ГАРАЖ В.Ц.Б.К.

 

Гараж комбината стал пополняться новыми машинами. Кроме наших ЗИС-5 появились американские "студебеккеры", "форды", "шевроле". Так продолжалось до 1958 года. Комбинат и его гараж не испытывали недостатка ни в технике, ни в людях, развивались мощности, набирались сил. Работа кипела днем и ночью. На всех трассах вокруг комбината сновали груженые машины с эмблемами ВЦБК на дверках кабин с порядковыми номерами.

После 1960 года, когда ссыльные стали разъезжаться, гараж обезлюдел. К 1968 году здесь осталось примерно треть работавших. Гараж выглядел опустевшим, унылым. Теперь он превратился в филиал Соликамского ОТК - отдел транспортной конторы. Мне, бывшему шоферу, приехавшему сюда на побывку, спустя годы, было грустно смотреть на это запустение.

Но вернемся в те трудные годы, когда мы с такой надеждой рассылали ко всей нашей родне письма, на Кавказ.

Спустя некоторое время, мы получили ответ. Нас просили не падать духом и написать, в чем мы нуждаемся. И пошли в наш адрес посылочки. На нашем столе появились топленое масло, чеснок, лук, мясные консервы, семечки, сало. Сверх того - деньги, теплая одежда, шерсть для пряжи. Да и мы сами не сидели, сложа руки Летом нас кормил лес. Работая на машине, я частенько увозил своих домочадцев подальше в лес, а на обратном пути прихватывал их с ягодами и грибами в лукошках. Лесные дары на базаре мы обменивали на хлеб, сахар, американские консервы.

В 1948 году отменили карточную систему. Хлеба стало вволю. В магазинах можно было купить почти все необходимое. На радостях с братьями и друзьями устроили вечеринку на квартире нашего зятя Мирана Сергеевича и Асмик Вартановны Егикянов. Столы накрыли сравнительно скромно. Но помню, что всем хватило жареной трески, жареной картошки, отварной и пюре. А уж хлеба наелись до отвала. Наварили по этому случаю ведра три бражки по рецептам местных жителей.

Был и баянист Александр Иванович Шмидт, наш сосед. Хотя он и неважно играл, но шуму наделал много. Далеко было слышно, что у нас пир горой.

Когда разошлись взрослыми остались только мы, молодежь, на

 

наш веселый огонек зашли девушки тридцатиквартирного барака. Перезнакомились, веселились, танцевали во всю.

Когда смеешься не в меру, потом приходится плакать. Так было и у нас. 25 марта на 94-ом году жизни скончалась наша бабушка. Это было огромное горе для всего нашего рода. Больше всех переживали потерю мы, внуки. Так уж заведено, что бабушек у нас почитали выше родителей. Мы ее очень любили, она была нашей доброй наставницей. До последних дней мы не оставляли ее без наших забот. Даже в самые трудные годы внуки старались принести ей какой-нибудь гостинец, чем-нибудь порадовать. Она была эталоном кашей совести, наших нравственных устоев. Если что затевали, всегда спрашивали себя: как на это посмотрит бабушка? Что скажет?

Бабушку похоронили в городе Красновишерске. Оградили могилку, поставили надгробие, в голове - крест, на котором были слова: "Спасибо, что ты была".

Мы взяли участок под огород. Землю приобрели всей семьей под руководством родителей, которые, приобретенный на юге опыт, а также перенятые у местных жителей навыки, старались применить на деле. Все переселенцы - греки, армяне, болгары, немцы и татары отдавали земле все свое свободное время с первых же лет ссылки, убедившись, что здесь на севере при минимальных затратах ручного труда можно цолучить урожай куда богаче, чем на юге. В Крыму эти люди, в основном, были крестьянами. Кормились своим трудом, не надеясь на дядю. К этому времени местные жители смотрели на нас, переселенцев, уже по-другому, не так, как в первые годы. В нас они увидели трудолюбивых и честных, добрых советчиков и хороших соседей. Ярлык - "проклятые татары" был снят не только с нас, но и, с самих татар теми же людьми, которые в неразберихе военного времени навесили его на всех ссыльных.

В казенных же учреждениях, особенно в комендатуре, все оставалось по-прежнему. Клеймо отверженных продолжало давить на нас и жгло наши сердца., вызывая чувство неполноценности. Это не для тебя, а для старожилов, которых избирали и в президиум собраний, и в комиссии, и в депутаты. Мы же ежемесячно отмечались в комендатуре. За опоздание отметиться - пять суток ареста и дополнительный лист в личное дело с тяжким дисциплинарным пятном.

Помню, как-то зимой поехал я в очередной рейс с грузом бумаги,

 

рассчитывая к утру вернуться и отметиться точно в срок, но меня задержали на перевалочной базе Соликамска из-за отсутствия обратного груза. Опоздал я на сутки. В комендатуре старший лейтенант Собинян распорядился:

- Снимите с него пояс и оформите пять суток. За дезертирство.

- А пояс зачем снимать? - спросил я.

- Чтоб не повесился, - сурово ответил комендант, нахмурив брови.

Меня увели в каталажку...

Спустя много лет, я вновь побывал на своей второй родине. К моему удивлению, я увидел бригаду из бывших работников комендатуры, которые ремонтировали тротуары на центральной улице напротив гаража ВЦБК, по улице Дзержинского. Узнав их, я поздоровался. Узнали меня и они. Поговорили, вспомнили и плохое, и хорошее. За двенадцать лет ссыльного режима мне встречались и хорошие, человечные коменданты. Это были Александр Шишигин, Петр Матвеев и Щевцов. Они хорошо знали не только меня, но и моих родителей, не раз бывали в нашей семье. Эти люди вернулись с войны и, не в пример тыловым комендантам, не нюхавшим пороха, обладали большой человечностью. Как никак за войну успели побывать в разных странах, повидать людей, Европу, хотя и военную. За сотни посещений комендатуры нам примелькались и кабинеты, и мягкие кресла, и разноцветные телефоны, и потайные кнопки, которыми так умело пользовались с неизменно суровыми лицами работники комендатуры. Контраст был слишком разительным, чтобы не заметить разницы между ними и заменившими их фронтовиками, хотя режимные условия для переселенцев почти не изменились. Мы сразу заметили доброжелательность новых людей, хотя бы в улыбках на их лицах. Они на нас не орали, не грубили, не обзывали, не наказывали по пустякам, то, что нужно объяснить, объясняли по-человечески, а порой даже входили в положение провинившегося. Многим помогли, ходатайствуя перед областными властями о воссоединении с отставшими ох эшелона родственниками, которые уже годы жили и работали в других районах Севера. Помогали безотказно, хотя на бумажную волокиту и чиновничьи отписки порой уходили месяцы и годы.

Вздумалось как-то мне провести свой отпуск за 1951 год у дяди А приема в поселке Яйва, что неподалёку от города Александровска,

 

Молотовской области, жителем которой являлся и я. Обратился я с просьбой к Александру Шишигину. Он и его заместитель Петр Матвеев обнадежил меня. И, действительно, вскоре сообщили мне, чтобы я написал заявление на имя начальника комендатуры товарища Коровкина. Уже через месяц получил разрешение на выезд. Вот радости-то было! А тут еще мой двоюродный брат Габриел Геворкович Захарьян, фотограф по специальности, загорелся желанием попутешествовать со мной вместе. Пришлось вторично обратиться в комендатуру. На второй день Александр переговорил со своим начальством и внес в мой пропуск имя и фамилию брата.

Нам вдвоем удалось пройти сквозь густое сито пропускных постов, начиная от Красновишерска до самой станции Яйва, нас постоянно подозревали: а не беглецы ли мы, не подделаны ли документы?

Наши унижения окупились сторицей. После стольких лет разлуки наш приезд доставил дяде Априему, тете Зайтар, сестрам Ашхен, Арпеник и брату Рубену столько радости, что мы все оказались на верху блаженства. Ради этого стоило...

Нашу встречу дядя решил отметить пиршеством, сообразуясь, понятно, со своими возможностями. На этом пиру был свой фотограф, свой патефон с веселыми пластинками, в том числе и армянскими, присланными с Кавказа. Дядя так развеселился, что запел. У него сохранился еще приятный голос. В молодости с моим отцом они были певунами, и ни одна армянская свадьба не обходилась без них. Их приглашали заранее, и они с удовольствием шли.

В тесном кругу семьи, с вдовой дочерью Арпеник и ее двумя детьми, живших в соседней однокомнатной квартире, дядя старался развеселить нас песнями.

А сколько воспоминаний было, счастливых улыбок и восклицаний!

Дня через два, предоставив Габриелу возиться с фотографиями, дядя пригласил меня прогуляться. Мы прошлись по ровным и зеленым улицам поселка, мимо одноэтажных индивидуальных домиков с огородами, обнесенных заборчиками, мимо таких же бараков, как и тот, в котором жил дядя.

В центре поселка стояла большая двухэтажная школа, в которой дядя работал сторожем. Он зачем-то зашел в школу, а я остался на тротуаре. Мимо проходили нарядные по тому времени люди и

 

целые ватага парней и девушек. На меня, незнакомого» все обращали внимание. Смотрел на них и я. Я так размечтался, пораженный божественным взглядом одной из прошедших мимо девушек, что не заметил, как подошел дядя.

Мы продолжили прогулку. Дядя, как бы между прочим, спросил:

- Грант, ты еще не женат?

Дядя словно в воду глядел.

- Нет, - от неожиданности я даже вздрогнул.

Мне уже было 25 лет. Нет, пожалуй, всего лишь 25, а я ухе начал лысеть. А это дефект для жениха.

- И не собираешься? - в вопросе дяди я почувствовал настойчивость, он в упор смотрел на меня.

- Надо бы, - как-то неуверенно ответил я.

- Я знаю всех здешних ребят и девчат. Многие ходят парами. Только две девушки без парней.

И он назвал их имена. И продолжил:

- Моя соседка, особенная! Степенная, умная, красивая. Дома сидит. Я познакомлю вас.

И познакомил. Потом были прогулки, кино. Только гуляли не вдвоем, а вчетвером. С моей стороны нас сопровождала сестренка Арпеник, с ее стороны - ее сестренка Зоя.

В кино мы усаживались рядом под бдительным наблюдением двух пар ревностных глаз. При таких конвоирах и слова желанного не скажешь, а так хотелось. Срок пропуска, как на зло, кончался, хотя отпускных дней у меня еще было достаточно. Что же делать? Только и успели, что обменяться адресами, договорились переписываться. Я буду писать на ее собственный, нововыстроенный дом, она мне на мой барак.

Провожали нас с братом Габриелем вся родня и, конечно, та, кого я считал уже своей нареченной, в окружения ревностных хранительниц дедовских адатов.

На прощанье я успел снять с руки часы и надеть их ей на руку. Вот такая любовь с первого взгляда.

По приезде домой я вновь окунулся в работу, совершал рейсы, разъезжал с грузом, правда, уже на новой машине с напарником Павликом Патиевым, демобилизованным моряком, который, сколько я его помню, не расставался с тельняшкой.

Наша нежная переписка длилась полгода. Мы с Анник решили

 

встретиться у нее и зарегистрироваться. И вот, оформив трехдневный отпуск и пропуск, я отправился в поселок Яйву, но в ЗАГсе нам велели написать заявление и ждать два месяца, как это принято. Хорошо, что ЗАГСом заведовала женщина. Она вошла в наше положение и зарегистрировала наш брак в порядке исключения. Де-юре мы стали мужем и женой. Но чтобы стать мужем и женой де-факто, нам с Анник пришлось прождать целый год.

Нас измучило не только желание поскорее соединиться, жить нормально, как и все люди, но наша родная советская бюрократия со своими всякого рода проволочками. В комендатуре на наши просьбы выехать вместе отвечали, вот получим ваши документы, тогда и увезешь свою любимую и станет она твоя. Анник только исполнилось девятнадцать лет и она многое еще не понимала, но в том, что мы нужны друг другу была убеждена. И мы настойчиво боролись за свое счастье, за право жить вместе законными супругами.

Сколько унижений приходилось переносить всякий раз, пробираясь к ней через все кордоны и посты, быть подозрительным в глазах бдительных стражей ссыльных.

Наконец, мы сняли копию со свидетельства о браке и написали заявление в комендатуру с просьбой выдать разрешение на право жить вместе одной семьей. Комендант посёлка Яйва наши документы отправил в область, а мы по-прежнему томились, ждали, гадали, переживали.

Поток посылок с юга тем временем продолжался, Помощь родных и ближних скрашивала однообразную нашу жизнь небольшими земными радостями. Наша благодарность родственникам, и, в первую очередь, Агавни и Григору, их сыновьям Арташу, Аманяку, дочерям - Варяг и Сируш Галайджянам, Сирануш и Саркису Арутюнянам, Вартаиуш, Азнив, Нварт, Ерванду, Сурену Нерсесянам, Екатерине Дмитриевне и Андрею Егикянам была беспредельна. О помощи, оказанной ими нам, знают наши дети, которым мы завещаем помнить об этом и передать нашу любовь и благодарность своим наследникам, ко всем тем, кто протянул нам руку помощи в годину тяжкой неволи.

А вот и новая радость. Она порождена надеждой выехать. На всех братьев Захарьянов из разных табаководческих колхозов и совхозов Сухумского района пришли вызовы. Вызовы заверены райисполко-

 

мом. Прислал это Саркис Арутюнян, к которому в свое время обратились наши старшие с письмом. В те годы, на вполне законном основании, вели слежку за передвижением каждого человека, поэтому подобный шаг с вызовом был связан с определенным риском, тем большее спасибо Аманяку Галайджяну. Надо отдать должное и дяде Григору и Аманяку Григорьевичу Галайджанам, для которых даже кажущееся невозможное становилось возможным, когда это бывало нужным людям нуждающимся. Так было и с вызовом, которые достал Аманяк Григорьевич Калайджян.

В то время Аманяк был молодым, энергичным, стройным, высокого роста мужчиной. Работал директором школы. Имел обширный круг знакомых. Если ему приспичит, и это надо для достижения благородных целей, то на его пути нет таких преград, которые он не преодолеет. Сейчас Аманяк на заслуженном отдыхе. Мне очень хочется, чтобы сегодняшняя молодежь позаимствовала у Аманяка его энергию, доброту, человеколюбие.

- Долгих тебе лет, брат Аманяк!

Надежды. Какими же хрупкими они были у ссыльных. До сих пор еще, спустя десятки лет после войны, не решен вопрос возвращения на землю предков болгар, цыган, греков и армян, сосланных под занавес войны. Вот уже сколько лет эти несчастные не имеют возможности и не имели права побывать на могилах своих родных и близких, многие из которых сложили головы, сражаясь в тылу в годы оккупации.

Из 123 армян-бурчулинцев, сражавшихся в лесах, половина погибла, а никто не знает мест их захоронений.

Так было и с Арсеном Поладяном из деревни Субагаи. Его, раненого, оккупанты сожгли живьем на опушке леса. Кто скажет, где его могила?

А сколько невинных пострадало в те годы?

Вот пример - судьба Чалукяна. Баржа, на которой их переправляли вверх по Вишере километров этак за двести от Красновишерска, доставила в поселок Велыс на лесозаготовки. Взяв всех на учет, комендатура расселила их по баракам, в которых не было ни окон, ни дверей, все было приведено в негодность. В бараки битком набили детей и стариков и тех, кого считали рабочей силой. В первую же зиму треть детей и стариков перемерзла. Людей довели до такого состояния, что даже хоронить мертвецов было некому. Земля мерз-

 

лая, выкопать могилу невозможно. За гробом шли два-три человека. Часто бывало так, что только двое рабочих, сидя в санях на гробу, погоняли лошадь на кладбище. А хоронили как? Лишь бы слегка присыпать землей. Все это напоминало Ленинградскую блокаду. В этом поселке не было ни одного общественного здания. На все поселение был один ларек, в котором по утрам отпускали хлеб по карточкам. Голодный Чалукян понимал, что ему на этих работах не выдержать и не выжить с семьей из шести детей и больной жены. Физически истощенный, он упал духом, отчаялся, возмущенный несправедливостью по отношению к нему, пожилому человеку, сосланному на север. Однажды он зашел в комендатуру вместе с товарищами я, увидев потрет "вождя", со злостью сказал:

- И здесь этот садист висит?

Слова якобы были предназначены сопровождавшим его товарищам, но сказано было так, чтобы его услышал и комендант. Тот услышал и побледнел, представив, чем может грозить ему лично эта дерзкая непочтительность ссыльного к Сталину. В истерике он поднялся с кресла и рявкнул: "Всем, смирно!" Тут же созвал своих коллег, взял у каждого ссыльного расписку, обличающую Чалукяна. Чалукяна увели в наручниках туда, откуда не возвращаются. И еще несколько деталей из ссыльной жизни. Моя мать до конца жизни, а умерла она на девяносто шестом году, вязала без очков. Я уже упоминал, что нам с юга среди прочего присылали шерсть. На этом сырье у нас в доме работала целая фабрика; Отец прял шерсть, мать вязала теплые носки, перчатки, джемпера. Естественно, к нам заглядывали девушки, просили, чтоб мать связала им шарфы, шапки, шали с разными узорами и кисточками. Этих заказчиц мне приходилось ставить в очередь.

Весной сорок шестого мы купили пуховую козу, чтобы начесывать с нее пух, ао главное было не это. Мы задались целью иметь собственное молоко для детей моего брата Эдуарда и Нварт. Козу, в основном, кормили березовыми вешками, которые заготовляли летом в лесу и сушили впрок.

До ссылки на север я не знал, что такое русская баня. А там, узнав, как парятся и потом валяются в снегу, и снова парятся, никак не мог поверить в подобную нелепость. Потом и мне самому понравилась эта процедура, которую я впервые испытал на собственной шкуре на уборке урожая в одном из колхозов.

 

Нас, шоферов, часто посылали с машинами в колхозы на уборку, где мы работали до "белых мух". В глухих деревнях шоферы были в почете. На уборке работало много молодежи. Ее размещали в бараках: девчат - в одном, ребят - в другом. Молодые работы не боялись. Даже утомившись за день, каждый вечер устраивали игры, танцы и поездки в села, где крутили кино. Вот тут и набивалась цена на шоферов - в кино хочется всем, а пеше - далеко.

Напрыгавшись на танцульках после тяжелого трудового дня, ясе расходились спать, чтоб рано утром снова идти на работу. И так каждый день, каждый вечер. Зато по субботам - обязательный банный день. Глядишь, все село задымилось. Каждый топит баню, стоящую где-нибудь на склоне, в конце огорода. В любой бане находилось место и для нас, командированных.

Но какое приподнятое, праздничное настроение в этот день! В душе ощущаешь возвышенную торжественность при виде людей, снующих от дома к бане и обратно. Из бань мужчины и женщины несут завернутых в холстину маленьких детей. Причем все взрослые в белом исподнем, раскрасневшиеся от парилки, аж дымятся, идут по снегу босые и хоть бы что, не мерзнут, не простужаются в собственном облаке пара. Вот она,уральская закалка! Не даром здесь все такие краснощекие, здоровые.

В банные дни особенно хороши женщины. Они, как ангелы, в белом нижнем одеянии выпархивают из бани в парном облаке и идут степенно, щеки горят, как лепестки мака, улыбаются, а под босыми ногами тает. Кажется, стоит им повстречаться с водой, они окунутся в нее и превратятся в русалок. Словом, Уралочки!

Долго не мог понять, почему жители м ногах сел носат однозвучные с их селами фамилии. В селе Ничков - все жители Ничковы, в Метраково - Метраковы, а все объясняется легендой о том, как 300-400 лет назад, когда русскому служивому проходилось тянуть солдатскую лямку по 25 лет, находились такие отчаянные головы, которые спасались от шпицрутенов на Севере, на Урале. Забирались в такую глухомань, где их никто не найдет, и, конечно, вдвоем с той, которая ради возлюбленного готова была хоть на край света. И селились в самых пригожих для жизни местах, размножались, создавали поселение однофамильцев.

В нашем гараже работал водителем Семен Кичигин из села Кичигино. Кичигинский подъем прославился среди шоферов своей

 

крутизной и плохой дорогой. Там у машин не выдерживали задние мосты. У ЗИС-5 дробились зубы хвостовика и рассыпались подшипники.

Спустя много лет, под Кичигинской горой, вдоль речки Язьвы проложили дорогу. Проблема "штурма Кичигинской горы" перестала существовать.

В деревне Верхняя Язьва находился наш механизаторский штаб по уборке урожая и помощи колхозникам. Штабом руководил приятный и уважаемый шоферами человек Иван Углицких - третий секретарь райкома. Там же, в Верхней Язьве я знавал веселого связиста Сашу, которого убило зимой в лесу, когда он соединял оборванные провода.

По добрым людям остается добрая память...

А теперь немного о себе.