Глава 2

Арест, эпизоды следствия, осуждение

 

Была весенняя пора, ярко светило солнце, и Саратов внешне жил обыденной жизнью. Однако уже ползли слухи об арестах представителей интеллектуального труда, в частности преподавателей и студентов вузов.

Находясь в библиотеке института, я услышал голос человека, назвавшего мою фамилию, и увидел позади себя сотрудника Первого отдела, который пригласил меня зайти к нему.

Немного разволновавшись, я спустился на первый этаж в 103-ю комнату. Там меня ждал молодой человек в шинели без петлиц, который сразу же спросил: "Вы Сулимов?" Я ответил утвердительно, и он, достав из обшлага шинели узкую длинную бумажку, вручил ее мне. Это был ордер на арест и обыск. После минутной паузы он спросил, далеко ли до общежития. Я сказал, что близко, и мы пошли в общагу...

Обыск с участием понятого из числа студентов был тщательный, но непродолжительный. Ведь мое имущество составляли лишь железная койка, тумбочка и чемодан-баул под койкой. Порывшись в матрасе и подушке, а затем в фанерном бауле, сотрудник НКВД забрал несколько писем, записную книжку и 2-3 тетради с конспектами и предложил пройти на улицу, где уже стояла машина "бобик", окрашенная в черный цвет.

В здании Управления облНКВД меня сдали под расписку дежурному офицеру, который вызвал конвоира, чтобы сопроводить в двухэтажный подвал. Посадили меня в одноместную камеру в виде каменного Мешка—без окон, с электролампочкой под потолком, которая никогда не выключалась (что затрудняло счет дням и ночам). Так начался новый этап в моей совсем молодой жизни, продолжавшийся более 20 лет.

Кормежка была отвратительной, а допросы кратковременными — в основном для выяснения личности арестованного. При этом я потеряй ориентировку во времени. Но как-то, открыв железную дверь, надзиратель дал команду собраться с вещами. Меня вывели во двор каменной цитадели НКВД, посадили в "воронок" и куда-то повезли (окон в воронке, конечно, не было).

Я оказался в следственной тюрьме, в спецкорпусе № 5, в камере

 

№7, в которой, как стало мне известно теперь, сидел позже крупный ученый-биолог Николай Иванович Вавилов, приговоренный к расстрелу и умерший в этой камере в 1941 году от истощения (так и не дождавшись исполнения приговора).

На стенах камеры из-под масляной краски видны были выцарапанные рисунки с гробами, с вырытыми могилами, палачами с наганами и надписями вроде такой: "Жду 10 лет со строгой... или полет на луну" и т. д.

Камера была со стальной решеткой и козырьком, закрывающим Божий свет, с подвешенной у стены железной койкой, таким же табуретом, а также с железной дверью, оснащенной дверкой для подачи пищи и глазком для надзирателя.

Следственный режим даже по тем временам был трудным и жестким. Подъем — в 6 часов, оправка, завтрак — из куска черного хлеба и кружки кипятка, утомительное хождение взад-вперед по камере, обед — миска пустого перлового или пшеничного супа и такой же каши, затем снова "променаж" до ужина с кусочком хлеба и кружкой воды и поверка и, наконец, отбой со сном на опущенной со стены койке с матрасом из соломы.

Однако спать часто не приходилось, поскольку следователь имел привычку допрашивать в ночное время. С первого допроса Бузин назвал меня "врагом народа" и потребовал полного признания в моей антисоветской деятельности. Поскольку я не знал, о чем говорить, он напоминал о беседах среди студентов: "Почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах?" или о якобы моем провокационном вопросе преподавателю истории ВКП(б) — "Почему власти ввели Красную армию в независимое государство МНР?", или "Как вы пропагандируете среди студентов стихи кулацкого поэта Есенина?", и наконец "Зачем защищаете студента Пилипенко, который при поступлении в институт скрыл, что его отец был офицером царской армии?"

Я пытался доказывать следователю, что никакой контрреволюцией не занимался, а если и высказывал какие-то сомнения в политике партии, то они есть у каждого мыслящего человека. Такие ответы приводили следователя в ярость. В протоколах допросов он записывал мои "признания", а я упорно отказывался их подписывать.

Допросы удлинялись во времени, проводились они только ночью и, следовательно, спать в камере приходилось совсем мало, так как днем койка была заперта. Чтобы сломить волю к сопротивлению,

 

Бузин систематически усиливал мой тюремный режим. Сначала он запретил прогулки во внутреннем дворике, свидания с родными, передачи, газеты и т.п., однако это не помогло следователю. И тогда он придумал для меня новые кары (о которых я даже из книг ничего не знал!). Так, в процессе допроса, когда я упорствовал, он предлагал посмотреть "кино" и отправлял меня в каменный мешок-карцер с холодным душем на 1 -2 часа, а потом мокрого и прозябшего до костей человека спрашивал: "Ну, как понравился сеанс?" и, если я говорил: "Да", отправлял еще на один "сеанс".

Не раз на допросы заходил начальник СПО Корнеев, а один раз даже начальник облНКВД, комиссар госбезопасности 3-го ранга Пилляр, который буквально сказал: "Что ты, парень, строишь из себя героя? Это кончится тем, что тебя расстреляют, как собаку! Веришь ты такому исходу?". Подумав немного, я сказал, что верю... (Теперь стало известно, что сам Пилляр был расстрелян в 1939 году как "враг народа").

Спустя несколько дней следователь после моего отказа подписать протокол допроса, в котором писалось о моем признании, пригласил из коридора охранника и сказал ему: "Вы слышали, что говорил Сулимов, а теперь он не хочет расписываться. Подтвердите его показания своей свидетельской подписью. И дежурный — охранник расписался!

Следствие продолжалось более двух месяцев, однако Бузин никак не мог получить от меня "признание" в том, что я "враг народа", а по его словам, мои товарищи "уже давно" в этом признались.

Наступили дни очных ставок. В середине июля меня вызвали на ночной допрос, и я увидел у следователя моего однокурсника Володю Пилипенко, очень бледного и растерянного. Бузин после нескольких вводных слов сразу же обратился к нему: "Вы подтверждаете свои показания о том, что состояли в контрреволюционной троцкистской организации, которой руководил Сулимов?" Я не верил своим ушам, когда Володя тихо произнес: "Да, подтверждаю". Мои нервы не выдержали, и я начал кричать, что это ложь, — поскольку никакой организации не было. Следователь быстро утихомирил меня, заявив, что немедленно отправит в карцер за грубое нарушение режима. "От вас требуются лишь слова: "Согласен, не согласен", — заявил он... Я снова произнес: "Все это грязная ложь" и отказался подписывать протокол...

Надзиратель сопроводил меня в камеру, и только там я вспомнил

 

все "признания" Пилипенко — ведь он перечислил фамилии студентов нашей академгруппы, якобы состоящих членами контрреволюционной организации, включая Петра Федотова, Алексея Матутина, Григория Шарояна, Тамару Иванову, Анфису Горбачеву, Анатолия Моисеева, Анатолия Пономарева... Тогда я понял, что следователь Бузин недаром получает "зарплату" за свою мерзкую "работу"! Ведь он, применяя недозволенные методы следствия, вынудил слабохарактерного Пилипенко "признаться" в преступлениях, которых он и его товарищи по учебе не совершали, и тем самым обосновать для нас наказание по ст. 58, п. 10 и 11 УК РСФСР. Я окончательно поверил угрозе следователя о том, что сурового наказания мне не избежать, признаюсь я или нет (кстати, следователь Бузин, как стало теперь известно, был арестован в 1939 г. и приговорен к 10 годам заключения).

Дни подследственного в одиночной камере, полностью изолированного от внешнего мира, тянутся очень и очень медленно в воспоминаниях о прошлом, которое представляется в розовом свете, а нынешнее — кошмарным. Иногда появляется мысль покончить с собой, но осуществить это желание невозможно. В камере нет какого-либо режущего предмета, и даже поясной ремень, шнурки от ботинок, пуговицы на брюках и рубашке — все отобрано при аресте. Дни тянутся в духоте и зловещей тишине, нарушающейся криками и воплями женщин в камерах более высоких этажей. Уже хочется вызова на допрос — и вот желаемое исполняется: железная дверь со скрипом открылась, и конвойный дал команду на выход к следователю.

Кабинет для допросов находился на первом этаже тюрьмы, и через несколько минут я уже предстал пред очами моего молодого, но раннего чекиста. Напротив него сидел Толя Моисеев, мой однокурсник, сын богатого по тем временам мастера-крупчатника Госмельницы №5 г. Саратова, где мы не раз по праздникам "пировали", уничтожая поданный на стол ассортимент мучных изделий. Ведь большинство студентов были тогда полуголодными (карточки на хлеб отменили лишь осенью 1935 г.).

Следователь, начиная очную ставку, предупредил меня не нарушать режима допроса, а затем в вежливой форме попросил Моисеева подтвердить свои прежние показания, оформленные протоколами допросов. Анатолий, путаясь в словах, начал говорить: "Студенты нашей группы на протяжении более трех лет иногда встречались либо в общежитии, где проживал Сулимов, либо у меня, или у других

 

ребят и вели антисоветские разговоры, критиковали руководителей ВКП(б), жаловались на якобы трудную жизнь, на отсутствие свободы слова и т.д.". "Ну, а организация у вас была или нет?" - спросил следователь. "Да, была и мы даже отметили ее создание на Зеленом острове хорошей выпивкой, были и девочки," - так ответил Моисеев. На вопросы Бузина он отвечал в том же духе, чем заметно обрадовал следователя. Я же гневно смотрел на Толю и выкрикнул: "Твое ложное признание дорого обойдется не только нам, но и тебе! Ты же продался за комфортный тюремный режим с прогулками, передачами, свиданиями и куревом!"

Следователь, как и при очной ставке с Пилипенко, строго обругал меня, назвав нераскаявшимся "врагом народа" и предложил подписать протокол с признанием своей вины, чтобы не осложнять свою жизнь...

Моисеев с полузакрытыми глазами сидел напротив меня и молчал, подписав протокол очной ставки... Я и на этот раз от подписи отказался. Бузин перед отправкой меня в камеру сказал, что он еще устроит очную ставку с другими участниками "нашей троцкистской организации" — и тогда мне некуда будет деваться...

Прошло несколько дней, на очередной допрос (очную ставку) меня больше не вызывали, видимо, следователь изменил свои намерения "окончательного разоблачения меня как врага народа".

"Свободного времени" у меня стало больше, но только в стенах опостылевшей мне камеры, стены которой испещрены мрачными надписями и рисунками ожидавших своего конца смертников, что еще больше портило настроение. На стене, со стороны подвесной койки, я заметил следы закрашенной колонки с буквами русского алфавита и азбукой Морзе — для перестукивания с заключенными других камер. Освоив этот арестантский метод "разговора", я через несколько дней уже был знаком со многими арестантами не только соседних камер, но с других этажей, вплоть до пятого... Поскольку многие из них имели связи с вольным миром (через передачи, свидания, прогулки), то я узнал о массовых арестах в городе, особенно среди преподавателей, ИТР и студентов. Значит, чекисты не дремали в деле поисков новых жертв политического террора...

Узнал я и о том, что в нашем следственном корпусе содержится почти вся группа моих несчастных сотоварищей по институту и даже один курсант школы летчиков, с которым мне пришлось там учиться

 

(это был кандидат в члены ВКП(б) Алексей Белюсенко) и которого следователь Бузин включил в состав нашей организации. А среди плачущих по ночам в камерах женщин оказались и наши девочки — Фиса Горбачева и Тамара Иванова.

Вызовы на допросы прекратились, но изменений в тюремном режиме не последовало: ни прогулок, ни передач, ни свиданий — как не было, так и нет. (Моей старой маме даже не разрешили встретиться с сыном перед отправкой в этап!)

Спустя некоторое время (по-прежнему исчисление дней и дат было утрачено!) наконец железная дверь камеры открылась и хриплый голос надзирателя скомандовал: "На выход — к следователю!". Поскольку кабинет для допросов находился на первом этаже тюрьмы, то я через 2-3 минуты уже предстал перед злыми очами своего "милого" Бузина. Он посадил меня на табурет около стола и, не торопясь, открыл папку моего уголовного дела. В самом конце папки находился листок об окончании следствия, который Бузин и предложил мне подписать (что я без всяких препирательств и сделал). Только позже, став опытным зэком, я узнал, что мне можно было ознакомиться со всеми материалами следствия. Бузин объявил о передаче дела в суд, и, поскольку начинался новый этап неизвестности в судьбе, то это дало мне какое-то удовлетворение...

Находиться в одиночной камере без какого-то занятия — мучительно скучно, а под руками нет ни газеты, ни книжки, ни листка бумаги, ни огрызка карандаша, не говоря уж об общении с другими арестантами во время прогулок, которых мне не дают... Единственным утешением остается тюремный телеграф, но пользоваться им надо было с огромной осторожностью: если в глазок "засечет" надзиратель, то быстро схлопочешь карцер. И чтобы избежать наказания, приходилось стоять у стены камеры лицом к двери, закрывая тем самым движения пальцев по выстукиванию морзянки...

Ведя такой метод общения, я как-то узнал, что на улице конец августа. И мне вспомнился мой день рождения — 17 августа 1917 года. Это значит, что мне исполнилось целых 19 лет. "Как мало прожито, как много пережито" — по словам известного поэта, хотя последнее у меня только начиналось. Тогда я составил в уме и заучил наизусть такое четверостишие:

 

Беспрерывно, властно течет Лета,

Оставляя в жизни мерный след.

У меня попутно, среди лета,

Выплеснула девятнадцать лет!

 

От безделья и скуки, без общения с живыми людьми в голове стали роиться черные мысли, вплоть до желания самоубийства. Но это были только мечты, которые в моих условиях не осуществимы. Правда, все-таки одна попытка была: как-то мне удалось отломить половинку ободка жестяной крышки от чайника, в котором приносят в камеру кипяток. Полоску жести около 20 см длиной я потом затачивал с большими предосторожностями на кирпичном подоконнике, в результате чего получил очень острое ножевое лезвие, хотя и не прочное. Однако надзиратель заметил мою возню у подоконника, ворвался в камеру и отобрал "изделие", пригрозив карцером.

В голове возникали вопросы: как будет осуществлено над нашей командой провосудие? То ли народный суд, то ли трибунал, то ли тройка, о которой многие уже знали. Мне хотелось, чтобы состоялся открытый суд, на котором мои "признавшие" свою вину сотоварищи смогут отказаться от своих ложных и грязных показаний, а тогда суд оправдает всех нас. Судебная же тройка представлялась менее подходящей, так как процесс там закрытый.

А каково же было обвинительное заключение?

Этот документ я прочитал только в 1992 году после своей полной реабилитации, когда в Управлении КГБ по Саратовской области на мою просьбу разрешить ознакомиться с "Обвинительным заключением 1936 года" мне ответили, что не могут пока это сделать. В ближайшее время, как только закончится передача уголовных дел в архив, они пришлют мне его по месту жительства в Одессу, при условии, что я оставлю им письменную просьбу. Я написал коротенькое заявление, не питая надежду на его выполнение...

Однако примерно месяца через два мне позвонили домой из Одесского УКГБ и пригласили зайти, чтобы прочитать документы моего старого уголовного дела, присланного из Саратова. Я был поражен таким вниманием со стороны "органов" и на другой день был уже в проходной огромного, занимающего целый квартал здания КГБ. В проходной после выяснения дежурным причины прихода мне назвали номер телефона, чтобы позвонить майору Карнавану, что я и сделал. Приятный голос сказал мне: "Ждите в проходной!", и через несколько минут майор пришел туда сам. Ознакомившись со мной лично, он пригласил следовать за ним и привел в кабинет без решеток на окнах. Там посадил за стол, достал из сейфа толстую папку и передал ее мне в руки со словами: "Вот уголовное дело, которое по Вашей просьбе прислали на полмесяца в Одессу". Я с огромным интересом

 

открыл папку дела № ОФ-19234 и начал читать этот фолиант с бумагами, написанными чекистами более полвека назад...

Майор посидел в кабинете около часа, а затем спросил: "Сколько времени потребуется вам на просмотр дела?" Подумав, я сказал, что дней 5-6, и тогда майор ответил: "Я не могу сидеть с вами столько дней, у меня есть и другие занятия".

Удивившись такому обороту дела, я сказал чекисту: "Зачем вам сидеть все дни со мной? Идите к себе в кабинет и занимайтесь другим, а я буду делать выписки и копии..." Но мне ответили, что документы секретные, подлежащие длительному хранению, и одного меня оставлять нельзя. Тогда я с досадой сказал, что дело мое давно прекращено из-за отсутствия состава преступления, и я полностью реабилитирован. Но, оказывается, папка с делом подлежит длительному хранению... Где же логика? "На эту тему дискутировать я не намерен!" — возразил чекист и предложил мне помощь: он закажет ксерокопии наиболее важных для меня документов дела— страниц до 20.

Такой вариант мне понравился, и я просматривал бумаги вместо недели только два дня (в присутствии майора), кое-что выписал и отметил карандашной галочкой 18 страниц текста из этой папки.

К моей радости, ксерокопии этих "древних" документов мне прислали по почте дней через 10 (все-таки чекисты работают аккуратно!).

Так у меня появился текст Обвинительного Заключения, который приводится ниже:

"В июне месяце 1936 года СПО УГБ УНКВД Саратовского края среди студентов 3-го курса Саратовского планового института была вскрыта контрреволюционная троцкистская организация, в связи с чем были арестованы: Сулимое И. Н., Пилипенко В. Э., Моисеев А. П., Федотов П. И., Белюсенко А. И., Матутин А. Г., Пономарев А. П. и Шароян Г. В. Следствием полностью установлено, что указанные лица, будучи антисоветски настроенными, объединились между собой на контрреволюционной троцкистской платформе и вели среди студенческой молодежи организованную контрреволюционную троцкистскую работу, вылившуюся в форму контрреволюционной агитации и пропаганды контрреволюционного троцкизма (л.д. 12, 13, 14, 25, 33, 36, 72, 73, 75, 78, 79, 83, 84 и др.).

Следствием также установлено, что данная контрреволюционная троцкистская организация, сложившись и оформившись в 1935 году, проводила конспиративные контрреволюционные сборища, на которых обсуждались контрреволюционные троцкистские вопросы и методы контрреволюционной троцкистской работы, в духе которых участники организации и проводили контрреволюционную троцкистскую деятельность.

 

 

Вышеуказанная контрреволюционная троцкистская организация была создана и возглавлялась студентом 3-го курса Саратовского планового института, членом ВЛКСМ Сулимовым И. Н. Как установлено следствием, идеологом данной организации являлся кадровый активный троцкист Шароян Григорий Ваганович (л. д. 12,17, 26, 33, 36,12-13-14,15,16). В отношении конкретной контрреволюционной деятельности каждого участника данной организации установлено следующее: Пилипенко Владимир Захарович, сын б. белого офицера, с поступлением в Плановый институт сблизился с контрреволюционно настроенными студентами: Сулимовым И. Н., Федотовым П. И., Моисеевым А. П. и др. единомышленниками по контрреволюционно троцкистским убеждениям, считавшими для себя неприемлемым внешний партийный и советский режим, в силу якобы отсутствия внутрипартийной демократии и наличия "зажима" в партии. Обвиняя в этом руководство партии, Пилипенко В. 3. полностью разделял взгляды Сулимова И. Н. о том, что к Троцкому были применены "незаслуженные" меры репрессий и что он, Троцкий, мог быть вождем ВКП(б). Будучи наиболее близким к руководителю контрреволюционной троцкистской организации Сулимову, Пилипенко В. 3. являлся наряду с последним таким же руководителем организации, и его контрреволюционная троцкистская пропаганда носила наиболее активный характер. На проводившихся контрреволюционных сборищах им ставились перед членами организации основные задачи контрреволюционной троцкистской работы и выдвигалась необходимость еще большего сплочения членов организации (л. д.10-11-12-13-14-26, 33-36). Наряду с этим, путем индивидуальной обработки близко стоящих к нему студентов Пилипенко В.З. были завербованы и вовлечены в контрреволюционную троцкистскую организацию: Иванова Т., Горбачева А., Афанасьева М. и др., и состав организации был доведен до 13 человек (л.д. 15,37,38).

Подтверждая в своих показаниях факт создания контрреволюционной троцкистской организации в лице его (Пилипенко), Сулимова, Матутина, Федотова, Моисеева, Пономарева, Шарояна и др., Пилипенко также подтвердил, что данная организация проводила контрреволюционную работу в направлении дискредитации политики ВКП(б) и советского правительства и пропагандировала контрреволюционный троцкизм и что идеологом контрреволюционной троцкистской организации являлся кадровый активный троцкист, б. член ВКП(б) Шароян, который через руководителя организации Сулимова оказывал влияние на всю организацию. Последнее подтверждается другим членом этой организации — Моисеевым А.П. (л.д.12-16-33,39 и др.)

Входящий в состав вышеуказанной организации бывший студент 2-го курса Саратовского госуниверситета Белюсенко Алексей Иванович вошел в связь с ее руководителем за время своего пребывания курсантом Энгельсской школы летчиков в 1934-1935 годах, где был в то время и Сулимов. Имея у себя троцкистскую литературу (книги "17-й год" и "Основные задачи пролетарской революции" Троцкого), Белюсенко пропагандировал их среди

 

курсантов школы. В начале 1935 года он был в этом разоблачен, исключен из партии и отчислен из летной школы. После этого Белюсенко, встречаясь с Сулимовым, имел с последним контрреволюционные троцкистские суждения (л.д.46-54,85-87).

Моисеев Анатолий Поликарпович, будучи членом контрреволюционной троцкистской организации, являлся активным участником проводившихся ею контрреволюционных сборищ и среди студенческой молодежи проводил контрреволюционную троцкистскую агитацию в разрезе установок, исходящих от руководства организации в лице Сулимова и Пилипенко. Являясь также участником проводившихся обсуждений троцкистских контрреволюционных вопросов, полностью солидаризировался с Сулимовым и Пилипенко в контрреволюционной оценке политики ВКП(б), Советского правительства и современного положения в нашей стране (л.д. 12,25,26,33,35-38). Подтверждая наличие контрреволюционной троцкистской организации и свое активное участие в ней, Моисеев также показал, что проводившиеся сборища носили строго конспиративный характер и на них разрабатывались организационные вопросы, как-то: о сплоченности организации, о взаимной поддержке ее членов, о захвате руководства в учебной группе и др. Это подтверждается также обвиняемым Пилипенко, свидетелем Бобылевым и др.(л.д. 10,13,35-38,71 и др.).

Федотов Петр Иванович, будучи полностью солидарен в контрреволюционных троцкистских взглядах с Сулимовым и др., принимал активное участие в обсуждении контрреволюционных троцкистских вопросов. Не ограничиваясь этим, участники организации обсуждавшиеся ими вопросы между собой выносили за пределы своей организации и пропагандировали контрреволюционный троцкизм среди студенчества. В этом активная роль, наряду с Сулимовым и Пилипенко и др., была Федотова, который неоднократно на учебных занятиях выступал с контрреволюционной клеветой на членов ВКП(б) (л. д. 12, 25, 26, 37, 36 и др.).

Шароян Григорий Ваганович, будучи активным кадровым троцкистом, ранее исключенным из ВКП(6) и в свое время отбывавшим ссылку за контрреволюционную троцкистскую работу, по прибытию в Саратовский плановый институт сошелся с Сулимовым и, зная его как контрреволюционно настроенного, оказывал на него троцкистское влияние, которое впоследствии привело к созданию контрреволюционной троцкистской молодежной организации, а идеологом данной организации стал он, Шароян (л. д.17, 26, 37-39, 59-61). Подтверждая своими показаниями свою контрреволюционную троцкистскую деятельность, Шароян отрицает свое руководство молодежной троцкистской организации, но изобличается в этом показаниями Пилипенко и Моисеева (л.д.17,32-39,61-68). При аресте у Шарояна изъята серия легальных и нелегальных троцкистских документов (13 книг и брошюр Троцкого: "Новый курс", "Поколение Октября", "1905 год", "Война и революция" и др.), разных писем и нелегальная переписка Троцкого на 35-ти листах.

 

На основании изложенного ОБВИНЯЮТСЯ:

1. Шароян Григорий Ваганович, 1903 г.р., уроженец г.Нар-Баязет Армянской ССР, армянин, гр.СССР, образование незаконченное высшее, студент 3-го курса Саратовского планового института, в 1929 году был осужден Особым Совещанием б.ОГПУ за контрреволюционную троцкистскую работу к трем годам ссылки в Казахстан, в том, что входил в состав молодежной контрреволюционной троцкистской организации и являлся ее идейным руководителем. В контрреволюционных целях хранил у себя контрреволюционную троцкистскую литературу и др. нелегальные контрреволюционные документы Троцкого и проводил среди своего окружения контрреволюционную троцкистскую пропаганду, т.е. в преступлении, предусмотренном ст.58 пн.10-11 УК.

Виновным признал себя частично и достаточно изобличается показаниями Пилипенко В.З., Федотова П.И. и Моисеева А.П.(л.д.60,64-68,26,37-39), а также изъятыми у него контрреволюционными троцкистскими документами (см. особый пакет).

2. Пилипенко Владимир Захарович, 1914 г. р., русский, советский поданный, уроженец с. Потокино б/Нижегородской губернии, сын деникинского офицера, ныне инженера, б/п, не судим, студент 3-го курса Саратовского планового института, в том, что являлся одним из руководителей контрреволюционной троцкистской организации в составе 13 человек контрреволюционной студенческой молодежи, проводил контрреволюционную агитацию и пропагандировал контрреволюционный троцкизм, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 пн. 10-11 УК.

3. Федотов Петр Иванович, 1915 г. р., русский, совгражданин, уроженец с. Новые Бурасы Саратовской области, сын рабочего-извозчика, студент 3-го курса Саратовского планового института, в том, что входил в состав контрреволюционной троцкистской организации, являлся активным ее участником и среди студенческой молодежи проводил контрреволюционную троцкистскую агитацию в форме клеветы на ВКП(6), дискредитации мероприятий партии и Соввласти и популяризации Троцкого, т.е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 пн.10-11 УК. Виновным себя признал и изобличается показаниями: Моисеева, Пилипенко, Юнг, Ивановой и др. (л. д. 12,13, 25-27, 35-38).

4. Моисеев Анатолий Поликарпович, 1914 г. р., русский, совгражданин, уроженец г. Бузулука, чл. ВЛКСМ, сын рабочего-мельника, студент Саратовского планового института, в прошлом шахтер, не судимый, в том, что, являясь участником контрреволюционной организации, среди студенчества проводил контрреволюционную агитацию и пропагандировал контрреволюционный троцкизм, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 пн.10-11 УК. Виновным себя признал и изобличается показаниями: Пилипенко, Федотова, Ивановой и др. (л. д. 12, 15, 25, 26, 33, 35-38, 40).

5. Белюсенко Алексей Иванович, 1912 г. р., русский, гр.СССР, уроженец с. Жуткур Владимирского района. Сталинградского края, б/п, исключен из

 

кандидатов в чл.ВКП(б) за хранение контрреволюционной троцкистской литературы и ее пропаганду, окончил 2 курса Саратовского госуниверситета, последнее время электромонтер Саратовского завода свинцовых аккомуляторов, в том, что входил в состав контрреволюционной троцкистской организации, хранил контрреволюционную троцкистскую литературу и пропагандировал контрреволюционный троцкизм, т. е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 пн. 10-11 УК. Виновным себя признал и изобличается показаниями: Федотова и Шевцова (л. д. 46-51, 52-54, 65, 66, 67).

6. Сулимов Иван Никифорович, 1917 г.р., русский, гр. СССР, уроженец с. Тамбовки, Федоровского кантона АССР НП, член ВЛКСМ, студент 3-го курса Саратовского планового института, в том, что создал из числа контрреволюционно настроенных студентов молодежную контрреволюционную троцкистскую организацию и руководил ее деятельностью, направленной на дискредитацию руководителей ВКП(б), Советской власти, проводимых ими мероприятий и пропаганду контрреволюционного троцкизма, т.е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 пн.10-11 УК.

Виновным себя не признал, но полностью изобличается показаниями обвиняемых: Пилипенко В.З., Моисеева А.П., Федотова П. И. и свидетелями Плотниковым А., Колпашниковым К. К., Кузнецовым Н., Черновой А., Шейнкиным и др. (л. д.10-14, 17, 25, 26, 33, 35-39, 70-77, 79, 82, 86, 120-123).

Следственное дело № 9065 на перечисленных лиц направить на рассмотрение Особого Совещания при ГУГБ НКВД СССР. Опер. уполномоченный СПО сержант ГБ Бузин, нач. VI отд. СПО УНКВД, лейтенант ГБ Корнеев. Согласен: Нач. СПО УГБ УНКВД по Cap. краю, капитан ГБ Грицелевич.

Составлено 1 августа 1936 года г.Саратов. Обвинительное заключение утвердил: зам. нач. УНКВД Саратовского края, комиссар ГБ 3-го ранга Сосновский."

В этом юридическом документе обращают внимание не только серость и однозначность формулировок, но и явное стремление следователей любыми средствами доказать преступные намерения арестованных, хотя вина последних, как отмечалось выше, заключалась лишь в разговорах о том, кто из вождей партии большевиков обувал ботинки, а кто сапоги или в словах — "Сын за отца не отвечает", сказанных, кстати, в те годы не нами, а самим "отцом народов". Что касается "признаний", то они были получены следователями посредством зверских методов дознания, за что в 1939 году они сами оказались за решеткой и получили по 10 лет заключения.

Несмотря на липовые обвинения против нашей "троцкистской" организации, они так и не были сняты, и пересмотра этого дела не последовало, хотя многие из пострадавших неоднократно писали и отправляли заявления в самые разные государственные инстанции -

 

от областного прокурора до наркома внутренних дел, политбюро ВКП(б) и лично товарища Сталина.

Перечитывая теперь обвинительное заключение, я задаюсь еще одним вопросом: почему меня, самого молодого по возрасту (перед арестом было всего 18 лет!), чекисты "оформили" руководителем контрреволюционной троцкистской молодежной организации? Ведь среди моих товарищей-студентов можно было найти более солидную кандидатуру. Ответ на этот вопрос только один: за мое решительное несогласие подписывать сфабрикованные материалы допросов и мои возмущения на очных ставках. Однако на главный вопрос пресловутого дела № ОФ 19234 трудно сказать что-то определенное — невиновных людей осудили, виновных за преступные методы следствия осудили (даже некоторых расстреляли), а их жертвы так и остались в заключении!?

Все окончилось очень просто. Как-то открылось оконце на двери камеры, и надзиратель предложил расписаться на бумажке, где было написано:

"Выписка из протокола Особого Совещания при Народном Комиссаре Внутренних дел СССР от 5 августа 1936 года.

СЛУШАЛИ: Дело № 9055 о Сулимове Иване Никифоровиче, 1917 года рождения. Студент Cap. планового ин-та, б. член ВЛКСМ.

ПОСТАНОВИЛИ: Сулимова Ивана Никифоровича за контрреволюционную троцкистскую деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, считая срок с 17.04.36 года. Дело сдать в архив".

Такого варианта завершения нашего дела, думаю, никто из моих сотоварищей-студентов не ожидал, поскольку Особое Совещание только набирало силу, и большинство подготавливаемых следователями "врагов народа" о нем еще не ведало.

Так закончилось мое положение подследственного, перешедшего в название "заключенный". Мне хотелось, чтобы такое изменение стало более обнадеживающим на радикальные изменения в моей жизни в лучшую сторону. Главное, думал я, — увидеть Божий свет и походить по матушке-земле.

Теперь надо было ждать перевода в пересыльную тюрьму с последующим этапированием в неведомые отдаленные края, где "Макар телят не пас".