- 34 -

Глава 3

Этапы в Воркутлаг длиной в 5000 км

 

Пересыльная тюрьма была переполнена до отказа. В камерах на четырех арестантов размещалось по 15-20 человек, при этом уголовных преступников смешали с нашим братом — политическими. Хозяевами в камерах являлись уголовники, считавшиеся чекистами бытовиками или "социально неопасными" элементами (в противоположность нам — "социально опасным" или "врагами народа"). Пребывание в пересылке мне показалось сущим адом по сравнению с одиночкой, где я сидел около четырех месяцев.

У всех вновь прибывших в пересыльную тюрьму заключенных уголовники в камерах устраивали "шмон", то есть отбирали все, что им понравилось, — от майки или брюк до куска хлеба или другого съестного... К счастью, у меня ничего такого не было, и переживать утраты не пришлось...

Этапы заключенных для отправки в лагеря формировались в ускоренном темпе. Меня с группой "врагов народа" вывели с вещами во двор тюрьмы — под охрану конвоя с немецкими овчарками. Из тюремных ворот выводили рано утром (чтобы меньше видели глаза людские!). До вокзала было недалеко, и через час мы находились на железнодорожных путях, где стояли наготове "столыпинские" вагоны. При посадке в вагон конвоиры тщательно проверяли каждого заключенного по списку. В вагоне — звериные из железных прутьев клетки-купе. В каждую из них вталкивали по 12-15 арестантов, вместо четырех по норме. Тем самым "перевыполнялся план" пассажиро-перевозок по советской стране! Наполнив под "завязку" вагон, нас снова пересчитали, затем заперли клетки крепкими, амбарного типа замками и приготовились в путь. На наши вопросы — "Куда нас повезут?" — конвоиры отмалчивались либо говорили: "Потом узнаете". Вскоре маневровый паровоз прицепил спецсостав к какому-то поезду, и мы поехали...

Куда меня везли, я узнал только через несколько месяцев, когда наш этап, миновав Москву, Архангельск, Белое и Баренцево моря, а также Нарьян-Мар и реку Печору, достиг р.Усы, где располагались земли "Воркутлага". Протяженность этого длинного пути составила более пяти тысяч километров!

Невозможно рассказать о всех "прелестях" столь длинного осен-

 

- 35 -

незимнего марафона в "столыпинских" и сухогрузных вагонах, в трюмах морских судов и речных барж и пеших переходах по льду Печоры и Усы — для этого потребуется много времени и сил. Поэтому я остановлюсь только на отдельных, наиболее типичных для этапов заключенных эпизодах.

Переезд в "столыпинском" вагоне Саратов—Москва не отличался особыми трудностями, и конвоиры по отношению к заключенным вели себя с присущей им "заботой". Например, узникам три раза в день давали соленую рыбу с кусочками хлеба, однако кипятку (или воды) было мало, и арестанты часами умоляли дать им воды. Конвоиры .говорили: "Если вас напоить "от пуза", то вы тогда не дадите покоя с туалетом". Мотивировка была, конечно, убедительной! Трудности сопровождали и ночной сон, поскольку на одну полку приходилось по три зэка, и заснуть в этих условиях было невозможно. Арестанты вопили и жаловались охранникам, а те отвечали весьма остроумно: "Это вам не купейный вагон!" - и все оставалось по-прежнему. Один раз по пути следования поезда, в каждом купе-клетке проверялось состояние полов на предмет — "не пропилили ли их зэки?" Такая излишняя "бдительность" удивляла, поскольку и при выходе из пересыльной тюрьмы, и при посадке в вагон каждого заключенного обыскивали до последней нитки.

Так или иначе, переезд по железной дороге Саратов-Москва закончился благополучно, и в холодное сентябрьское утро нас высадили из вагонов. Небо закрыто черными тучами, из которых на землю падает мелкий холодный дождь.

Нас выводят на какой-то пустырь и дают команду: "Ложись! Шаг в сторону считается побегом — мы будем стрелять без предупреждения!" Несчастные зэки, полураздетые и замерзшие, легли в грязь под проливным холодным дождем и пролежали несколько часов, пока не подъехали черные "воронки". Поступила новая команда: "По одному залезай в машины!" Но радость — обогреться немного — оказалась преждевременной: мы попали из огня, да в полымя, поскольку кузова "воронков" набили людьми впритык друг к другу, "как сельдей в бочке", так что с трудом закрыли двери. Через несколько минут в "воронке" стало трудно дышать, люди задыхались из-за недостатка кислорода, а машины двигались своим путем — и никто не слышал стоны и вопли задыхающихся арестантов...

В итоге, когда "воронки" остановились у Ярославского вокзала, из пятидесяти заключенных осталось только 47, а трое нашли свою

 

- 36 -

смерть в закупоренной стальной коробке автомобиля. Это были первые жертвы марафонского этапа.

Переезд из Москвы в Архангельск прошел сравнительно благополучно, хотя в товарных вагонах при ночных заморозках бедные зэки, чтобы согреться плотно прижимались друг к другу, лежа на соломе, поскольку свежего воздуха из-за дырявого вагона было предостаточно...

Через трое суток в окне появились силуэты большого города и широченная река. Так мы оказались в совсем прохладных широтах. Куда нас теперь забросит судьба, мы не догадывались, поскольку исправительных лагерей было много и в Архангельской области, а особенно много говорили о лесоразработках...

К вечеру нас высадили из вагонов. Железнодорожный конвой передал каждого заключенного местному начальству при тщательной проверке по списку. В сопровождении колонны сторожевыми собаками нас привели в местный пересыльный пункт, где перед зоной подвергли аккуратному обыску (или как принято говорить в лагерях — "шмону").

Поскольку никто из начальства не появился, мы поняли, что действительно остаемся пересыльными, и нас в ближайшие дни отправят дальше. Только куда именно — оставалось загадкой.

Через день эта загадка прояснилась, когда после очередного "шмона" всех построили, и со словами "Шаг вправо, шаг влево считаем предупреждением и стреляем на поражение" колонна двинулась к реке, где нас посадили на паром, который сразу же поплыл вниз по Северной Двине. Справа виднелись дома Архангельска, а слева -лесные склады и боны для задержки сплавной древесины. Примерно через час впереди появилось бескрайнее море воды, и стало ясно, что мы входим в Белое море. Городские постройки справа закончились и сменились прибрежными складами пиломатериалов, видимо, подготовляемых к экспорту...

Наш этап высадили на один из причалов, провели в пешем порядке несколько сот метров. Там, на очередном причале, стояло морское судно небольших размеров под названием "Вологда". Как выяснилось позже, это был ожидавший нашу "команду" сухогруз грузоподъемностью около трех тысяч тонн.

Погрузку зэков начали довольно быстро. Но я успел насладиться бескрайними просторами сурового Белого моря. Заключенных снова обыскивали, проверяли фамилию каждого и отправляли вниз, в трюм. Усаживали на полу трюма довольно плотно, что позволило

 

- 37 -

поместить до тысячи зэков. Среди нас были и пожилые, и молодые вроде меня, в городской одежде и в деревенской, и люди интеллигентного вида, и рабочие. Но женщин почти не было, а позже выяснилось, что их в основном отправляли на Воркуту через Котлас по железной дороге.

Спустившись в преисподнюю, заключенные потеряли всякую связь с Божьим миром — даже без созерцания неба. Все занялись своими арестантскими делами, включая просмотр содержания своих рюкзаков (у кого они были), состояния обуви и особенно одежды, которая у отдельных зэков выглядела весьма цивильной (в основном у москвичей и ленинградцев), а также небольших продуктовых заначек (у политзаключенных, избежавших сообщества с уголовниками)... Лично у меня, кроме полушерстяных брюк и пиджака да парусиновых полуботинок, ничего не было... У моих приятелей из числа студентов, появившихся на "Вологде", гардероб был аналогичный, ибо во всех городах нашей страны студенты в основном жили впроголодь (исключая детей партаппаратчиков разных мастей)...

На следующее утро наш пароход дал три гудка, традиционных у моряков, поднял якорь (что было слышно по визгу и скрежету якорной цепи) и медленно отплыл от причальной стенки.

Первые два дня жизнь заключенных на корабле протекала в обычном для лагерного режима порядке: завтрак, обед и ужин из кусков черного хлеба с чаем и фруктовой заправкой и с супом из тресковых голов плюс перловая или пшеничная каша без масла, а иногда — ржавая селедочка, вызывающая жажду, не удовлетворенную питьем. Оправка регламентировалась строго: только утром и вечером, что вызывало у некоторых зэков, в частности с желудочными заболеваниями, многочисленные перебранки. Конвоирам не хотелось выводить на верхнюю палубу, где находился туалет, многочисленных "любителей" оправки. Остальное дневное время "пассажиры" толковали между собой, вспоминали родных, спорили по политическим вопросам (но не громко, а между собой), а некоторые даже били паразитов в рубашках и брюках — это из числа арестантов, долго сидевших в тюрьме. Однако это кончилось скоро: через полутора суток после отплытия "Вологды" начался сильный шторм, и наше старенькое судно заскрипело и застонало. Громадные волны перехлестывали через палубу, а крен парохода достиг опасной крутизны. И капитан, чтобы сохранить жизнь "ценным" пассажирам и команде, принял решение поставить судно против ветра, чтобы избежать опасной

 

- 38 -

боковой качки. Это произошло в акватории севернее полуострова Канина. К тому же почти все зэки были охвачены морской болезнью — не могли ходить, есть и пить и ползали по полу трюма, как помешанные. Только молодые, из числа наиболее здоровых, остались на ногах, и я в том числе, что оказалось для нас большим счастьем.

С палубы дали команду: "Кто чувствует себя хорошо, поднимайтесь наверх, в распоряжение кока!" Пять хлопцев, здоровых, но голодных, стали помогать повару чистить картошку (конечно, для конвойных), вымачивать треску, мыть крупу и т.д., а он кормил нас "от пуза". За один присест мы съедали по ведру макарон с салом и маслом. Недаром говорится, что "не было бы счастья, да несчастье помогло!" Мы молили Бога за непогоду, однако на третий день шторм прекратился, и люди на судне постепенно оклемались, начали есть, а нас, здоровых хлопцев, вернули на "круги своя". Но эти сытые дни нам запомнились надолго...

Баренцево море, по которому плыло наше судно, стало спокойным, но по-прежнему холодным и неприветливым. Нас окружала суровая северная осень с туманами и заморозками, встречались и льдины. "Вологда" держала курс на восток, и на следующий день мы услышали глухие стоны звукового маяка в устье Печорской губы. Плавание старенького суденышка, тайно зафрахтованного органами НКВД для этапирования по морю заключенных, подходило к концу...

В Печорской губе нам местами встречалось "сало" из речного льда, и наш пароход вскоре бросил якорь. Где мы конкретно остановились, стало известно на другой день, когда конвоиры приступили к выгрузке из трюмов "живого груза", то есть заключенных. По трапу нас препровождали за зону островного лагпункта, расположенного напротив города Нарьян-Мара, столицы Ненецкого национального округа. Снова не обошлось без ставшего почти ритуальным "шмона" вещей заключенных и их списочной проверки.

Нарьян-Марский лагпункт именовался "Рыбхозом", обитатели которого ловили в Печорской губе неводами разную рыбу, включая и осетровые, а также охотились на тюленей.

Все рыбопродукты, как я узнал позже, использовались для нужд "Ухтпечлага", а затем и "Воркутлага". При этом начальство снабжалось лучшими сортами рыбы, в том числе горбушей, пелядью, нельмой и даже семгой, а заключенным доставалась разная мелочь и отходы.

Холода поджимали, и руководство лагерей торопилось с отправ-

 

- 39 -

кой прибывшего этапа зэков вверх по Печоре, пока река не покрылась сплошным ледяным панцирем. На причале стояли две сухогрузные баржи, и на подходе был пароход-буксир.

В зоне вблизи нашего барака находился сарай-склад, куда привезли деревянные бочки с какой-то солониной. Я и мои товарищи по морскому этапу были так голодны, что решили сделать ночную вылазку в этот склад, приметив, что он не охраняется. В ближайшую ночь мы проникли туда — оказалось, что замок открылся без ключа (он был просто наложен на засов), и мы вытащили из крайней бочки несколько крупных кусков сала. Никем не замеченные, выползли обратно в барак, и, как звери, набросились на это сало, но быстро выплюнули этот "деликатес", оказавшийся тюленьим жиром. Нас тошнило от него несколько часов, и голод мы не утолили.

Наконец, в лагпункт приплыл речной буксир — колесный с паровой машиной и с дровяной топкой. Местная охрана лагеря (называемая ВОХРом) передала наш этап по списку команде военных конвойных. Всех погрузили в трюмы двух плоскодонных барж с обломками каменного угля на дне (это были баржи-углевозы) и, не теряя времени (ведь Печора покрывалась льдом!), буксир, дымя и пыхтя от перегрузки, потянул караван барж вверх по течению огромной северной реки, каковой является Печора.

Так продолжился наш марафонский арестантский этап по просторам великой России. Печорский рейс на баржах до сих пор остается для меня незабываемым по ряду причин.

Холод в трюмах — страшный, поскольку печорская вода имела только 1-2 градуса, а температура воздуха — около ноля. По реке плывет ледяное "сало", корпуса барж обмерзают по ночам. А теплой одежды у зэков никакой нет, пища отвратительная и малокалорийная (черный хлеб, мерзлая картошка и соленая треска). Кипятка нет, и даже речную воду конвоиры дают ограниченно...

В нашем этапе появилась группа настоящих политзаключенных, доставленных на Печору из Ярославского, Костромского, Свердловского и других политизоляторов, которым такие "порядки" не понравились. Они начали требовать у начальника конвоя разрешения на отправку жалобы-телеграммы в Москву на имя Ежова. Начальник конвоя сначала не соглашался, но политизоляторщики заявили, что объявят голодовку, и тогда требование было удовлетворено. В селе Усть-Цильма меньшевик В. Вираб и анархист П. Степанов в сопровождении охраны высадились на берег и отправили Ежову, тог-

 

- 40 -

дашнему наркому внутренних дел, телеграфную жалобу, после чего сразу же возвратились на баржу... С этого дня воду для утоления жажды от соленой трески стали давать неограниченно.

Узников из политизоляторов было человек 40-50. Все они отличались от нас, новых "врагов народа", своими бородатыми, нередко лысыми или седыми головами, разношерстностью в одежде, заметной организованностью и склонностью подискутировать. Особенно их интересовала молодежь из числа студентов, ну а последних эти живые участники гражданской войны также заинтриговали до крайности. Среди них были боевые анархисты, интеллигентные меньшевики, эсеры, монархисты и даже коммунисты из числа несогласных с генеральной линией ВКП(б). Многие из них сидели в политизоляторах с 1922 года, когда в Советской России проводилась широкая чистка в кругах общественных деятелей, писателей, ученых, профессоров, врачей и других работников интеллектуального труда, сомневавшихся в большевистской власти.

Среди политзаключенных мне запомнился анархистСтепанов, командовавший в гражданскую войну красной стрелковой дивизией, меньшевик Вираб, бывший министр просвещения Грузинской республики в 1919-1922 годах, профессор-экономист Панкратов и др. Большинство из них возмущались отправкой их в исправительно-трудовые лагеря, поскольку они никаких преступлений не совершали, а только высказывали свое несогласие с властями, наказуемое обычно ссылкой или политизолятором. Некоторые полушепотом говорили: "Нашу оппозицию Сталин решил уничтожить без применения оружия, а голодом и каторжной работой в лагерях. Нас отправляют на смерть!"

В последующие месяцы эти прогнозы оппозиционеров полностью оправдались, но не совсем так; их всех в 1938 году расстреляли на Воркуте из пулеметов и винтовок, но об этом более подробно я напишу позже.

Режим в политизоляторах в двадцатые гощл был, оказывается, довольно сносным: узники могли пользоваться библиотекой, изучали иностранные языки, посылали и получали письма от родственников, имели по часу в день прогулки в тюремном дворе, а иногда получали и передачи... В начале тридцатых годов стали ужесточать тюремный режим, как говорили старые политзаключенные, но не настолько варварски, как в нашем печорском этапе.

Между собой эти репрессированные со стажем вели себя относительно тихо, но иногда их голоса становились более громкими, когда

 

- 41 -

они по-разному оценивали политические события, происходившие в мире, или давали характеристику руководителям нашей компартии. Мне даже казалось, что они игнорируют возможное присутствие рядом с ними возможных доносчиков, которых лично я теперь страшно боялся, учитывая мое следственное дело в Саратове.

Медленное движение нашего каравана вверх по течению красавицы Печоры между тем продолжалось. Затхлый воздух трюмов иногда сменялся свежим ветром на палубе, куда нас поодиночке выводили на оправку, но откуда осенний холод гнал снова в трюм.

Плыть по реке каравану становилось все трудней и трудней. Плицы на колесах буксира, ударяясь о льдины, ломались, и их обновляли. Скорость движения каравана уменьшилась до минимума, требовались остановки для загрузки буксира дровами. А в ночное время плавание вообще прекращалось, поскольку бакены на реке были уже сняты. Многие из заключенных оказались глубоко простуженными, с бронхитом и воспалением легких. Только конвоирам было весело — жили они на палубе в домиках с печурками, с тушенкой и даже водочкой, получаемой ими "в медицинских целях".

Время шло, был октябрь, и караван барж все еще двигался черепашьими темпами. Наконец, в одну холодную ночь баржи и буксир окончательно вмерзли в покровный лед реки. Как потом выяснилось, наш печорский этап не был доведен до конечного пункта — Усть-Уса на 40-50 км. Это расстояние измученные, голодные и промерзшие зэки прошагали по печорскому льду за двое суток, и стоил он двух жизней вследствие обморожения...