ПОЛОЖЕНИЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ.

ВИНОВНЫ ЛИ ВРАЧИ?

 

Совершенно иным было положение в институте им.Сербского т.н. политических заключенных.

— Хотите вы этого, или не хотите, Виктор Александрович, но вас все равно признают, — говорил мне Семен Петрович, и устами этого вернобородого пророка, увы, гласила истина...

Признание меня здоровьм, тот удивительный факт, что советская психиатрическая акула, уже почти заглотив, вдруг меня выплюнула, я считаю исключительно нетипичным. Просто в очень благоприятный для себя момент я попал — когда у этой акулы, схваченной наконец в перекрест прожекторных лучей, загнанной, изобличенной, вдруг, как говорят в Одессе, "сделались немножко колики". Случись вся эта история на год, на полгода раньше — и ухнул бы я, не ойкнув, в ее черное, смрадное брюхо.

Да, случаев таких, как со мною, в недавнем прошлом почти не бывало. У меня нет данных, но основываясь на известных мне фактах, какие случаи признания здоровыми наших инакомыслящих я могу назвать? Единственный — Ильи Бурмистровича в 1969 году. Еще — Владимира Буковского в 1971, когда держали его в институте три месяца, а все-таки признали (вынуждены были признать) здоровым. Но это — особый случай: с главным, с первым, с самым мужественным разоблачителем советской тюремной психиатрии просто не могли они в тот момент поступить иначе.

Все остальные — оставались в акульем брюхе. И не дрожали руки у Лунцев, Азаматовых, Табаковых — у всех этих ученых палачей.

А почему не дрожали? Один ли "государственный наказ" давил на них? Или были еще какие-то, столь же неодолимые причины? Что вообще вело, руководило ими? В чем виновны, а в чем и не виновны, может быть, эти люди, ведь нельзя же все-таки лишь один крик вдогонку "Палачи! Палачи! Палачи!"

 

"Пожалейте, люди, палачей!" — поет А.Галич.

Ну, не жалеть, положим, но разобраться все-таки, выслушать, посмотреть...

И когда вдумываешься, пытаешься понять их психологию, их, так сказать, побудительные мотивы, приходишь к выводу, что не все здесь просто.

Ну, во-первых — сама "ученая" концепция, сама трактовка шизофрении и в особенности учение о т.н. вялотекущей ее форме, весь этот симптоматический шаблон, созданный "психиатрическим Лысенко" — проф. Снежневским и иже с ним. Я не говорю здесь о всей порочности и ненаучности этих концепций, широко и авторитетно отвергаемых западной психиатрией, но ведь для советских врачей они, к сожалению, практический базис и руководство к действию! И действительно, в этот широкий, расплывчатый (но в чем-то четкий, стройный — для нашего, приученного к догматическим рамкам мышления) шаблон легко может быть втиснут любой случай нашего "инакомыслия", "свободолюбия", "правдолюбства" и т.п. "Нешаблонность мышления", "повышенный интерес к общественным и политическим проблемам", "склонность к конфликтным ситуациям", — вы только прислушайтесь к этим симптомным ярлыкам! А чуть дальше, уже следуют: "склонность к реформаторству", "бред правдоискательства", "бред оппозиции", "мания антикоммунизма" т.п., но ведь все это — из наших психиатрических характеристик, и все мы, конечно, — больны, больны, больны. Тем более, что вяло текущая шизофрения, как уверяет проф. Снежневский, в обычных условиях (о прекраснейшая способность!) может вообще никак не проявляться.

И врачи-исполнители, диагносты — сбиты, обескуражены; они, естественно, не могут не поставить диагноза там, где он налицо.

Большую помощь им оказываем мы сами. Да, я не оговорился. Вторым, и очень существенным фактором для признания нас — здоровых — психами является собственное наше поведение на следствии и экспертизе, наша, так сказать, психологическая модель.

Конечно, эта "модель" является полной противоположностью той привычной, понятной уголовной модели, с которой врачи института чаще всего имеют дело. Те люди понятны, конечно же, — они стучатся сюда, сюда. Они знают, чего хотят, доверчивы, откровенны, смот-

 

рят врачам в рот, не спорят, не бунтуют, не качают прав... В общем, это хоть и преступная, но материалистическая, человеческая, как говорили в недавнюю старину "социально-близкая" психология. Вот ее-то и имел в виду П.Григоренко, говоря о Маргарите Феликсовне, об отсутствии контакта с нею. "Я взглянул на нее и понял, что для нее любой мой ответ бесполезен, что для нее человек, идущий на материальные жертвы, невменяем, какими бы высокими побуждениями он ни руководствовался при этом".

Так вот он, ключ! Конечно же, эта вторая "анти-модель", что стучалась не сюда, а обратно, которая размышляла, боролась, не сдавалась, — была уже психической аномалией, отклонением от нормы, болезнью. И если ты пишешь протесты, утверждаешь, что надо печатать Солженицына, что в СССР нет свободы, если ты не идешь на выборы, клеишь листовки, требуешь в тюрьме Библию, — ты невменяем, невменяем, невменяем!

А твое поведение на следствии! — Что? Отказ от участия? Ни одного заполненного протокола в деле?

Невменяем!

А поведение здесь! — Ах, мы, врачи, — это те же тюремщики? И вы с нами говорить не желаете, отвергаете? И даже руки на груди скрещены?.. И ненависть в глазах?..

— Виктор Александрович! Вот вы так не хотите, боитесь признания вас больным, а в то же время все делаете для того, чтобы вас признали.

Почему это? — допытывалась Любовь Иосифовна. И проф.Боброва о том же на комиссии спросила, т.е. и она не понимала мою "модель"?

Не понимала. Я еще раз говорю: не будь благоприятного случая (видно, "наверху" сказали: "Ладно. Оставьте его. Будем судить".), не написал бы я этих строк, не сравнивал бы "психологические модели".

Так что же я хочу этим сказать? Что всему виной было непонимание, и правы по сути обе стороны, а врачи в таком случае, в особенности рядовые, — не виновны, и мы, как говорится, зря на них клепали? Ответственен ли солдат-исполнитель за преступные начертания полководца? И вообще, вина ли — инертность мышления, верность догматическим шаблонам, невозможность постичь до конца нашу психологию?

Нет, этого я не утверждаю. И не снимаю вины с врачей. Ведь это были не рядовые солдаты, и возраст здесь был не тот, и интеллект.

Врачи института имени Сербского, все эти ученые дамы и мужи, ответственны за свои преступные деяния по заключению в психиатрические больницы заведомо здоровых людей за их убеждения и образ мышления, не совпадающий с государственным стандартом. И все они ведали, что творят. И не в безвоздушном пространстве они жили — не могли не знать, что международные протесты против психиатрических репрессий в СССР сотрясают эфир. А раз знали это — должны были задуматься. Пусть легко укладывались наблюдаемые "симптомы" в шаблон Снежневского и Лунца, пусть смущало поведение этих непонятных, гордых, смелых узников, всегда лучше было, — если ты действительно хочешь остаться "в чистоте и честности", — сказать "нет", "не болен", чем сказать "да". А уж в крайнем случае — уйти, устраниться, оставить этот позорный тюремный институт, разве мал в Москве выбор для медика?

Нет, не ушли они. Уже одним фактом работы в государственном репрессивном учреждении, в тюремном ведомстве, эти "сыны Гиппократа" пятнали клятву своего великого прародителя. Но они шли дальше

— на сознательное сотрудничество с системой террора, срастались с ней, становились ее частью, щупальцами, которые уже сами хватали, держали, не пущали.

Нет, я не только не обеляю врачей института, но всем своим сочинением я призываю к суду над ними. И этот суд уже начался, хотя еще не все имена преступников названы и не все желающие могут войти в зал. Я верю, что когда-нибудь будет проведен и настоящий судебный процесс над этими людьми. Конечно, без отмщения насилием, без мести решеткой за решетку, но суд этот — суд совести и морали — должен прозвучать на весь мир.

Я верю в свободную, демократическую Россию, в которой будет возможен такой процесс.