(Окончание главы)

Последовавшие за изданием книги «Россия в Маньчжурии» 2 года были очень тревожными. Б. А. Романов напряженно следил за печатными и не только печатными откликами на нее. Правда, появления ряда вышедших в 1930 г. журнальных рецензий он не дождался, так как в январе был репрессирован. Б. А. Романов обдумывал направление своей дальнейшей работы и решил, что он займется исследованием той же проблематики, что и в только что изданной книге. В частности, у него был заключен с одним из издательств договор, согласно которому Б. А. Романов обязался в короткий срок написать научно-популярную книгу о русско-японской войне (объемом в 7 печатных листов). Это задание было выполнено, и книга дожидалась своего издания. Кроме того, Б. А. Романов возобновил подготовку сборника документов о финансовых отношениях России и Антанты (включая и Америку) в 1914 — 1917 гг., прерванную в 1927 г. из-за срочной работы над «Россией в Маньчжурии», и поднял в 1929 г. перед Центрархивом вопрос об опубликовании из него отдельных документов в «Красном архиве».

* * *

В 1929 г. С. Ф. Платонов, несмотря на свое прохладное отношение к первой книге Б. А. Романова, настоятельно предлагал ему перейти из Центрархива в Академию наук на должность директора ее архива. Из-за этого эпизода возникла коллизия, равным образом неприятная и для Б. А. Романова, и для С. Н. Чернова. Вероятно, С. Ф. Платонов вел переговоры о том же и с С. Н. Черновым, который в письме к нему ссылался на «разговоры», «к сожалению, среди общих наших с ним (с Б. А. Романовым. — В. П.) друзей», из которых следует, что он, С. Н. Чернов, якобы отказывается «от места из-за Б. А.». Ссылаясь на свои «личные свойства», С. Н. Чернов писал, что для него вопрос был решен в отрицательном смысле еще до того, как он узнал о предложении занять эту вакансию Б. А. Романову, а «известие о возможном переходе на эту должность Б. А. лишь усилило» его «настойчивость в отказе — не более». С. Н. Чернов считал, что Б. А. Романов должен совершить «легкий, без осложнений переход в Академию, на привычное архивное место», и выразил убеждение в том, что «он будет прекрасным начальником архива».⁵⁰

Б. А. Романов, однако, также категорически отказался сменить работу в Центрархиве на службу в Академии наук. Можно было бы предположить, что и его могла смутить эта двусмысленность. Вероятно, так оно и было. Но следует иметь в виду, что С. Ф. Платонов приглашал его на работу в Академию и гораздо раньше — в 1924 или 1925 г., когда сам вынужден был покинуть свой руководящий пост в Центрархиве, и Б. А. Романов уже тогда же счел необходимым уклониться от этого. Его удерживало отрицательное отношение в академических сферах к занятиям новейшей историей России, в чем он убедился в 1926 г., когда обратился к С. Ф. Платонову с просьбой поставить свой доклад о международных отношениях России в эпоху русско-японской войны на заседании Постоянной историко-археографической комиссии и представить его к напечатанию в академических изданиях, но получил отказ, мотивированный именно этой причиной. Б. А. Романова уговаривал перейти в Академию наук и Е. В. Тарле после того, как стал академиком (1927 г.), но и в этом случае он отказался принять это предложение.

В 1929 г., возможно, была еще одна причина отрицательного отношения Б. А. Романова к Академии в целом и недовольства позицией С. Ф. Платонова — в частности. Дело

было в том, что еще с 1927 г. началась подготовка к очередным академическим выборам, намеченным на январь 1929 г. Она была ознаменована беспрецедентным давлением партийно-советских властей, стремившихся провести в состав академиков членов большевистской партии и тем самым подчинить это авторитетнейшее научное сообщество. Политбюро составляло один секретный список за другим, в которых кандидаты в члены Академии делились на «наших» (членов ВКП(б)), «более или менее близких к нам», «приемлемых» и «абсолютно неприемлемых».⁵¹ Одновременно в среде академиков шли частные совещания, на которых вырабатывалась тактика будущих выборов и определялась мера уступок властям, на которые допустимо пойти. Предвыборные страсти выплеснулись и на страницы газет и журналов.

А. Е. Пресняков безусловно являлся одним из самых крупных русских историков, и поэтому его право быть избранным в Академию вряд ли у кого-либо вызывало сомнение — тем более, что и в партийных списках он проходил как «более или менее близкий к нам» (т. е. к партийной власти). 2 октября 1928 г. Агитпроп ЦК ВКП(б) дал задание ответственному секретарю Общества историков-марксистов и журнала «Историк-марксист» И. Л. Татарову «в трехдневный срок написать статью о тов. Преснякове для „Известий ЦИК". Цель статьи — активная поддержка нашего кандидата на выборах в АН».⁵² 14 октября эта рекламная статья была напечатана. Б. А. Романов, также стремясь способствовать избранию своего учителя, опубликовал в газете «Студенческая правда» заметку (без подписи) «А. Е. Пресняков», формально приурочив ее к 35-летию его ученой деятельности и приближающемуся 60-летию со дня рождения. «Те более 60-ти печатных работ А. Е-ча, — писал он, — которые появились в последние 10 лет и вместе с дореволюционными составляют к юбилейному дню список более чем в 100 названий, представляют яркое свидетельство, что в лице А. Е. мы имеем редкий пример русского историка из среды старой профессуры, оказавшегося способным не только „исторически" подойти к революции, но почерпнуть в ней новый опыт и импульс для своей научной работы».⁵³ Кстати, подобная же характеристика, могла бы быть отнесена и к самому Б. А. Романову.

Но попытка способствовать избранию А. Е. Преснякова не имела успеха. Еще на предварительном этапе он был отсеян и не допущен к заключительной баллотировке на Отделении гуманитарных наук и на Общем собрании АН СССР. Эта история до сих пор остается не вполне проясненной.

Ф. Ф. Перченок утверждал, что на заседаниях специально образованной Особой комиссии по историческим наукам «стороны сначала легко договорились о Покровском и Рязанове», с одной стороны, «и — Грушевском, Петрушевском» — с другой. «На оставшиеся два места академики хотели М. К. Любавского и А. Е. Преснякова и ни за что не соглашались на Лукина (находили в нем склонность к идеологическим погромам). Власть же продвигала Лукина, соглашаясь на Преснякова, и слышать не хотела о Любавском. Результат соглашения: проголосовали и за Любавского, и за Лукина <...> а кандидатуру Преснякова постановили „оставить без баллотирования ввиду заполнения наличных свободных мест по историческим наукам"».⁵⁴ После выборов широко был распространен слух о том, что А. Е. Пресняковым ради М. К. Любавского пожертвовал именно С. Ф. Платонов. Как дело было на самом деле, знал конечно Е. В. Тарле, который на следствии по «Академическому делу», стремясь отмежеваться от С. Ф. Платонова, утверждал в своих собственноручных показаниях от 17 февраля 1930 г., что «остался по вопросу о нем (А. Е. Преснякове. — В. П.) вообще и о его кандидатуре в академики в частности при особом мнении и в комиссии по выборам публично выступил за Преснякова против Платонова и Богословского и голосовал за Преснякова — против Любавского при баллотировках». Е. В. Тарле объяснял позицию С. Ф. Платонова тем, что А. Е. Пресняков «пошел в Институт красной профессуры».⁵⁵ Эти слова, как и все показания, данные на следствии в условиях угроз и шантажа, можно было бы поставить под сомнение, если бы содержание публичного выступления Е. В. Тарле в пользу А. Е. Преснякова нельзя было проверить. Но он понимал, что такая проверка может вскрыть его ложь, и потому этот факт следует признать достоверным. С другой стороны, в показаниях не проходившего по «Академическому делу» Ю. Г. Оксмана, данных предположительно в 1930 г., говорилось о тяжелом впечатлении, какое «произвела позиция Тарле в вопросе об избрании в Академию А. Е. Преснякова» «в самых широких кругах ленинградской научной общественности»: «Признавая необходимость этого избрания, считая, что А. Е. Пресняков много может сделать и как ученый, и как организатор, Тарле в решительный момент не то „воздержался" от голосования, не то просто примкнул к комбинации, выдвинутой С. Ф. Платоновым (т. е. замене Преснякова — Любавским)».⁵⁶ Обращает на себя внимание то, что Ю. Г. Оксман давал показания по делу именно Е. В. Тарле, следовательно, о «комбинации

С. Ф. Платонова», пожертвовавшего А. Е. Пресняковым в пользу М. К. Любавского, заметил походя, как об общеизвестном факте, и это позволяет оценить и его в качестве достоверного.

В этом свете заслуживают внимания и собственноручные показания по данному поводу Б. А. Романова, данные 20 апреля 1930 г., в которых он сообщал об испортившихся его «личных отношениях с С. Ф. Платоновым» «под влиянием провала С. Ф. Платоновым А. Е. Преснякова на выборах в Академию».⁵⁷ Конечно в данном случае Б. А. Романов стремился отвергать свою близость в 20-х годах к С. Ф. Платонову, являвшемуся, как ему объявили следователи ОГПУ, главой антисоветской контрреволюционной организации. Но если факт ведущей роли С. Ф. Платонова в истории с неизбранием А. Е. Преснякова можно считать достоверным, то и реакция на это Б. А. Романова просто не могла быть иной.

И все же, несмотря на личные обиды, связанные с прохладной реакцией С. Ф. Платонова на выход в свет книги «Россия в Маньчжурии» и недовольством Б. А. Романова той ролью, которую сыграл С. Ф. Платонов на академических выборах, было бы неверно считать, что между ними произошел разрыв. Их отношения в 20-х годах характеризовались то сближением, то отдалением, возможно, взаимными обидами, но общение продолжалось на протяжении всего этого времени, хотя, конечно, не было уже таким же доверительным, как в 1910-х годах.

Что касается А. Е. Преснякова, то он весной 1928 г. тяжело заболел, и Б. А. Романов, судя по его письмам, был, как и прежде, самым близким ему человеком и провел последние полтора года его жизни постоянно в контакте с ним и его семьей, принимал участие в решении ряда вопросов, связанных с лечением. В письме, написанном 7 октября 1929 г., спустя неделю после смерти А. Е. Преснякова, Б. А. Романов подробно описал все течение болезни раком, ее симптомы, отъезд его на отдых в Крым осенью 1928 г., чтобы «быть в стороне в период выборов в Академию», ход его занятий в архивах и библиотеках, а также в университете, сообщил о лечении радием в Ленинграде и Париже, удалении половины языка, о нараставшей слабости, болях, мучивших А. Е. Преснякова, наконец, зафиксировал момент смерти «между 5 и 5'/2 часов дня 30-го» (сентября 1929 г.). Извещал Б. А. Романов и о том, что «по просьбе вдовы» разбирается «в литературном наследстве А. Е.», предположив, что «это будет, вероятно, не один том», и о хлопотах

по поводу пенсии ей. Наконец, он хлопотал о некрологе в журнале «Историк-марксист», который, однако, так и не появился.⁵⁸ Сам Б. А. Романов написал некролог для «Вечерней Красной газеты», напечатанный без подписи и в существенно отредактированном виде.⁵⁹

Вскоре после смерти А. Е. Преснякова, 16 октября 1929 г., Б. А. Романов поступил на работу в Русский музей на должность ученого секретаря Историко-бытового его отдела, куда он был приглашен заведующим этим отделом М. Д. Приселковым. Лишь затем он подал заявление об уходе из Центрархива, которое было подписано 25 ноября. Эта работа оказалась очень живой, по знаниям и вкусам Б. А. Романова. Однако ему недолго довелось насладиться сотрудничеством с М. Д. Приселковым и этим новым видом деятельности. Январь 1930 г. ознаменовался трагическим переломом в жизни Б. А. Романова, наложившим свою печать на всю его дальнейшую жизнь.