне запомнилось, как по обочине пронеслась тележка, на которой стоял высокий красноармеец. Бросив вожжи, он сбрасывал капусту на землю, вероятно, желая освободиться от лишней тяжести. Наша безлошадная батарея с трудом пробиралась на север, снаряды давно были расстреляны, пополнения не предвиделось. Все снабжение легло на плечи полуголодных жителей. Лишь в Мценске нам удалось выспаться и плотно поесть, и сделано это было в счет церковных угодий приветливо встретившим нас «служителем культа». Дальше Ясная Поляна, ночевка, имение Льва Николаевича, которое мы бегло осмотрели.

В Тулу мы пришли в половинном составе — большинство людей потеряли больными, — еще тяжелее обстояло дело с лошадьми. Овса по дороге у крестьян не было, а сено не убиралось из-за войны. Стоянка нам досталась под самой Тулой, с полуголодным населением, работающим на заводе. Хозяин был сумрачным человеком, но внимательно следившим за тем, чтобы хозяйка подбрасывала нам утром к чаю несколько блинов, а иногда и картошечку, да и от казны кое-что перепадало.

Разбитый под Кромами и Фатежом в середине зимы латышскими стрелками Деникин стал стремительно откатываться, подобно снежной лавине. Пришли отправленные из-под Полтавы пушки, и мы снова очутились с ними, по нашему убеждению совершенно не нужными в гражданской войне, мало подвижными, требующими особых платформ для стрельбы. Также неожиданно, когда на полях зашумели ручейки, нас перебросили формироваться в местечко Гусино.

Еще не оправившиеся после осеннего отступления, худые, ободранные лошади, со следами чесотки на впалых боках, с трудом тащили пушки через еврейское местечко, непонятно каким образом вкрапленное среди деревень Смоленщины. Хмуро смотрели на нас обитатели полуразрушенных хижин, даже всегда веселая, орущая ватага мальчишек не выказывала радости при виде красноармейцев и пушек. Словно вспоминая свою тяжелую работу, во время отступления уныло тащились уносы, шлепая копытами по жидкой грязи. Команда разведки давно сдала своих лошадей ездовым, еще под Орлом, а для разведки командир оставил лишь двух наиболее слабых, от которых в упряжке все равно было мало толку. Что делать? Под Орлом и вовсе в одной упряжке осталось всего 3 лошади. Красноармейцы в бесформенных фуражках, худые, оборванные, обросшие бородами брели по тропинке вдоль дороги.

Впереди батареи ехали командир и комиссар. Командир, высокий, худой, с выправкой, обличавшей в нем бывшего офицера, довольно принужденно

сидел на худой, с отвисшим задом лошади, а рядом трусил на своем коне комиссар, здоровый, с круглой лоснящейся физиономией, бывший яровский рабочий, за ним кронштадтский матросик Миша Власенко, раненный на Невском в 17-м году, а потому и прихрамывающий. На его молодом лице сияла улыбка, ведь он был рядом со своей родиной, еще несколько часов — и он очутится дома, повидает свою семью.

А вот и отведенная нам деревня, прямо на берегу Днепра. На противоположной стороне, в лучах заходящего солнца, стояла церквушка с поповским домиком, в котором суждено было найти свое счастье нашему пом комбату.

Команду разведки поместили на краю деревни. Хозяйка, пожилая женщина, посмотрела на наши безусые лица и коротко обрезала: «Жить будете в клуне». В молодости все кажется в розовом свете, а потому ее мрачный тон не тронул нас. Со спокойной совестью мы, шесть разведчиков, улеглись на сене в сарае. После грязного вагона, на котором еще остались следы надписи «40 человек, 8 лошадей», это показалось раем. Проснувшись и ощутив свежесть в голове, в желудке легкость, мы, схватив котелки, побежали к походным кухням за «черпачком каши» и кипяточком, разбавленным морковным чаем. О сахаре и масле давно забыли. Хорошо, если выдадут хлебную пайку!

Здесь мы должны были переформироваться в кратчайший срок, пополниться людским и конским составом и выступить «против Пилсудского». Эшелоны один за другим проходили через маленькую станцию, с плакатами на вагонах «Даешь Варшаву!» и лихим «яблочком», разливающимся из вагонов. Что нам делать с нашими шестью пушками в полевой маневренной войне, да еще в Пинских болотах!

Пополнение пришло довольно быстро, само формирование заняло немного времени. Людской состав частично состоял из бывших солдат, вкусивших первую империалистическую войну, следовательно, людей обстрелянных, проделавших с батареей кампанию

против Деникина; они-то и составили наш костяк. Новобранцев набралось примерно с четверть от общего числа. Постепенно приходило пополнение конским составом и амуницией.

Поскольку все строевые лошади проходили через мои руки, мне удалось отобрать чудесную кобылу, караковой масти, правда, несколько худощавой, но лучшей по ходу в нашем дивизионе. Кроме того, это была храбрая и рассудительная лошадь, которая по воле хозяина лезла хоть на стенку или спокойно стояла с опущенными поводьями, что бы ни творилось вокруг.

Больше месяца пошло на обучение орудийного состава действиям при орудиях и выкладке платформы, телефонистов — обращению с нехитрым телефоном, разведчиков и наблюдателей—с корректировкой стрельбы и выбором позиций.

Старики, проделавшие поход против Деникина, несколько отдохнули, но не отъелись. С продовольствием по-прежнему было из рук вон плохо. Иногда неделями сидели без хлеба. Тут нас спасал обмен с местным еврейским населением. Выдаваемую нам селедку меняли на хлеб. И что тут греха таить, не брезговали и выкопанной картошкой и яблоками, которые уже начали поспевать.

Деревня стояла на высоком берегу Днепра, и место, и погода были отличными, стояли изумительные дни начала осени. Настала и наша очередь, когда мы наконец-то получили приказание следовать под Варшаву, а погрузившись, простояли 16 дней на колесах, не было тяги. Довезли нас до станции Картуз-Береза, от которой уже один за другим уходили эшелоны на восток. Дрались за порожняки назначенные к отправке части, поэтому начальник станции нас быстро выгрузил, невзирая на ночь. Что творилось на западе, толком никто не знал. Из разговоров отъезжавших становилось ясно, что вся наша армия отходила от Варшавы. Фронт приближался очень быстро. Говорили о каких-то французских генералах, сумевших повернуть военное счастье на 180° у самих стен Варшавы.

Всей батареей мы расположились на огромном станционном дворе. Наступили холодные дождливые ночи, трудно было уснуть, накрывшись одной шинелькой, маленькое станционное помещение было занято, в нем организовали некое подобие штаба, хорошо, если кому-то удалось разыскать доску и примоститься на ней, все же это не мокрая земля. Всегда можно заметить настроение людей хотя бы по их обращению с лошадьми. На душе хорошо, и конь твой обхожен. отсутствие каких-либо сведений заставило людей нервничать. Правда, пока это проявлялось мелкими штрихами, да и то не у всех.

Разведчиков расположили у костров. Кто дремал, положив голову на седло, кто сидел у огня, суча одну за другой самокрутку.

Далеко не у всех на фуражках в красном отблеске костров горели звездочки. Красноармейцы смешались со своими командирами, знаков различия ни у кого не было.

Мы были оторваны от всего, никаких сведений или приказаний не поступало, положение на фронте для нас продолжало оставаться неизвестным. В углу двора валялась целая гора пустых банок из-под польских консервов, указывая на то, что здесь недавно стояли польские части. Все мы думали, что со взятием Варшавы кончится война, а вот и нет, произошла какая-то заминка, и все же настроение солдат было куда более спокойным, нежели перед деникинским походом, видно, пообтерлись, уверовали в свои силы.

Утро встретило нас прохладой березовых лесов, окружавших станцию. Очевидно, и название ей было дано не зря. Пока разведчики задали корм лошадям, мы с командиром и старшим разведчиком Мишей Губиковым выпили морковного чайку, согретого на костре, заправились куском хлеба.

Добраться до штаба дивизии оказалось делом нетрудным, единственная лесная дорожка довела нас до самого поместья. Утешительного нам ничего не сказали. Мрачная личность, к которой мы явились, заявила прямо:

— А зачем вы мне нужны с вашими шестидюймовыми пушками, здесь в болотах и легкая артиллерия не пройдет, убирайтесь, откуда приехали.

Ясно было одно, что товарищ прав, по его тону угадывалось, что откатываемся мы стремительно.

Вечером комбат Соколов и комиссар Власенко снова уехали в штаб, откуда и привезли категорическое приказание, которое для нас явилось неожиданным:

— Вагоны со снарядами прицепят к первому отправляющемуся поезду, батарее немедленно начать отходить на Минск!

Ни карт, ни каких-либо инструкций дано не было. Из разговоров с диспетчером выяснили, что километров в двенадцати от станции проходит только что отремонтированное шоссе, к которому прямо от места выгрузки батареи идет дорога, правда, неразъезженная, но засыпанная довольно глубоким слоем песка. Сумеем ли мы одолеть ее? Из поднятой телефонной трубки в комнате диспетчера мы совершенно ясно услышали голос, требующий присылки подкреплений. На удивленный взгляд командира телефонист спокойно ответил: «Инструкция». Первый голос умолял прислать подкрепление, на что был только один ответ:

— Держитесь, резервов нет.

Меня с тремя разведчиками решено было отправить на разведку пути. Всех нас сильно пугала засыпанная песком подъездная дорога: как-то пройдут наши пятитонные пушки, но, с другой стороны, больше выхода нет. Меньше чем за два часа мы преодолели ее, даже, можно сказать, для нас она не оказалась такой уж страшной. Решил послать одного разведчика для информации. Шоссе оказалось действительно только что отремонтированным и было настолько ненаезженным, что вызывало опасение, не встретим ли мы каких-нибудь разбитых мостов и вообще как далеко оно тянется. И как бы в подтверждение наших опасений километров через пять мы выскочили на нечто, весьма напоминающее временный недоделанный мост. На дно речки были аккуратно навалены

нарубленные небольшие деревья, посыпанные галькой и песком. Не доходя до противоположного берега, времянка обрывалась. Подтянув две длинные толстые доски, мы стали переправляться. Первым повел свою лошадь старший разведчик Зубиков, за ним я. Лошадь Зубикова, всегда широко расставляющая задние ноги, оступилась. Оставив свою лошадь на досках, я пошел помогать Зубикову. Лошадь судорожно работала задними ногами, стараясь выкарабкаться. Наконец с нашей помощью ей это удалось. Больше всего меня удивило поведение моей Шхуны. Впереди бьется ее подруга, а она спокойно стоит, словно понимает, что ничем ей помочь не может и остается только ждать. На берегу обнаружили доски и нарубленный мелкий лес, которые вполне обеспечат приведение моста в годное для перехода батареи состояние.

Второго разведчика решили оставить у моста, чем черт не шутит? А вдруг наши отступающие части уничтожат переправу.

Второй мост был довольно высок, стоял на добрых деревянных сваях, с аккуратно выложенными толстыми досками, но имел два довольно крутых поворота, очевидно, это диктовалось дном речушки. Опять опасаюсь, как-то поведут себя на поворотах наши пушки, ведь все же в корню запряжено четыре лошади. Но ничего, как-нибудь протащим на руках! За мостом встретили девушку, первого человека во время нашего пути. По ее словам, скоро железная дорога перережет шоссе, а совсем рядом с перекрестком мы увидим станцию с железнодорожной платформой. Девушка оказалась права и, осмотрев платформу, мы убедились, что это именно то, что нам требуется для погрузки столь надоевших нам пушек. Попоили лошадей и без отдыха двинулись в обратный путь. Не доезжая до конца дороги, встретили нашу батарею, расположившуюся в маленькой церквушке рядом с шоссе. После доклада командиру только решили залезть в церквушку и заснуть, как прискакал дежуривший в штабе разведчик с приказом немедленно поднимать батарею и продолжать отход. Перед

первым препятствием батарея в нерешительности остановилась, вновь прибывшие новобранцы из пулеметного взвода совсем опустили руки. К четырем из них пришлось применить метод физического воздействия, а попросту — взять за воротник шинели и подтащить к орудию. Старые, обстрелянные солдаты, проделавшие с нами поход против Деникина, хорошо понимали, чем все это может кончиться, а поэтому, не ожидая команды, быстро выпрягли лошадей и на руках перетащили орудия.

Погрузив свои пушки на платформы, мы добрались до Минска, откуда нас переадресовали на Полоцк, где на позициях стоял наш дивизион. До Полоцка мы добрались сравнительно быстро и встали на позицию в районе, отведенном нашему дивизиону. Около трех дней мы перестреливались с войсками противника, сосредоточенными за западным берегом Двины, а затем срочно, неожиданно для нас, получили приказание грузиться и следовать на Перекоп.

Под Перекоп везли нас больше двух месяцев. Около месяца простояли на станции Витебск. За время гражданской войны я повидал много железнодорожных станций и самих путей в жутком антисанитарном состоянии, но то, что творилось в Витебске, превосходило самое фантастическое воображение.

Витебск долго держал нас. Очевидно, железнодорожная разруха достигла здесь наивысшей точки. Сейчас совершенно невозможно представить себе, чтобы эшелоны не имели понятия, что творится на фронте. Мы даже не знали, что творится под Перекопом, символом окончательной победы над белыми. Лишь в Кременчуге проведали о его взятии, долетели обрывки сведений о подвигах наших частей.

Комдив связался со штабом, от которого получил указание дислоцироваться в 18 километрах от Кременчуга в деревне Онуфриевка — до войны большом богатом селе, обедневшем во время оккупации немцами и стараниями разных «батек» и «атаманов».

С неделю мы отмывались, насколько это возможно сделать без мыла в банях «по-черному», затем пошли

будни солдат-победителей: скучные, однообразные, с редкими самогонными попойками. Несколько ночей по тревоге поднимали нас искать вездесущие банды Махно. А что мы могли с ними сделать, 50 разведчиков с тремя патронами на наган?

Плохое питание, отсутствие мыла сделали свое дело, и я заболел возвратным тифом. Всю тяжесть ухода за мной и остальными своими родными взяла на себя шестнадцатилетняя дочь хозяина. Ежедневно кислый крестьянский борщ с нарезанными кусочками сала. Сами хозяева жили не лучше и делились с нами своими скудными запасами. И вот настал день, когда я, преодолев все свои приступы, на телефонной двуколке был отвезен в Кременчуг, погружен в эшелон уезжающих к себе на родину латышей.

Не знаю, чем я им приглянулся, но они долго уговаривали меня ехать с ними в Латвию, но разве можно было уговорить покинуть родную Москву?

Полтора года я проучился в институте, затем детская привязанность к авиации взяла верх, и я, забросив учебу, поступил в только что основанное общество «Добролет», в котором и прослужил более 40 лет.

На аэродроме я быстро перезнакомился с механиками. Тогда все это делалось весьма просто, а новые приятели, заметив, что мое желание работать перехлестывает через край, с удовольствием принимали помощь. В те времена важно было убедиться, хочет ли человек работать, остальное должно было прийти само. Никаких пропусков на аэродром не требовалось. Приглянулся ты механикам — заходи в ангар, с удовольствием тебе покажут и расскажут об интересующем тебя деле, несколько раз зашел — и ты уже знакомый. В одном из ангаров встретил своего бывшего одноклассника Хомутова, который прилаживал к самолету «Ансальдо» (подавляющее большинство машин было трофейных, оставшихся после первой

мировой войны) радиостанцию. Оказалось, что Хомутов был представителем какого-то научного института, жил в его общежитии, помещавшемся в переулке по соседству с моим домом. Разговор начался примерно так, как он начинается наверняка у всех молодых людей даже и теперь. Убедившись в отсутствии враждебности, я сказал: «Знаешь, а я Володьку Тютчева видел, он воевал, теперь мечтает демобилизоваться и пойти в летную школу; я служил в гражданскую войну в одном дивизионе с Белявским, он теперь комиссар дивизиона; а Щенка помнишь — самый младший у нас в классе был. Теперь он начальник МЧК, встретил его у Никитских. Он взял фамилию Мейер. Помнишь Мейера? Они дружили. А Мейер был убит под Тернополем в первой перестрелке в 16-м».

Словом, мы стали встречаться. Нас набралось человек 8—10. Приближался ноябрь, и мы решили встретиться у Белявского—в большой, барской, еще не уплотненной квартире. Встречу наметили на 24 ноября — день корпусного праздника, дата, которую, по нашим соображениям, помнят все учащиеся. Это день матушки Екатерины, основательницы корпуса, широко праздновался в корпусе: торжественно производили лучших учеников в вице-унтер-офицеры, давали им нашивки на погоны, все наказанные, вплоть до сидевших в карцере, амнистировались, в этот день многих даже отпускали домой.

В назначенный час мы собрались у Белявского, о чем «на всякий случай» предупредили Мейера, получив от него разрешение:

—Можете собираться, я сам приду, если будет время. Вы у меня все на учете.

Большинство из нас еще не успели снять потертые за войну френчи и гимнастерки, а некоторые продолжали служить в Красной Армии. Все, как сговорившись, пришли без белых мальтийских крестов с буквой Е-И, значков об окончании корпуса, словом, встретились советские люди, прошедшие школу гражданской войны. Больше всего меня поразил один, ставший настройщиком роялей, двое работали препо

давателями в Военно-воздушной академии, один был летчиком.

Вспоминали разные смешные корпусные истории, шпаргалки, как изводили преподавателей, вспоминали, как мы с Тютчевым сидели под диваном в учительской, желая подслушать, какие баллы будут выставлены нам после прошедшего экзамена по математике. Как «их превосходительство», поняв, что кто-то сидит под диваном, решил не поднимать «шума», дабы не портить нам карьеры. Какой джентльмен наш директор, подумали мы тогда, когда, вызвав фельдфебеля Волынского, он объявил, «что решил пощадить этих дураков, сидевших под диваном». Сейчас я больше склоняюсь к мнению нашего физика:

— Вы пушечное мясо, вы нужны для войны. Никаких речей не произносилось, теперь, более чем когда-либо, я могу сказать это; встретились однокашники, интересно же после детства узнать, что с кем стало и кто кем стал. Выпив чаю, мы разошлись, договорившись встретиться на следующий год.