- 144 -

8

ПОСЛЕ ТЮРЬМЫ И КОНЦЛАГЕРЯ.

БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАНИЕ. «СЛУЧАЙНАЯ ПОДЕНЩИНА»

 

15 августа 1933 г. Б. А. Романов был досрочно освобожден из концлагеря «по зачету рабочих дней». Местом жительства ему был определен город Луга. Таким образом, как писал Б. А. Романов в одной из автобиографий, ему «было отказано в праве проживания с семьей в Ленинграде», что «было равносильно практически отлучению от возобновления научной работы и обречению на нищенское, никому не нужное существование в 101-километровой зоне». Препятствия, которые чинились Б. А. Романову при попытках получения права жить в родном городе, скорее всего, были связаны с его категорическим отказом согласиться после освобождения работать по вольному найму на других, подобных Белбалтлагу, стройках. По сложившейся практике проработавшим 2 — 3 года на них было легче получать право прописаться в Москве и Ленинграде, чем тем, кто после концлагеря сразу же возвращался в большие города/1

Все же длительные и мучительные хождения по различным учреждениям в попытке выхлопотать разрешение вернуться в Ленинград, в квартиру, ставшую коммунальной, которая еще в дореволюционные годы принадлежала его отцу и в которой он до ареста в двух маленьких комнатах жил с женой, в конечном счете привели к тому, что Б. А. Романов получил временную прописку. Но всякий раз, когда ее срок заканчивался, ему приходилось заново проходить тягостную процедуру для ее возобновления. Само собой разумеется, что у Б. А. Романова отсутствовали средства к существованию — кроме небольшой зарплаты жены, врача по профессии. Неясны были и перспективы получения оплачиваемой работы по специальности.

 


1 Д. С. Лихачев, рассказывая о судьбе возвращавшихся из концлагерей заключенных по политическим статьям, упоминает Д. П. Каллистова, который согласился работать в качестве вольнонаемного в Дмитровлаге (на строившемся канале Москва — Волга), после чего был принят в аспирантуру Ленинградского университета — в отличие от самого Д. С. Лихачева, которому в Дмитровлаге устроиться не удалось, почему его во время паспортизации пытались выслать из Ленинграда (Лихачев Д. С. Воспоминания. СПб., 1995. С. 284 — 285, 299).

- 145 -

Итак, известному 44-летнему ученому, автору фундаментальной монографии,2 получившей в целом положительные отзывы, и большого числа статей, издавшему, кроме того, два документальных сборника, не говоря уже об отдельных публикациях источников, предстояло в труднейших условиях борьбы за выживание строить свою жизнь заново, фактически с нуля.

«Живу со своими уже три месяца, — сообщал Б. А. Романов П. Г. Любомирову 15 декабря 1933 г., — много читаю и постепенно вхожу во вкус и в курс. Сил только мало, утомляемость большая». Это был ответ на письмо, отправленное ему из Москвы П. Г. Любомировым, едва там стало известно о возвращении Б. А. Романова в Ленинград. Его друг старался поддержать только что вернувшегося из заключения ученого, способствовал, в частности, получению для Б. А. Романова заказа от энциклопедического словаря Граната на написание раздела, посвященного истории России 1881 — 1906 гг. для большой статьи «Россия — история». Б. А. Романов встретил предложение с естественным энтузиазмом: ведь это была для него первая после концлагеря возможность получить оплачиваемую работу. Он только хотел оговорить «наибольший срок» для написания статьи, опасаясь спешки: «Сам понимаешь, не писать три с половиной года — и вдруг!». Отметив, что пока у него нет никакой другой работы, Б. А. Романов выразил осторожную надежду: «...если я ее заимею, то вопрос о сроке станет грозным».

Но и получить официальный заказ от энциклопедического словаря Граната сразу не удавалось. Представитель издательства, принося 9 февраля 1934 г. извинения Б. А. Романову за «колебания по вопросу» о его «участии в цикле Россия — история», многозначительно отметил: «...колебания, исходившие не от нас».3

Надежда же на получение новых заказов была отчасти связана с рукописями А. Е. Преснякова, над которыми Б. А. Романов уже начал работать, хотя, как он писал, «понемногу», одновременно ведя переговоры «об издании биобиблиографической памятки, а может быть, и переиздании некоторых его статей». Перспективы же продолжить собственные исследования казались ему весьма проблематичными. Конфискация имущества по приговору «тройки» коснулась прежде всего бумаг ученого. Особенно «тягостной» стала утрата «всех собранных» им ранее «научных материалов (на 2 книги, не считая мелочей!)» — удар, который, как отметил Б. А. Романов, он «еще как следует не пережил». Правда, случайно сохранилась его книга «в 4 листа о русско-япон-

 


2 Романов Б. А. Россия в Маньчжурии (1892 — 1906): Очерки по истории внешней политики самодержавия в эпоху империализма. Л., 1928.

3 И. И. Шитц — Б. А. Романову. 9 февраля 1934 г.: Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. 1, д. 265, л. 2.

- 146 -

ской войне, заказанная Комакадемией и одобренная в свое время». Б. А. Романов хотел в будущем «переделать и расширить ее хотя бы до 10 лл.». Пока же, вот «уже недели две-три» как он приступил к «капитальным поискам работы», и ему даже показалось, что «принципиальные ауспиции благоприятны», хотя и неопределенны: «...что еще будет (среди года!) как знать!». Осознание шаткости надежд вынуждало Б. А. Романова соглашаться на любую случайно подвернувшуюся работу не по специальности и даже искать заказы на переводы — любые, «особенно с английского».

Его здоровье было подорвано, возможность получения постоянной прописки в Ленинграде и постоянной работы оставалась проблематичной. Не исключено, что именно эти жизненные обстоятельства вынудили Б. А. Романова принять решение, о котором он и сообщил П. Г. Любомирову: «...на первых порах <...> больше прельщает работа в печати, чем служба».4

Первая половина следующего, 1934, г. была потрачена на унизительные хождения по учреждениям, от которых зависела судьба, — в попытках получить постоянный паспорт и постоянную прописку. Нередко ее продлевать не удавалось, и тогда ему приходилось временно скрываться — уезжать из Ленинграда, жить у родственников. Эти кратковременные дискриминационные разрешения проживания и опять запрещение проживания, эти новые испытания вели к обострению нервных и сосудистых заболеваний, приобретенных в заключении. В заявлении о реабилитации, поданном Генеральному прокурору СССР за год с небольшим до кончины (29 апреля 1956 г.), Б. А. Романов писал о «глубокой психической травме, очень мешавшей» ему «и мешающей <...> до сих пор в <...> научной работе и давшей, конечно, свои и медицинские последствия».5 Ему в это время приходилось даже обращаться к лечению у психиатра.

Одним из самых губительных и обессиливающих факторов жизни людей, вернувшихся из заключения в советских концлагерях и тюрьмах, был страх повторного ареста, страх быть искалеченными в тюрьме, страх насильственной смерти. Он не отпускал ни на минуту, заставлял тратить последние силы на его преодоление. И все равно страх был непреодолим. На закате жизни Б. А. Романов в личных письмах неоднократно возвращался к этому: «Очень бы хотелось избавиться от <...> ужасного гнета, висящего надо мной скоро как четверть века и составляющего нервный ствол твоей второй жизни. Если бы только могли себе представить, какой это ужас. Чем менее безнадежным становится мое медицин-

 


4 Б. А. Романов — П. Г. Любомирову. 15 — 16 декабря 1933 г.: ОПИ ГИМ, ф. 470, д. 234, л. 21 — 22. Д. С. Лихачев, осужденный по другому сфабрикованному «делу» и вернувшийся в Ленинград примерно в то же время, что и Б. А. Романов, вспоминает, что он «безуспешно искал работу», как и «все остальные». Его не принимали «даже счетоводом мебельной фабрики» (Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 284).

5 Архив Управления ФСБ по С.-Петербургу и области, д. П-82333, т. 9, л. 37.

- 147 -

ское состояние, тем более выступает безнадежность этого ужаса» (Г. В. Сидоровой. 30 марта 1953 г.); «Что до меня лично, то вся моя рабочая жизнь прошла под знаком того, что ты работаешь и пишешь, а напечатают ли тебя когда-нибудь, не знаешь, не знаешь и когда же уволят тебя на улицу. А было время, когда ты не знал, будешь ли ты жить даже» (И. У. Будовницу. 10 ноября 1955 г.).

Разумеется, если бы этот страх полностью подавил личность ученого, стало бы невозможным какое-либо осмысленное исследовательское творчество. Такие трагические судьбы известны. Я. С. Лурье принадлежат проницательные наблюдения, касающиеся других судеб — ученых, репрессированных и прошедших те же испытания, что и Б. А. Романов, но вернувшихся, преодолевая болезни и препятствия, к научной работе, — М. Д. Приселкова и А. Н. Насонова. Но их поведение существенно различалось. М. Д. Приселков «ни на минуту не мог чувствовать себя в безопасности и был очень осторожен», хотя «сломлен он не был». Он «был веселым, оживленным и охотно общался с коллегами и учениками. Энергия и работоспособность его были поразительными: казалось, что пружина, насильственно сжатая в 1930 г., теперь распрямилась, и он спешил продолжить все начатое и наверстать все упущенное за даром пропавшие годы». Старший ученик и ближайший последователь М. Д. Приселкова А. Н. Насонов, напротив, «постоянно обнаруживал желание замкнуться в себе».6

Б. А. Романов, так же как и его старший товарищ М. Д. Приселков, проходивший с ним по одному «делу», как правило, оставался общительным и отличался при этом живостью. Его поведение даже нельзя считать особенно осторожным. Но преодоление последствий заключения для него было сопряжено с большими утратами — психическими перегрузками, нервными срывами. Так, 21 июня 1934 г. Б. А. Романов писал П. Г. Любомирову, что дошел «до состояния крайней депрессии и полной утраты трудоспособности», из-за чего работа над статьей для энциклопедического словаря Граната «едва двигалась». Но в борьбе со страхом, с обстоятельствами, с самим собой Б. А. Романову удавалось преодолевать упадок сил, и тогда он проявлял поразительную работоспособность: днями и ночами не отходил от письменного стола, что в свою очередь не могло не вести к новым срывам.

Лишь через год после освобождения из концлагеря ему удалось получить паспорт на 3 года, и это привело к улучшению самочувствия, а следовательно, сразу же, «за один

 


6 Лурье Я. С. Предисловие // Приселков М. Д. История русского лето писания XI — XV вв. СПб., 1996. С. 14 — 15.

- 148 -

день» — к изменению в работе: «...вижу иной ход мысли», — писал Б. А. Романов. Поскольку, как казалось ему, «трудные начальные моменты пройдены» и уже «готовы около 3/4 листа», можно было констатировать, что статья для энциклопедического словаря «явно разрастается и меньше 3 листов будет едва ли».7 Однако надежда, связанная с этой статьей, вскоре сменилась разочарованием. Послав начало статьи в редакцию для экспертизы, Б. А. Романов получил ответ, что такого рода «ярко написанный мозаичный очерк», прочитанный «с живым интересом», «не удовлетворит редакцию», так как «освещение <...> излагаемых событий расходится со всем тем, что уже есть у нас в словаре».8 Это была первая, но не последняя неудача в попытках получить хоть какую-нибудь оплачиваемую работу по специальности.

С другой стороны, Б. А. Романова обрадовала, но не могла и не поразить новость, касавшаяся профессора Э. Д. Гримма, в чьем семинарии и он сам, и П. Г. Любомиров учились, будучи еще студентами. Занимавший до революции важные государственные посты — декана и даже ректора университета, Э. Д. Гримм, который еще с 20-х годов сблизился с Б. А. Романовым, неожиданно был приглашен в один из институтов, чтобы «читать историю средних веков и заведовать кафедрой западного феодализма». Б. А. Романов не мог не сравнивать своего положения с этим фактом и вынужден был констатировать, что «еще не устроен», хотя надежда, как видно, теплилась: «...в один день это не бывает, но будет же когда-нибудь».9

Для надежды появились некоторые основания и общего порядка, а не только перемены в судьбе Э. Д. Гримма. 1 сентября 1934 г. возобновилась работа исторических факультетов Московского и Ленинградского университетов. Власти стали осознавать, что качественное преподавание на них силами одних лишь выпускников Института красной профессуры недостижимо без хотя бы частичного привлечения ранее отстраненных от преподавания ученых дореволюционной школы. Многие из них были репрессированы и в середине 30-х годов, как и Б. А. Романов, стали возвращаться из заключения и ссылки. О новых идеологических веяниях после смерти М. Н. Покровского в 1932 г. могли свидетельствовать также и привлечение к работе в Ленинградском университете Е. В. Тарле, который, как и Б. А. Романов,

 


7 Б. А. Романов — П. Г. Любомирову. 21 июня 1934 г.: ОПИ ГИМ, ф. 470, д. 234, л. 31 — 31 об.

8 И. И. Шитц — Б. А. Романову. 14 июля 1934 г.: Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. 1, д. 265, л. П. Сохранился лишь фрагмент неоконченной статьи (Романов Б. А. Врастание царизма в империализм. 1881 — 1900 гг.: Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. 1, д. 50, машинопись, 11 с).

9 Б. А. Романов — П. Г. Любомирову. 21 июня 1934 г.: ОПИ ГИМ, ф. 470, д. 234, л. 31 — 31 об.

- 149 -

был репрессирован по «Академическому делу», и возобновление преподавания истории в средней школе в 1934 г.

Вряд ли все эти наметившиеся перемены остались не замеченными Б. А. Романовым. И он попытался на этой, только еще поднимавшейся волне получить заказы на исследовательскую работу хотя бы и по договору. Вероятно, не случайным совпадением стало подписание с ним в сентябре договора, предусматривавшего подготовку к печати первого тома лекционного курса А. Е. Преснякова, читавшегося в дореволюционном университете, и договора на написание популярной книги о русско-японской войне. Кроме того, Б. А. Романов был «занят еще и мемуарами Ллойд-Джорджа», на которые написал рецензию, ставшую его первой и на долгие годы единственной печатной работой после возвращения из концлагеря.10 Как казалось Б. А. Романову, дела у него «крупно повернулись на 180°», в связи с чем началась «гонка». «Думаю, — писал он П. Г. Любомирову, — что этот год всецело построится на писательстве, без служебных часов, чему весьма рад». Правда, один из руководящих деятелей ГАИМКа Ф. В. Кипарисов «говорил» о своем желании «вовлечь» Б. А. Романова «в штат», но «когда он это рассчитывает сделать, не сказал — вероятно, не раньше 1 января». Эти перспективы позволили смотреть в будущее с некоторой надеждой: «При наличии двух периодических органов — ИАИ (Историко-археографического института. — В. П.) и ГАИМКа всегда можно выступить и печатно, было бы только время. Живем в связи с изложенным несколько лучше, в частности морально». Б. А. Романова обнадеживало также намечавшееся «еще одно литературное предложение» (хотя пока еще «вчерне»), которое, если оно состоится, устроило бы его «окончательно».11

И действительно, 16 декабря 1934 г. редакция по составлению истории Ленсовета, состоявшая при Ленинградском отделении Комакадемии, заключила с Б. А. Романовым договор, согласно рсоторому он был зачислен на работу в качестве младшего научного сотрудника сроком до 1 сентября 1935 г. для выполнения разового задания — подготовки сборника документов «Иностранная пресса о первой русской революции».12

Что касается обещанного Б. А. Романову зачисления в штат ГАИМКа, то оно не только не было выполнено, но и в течение ноября 1934 г. были подряд отклонены его предложения о сотрудничестве на договорной основе — об издании сборника летописных отрывков о народных массовых движениях (3 ноября); об издании хрестоматии «Классовая

 


10 Романов Б. А. [Рец.] Лпойд-Джордж Д. Военные мемуары / Перевод с английского И. Звавича; С предисловием Ф. А. Ротштейна. М., 1934//Исторический сборник. 1935. № 4. С. 296 — 306.

11 Б. А. Романов — П. Г. Любомирову. 30 сентября 1934 г.: ОПИ ГИМ, ф. 470, д. 234, л. 35.

12 Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. 1, д. 7, л. 2 — 4.

- 150 -

борьба в феодальной России X — XVI вв.» (21 ноября); об издании источников по истории России XVIII — первой половины XIX в. (23 ноября).13 Правда, 1 декабря 1934 г. Историческая комиссия АН СССР заказала Б. А. Романову внутреннюю рецензию на работу профессора С. В. Юшкова «Очерки по истории возникновения феодализма на Руси»,14 которая разрослась до 1.5 печатных листов и была сдана в том же 1934 г.15 Сразу же по договору с ГАИМКом Б. А. Романов написал еще более объемную внутреннюю рецензию на сборник статей «Древняя Русь»,16 сданную в 1935 г. Но, разумеется, эти случайные заказы не могли заменить постоянной штатной работы, дающей не только обеспеченный заработок, который мог бы избавить от необходимости постоянно искать новые заказы, но и ощущение устойчивого положения в научных сферах.

Следует при этом отметить, что именно с этих рецензий начался возврат ученого к работе над проблемами русского средневековья, от которых он по ряду причин надолго оторвался после окончания в 1912 г. Петербургского университета.

В 1935 г. Б. А. Романов выполнил обязательства по двум заключенным ранее договорам: была написана научно-популярная книга «Русско-японская война. 1895 — 1905 (политико-исторический очерк)» и подготовлен к печати первый том лекционного курса А. Е. Преснякова. Этот курс не предназначался самим А. Е. Пресняковым к изданию. Он сохранился в двух редакциях в виде нескольких записных книжек, заполненных мелким почерком. Потребовалось провести чрезвычайно кропотливую работу по воспроизводству текста, его редактированию и написанию примечаний. Конечно, это было для Б. А. Романова не обычное договорное задание: готовя к печати лекции А. Е. Преснякова, он отдавал дань памяти своему учителю.

И все-таки внутренние рецензии, популярная книга, к тому же еще не изданная, подготовка текста лекционного курса хотя и оплачивались, впрочем, весьма незначительными суммами, но все же это было еще далеко до возвращения к подлинно исследовательской работе. П. Г. Любомиров в связи с этим писал Б. А. Романову в сентябре 1935 г.: «Я надеюсь, что ты получил уже работу или скоро получишь. Ведь делателей-то все-таки очень мало! В Москве это чувствуется определенно».17 «Делателей» действительно было недостаточно, хотя в Ленинграде тогда это, вероятно, ощущалось в меньшей степени, чем в столице.

 


13 Там же, д. 51.

14 Там же, д. 7, л. 1

15 Там же, д. 52 (машинопись, 37 с).

16 Там же, д. 55 (машинопись, 80 + 15 с).

17 П. Г. Любомиров — Б. А. Романову. 16 сентября 1935 г.: Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. 1, д. 242, л. 6 об.

- 151 -

Но вопреки этому, уже начало 1935 г. принесло Б. А. Романову крайне неблагоприятное известие: в феврале ему было отказано в допуске к занятиям в архиве, что, по сообщению Б. Д. Грекова, «отнимало почву для каких-либо негоциации с историческим институтом Академии, работа которого связана исключительно с архивом».18 Теплившаяся надежда в конечном счете быть принятым в штат научного учреждения снова рухнула. Б. А. Романову опять не удалось вырваться из порочного круга: лихорадочных поисков заказов на временную работу, форсированного их выполнения, и опять поисков договорных работ, и снова лихорадочной гонки, чтобы уложиться в срок. Все это требовало полной мобилизации нервной и интеллектуальной энергии. «Случайная поденщина» крайне обессиливала Б. А. Романова. Его огорчало и то, что перспективы публикации уже сделанного оставались неопределенными.

Необходимость вести борьбу за право проживания в Ленинграде, новая волна государственного террора, накатившегося на страну после убийства Кирова 1 декабря 1934 г., тревожное ожидание ареста или выселения из родного города держали Б. А. Романова в постоянном нервном напряжении. Ни для кого не было секретом, что с ленинградских вокзалов уходили целые поезда с высылаемыми и арестованными. Д. С. Лихачев вспоминает, что даже улицы Ленинграда в это время опустели.19 Почти полностью высылали из крупных городов «бывших» — дворян и их детей. Все это создавало неблагоприятный фон для углубленного и в то же время лихорадочного труда, действовало разрушающе на организм, на нервную систему, и без того подорванную психологическими травмами и лишениями.

Э. Д. Гримм, живший в Ленинграде и хорошо знавший об обстоятельствах жизни Б. А. Романова, 12 апреля 1935 г. с беспокойством сообщал П. Г. Любомирову о «крайне нервнопереутомленном состоянии Бориса Александровича, доводящем его по временам до своего рода неврастенической истерии, отравляющей существование и его, и людей, его окружающих». «Работы у него, — писал Э. Д. Гримм, — все время много, слишком много, по моему мнению, причем неоднородной по заданию и формам, что имеет наряду с благоприятными и определенно неблагоприятные последствия — повышенную в разных направлениях напряженность жизненной энергии. При его, известной Вам, манере работать, Вы можете себе представить, что это значит».20

В мае 1935 г. сам Б. А. Романов вынужден был констатировать, что силы вновь полностью оставили его: «Первый

 


18 Б. А. Романов — П. Г. Любомирову. 12 ноября 1935 г.: ОПИ ГИМ, ф. 470, д. 234, л. 37.

19 Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 291.

20 Э. Д. Гримм — П. Г. Любомирову. 12 апреля 1935 г.: ОПИ ГИМ, ф. 470, д. 234, л. 57 — 57 об.

- 152 -

том курса А. Е. (Преснякова. — В. П.), текстуально совсем готовый к печати, лежит без движения. Книга о русско-японской войне, сданная в середине февраля в Академию наук, разросшаяся до 10 листов и надорвавшая мне силы, тоже пока лежит без движения. А подрыв сил умственных такой, что вот уже две недели как мне пришлось оставить временно и ту текущую работу над сборником „Иностранная пресса о революции 1905 г.", которая является моей постоянной работой до осени этого года. Читаю с большим напряжением и с ничтожным результатом, не говоря уже о запоминании, просто в смысле восприятия и понимания. А о том, чтобы что-то писать, — сейчас дико даже и помыслить».21

Б. А. Романов даже стал задумываться о пенсии, хотя ему еще не было и 50 лет. Но и по инвалидности он ее получить был не вправе из-за утраты трудового стажа как последствия прежнего приговора по политической статье Уголовного кодекса: «Пенсия (смешно даже и подумать), — писал он П. Г. Любомирову, — для меня, как ты знаешь, исключена <...> а заработок кончается в сентябре, и по всем признакам устроиться с работой здесь будет невозможно нигде, а состояние мозгов и нервной системы таково, что пытаться начинать где-нибудь в другом месте, среди уже и совсем чужих людей, нечего и думать. Для меня сейчас всякое творческое усилие и даже твердое суждение исключены, и неизлечимость этого состояния подтверждается каждый день».22

Правда, через несколько месяцев, в сентябре 1935 г., Б. А. Романов физически стал чувствовать себя «значительно крепче»: «Последнее время немного больше вижу людей (и это даже иногда поставляет мне уже удовольствие)», — писал он. В основном же все оставалось неизменным: «С работой у меня по-прежнему. С работами тоже — они стоят».23

Результатом крайне болезненного состояния и его проявлением стало письмо, отправленное Б. А. Романовым 12 ноября 1935 г., полное горечи и тяжелых предчувствий: «Здесь у нас идет процесс докторизации <...> Но какова жизнь! Волею судеб я поставлен вне ее и как бы зарастаю коростой антижизни. Отсюда и сам можешь заключить, что со здоровьем у меня неважно и не лучше. Говорят, бесконечность и беспредельность не представимы, а только мыслимы. Я бы это не сказал о беспредельной человеческой мстительности: она не только представима, а и, оказывается, переживаема <...>. А тем временем процесс внутреннего молекулярного разрушения дойдет-таки до предела, за которым начинается инвалидность, которая, как мне кажется, сжимает меня все крепче <...>; положенную всем смертным порцию физических

 


21 Б. А. Романов — П. Г. Любомирову. 3 мая 1935 г.: Там же, л. 46.

22 Б. А. Романов — П. Г. Любомирову. 1935 г.: Там же, л. 41 — 41 об.

23 Б. А. Романов — П. Г. Любомирову. 24 сентября 1935 г.: Там же, л. 35 — 35 об.

- 153 -

страданий придется принимать на свои плечи тогда, когда в психическом аппарате не останется уже никакой опорной точки, с одной стороны, и ты уже будешь выброшен на мостовую <...>, без какой-либо точки опоры в политическом аппарате страны, в которой родился, худо ли, хорошо ли, но работал сколько мог, т. е. сколько хватало физических сил — с другой стороны. Эта перспектива, которая поддерживается разными приемами ежедневно при любой попытке или необходимости сталкиваться с людьми вне дома (а это необходимо ежедневно!), растет с каждым днем и, как механический молоток, разрушает психику частица за частицей, даже тогда, когда прибегаешь к самодельному внутреннему наркозу. А это наркотизирование, автонаркотизирование, в свою очередь, требует крайнего напряжения, которое постоянно срывается, что образует разрушительные „отдачи", а все вместе производит дополнительное разрушительное действие. Я не вижу никаких признаков ослабления или стабилизации этого процесса и ясно понимаю, к чему это ведет. То ослабляясь, то усиливаясь <...>, он неуклонно точит силы и обращает тебя в механизм, управляемый не изнутри, а извне, движущийся в данную минуту в том направлении, где ждет тебя п + 1-ый удар молотка». Б. А. Романов в этот момент не видел для себя иной перспективы, кроме как «смерть на помойке».24 Самодельный внутренний наркоз, наркотизирование, о котором идет речь в письме, — всего только курение папирос и других табачных изделий, принимавшее особенно интенсивные формы во время нервных перегрузок и напряженной работы. «Докторизация» же — начавшееся присвоение докторских степеней без защиты диссертаций ряду крупных ученых после правительственного постановления о возврате к системе научных степеней, отмененных вскоре после Октябрьской революции.

Б. А. Романов все же, преодолевая свой недуг, предпринял попытку получить докторскую степень без защиты — за совокупность трудов, в том числе за фундаментальную книгу «Россия в Маньчжурии». В декабре 1935 г. он обратился с этой целью с заявлением в Академию наук СССР, откуда дело было передано в Ученый совет Московского института философии, литературы и истории (МИФЛИ), но несколько лет Б. А. Романов оставался в неведении относительно результата своего ходатайства — ответа все не было.

В самом конце 1935 г. в здоровье Б. А. Романова наступило некоторое улучшение, о чем П. Г. Любомирову написал С. Н. Чернов: «Вчера был у Б. А. Он стал много лучше, чем был летом и в начале осени <...> Б. А. много работает.

 


24 Б. А. Романов — П. Г. Любомирову. 12 ноября 1935 г.: Там же, л. 37 — 38 об.

- 154 -

Книги на его столе и диване — все по истории международных отношений последних десятилетий».25

Начало 1936 г. ознаменовалось событиями, которые могли вновь заронить у Б. А. Романова надежду на полное возвращение в науку: 27 января в «Правде» был опубликован ряд важнейших партийно-правительственных документов. Постановлением Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 26 января 1936 г. была учреждена специальная комиссия во главе с А. А. Ждановым для «просмотра и улучшения, а в необходимых случаях переделки написанных уже учебников по истории». Комиссии, в состав которой были включены видные партийные функционеры К. Б. Радек, А. С. Сванидзе, П. О. Горин, А. А. Яковлев, В. А. Быстрянский, В. П. Затонский, Файзулла Ходжаев, К. Я. Бауман, А. С. Бубнов и Н. И. Бухарин, предоставлялось право «организовать группы для просмотра отдельных учебников, а также объявить конкурс на новые учебники». Вместе с этим постановлением были напечатаны датированные 8 и 9 августа 1934 г. «замечания» Сталина, Кирова и Жданова о конспектах учебников по истории СССР и новой истории. Этот комплекс разновременных документов свидетельствовал о том, что подготовка учебников для школы еще с 1934 г. была поставлена под жесткий централизованный партийно-политический контроль.

Но если в них речь шла только об учебниках для школы, то в информационном сообщении «В Совнаркоме СССР и ЦК ВКП(б)», опубликованном вместе с ними, проблема получила расширительное толкование. В нем был дан комментарий к принятым решениям, который содержал ряд принципиально новых партийно-политических установок в области исторической науки. В этом документе, вопреки фактам, утверждалось, что партия неоднократно вскрывала несостоятельные исторические определения и установки, в основе которых лежали «известные ошибки Покровского». Они были квалифицированы как «антимарксистские, антиленинские, по сути дела ликвидаторские», а потому «вредные». В информационном сообщении осуждались также «попытки ликвидации истории как науки», а эти «вредные тенденции» связывались «в первую очередь с распространением среди некоторых наших историков ошибочных исторических взглядов, свойственных так называемой „исторической школе Покровского"».

 


25 С. Н. Чернов — П. Г. Любомирову. 6 декабря 1935 г.: Там же, л. 21 об.

- 155 -

Уже в момент публикации всех этих документов26 не мог не обратить на себя внимание факт коренного расхождения между самим постановлением и официальным комментарием к нему.27 Но, как бы то ни было, они означали, что вся тема воззрений М. Н. Покровского, ставшая в 20-х годов официальной концепцией, которую власти не только поддерживали, но и навязывали исторической науке, подлежала за мене новой официальной интерпретацией прошлого. Ее надлежало выработать в процессе составления учебников и тории. Чрезвычайный характер этой акции и ее внезапность не могли не вызвать растерянности в рядах историков различной ориентации — особенно тех из них, кто относил себя к числу марксистов, в том числе сторонников осужденных теперь партией «вредных» взглядов М. Н. Покровского.

Органы НКВД через своих секретных агентов тщательно отслеживали реакцию, возникающую в разных слоях населения, на те или иные решения властей и докладывали им о ней. Основное внимание обращалось не на одобрительные высказывания, о которых сообщалось в общей форме, а на те мнения, которые казались интерпретаторам из НКВД нестандартными или, быть может, не вполне понятными. Само собой разумеется, что в случае с постановлением, касающимся исторической науки, власти интересовала прежде всего реакция профессиональных историков.

Б. А. Романов, как недавно освобожденный из заключения, постоянно находился под негласным наблюдением органов НКВД. Его высказывания по поводу только что опубликованных партийных постановлений не могли не быть зафиксированными. И действительно, в «спецсообщении» зам. начальника Управления НКВД по Ленинградской области комиссара госбезопасности III ранга Николаева секретарю ЦК и Ленинградского обкома ВКП(б) А. А. Жданову, датированном 3 февраля 1936 г. (спустя неделю после публикации партийных постановлений), подробно изложены высказывания ряда ученых, в том числе Б. А. Романова. Они отражены, как кажется, довольно точно, судя по парадоксальной, только ему свойственной форме, хотя, быть может, и неполно.

В «спецсообщении» обращено внимание только на то, как Б. А. Романов интерпретировал замечание Сталина, Кирова и Жданова, адресованное авторам конспекта учебника по истории СССР: в учебнике речь идет не об истории СССР, а только о русской истории, т. е. истории Руси, «без истории народов, которые вошли в состав СССР (не учтены данные по истории Украины, Белоруссии, Финляндии и дру-

 


26 Правда. 1936. 27 янв.

27 Источниковедческий анализ партийных документов, опубликованных 27 января 1936 г., произведен М. В. Нечкиной. Ею установлено, что информационное сообщение было отредактировано Сталиным, который и вставил в него все фрагменты, содержавшие обвинения в адрес М. Н. Покровского и его последователей, сформулировав их таким образом, будто бы их осуждение основывалось на ранее принятых решениях (Нечкина М. В. Вопрос о М. Н. Покровском в постановлениях партии и правительства 1934 — 1938 гг. о преподавании истории и исторической науки (к источниковедческой сто роне темы)//ИЗ. 1990. Т. 118. С. 232 — 246).

- 156 -

гих прибалтийских народов, северокавказских и закавказских народов, народов Средней Азии и Дальнего Востока, а также волжских и северных народов — татары, башкиры, мордва, чуваши и т. д.)»28

Оценивая это директивное замечание, Б. А. Романов, вероятно, исходил из того, что существовавшие прежде советские учебники носили на себе печать внутренних противоречий, связанных с безуспешными попытками объяснить, как из многонациональных составных частей сложилось «единое целое» — СССР. В беседе с С. Н. Валком он, судя по донесению агента НКВД, говорил: «До сих пор бывало, знаете, как в искусственной рождественской елке: втыкали сучки, как попало», следуя, главным образом, «двум вариантам: либо „народ покорили" — покорило русское самодержавие, или он восставал, иногда ни то, ни другое не выходило», и тогда эти объяснения «вообще отбрасывали, как ненужный сучок». Выхода из положения в создавшихся условиях Б. А. Романов, по-видимому, не видел. А те способы решения проблемы, которые он вслух перебирал, ему самому несомненно представлялись, хотя и по разным причинам, неосуществимыми.

«Первый проект: поручить написание учебника от начала и до конца тройке — Бухарину, Корнею Чуковскому и Алексею Толстому (без «Мойдодыра» здесь не обойтись!)». Совершенно очевидно, что Б. А. Романов имел в виду создание непрофессиональными историками чисто литературной конструкции, вовсе оторванной от подлинных фактов, принятие во внимание которых может только нарушить ее стройность. Нетрудно заметить, что он с иронией относился к такому предприятию.

«Второй проект», как видно, казался ему не менее утопичным: «Организовать закрытый тайный конкурс и гарантировать конкурирующим то, что им не нарвут уши, не ликвидируют, не пошлют купаться в холодные моря, или, если не гарантируют, то по крайней мере дадут понять, что с ними ничего не произойдет». Им в этом случае необходимо «дать <...> полную свободу, действительную свободу, а не ту свободу научного высказывания, которая у нас всегда „гарантируется"». И «тогда несомненно найдется человек 25, которые не побоятся предложить свой проект». Их главная задача будет состоять в том, чтобы «организовать составление, так сказать, „симфонической партитуры"», для чего необходим «режиссер», не боящийся «следовать своей интуиции», который сумел бы показать, как СССР превратился в единое целое, и для этого он стал бы «вовремя вводить в действие

 


28 Сталин И., Жданов А., Киров С. Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР // К изучению истории: Сборник. Партиздат ЦК ВКП(б). Б. м., 1937. С. 22.

- 157 -

каждый из народов СССР, чтобы каждый народ вступал тогда, когда это нужно, и чтобы ученик, школьник, читая (учебник. — В. П.) и слушая, не чувствовал фальши, внутренним ухом услышал, что вступление каждого отдельного народа, даже если это будет не соответствовать исторической действительности, производило бы впечатление звука, поданного в оркестре вовремя». И «нужно найти такого режиссера, который взялся бы составить этот план-партитуру». «Кто он — я не знаю», — говорил Б. А. Романов и выражал сомнение в практической реализации и этого «проекта»: «Ну а кто же будет судьями?» — задавал он риторический вопрос и, давая ответ, приходил к неутешительному выводу, что подводить итоги конкурса по существу некому: «Ведь историков нет, их или пощипали, или прогнали вовсе. Да и не всякий решится после того, как его подрали, обложили, выступить с проектом или критикой. Конечное слово конечно скажет Сталин. При всем моем уважении к его умению распределять время и все понимать, не думаю, чтобы у него нашлось на это время, силы и знания».29

Из этого текста вполне очевидно, что Б. А. Романов несомненно считал противоестественным написание учебников, основанных на партийной директиве, и предвидел трудности, которые неизбежно встретятся на пути его буквального выполнения.

Изложение в «спецсообщении» высказываний Б. А. Романова было только частью этого документа. Интересно, что, по интерпретации его авторов, друг Б. А. Романова С. Н. Чернов обратил внимание совершенно на другую сторону партийных директив: «У меня был настоящий праздник, когда я прочел это постановление. Так называемой греков-щине придет теперь конец. Придет конец безжизненному, схематичному, отрицательному отношению к источнику, к историческому факту. Весь вопрос теперь в людях, ибо молодежь стремится к знанию и перестает верить тому, кто может говорить одними схемами. Возьмите, например, того же Цвибака. Это исключительно талантливый и умный человек, посадите его месяцев на шесть хотя бы в тюрьму, чтобы он ничем не отвлекался, и посмотрите, как хорошо он выучится. Особенно отрадно, что в выбранную ЦК комиссию входят такие люди, как Бухарин и Радек. Это создает достаточную гарантию для того, что дело пойдет по правильному пути».30

Нетрудно заметить, что суждения друзей о партийно-правительственных постановлениях резко отличаются друг от друга. При этом инвективы С. Н. Чернова в адрес

 


29 ЦГАИПД СПб., ф. 24, оп. 2-в, д. 1829, л. 92 — 93. Этот документ обнаружила С. Дэвис. Ср. его интерпретацию: Брандербергер Д. Л. Восприятие русоцентристской идеологии накануне Великой Отечественной войны (1936 — 1941 гг.)//Отечественная культура и историческая мысль XVIII — XX веков: Сб. статей и материалов. Брянск, 1999. С. 35 — 36.

30 ЦГАИПД СПб., ф. 24, оп. 2-в, д. 1829, л. 94 (на этот документ обратила мое внимание А. П. Купайгородская, которая любезно разрешила мне его использовать).

- 158 -

Б. Д. Грекова вполне объяснимы. Еще в 1934 г. им были выдвинуты против Б. Д. Грекова обвинения в потребительском отношении к источникам.31 Вскоре труды именно этого историка старой школы, попытавшегося оснастить их марксистской фразеологией, были противопоставлены работам М. Н. Покровского. Что же касается веры С. Н. Чернова в возможность каким-то образом обучить М. М. Цвибака, соратника того же Покровского, профессиональному научному подходу к историческим источникам и надежды, связываемой с Н. И. Бухариным и К. Б. Радеком, то они выглядят по крайней мере наивными и свидетельствуют о растерянности и непонимании нового расклада политических сил. Вряд ли Б. А. Романов разделял их.

Впрочем, в передаче агента НКВД оценка постановлений по исторической науке Б. А. Романовым и С. Н. Черновым совпадает в одном: в них не выражено отношение к осуждению работ М. Н. Покровского и его учеников («школы»). Для Б. А. Романова Покровский и его последователи олицетворяли ту силу, которая установила монополию в исторической науке и еще с 20-х годов оттесняла его, с его трудами по истории империалистической политики на Дальнем Востоке, на обочину научной жизни. Вряд ли Б. А. Романов не понимал, что именно Покровский сыграл решающую роль в идеологическом обслуживании властей, задумавших сфабриковать «дело», по которому он был отправлен в концлагерь вместе со многими десятками коллег.

Остается предположить, что либо тайный агент НКВД в своем докладе о высказываниях Б. А. Романова обратил внимание только на криминально-политический, с его точки зрения, их аспект, опустив слова, в той или иной форме одобряющие нападки на Покровского, либо их и не было — то ли из-за неверия в возможность сдвигов в исторической науке, то ли по какой-то другой причине.

Интересно, что в «спецсообщении» излагалось также мнение историка А. Л. Якобсона, не одобрившего дискредитацию Покровского. Признавая, что «у него всегда были одни лишь выводы», без «конкретного материала», А. Л. Якобсон утверждал: «...он рассчитывал на людей, которые факты знают», поэтому «нечего требовать от него, чтобы он эти факты давал». Роль же Покровского «в свое время» была «огромна». Не будь его, «неизвестно, когда бы русская история сдвинулась с места».32

Показательно, что все эти столь разные высказывания, зафиксированные секретными агентами и процитированные в «спецсообщении» Жданову, охарактеризованы руководст-

 


31 См.: Известия ГАИМК. М.; Л., 1934. Вып. 86. С. 111 — 112.

32 ЦГАИПД СПб., ф. 24, оп. 2-в, д. 1829, л. 97.

- 159 -

вом Ленинградского управления НКВД как «отдельные антисоветского содержания отклики со стороны реакционной части научных работников».33 Несомненно, что такая оценка взглядов Б. А. Романова накануне новой волны большого террора свидетельствовала, что он входит в число тех, кто находится на краю пропасти, из которой, как свидетельствуют факты, ему уже было бы не выбраться. Однако массовые репрессии в этот период получили другую направленность. Повторные аресты тех, кто был их объектом на рубеже 20 — 30-х годов, особенно научных работников, в 1936 г., как правило, не практиковались. Ученые, вернувшиеся из концлагерей и ссылок, были нужны властям, а для того чтобы держать их в узде, достаточно было периодически провоцировать «проработки». Теперь объектом массовых репрессий стали партийные историки, обвиненные в принадлежности к какой-либо внутрипартийной оппозиционной группировке. Что же касается ученых, которые пострадали по «Академическому делу», то положение некоторых из них, но отнюдь не всех, постепенно стало улучшаться, и они все в большей степени стали ощущать свою востребованность. Ее симптомы проявлялись с возраставшей наглядностью. С. В. Бахрушин, В. И. Пичета и Ю. В. Готье были приглашены для работы на историческом факультете МГУ. В 1938 г. Е. В. Тарле было возвращено звание академика. Ю. В. Готье вошел в авторский коллектив, готовивший учебник по истории СССР для начальной школы, который возглавлял А. В. Шестаков, и в 1939 г. был избран академиком. С. В. Бахрушин стал в том же году членом-корреспондентом АН СССР. В 1935 г. М. Д. Приселков получил разрешение вернуться из ссылки в Ленинград, и вскоре его пригласили на исторический факультет ЛГУ, который он вынужденно покинул еще в 1929 г. Можно привести и другие отдельные подобные примеры. Существует даже мнение, согласно которому на историческом факультете ЛГУ в страшные годы государственного террора второй половины 30-х годов («Апокалипсис») возникли «Афины»: «академическая» часть профессуры, хотя и поредевшая, могла сделать честь любому высшему учебному заведению.34 Следует, однако, не упускать из виду, что те, кто выжил и сумел вернуться в науку, не только поплатились здоровьем, но и получили моральную травму, которая не позволяла им в полной мере проявить свой научный потенциал.

Неверно было бы связывать начавшийся процесс возвращения в науку историков старой школы, немалая часть которых подверглась ранее репрессиям, получение ими новых

 


33 Там же, л. 92.

34 Копржива-Лурье Б. Я. [Лурье Я. С]. История одной жизни. Париж, 1987. С. 157 — 177.

- 160 -

должностей и званий только с тем, что научно-исследовательские институты и исторические факультеты опустели, лишившись многих партийных историков. Сама официальная и директивная дискредитация трудов умершего за 4 года до этого (и с почестями похороненного) М. Н. Покровского и его сторонников («школы») — репрессированных, но частично уцелевших — свидетельствовала о решительном идеологическом повороте. Он начал готовиться еще в 1930 г., а быть может, и еще раньше. Именно в 1930 г. Сталин в письме к партийному литератору Демьяну Бедному грубо обрушился на него за фельетоны, в которых автор сатирически изобразил историческое прошлое России. Он обвинил автора в клевете на СССР, «на его прошлое, его настоящее». Отождествление царской России с СССР, казалось бы, решительно порвавшим с прошлым, было симптоматичным. Но это письмо не было тогда широко известно. Оно стало элементом развернувшейся борьбы с отстаивавшим космополитическую теорию мировой революции Л. Д. Троцким35 (письмо было опубликовано в выдержках только в 1952 г.).36

Восстановление исторических факультетов в 1934 г. и возобновление в том же году преподавания истории в школах, директивные замечания Сталина, Кирова и Жданова 1934 г. по конспектам школьных учебников, назначение жюри, состоявшего из партийных функционеров, для рассмотрения итогов закрытого конкурса учебников — все это было звеньями одной цепи: в связи с изменяющейся политической ситуацией внутри страны и на международной арене в недрах партийного аппарата подспудно вырабатывалась новая официальная доктрина взамен концепций М. Н. Покровского.

Эти изменения становились все более очевидными. Сталин одержал полную победу во внутрипартийной борьбе. Советское государство целенаправленно формировалось как жестко централизованное и унитарное, во главе которого встал выпестованный Сталиным партийный аппарат, опиравшийся на карательные органы. Идеи мировой революции и особого рода интернационализма себя изжили. Взамен была выдвинута теория построения социализма в одной отдельно взятой стране. Угроза реставрации прежнего режима оставалась только как элемент стандартного обвинения в сфабрикованных политических «делах». В Германии под знаменем национальной идеи в ее крайнем выражении («кровь и почва») к власти пришел Гитлер, внешнеполитическая программа которого предусматривала «Drang nach Osten» и войну с советским «иудо-большевизмом». Начавшийся пово-

 


35 См.: Константинов С. В. Дореволюционная история России в идеологии ВКП(б)//Историческая наука России в XX веке. М., 1997. С. 222 — 224.

36 Сталин И. В. Тов. Демьяну Бедному (выдержки из письма) // Сталин И. В. Соч. М., 1952. Т. 13. С. 23 — 27.

- 161 -

рот от мессианства мировой революции к имперскости, к опоре на сильное государство и провозглашение прямой преемственности от «великих предков» свидетельствовал о том, что вызревало решение отказаться от классических марксистских постулатов — космополитизма, основанного на пролетарской солидарности, и теории отмирания государства по мере продвижения к социализму — и выдвинуть в качестве основополагающей идею патриотизма.

Эти новые принципы первоначально зрели в среде высшего партийного руководства и не становились предметом широкого обсуждения. Так, письмо Сталина членам политбюро от 19 июля 1934 г. «О статье Энгельса „Внешняя политика русского царизма"», подобно его письму Демьяну Бедному, не было опубликовано тогда же, а только накануне Великой Отечественной войны (в мае 1941 г.). Та же участь постигла и замечания Сталина, Кирова и Жданова о школьных учебниках от 1934 г. А между тем в письме о статье Энгельса Сталин критиковал «классика марксизма» за его отношение к завоевательной политике России в XIX в. Она, по утверждению автора письма, «вовсе не составляла монополию русских царей» и была присуща «не в меньшей, если не в большей степени, королям и дипломатам всех стран Европы».37

После же появления партийных документов в январе 1936 г. эта подспудная линия сразу же была легализована. Так, в постановлении Всесоюзного комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР от 13 ноября 1936 г. «О пьесе „Богатыри" Демьяна Бедного» автора публично обвинили в том, что он чернил богатырей русского былинного эпоса, дал «антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа».38

Этот политический и идеологический поворот не мог не отразиться на исторической науке. Возвращение в университеты и научные институты ряда представителей старой школы, даже тех из них, кто подвергался ранее репрессиям, таким образом, не было случайным. Не случайно оказались востребованными и труды, вышедшие в дореволюционное время. Наиболее ярким проявлением этого курса стало переиздание в 1937 г. знаменитых «Очерков по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв.» С. Ф. Платонова, умершего незадолго до того (в 1933 г.) в ссылке. В апреле 1937 г. Сталин даже предложил временно использовать лучшие старые учебники дореволюционного периода в преподавании истории в школах партийных пропагандистов,39 и

 


37 Большевик. 1941. № 9. С. 3.

38 Против фальсификации народного прошлого. М.; Л., 1937. С. 3 — 4; Дубровский А. М. Как Демьян Бедный идеологическую ошибку совершил // Отечественная культура и историческая наука XVIII — XX веков: Сб. статей. Брянск, 1996. С. 143 — 151.

39 Артизов А. Н. В/угоду взглядам вождя//Кентавр. 1991. Октябрь — декабрь. С. 133.

- 162 -

учебник С. Ф. Платонова был специально переиздан для этого. В 1939 г. Соцэкгиз переиздал книгу «Очерк истории Нижегородского ополчения 1611 — 1613 гг.» незадолго до того скончавшегося П. Г. Любомирова. Готовилась к изданию монография Н. П. Павлова-Сильванского «Феодализм в удельной Руси». А. И. Андреев составил проект переиздания «Истории России» В. Н. Татищева.

Этот частичный возврат к дореволюционным истокам был вызван решением поставить на службу официальной идеологии опыт и профессионализм дореволюционной исторической науки. Сталин начал формировать новую историческую школу, которая должна была опираться отчасти на идеологию марксизма-ленинизма, приспособленного к проводившейся им политике (теория формаций, теория революционной смены формаций, теория классовой борьбы), отчасти на некоторые национальные традиции. Партийные власти отнюдь не ослабили контроль за исторической наукой, а партийные идеологи внедряли новые схемы с той же жесткостью, с какой до этого внедрялись концепции М. Н. Покровского.

Первостепенное значение Сталин придавал подготовке новых учебников для средней школы. Объявленный правительством конкурс по составлению элементарного учебника по истории СССР проводился под патронатом политбюро, от имени которого выступал председатель комиссии ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР по пересмотру учебников истории Жданов. Бухарин и Радек, на которых так надеялся С. Н. Чернов, да и подавляющее большинство других членов жюри были репрессированы. Именно лично Жданов вносил в подготовленный коллективом под руководством А. В. Шестакова проект учебника по истории СССР для начальной школы основную правку, вписывал в него целые страницы. Кроме того, с учебником внимательно знакомился Сталин, оставивший на его полях пометы. Эта книга сыграла решающую роль в утверждении новой концепции отечественной истории и в формировании нового исторического сознания.40 По нему, как по лекалу, создавались и другие учебники — для школ, для университетов и пединститутов. Выход в свет в 1938 г. книги «История ВКП(б). Краткий курс» закрепил сталинские приоритеты исторической науки, сделав их строго обязательными. Проработочные кампании, организованные до и после Великой Отечественной войны, призваны были держать ученых в узде и подготавливать почву для внедрения все новых и новых предписаний, связанных со своеобразной зигзагообразной линией государственной идео-

 


40 Подробно см.: Там же. С. 125 — 135; Дубровский А. М. А. А. Жданов в работе над школьным учебником истории // Отечественная культура и историческая наука XVIII — XX веков: Сб. статей. Брянск, 1996. С. 128 — 143.

- 163 -

логии. Эта противоречивость — причудливое и противоестественное сочетание переосмысленных интернационалистских принципов, выраженных в безусловной поддержке внешней политики СССР коммунистическими партиями зарубежных стран, с национал-патриотическими тенденциями внутри страны, классового принципа с выпячиванием роли государства — дезориентировала историков, но и предоставляла им некоторую возможность лавировать между этими установками в условиях колеблющегося и опасного равновесия и попытаться исследовать ряд важных проблем,41 но только таких, которые не были решенными самой партией и потому не подлежали пересмотру.

Важным элементом нового курса властей в области исторической науки стало и преобразование ленинградских исследовательских институтов этого профиля. На базе Историко-археографического института АН СССР в 1936 г. было создано Ленинградское отделение Института истории АН СССР (сам Институт истории был организован в Москве), в состав которого вошел также ряд сотрудников ликвидированных Института книги, документа и письма АН СССР, Ленинградского отделения Комакадемии при ЦИК СССР, а также Института истории феодального общества, ранее являвшегося составной частью ГАИМКа, которая в свою очередь подверглась реорганизации в августе 1937 г. На ее основе был создан Институт истории материальной культуры АН СССР (ИИМК).

* * *

 

Все эти коренные изменения — и в идеологической направленности исторической науки, и в организационной сфере, казалось, должны были благоприятно сказаться на судьбе Б. А. Романова, выступившего еще в 20-х годах с рядом работ, концептуально расходившихся с концепциями М. Н. Покровского. Однако никаких ощутимых перемен они ему не принесли. Он по-прежнему вынужден был перебиваться случайными договорными работами.

В 1936 г. Б. А. Романов выполнил последний заказ по договору с ГАИМКом — написал обширную рецензию на две книги, изданные под ее грифом, — Н. Н. Воронина «К истории сельского поселения феодальной Руси: Погост, слобода, село, деревня» (Л., 1935) и С. Б. Веселовского «Село и деревня в Северо-Восточной Руси XIV — XVI вв.» (М.; Л., 1936). Этот отзыв, переросший в исследование (10 печатных листов), обсуждался на сессии ГАИМКа вместе с рецензиру-

 


41 См.: Ганелин Р. Ш. 1) «Афины и Апокалипсис»: Я. С. Лурье о советской исторической науке 1930-х годов//In memoriam: Сб. памяти Я. С. Лурье. СПб., 1997. С. 147 — 153; 2) Сталин и советская историография предвоенных лет//Новый часовой. 1998. № 6 — 7. С. 102 — 117.

- 164 -

емыми книгами. Б. А. Романов получил заверение в том, что его отзыв будет издан в виде отдельной монографии, которую он подготовил к печати («К вопросу о сельском поселении феодальной Руси»), но ее так и не опубликовали при жизни автора. Лишь посмертно, в 1960 г., работа вышла в свет в форме статьи, к тому же под другим заголовком.42 Сам Б. А. Романов считал, что этот его труд соответствовал жанру отчета о присуждении Уваровской премии, распространенного до революции.

В нем Б. А. Романов произвел текстологическую, терминологическую и историческую проверку выводов критикуемых им авторов, но не ограничился этим, а заново глубоко и оригинально исследовал проблему в целом. Автор обосновывал свои наблюдения и выводы, опираясь на прочный фундамент тончайшего анализа всего комплекса источников — актового материала, законодательных памятников, писцовых книг.

Б. А. Романов проанализировал историю сельского поселения на Руси в неразрывной связи с эволюцией сельской общины и развитием вотчины. Он сумел показать, что упрощенное и прямолинейное применение Н. Н. Ворониным марксистских категорий неплодотворно и только затрудняет решение проблемы. С другой стороны, Б. А. Романов рассмотрел аргументацию, выдвинутую С. Б. Веселовским, в обоснование его вывода об извечной частной земельной собственности крестьян, ведущего к отрицанию существования сельской общины как древнейшей общественной организации, и пришел к выводу, что эта концепция подрывается анализом конкретного материала. Тем самым была подвергнута критике концепция «деревни-хутора» как первоначальной формы сельского поселения на Руси, развитая С. Б. Веселовским.

Теории С. В. Веселовского, согласно которой система сельских поселений в XIV — XVI вв. эволюционировала под влиянием противоречащих друг другу процессов — «отселенческого инстинкта» крестьян и, напротив, стремления землевладельцев к укреплению селений, Б. А. Романов противопоставил свое объяснение эволюции деревни. История «человеческого поселения, — показал он, — начинается не с „деревни"» «как „первоначального" и „основного" типа поселений в 1 — 2 двора», а «либо с „займища", либо с „починка", в котором и ставится крестьянский двор или даже 2 и более дворов. Из починка, если он выдержал испытание некоторого времени, и возникает в официальных документах „деревня"». Непрерывность «отпочкования» от нее «дочерне-

 


42 Романов Б. А. Изыскания о русском сельском поселении эпохи феодализма//Вопросы экономики и классовых отношений в Русском государстве XVI — XVII веков. М.; Л., 1960. С. 327 — 476.

- 165 -

го починка» Б. А. Романов связал с «пределами вместимости» деревни, «строго индивидуальными», но «в своем среднем выражении» поддающимися «районированию».43 Частично свои источниковедческие наблюдения, связанные с этой рецензией-исследованием, Б. А. Романову удалось опубликовать отдельно и только через 4 года. Его статья, посвященная анализу известной жалованной грамоты великого князя Олега Ивановича Рязанского Ольгову монастырю,44 считается образцом дипломатического исследования.45

В середине 1936 г. Б. А. Романов вновь возвратился к ждущей издания книге о русско-японской войне, путь к читателям которой оказался долгим и тернистым. Летом к нему из Москвы поступил внутренний отзыв об этой рукописи А. Л. Попова, известного специалиста, в конце 20-х годов опубликовавшего весьма положительную рецензию на первую книгу Б. А. Романова — «Россия в Маньчжурии».

Вспоминая через несколько лет о направленности замечаний рецензента, Б. А. Романов изложил историю написания своей новой книги. Она «заказана была и задумана в виде совсем популярной брошюры <...> в 7 печатных листов» и «конечно сразу же стала на плечи своей массивной предшественницы». Но здесь автор «впервые получил свободу от тех рабочих и историографических задач и самоограничений, которые сковывали» его «прежде». Поскольку «протекшие годы принесли новый материал для оправдания документального расширения горизонтов изложения» (а «с другой стороны, не сохранили» в его «распоряжении ни одного рабочего листка, ни одной документальной выписки» от прошлой его работы), автора «опять потянуло на исследования». «Некоторые существеннейшие публикации, русские (дневник Куропаткина, донесения Извольского, дневник Ламздорфа и др.) и особенно иностранные <.,.> приходили в Академическую библиотеку и прямо со стола новинок поступлений поступали» к нему «в работу». «С великим сожалением, — говорил далее Б. А. Романов, — при компоновке книги многое приходилось выключать из изложения и собственными руками заведомо портить свое собственное дело». В результате брошюра выросла до 10 печатных листов «чистого текста», «так что об аппарате и помыслить было нельзя, а между тем злонравно сбивалась на исследование».

 


43 Там же. С. 440. Несогласие с выводом Б. А. Романова см.: Дегтя рев А. Я. Русская деревня в XV — XVII веках: Очерки истории сельского рас селения. Л., 1980. С. 9 — 11.

44 Романов Б. А. Элементы легенды в жалованной грамоте вел. кн. Олега Ивановича Рязанского Ольгову монастырю // Проблемы источниковедения. М.; Л., 1940. Сб. 3. С. 205 — 224.

45 С. Н. Валк писал, что Б. А. Романов подверг этот памятник «замечательному разбору» (Валк С. Н. Борис Александрович Романов // Исследования по социально-политической истории России: Сб. статей памяти Бориса Александровича Романова. Л., 1971. С. 26).

- 166 -

Когда же в 1936 г. книга «поступила в Институт истории и была передана на отзыв <...> А. Л. Попову, он, указав на „большой интерес", который работа вызовет у „квалифицированного читателя", на „тонкость анализа" и „несомненную ценность" ее, предложил приспособить ее для такого читателя». Опираясь на эти рекомендации, дирекция Института истории, с которым у Б. А. Романова был заключен договор, направила ему письмо с предложением «расширить объем работы и придать ей научно-исследовательский характер, снабдив ее аппаратом». Это отвечало интересам автора, и, разумеется, он «охотно принял это предложение и успел уже расширить текст до 14 печ. листов и покончить с аппаратом, как месяца через два» после первого предложения «последовало второе: не продолжая переделки масштаба работы, вернуть ее для представления в НКИД — с тем, что, буде последует ее одобрение, работа будет принята к печати в наличном состоянии готовности». Так «в неперемасштабленном виде текст опять ушел из рук» Б. А. Романова. Ему даже пришлось досылать «вдогонку» «часть дополнений, бывших в полуделе». А между тем «значительная доля интереснейшего для расширения сцены и усложнения сюжетного состава книги материала осталась неиспользованной», тогда как «приток его через стол новинок продолжал идти своим чередом».46

Разрешение Наркоминдела было получено весной 1937 г. Интерес к книге со стороны руководства Института истории и внешнеполитического ведомства подогревался назревшим острым конфликтом с Японией, приведшим к вынужденной продаже КВЖД марионеточному государству Маньчжоу-го. Однако неожиданно Б. А. Романов получил новую рецензию, написанную А. Л. Сидоровым, в прошлом учеником М. Н. Покровского, который был назначен Институтом ответственным редактором книги. В ней помимо грубых политических выпадов в адрес автора содержался ряд требований, выполнение которых привело бы к необходимости коренной переработки содержательных и концептуальных основ книги. А. Л. Сидоров обвинил Б. А. Романова во «вредной политической тенденции», во «вредной точке зрения, льющей воду на сторону японским фашистам», в «анти-ленинском характере» «отдельных замечаний» по вопросу о классовой базе царизма, в следовании концепции М. Н. Покровского. Рецензент в качестве ответственного редактора потребовал неукоснительного следования «ленинской теории по существу», раскрытия «ленинского содержания военно-феодального империализма», расширения «раздела о войне», введения главы о революции 1905 г. с показом классовой борьбы, «сокращения материала других глав». В случае же

 


46 Речь Б. А. Романова на защите докторской диссертации: Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. I, д. 75, л. 9 — 11.

- 167 -

несогласия Б. А. Романова с требованием коренной переработки книги А. Л. Сидоров предложил переиздать монографию «Россия в Маньчжурии», которая, по его мнению, имела «меньше ошибок».

Вся рецензия, разумеется, опиралась на цитаты из работ Ленина и Сталина и была выдержана, по свидетельству Б. А. Романова, в «снисходительно-пренебрежительном тоне». Он не без основания опасался, что такой отзыв окончательно похоронит результаты его труда и воспрепятствует изданию книги, тем более, что в сопроводительном письме сообщалось, что «без коренных переделок, указанных рецензентом, работу в печать сдавать нельзя». Поэтому Б. А. Романов направил в адрес Института истории развернутый ответ (сохранился его черновик), категорически отвергнув прежде всего те нападки рецензента, которые касались якобы наличия вредной политической тенденции в книге. Сославшись на ее одобрение НКИД, который «не заметил» этой тенденции, Б. А. Романов показал, что подлинное содержание книги рецензент «замалчивает» и приписывает автору не разделяемую им концепцию, согласно которой именно «России, а не Японии принадлежит роль разбойника и агрессора в войне».

Б. А. Романов напомнил, что ему «была заказана книга», содержащая «политическо-исторический, а не военно-исторический очерк». Требование же написать главу о революции он оценил как «безответственное, особенно в устах автора специальной работы о „влиянии мировой войны на экономику России", где ему пришлось выключить из изложения не только что классовую борьбу и революционное движение, но целые секторы самой экономики оставить без своего внимания». «В области экономики и революционного движения, — писал Б. А. Романов, — я должен, имею право и могу — только исходить из общеизвестных фактов и вводить напоминание о них в основное русло своего изложения в тех пропорциях, которые диктуются масштабами этого основного русла».

Опасному обвинению в следовании теориям М. Н. Покровского Б. А. Романов противопоставил расходящееся с ними изложение своего понимания проблемы российского империализма, которое еще в «России в Маньчжурии» было противопоставлено концепции о неимпериалистическом характере русско-японской войны, развиваемой именно Покровским. В ответ же на упрек в том, что Б. А. Романов «снимает ответственность» за войну с Николая II (поразительным образом совпавший с попыткой в 1930 г. приписать

 

- 168 -

ему следователем ОГПУ вину за написание книги «Россия в Маньчжурии» специально для оправдания царя), «смазывая разницу» между Безобразовым и группой Витте — Ламздорфа, он отметил, что А. Л. Сидоров придерживается концепции «виновников войны», «придуманной самим Витте». Но «политически всякий вариант прежней концепции <...> вреден потому, что теоретически несостоятелен и затушевывает агрессора в лице Японии». Тем самым Б. А. Романов отверг и политическое обвинение в том, что он «льет воду на мельницу» японских империалистов. Но он не ограничился этим, а дал уничтожающую оценку книги Б. Б. Глинского «Пролог русско-японской войны. Материалы из архива гр. Витте» (Пг., 1916), в которой автор задался целью обелить внешнюю политику С. Ю. Витте и снять с него вину за участие в развязывании войны: «Эта книга, — писал Б. А. Романов, — <...> явилась историко-политическим апофеозом „особливого", почти славянофильского, „культурного" и „мирного" русского империализма — представители которого <...> вовсе не рассчитывали лететь в пропасть вместе с царизмом». Уже после кончины и А. Л. Сидорова, и Б. А. Романова Б. В. Ананьич, рассмотрев полемику по этому вопросу между ними, с полным основанием отметил: «Б. А. дал чрезвычайно интересную характеристику теории Витте о мирном экономическом проникновении в Маньчжурию, показав ее отчасти славянофильские корни».47 Гипотезу о том, что книга Б. Б. Глинского являлась как бы частью мемуаров Витте, написанной им вместе с рядом его литературных помощников, Б. А. Романов высказал еще в ранних работах 20-х годов. Его ученики обнаружили после кончины их учителя ее рукопись и полностью подтвердили его наблюдение.48

Б. А. Романов показал, что А. Л. Сидоров критикует книгу с позиции «разделявшейся им недавно концепции о неимпериалистическом характере русско-японской войны и о нехарактерности экспорта капиталов для русского империализма», а следовательно, так и не преодолел «влияния этой реминисценции», несмотря на то что он «переменил теоретическое место, перекочевал на другую методологическую позицию». Тем самым Б. А. Романов прозрачно намекнул на рецидивы в воззрениях А. Л. Сидорова методологических установок, выработанных М. Н. Покровским и его учениками, и, верный традициям петербургской школы, указал на неразрывность фактов и теории: «А. Сидоров хочет, чтобы я ему и теорию повернул на 180°, и фактов не тревожил бы, оставив их в прежнем расположении и связи. Но тогда

 


47 Ананъич Б. В. Мемуары С. Ю. Витте в судьбе Б. А. Романова//Проблемы социально-экономической истории России: К 100-летию со дня рождения Бориса Александровича Романова. СПб., 1991. С. 37.

48 См.: Ананьич Б. В., Ганепин Р. Ш. Опыт критики мемуаров С. Ю. Витте (в связи с его публицистической деятельностью в 1907 — 1915 гг.)//Вопросы историографии и источниковедения истории СССР. М.; Л., 1963. С. 323 — 326. См. также: Ананьич Б. В., Ганепин Р. Ш. С. Ю. Витте — мемуарист. СПб., 1994. С. 36 — 38.

- 169 -

факты и теория будут глядеть в разные стороны, а к старым фактам вернется и старая теория».49

Ответ Б. А. Романова впервые в его практике был снабжен большим числом цитат из сочинений В. И. Ленина, при этом они противопоставлялись другим цитатам из того же автора, а также из сочинений И. В. Сталина, приведенным в рецензии А. Л. Сидорова. Нетрудно заметить, что в такого рода полемику он был втянут рецензентом. В создавшихся условиях Б. А. Романов стоял перед выбором: либо отказаться от издания книги, понеся моральный урон и лишившись одного из основных средств существования, либо принять правила игры, ставшие обязательными для всех и теперь навязываемые и ему. Отказ от публикации книги означал бы для Б. А. Романова, кроме того, полное и окончательное отлучение его от исследований проблематики, связанной с международными отношениями в конце XIX — начале XX в. Все это с фатальной безысходностью вынуждало его не только принять правила игры в догматической по методам полемике с А. Л. Сидоровым, но и озаботиться тем, чтобы в его будущей книге эти правила также были соблюдены: «Высказывания Ленина и Сталина, которые напоминает и указывает мне рецензент, — писал Б. А. Романов, — поскольку они мне были известны, служили мне руководством — будут теперь использованы мной текстуально, и будет соответственно обревизован весь текст книги». При этом он оговаривал, что необходимо будет «увязать отдельные моменты изложения» с «высказываниями» Ленина, тем самым вроде бы намекая, что первичными останутся его выводы, основанные на анализе фактов, цитаты же призваны служить своеобразным щитом, обеспечивающим издание книги и последующую защиту от нападок на нее. Б. А. Романов действительно сразу же принялся за эту работу, оснащая книгу избыточным числом цитат из сочинений «классиков марксизма-ленинизма», и среди этих цитат фигурировали едва ли не все те, которые приводились как в рецензии А. Л. Сидорова, так и в ответе ему. Интересно, что столь резкая перепалка между А. Л. Сидоровым и Б. А. Романовым не только не испортила их отношений, но и не помешала их последующему сближению. А. Л. Сидоров не отказался от обязанностей ответственного редактора книги, а после войны, когда он занял важные административные посты в Институте истории, стал постоянно оказывать покровительство Б. А. Романову и его ученикам.

Но до завершения работы над книгой о русско-японской войне, в начале 1937 г., Б. А. Романов сдал заказчику — ре-

 


49 Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. 1, д. 66.

- 170 -

дакции по истории Ленсовета — сборник, содержащий отклики иностранной прессы на события первой русской революции (от января 1905 г., кончая апрелем 1906 г.), над которым он, руководя группой переводчиков, работал с конца 1934 г. и даже для этого на несколько месяцев по договору был зачислен в штат редакции. Сам Б. А. Романов отбирал газеты («Тан», «Тайме», «Альгемайне Цайтунг», «Нойе Фрайе Пресс», «Юманите», «Нойе Цайт») и фрагменты отдельных статей, редактировал переводы, сам перевел ряд статей. Объем сборника составил 40 печатных листов, а кроме того, Б. А. Романов написал в качестве предисловия 4 календарных обзора, содержавших оценку того, как «осмысливались и преподносились» западному читателю события революции 1905 г., и эта статья выросла до 8 печатных листов. Обе части столь грандиозной работы, на которую было потрачено много времени и сил, так и остались неизданными.50

В марте 1937 г. произошло событие, ставшее одной из важнейших вех в научной биографии Б. А. Романова и надолго связавшее его с ЛОИИ договорными отношениями, а затем, в середине 1944 г., приведшее в штат этого академического института. Сам Б. А. Романов впоследствии с благодарностью вспоминал, что Б. Д. Греков, «памятуя» его «первые научные опыты в области русской древности (еще в студенческие годы), привлек» его «к работе над академическим изданием „Правды Русской", в частности к составлению историографических к ней комментариев <...> и тем самым поставил» его «перед искушением вернуться к давно покинутой <...> тематике, однако же в ином плане и с применением иных приемов исследования», чем то было бы для него «возможно сделать 30 — 35 лет тому назад».51 Поразительно, еще студенческая работа Б. А. Романова произвела столь неизгладимое впечатление на коллег, что это привело к рискованному на первый взгляд решению пригласить его участвовать в важнейшем и ответственнейшем научном проекте, получившем одобрение в директивных инстанциях. Но Б. Д. Греков хорошо знал Б. А. Романова, ценил его талант, а кроме того, он наверняка учитывал и успех его недавних опытов в интерпретации русских средневековых источников при работе над внутренними отзывами-исследованиями по заказам ГАИМКа.

Б. Д. Греков решил осуществить грандиозный проект, задуманный еще в конце 20-х годов в Постоянной историко-археографической комиссии, но тогда не реализованный из-за начавшегося следствия по «Академическому делу», — подготовить комментированное академическое издание «Правды

 


50 Там же, д. 57 — 64.

51 Романов Б. А. Люди и нравы древней Руси (Историко-бытовые очерки XI — XIII вв.). Л., 1947. С. 13 — 14.

- 171 -

Русской». Критическое издание текстов этого памятника, составившее первый том, вышло в свет в 1940 г. Одновременно с его подготовкой к печати группа ученых, в которую кроме Б. А. Романова входили Б. В. Александров, В. Г. Гейман, Н. Ф. Лавров и Г. Е. Кочин, приступила к работе над постатейными историографическими комментариями, которые должны были войти во второй том и имели целью — «помочь современному исследователю ориентироваться по возможности полно во всей обширной и трудно доступной литературе, связанной с изучением Правды».52 Первичное редактирование комментариев было поручено Н. Ф. Лаврову. Нелишне отметить, что из всех ученых, привлеченных для подготовки комментариев, только Б. А. Романов не был штатным сотрудником ЛОИИ, а работал по договору.

Творческая работа составителей комментариев, по замыслу Б. Д. Грекова, была введена в жесткие рамки. Их задача состояла на первом этапе всего только в том, чтобы расположить в хронологическом порядке мнения исследователей о каждой статье «Правды Русской». Конечно и это требовало не только досконального знания исторической и историко-правовой литературы, но и глубокого понимания структуры памятника, обладания широкой эрудицией, необходимой для оценки социальных, политических и бытовых реалий, отраженных в нем.

Б. Д. Греков, как очень скоро стало ясно, был прав, привлекая для этой работы Б. А. Романова, который взял на себя комментирование не только наибольшего числа статей, но и самых важных, отражающих социальные отношения и политический строй Киевской Руси, в частности устав о холопах, устав о закупах, устав о населении княжеского домена, устав об обидах и увечьях. В количественном отношении его участие в комментировании «Правды Русской» выражается такими цифрами: из 43 статей «Краткой Правды» им были откомментированы 23 статьи; из 121 статьи «Пространной Правды» — 52 статьи.

Б. А. Романов с энтузиазмом взялся за эту работу, но его творческая натура не могла смириться с редакционными ограничениями на выражение собственного мнения. Выход был найден Б. Д. Грековым в том, чтобы подготовить упреждающее издание учебного пособия «Правды Русской». Б. А. Романову, как и ряду других участников работы, было поручено составление для него комментариев, позволявших не только осветить литературу вопроса, но и дать собственную интерпретацию статей. В 1938 г. с Б. А. Романовым был заключен договор, и, оставив на время подготовку

 


52 Правда Русская: Комментарии / Составили Б. В. Александров, В. Г. Гейман, Г. Е. Кочин, Н. Ф. Лавров и Б. А. Романов; Под редакцией академика Б. Д. Грекова. М.; Л., 1947. Т. 2. С. 7.

- 172 -

комментариев к академическому изданию, он принялся за эту новую работу. Она была выполнена в короткие сроки и вышла в свет в 1940 г.53

Окончив работу над учебным пособием, Б. А. Романов вернулся к комментированию статей этого памятника для академического его издания, но уже на новой основе: он имел теперь возможность привести свои собственные мнения наряду с мнениями предшественников и современников. Лишь начавшаяся война прервала эту работу.

* * *

 

Разумеется, Б. А. Романов не мог ограничиться только этими, хотя и интересными, заданиями. В конце 1937 г. наконец сдвинулось дело с подготовленным им и лежавшим без движения первым томом курса лекций А. Е. Преснякова. Им заинтересовался Соцэкгиз, где плодотворно работал Н. Л. Рубинштейн. С Б. А. Романовым был заключен договор, согласно которому он должен был подготовить к изданию все 3 тома лекции своего учителя и аппарат к ним. Работа велась в тесном дружеском контакте с Н. Л. Рубинштейном и завершилась выходом в свет в 1938 г. первого, а в 1939 г. второго тома лекций. Третий том также был подготовлен Б. А. Романовым, но дошел только до корректуры, и его изданию помешала начавшаяся война.

Правда, в предисловии к первому тому имя Б. А. Романова даже не упоминалось, хотя он не только провел большую работу над текстом лекций, но и написал археографическую часть предисловия, а также составил указатель предметов, чем он всегда занимался с большой охотой, считая указатели «душой изданий». Правда, в предисловии ко второму тому была отмечена вся работа, выполненная им в обоих томах. Особое влечение к указателям выразилось и в том, что Б. А. Романов взялся составить терминологический указатель к первому тому академического издания «Правды Русской». Конечно, им двигал и материальный интерес, но подобную работу Б. А. Романов считал творческой. Впрочем, он, не имея постоянной штатной работы, справедливо продолжал считать свое положение нестабильным и даже зыбким, и поэтому не гнушался никакого рода деятельности. Лишь иллюзию такой стабильности и минимальную зарплату давала Б. А. Романову сдельная работа не по прямой специальности в штате Института языка и мышления АН СССР, куда он в 1938 г. был принят на вспомогательную должность выборщика древнерусского словаря. В его обязанность вхо-

 


53 Правда Русская: Учебное пособие/Отв. редактор Б. Д. Греков. М.; Л., 1940. Для этого издания кроме комментариев Б. А. Романов подготовил указатель терминов и речений и таблицу постатейной нумерации.

- 173 -

дило составление словарных статей на карточках — не менее 1 печатного листа в месяц. На них Б. А. Романов расписал несколько памятников древнерусской письменности, в том числе «Правду Русскую» и Повесть временных лет.54

Все основное свое время Б. А. Романов начиная с 1937 г. отдавал договорным работам, выполняемым по заказу Института истории Академии наук и, прежде всего, его Ленинградского отделения и ИИМКа. Можно даже полагать, что не он искал теперь заказы, а Институт загружал его работой, стремясь использовать уникальные профессиональные возможности Б. А. Романова. Так, в 1938 г. с ним был заключен договор, предусматривающий написание раздела о Тверском княжестве55 для готовящейся многотомной «Истории СССР», который, впрочем, не вошел в это издание, вышедшее после войны. То же случилось с написанной им главой для шестого тома этого многотомника — главой о русско-японской войне,56 но соответствующий том вообще не был издан. В 1939 г. Б. А. Романов согласился подготовить статью «Москва, Тверь и Восток в XV в.» для издания «Хожения за три моря Афанасия Никитина», вышедшего в свет в «Литературных памятниках» только в 1948 г.57 В марте 1939 г. ученый сдал в Институт истории переработанную рукопись книги о русско-японской войне, выросшую до 20 печатных листов, которую невозможно было после выхода в свет в 1938 г. «Истории ВКП(б)» издать без ссылок на этот директивный «Краткий курс». Б. А. Романов, как и другие научные работники, оказался перед необходимостью с этой целью заново пересмотреть свою рукопись, и лишь после ее экспертизы в сентябре 1939 г. с ним был заключен новый договор — теперь на издание книги под заголовком «Русско-японская война (экономика, политика, дипломатия). 1895 — 1905 гг.».58

Многочисленные задания, выполняемые по заказам ЛОИИ, совещания в связи с их обсуждениями привели к тому, что Б. А. Романов стал принимать участие и в общих собраниях Института и даже эпизодически выступать на них. Так, 22 апреля 1937 г., в период, когда государственный террор достиг апогея и когда волна репрессий уносила из Института многих его сотрудников, в последний день трехдневного общего собрания ЛОИИ, проходившего в обстановке политической проработки и самобичевания и посвященного обсуждению итогов работы за 1936 г. и плана работы на 1937 г., неожиданно выступил Б. А. Романов. Хотя он и не был на предшествующих двух заседаниях (8 и 10 апреля), ученый позволил себе высказать свое мнение о проекте ито-

 


54 Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. 1, д. 5, л. 16 об.; д. 19, л. 19.

55 Там же, д. 7, л. 17.

56 Там же, д. 69.

57 Романов Б. А. Родина Афанасия Никитина — Тверь XIII — XV вв. Историко-политический очерк // Хожение за три моря Афанасия Никитина. М.; Л., 1948. С. 80 — 106.

58 Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. 1, д. 10, л. 1.

- 174 -

гового решения: «...если продукция ЛОИИ вся мало удовлетворительна, — сказал он, — то достаточно указать несколько примеров; если же нет, то надо перечислить те работы, в которых допущены ошибки».59 По-видимому, он ощущал себя хотя и внештатным, но все же сотрудником ЛОИИ, да и в самом Институте его считали своим, раз ему предоставили слово в такой напряженный момент. И все же положение Б. А. Романова по-прежнему оставалось неустойчивым. Угроза выселения из Ленинграда постоянно и устрашающе висела над ним, ожидание повторного ареста повседневно держало его в состоянии крайнего нервного напряжения. Опасения эти отнюдь не были беспочвенными. Постановлением Совнаркома СССР от 8 августа 1936 г. выселению из Ленинграда и других крупных городов подлежали те его жители, кто подвергался в прошлом репрессиям по политическим статьям уголовного кодекса. На Б. А. Романова распространялось это постановление в полной мере, и он в 1936 г. получил предписание выехать из города. Лишь справка, подписанная профессором В. П. Осиповым, «о наличии психического заболевания и необходимости лечения»60 на некоторое время отсрочила выселение. Но угроза этим отнюдь не была отведена. И Б. А. Романов решился на неординарный, очень опасный в тех условиях поступок. 7 мая 1937 г. он обратился в комиссию по частным амнистиям ЦИК СССР с ходатайством «о снятии <...> судимости по приговору Тройки ПП ОГПУ ЛВО от 10 февраля 1931 г., вынесенному <...> по так называемому „Академическому делу"». Перечислив научные учреждения, с которыми он сотрудничает, Б. А. Романов выразил надежду, что они, «вероятно, не откажут дать отзыв» о его работе «за последние 3 года». Б. А. Романов писал, что хотя он «приговором прав никаких лишен не был», однако «постоянной работы до сих пор получить» не может, а следовательно, не может «чувствовать себя» «полноправным гражданином Союза», и это «тяжело давит» на всю его работу. Можно предположить, что это заявление было стимулировано принятием Конституции СССР в 1936 г., декларативно и демагогически признавшей равенство всех граждан СССР.

В архиве Б. А. Романова нет ответа на это заявление. Вероятно, он не был получен. В реабилитационном деле тоже нет документа о снятии с него судимости. Следственное «дело» свидетельствует об ужесточении отношения к нему карательных органов. В сентябре и декабре 1938 г. милиция дважды запрашивала 1-й спецотдел Управления госбезопасности Управления НКВД по Ленинградской области «о воз-

 


59 ПФА РАН, ф. 175, оп. 19, д. 6, л. 36 об. Благодарю А. П. Купайгородскую, указавшую мне на этот документ.

60 Архив Управления ФСБ по С.-Петербургу и области, д. П-82333, т. 1, л. 685 — 685 об.

- 175 -

можности дальнейшего проживания» Б. А. Романова в Ленинграде. Ответ, датированный 16 января 1939 г., был кратким и угрожающим: «В отношении Романова Бориса Александровича, отбывавшего исправительно-трудовой лагерь как осужденный по ст. 58 — 11 УК, необходимо руководствоваться имеющимися у Вас директивами».61 Это означало, что милиции надлежало немедленно выслать Б. А. Романова из Ленинграда. Но по каким-то не известным пока причинам в начале 1939 г. высылка произведена не была.

Летом 1938 г. Б. А. Романову был нанесен еще один и весьма болезненный удар. В ответ на ходатайство о присвоении ему по совокупности трудов докторской степени без защиты диссертации, датированное еще декабрем 1935 г., ему наконец был прислан протокол решения Ученого совета МИФЛИ (которому ВАК поручила рассмотреть этот вопрос), содержавший ничем не мотивированный отказ.62 Б. А. Романов вполне обоснованно оценил эту акцию как дискриминационную и связанную с его положением формально безработного, подвергавшегося репрессиям и вообще живущего в Ленинграде на птичьих правах. Но он не смирился и написал резкое письмо в МИФЛИ с требованием обосновать негативное решение его Ученого совета.

В ответе, полученном вскоре, сообщались мотивы отказа в присвоении докторской степени: «...работы тов. Б. А. Романова находятся на недостаточном теоретическом и научном уровне»: его книга «Россия в Маньчжурии» написана под влиянием работ М. Н. Покровского, приведенный в ней материал устарел, отсутствуют ссылки на произведения Ленина и Сталина.63

Б. А. Романов счел этот ответ оскорбительным для себя и сразу же написал аргументированный протест в ВАК. Он показал, что не только не находился под влиянием Покровского, но в теоретическом и методологическом отношениях противостоял ему. Но особенно задел Б. А. Романова упрек в низком научном уровне книги. Это «бесповоротно опорочивает, — писал он, — всю мою научную работу, начиная со студенческой скамьи (1908 г.) и до последнего дня». Ученый выразил удивление по поводу утверждения, что материал, положенный в основу книги, уже устарел, — особенно принимая во внимание то, что после него этой темой никто не занимался. Б. А. Романов сообщил и о написанной им новой книге «Русско-японская война», принятой Институтом исто-

 


61 Там же, л. 687.

62 Архив СПб. ФИРИ, 298, оп. 1, д. 13, л. 2.

63 Там же, л. 1.

- 176 -

рии Академии наук к печатанию, которая «ориентирована на более широкую международность темы» и опирается «на марксистско-ленинскую теоретическую базу». Итак, он вновь вынужден был убедиться в том, что впредь, при издании новых работ, посвященных истории международных отношений конца XIX — начала XX в., ему будет невозможно избежать того, без чего он обходился в своих прежних работах, — ритуального жертвоприношения в виде ссылок на Ленина и Сталина.

Апелляция была составлена столь убедительно, что решение о пересмотре вопроса последовало очень быстро. Но Б. А. Романов в своем заявлении допустил существенный просчет, выразив удивление, что не удостоился «даже степени кандидата исторических наук».64 Высшая аттестационная комиссия и воспользовалась этим, поручив своим решением от 23 февраля 1939 г. Ученому совету Ленинградского университета «рассмотреть апелляцию Б. А. Романова на решение Совета МИФЛИ, отказавшего ему в присуждении ученой степени кандидата исторических наук».65

Уже на 23 марта 1939 г. было назначено заседание Ученого совета исторического факультета ЛГУ. 20 марта направил в Совет свой отзыв Е. В. Тарле, с которым Б. А. Романова связывали давние, еще с начала 20-х годов, служебные (по Центрархиву) и личные отношения. В этом отзыве отмечалось, что книга «Россия в Маньчжурии» «могла бы быть даже образцовой докторской диссертацией». Е. В. Тарле выразил глубокое убеждение в том, что «советская наука имеет основание много ждать еще от Б. А. Романова, так много успевшего уже дать».66 Письменные отзывы представили также Б. Д. Греков, С. Н. Валк и С. Б. Окунь. На заседании Совета выступили Б. Д. Греков, Е. В. Тарле, С. Н. Валк и В. В. Струве, один год занимавшийся вместе с Б. А. Романовым в семинарии у С. Ф. Платонова. Все они дали, как записано в протоколе, «чрезвычайно высокую характеристику научных работ Б. А. Романова», и на этом основании в результате тайного голосования ему была присвоена ученая степень кандидата исторических наук без защиты диссертации.67

* * *

 

1939 год стал для Б. А. Романова временем возобновления деловых контактов с сотрудниками ИИМКа, с которыми он был связан в период написания по договорам с ГАИМКом ряда внутренних рецензий. С ним начались пере-

 


64 Там же, л. 3

65 Там же, л. 6

66 Там же, л. 7.

67 Там же, л. 10.

- 177 -

говоры о написании главы для готовящегося первого тома фундаментальной «Истории русской культуры» (домонгольский период). В сентябре они завершились официальной просьбой написать к 1 декабря главу, «посвященную характеристике быта и нравов»,68 и заключением договора с ИИМКом, предусматривающим этот срок и объем главы — 1 печатный лист.69

Б. А. Романов сразу же принялся за работу, которую, как и прежде, вел одновременно с выполнением ряда других заданий — комментированием «Правды Русской», переработкой рукописи книги о русско-японской войне, составлением карточек для древнерусского словаря и т. д. У него постепенно вызревала идея оригинального построения работы — «попытаться собрать и расположить в одной раме разбросанные в древнерусских письменных памятниках (хотя бы и мельчайшие) следы бытовых черт, житейских положений и эпизодов из жизни русских людей XI — XIII вв., с тем, чтобы дать живое и конкретное представление о процессе» сложения феодальных отношений в древнерусском обществе, «сделав предметом наблюдения многообразные отражения этого процесса в будничной жизни этих людей (будь то поименно известные «исторические личности» или конкретно-реконструируемые исторические типы, той или иной стороной отразившиеся в том или ином документе или литературном памятнике эпохи). Иными словами: как люди жили на Руси в это время (и чем кто дышал, сообразно своей социальной принадлежности и тому капризу своей судьбы, какой удастся подметить в памятнике, если пристально в него всмотреться)».70 Но такой грандиозный замысел, как скоро стало ясно, невозможно было осуществить в отведенный срок и уложиться в обусловленный объем. Работал Б. А. Романов над этой проблемой с большим увлечением и энтузиазмом, «с оглядкой» на своего учителя А. Е. Преснякова, «на его острый критический глаз и пытливую внимательность ко всему, что им не было замечено и что давало бы ему повод еще и еще раз пересмотреть, казалось бы, „решенный" для него вопрос».71

Прошло всего несколько месяцев, и наступила катастрофа. 30 ноября 1939 г. советские войска перешли финляндскую границу и началась советско-финляндская («зимняя») война. Занесенный над Б. А. Романовым в начале 1939 г. топор теперь опустился: ему было предписано в кратчайший срок покинуть Ленинград и поселиться за 100-километровой зоной восточнее города («на 101 км»). Он выбрал рабочий

 


68 Там же, д. 7, л. 18.

69 Там же, д. 14

70 Романов Б. А. Люди и нравы древней Руси. С. 5.

71 Там же, д. 14.

- 178 -

поселок Ленинградской области Окуловку, где жили его знакомые. Взяв с собой много книг и материалов, Б. А. Романов, кое-как устроившись там, продолжил работу над главой о быте и нравах домонгольского общества, которая именно в Окуловке быстро стала перерастать в отдельную книгу. Сам Б. А. Романов не оставил рассказа (да и не мог тогда этого сделать) о том, в каких условиях он жил. Он лишь глухо написал о тяжелых месяцах, совпавших с работой над текстом очерков.72 А между тем положение казалось безысходным. Ведь дискриминационное постановление о выселении из Ленинграда людей, ранее подвергшихся репрессиям, действовало еще до начала советско-финляндской войны, напрямую не было связано с нею, и потому не было и надежды на его отмену после ее окончания.

Избавление пришло с неожиданной стороны. ИИМК в лице его директора и ряда сотрудников, дружественно настроенных к Б. А. Романову, предпринял ряд усилий для того, чтобы сделать возможным его возвращение в Ленинград еще до окончания войны. Они аргументировали свое ходатайство тем, что Б. А. Романов выполняет важное государственное задание — пишет главы для «Истории культуры Древней Руси». Сохранилась и характеристика, подписанная директором Института М. И. Артамоновым, председателем местного комитета профсоюза Н. Н. Ворониным, на работу которого Б. А. Романов еще недавно написал отзыв, и секретарем парторганизации С. А. Дроздовым, направленная в соответствующие органы. В ней отмечено, что Б. А. Романов «в течение ряда лет, начиная с конца 1935 г., тесно связан с коллективом ИИМКа (ранее ГАИМК)», перечислены работы, которые он написал по заказу Института, указано, что, начиная с 1939 г. он «принимает активное участие в большой работе по истории культуры Древней Руси, проводимой Институтом при участии работников Института истории и Института литературы АН». В характеристике особо было подчеркнуто, что Б. А. Романов написал «большой раздел в 1 томе (история культуры Руси домонгольского периода) „Семья — быт — нравы"», в котором он, «мобилизовав весь доступный, но ранее в этом плане не использованный материал, сумел вскрыть и осветить такие стороны, которые совершенно не привлекали внимания исследователей, и показать совсем по-новому подлинную жизнь древнерусского общества XI — XIII вв. и отдельных социальных его слоев». Кроме признания достоинств проделанной Б. А. Романовым работы в этом документе оценивался и его вклад в общее дело: «Б. А. является не только одним из авторов,

 


72 Там же.

- 179 -

он принимает живейшее участие во всех коллективных начинаниях, связанных с этим трудом: в разработке проспектов отдельных томов, в обсуждении основных принципиальных их положений, уже готовых разделов, внося в эту коллективную работу свои большие знания, свою живую и острую мысль. В этом деле, строящемся на совершенно новых организационных началах, спаявшем в единый коллектив не только работников ИИМК, но и всех его участников, Б. А. Романов показал себя не только крупным специалистом, каким его знали раньше, но действительно членом коллектива, всегда проявлявшим инициативу и напористость в общей работе и никогда не отказывающим в товарищеской помощи и совете своим, менее опытным, товарищам».73

Настойчивые попытки сотрудников ИИМКа избавить Б. А. Романова от высылки, вернуть его в Ленинград (кроме тех, кто подписал характеристику, много сделала для этого М. А. Тиханова) в конечном счете увенчались успехом: 1 февраля 1940 г. ему было направлено официальное письмо из ИИМКа: «В связи с разрешением Обл. управления милиции Вашей прописки, ИИМК просит Вас срочно выехать в Ленинград по работе по 1 тому „Истории культуры Древней Руси". Ваше отсутствие срывает сдачу тома».74

Но несмотря на то что советско-финляндская война вскоре (12 марта 1940 г.) закончилась, Б. А. Романов, вернувшись в Ленинград, столкнулся с новыми препятствиями, чинимыми властями его проживанию в Ленинграде. Фактически они его вновь выталкивали из города. Унизительные хождения в милицию, требования многочисленных справок и ходатайств — все это завершилось только 4 апреля разрешением временной прописки на ограниченный двумя месяцами срок — до 1 июня. Началась новая череда обивания порогов, жизнь в течение следующих полутора месяцев без прописки и потому под угрозой высылки. Возможно, ему даже приходилось уезжать на некоторое время из Ленинграда. После долгого ожидания 17 июля Б. А. Романов получил открытку из милиции о разрешении ему прописаться, но теперь всего только на один месяц. И наконец, по его заявлению от 21 августа он получил разрешение на постоянное проживание в родном городе. Иезуитство властей не имело предела: милиция потребовала от жены Б. А. Романова заявление о ее согласии прописать его якобы на ее «площадь», хотя это была квартира еще его отца.75

И все же, несмотря на эти препятствия, Б. А. Романов по приезде в Ленинград сумел выполнить задание ИИМКа. Но, как он впоследствии отметил, «в процессе работы» очер-

 


73 ПФА РАН, ф. 175, оп. 27 (1940 г.), Д. 8, л. 45 — 45 об. Благодарю А. П. Купайгородскую, любезно указавшую мне на этот документ.

74 Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. 1, д. 4, л. 4.

75 Там же, д. 4.

- 180 -

ки, задуманные первоначально как одна из глав коллективного труда, «далеко переросли размер, допустимый для этого издания, и, таким образом, выпали из его схемы».76 В начале 1941 г. в письме к Н. Л. Рубинштейну Б. А. Романов подробно описал сложившуюся ситуацию. Он считал вполне реальной опасность новой высылки из города и потому осторожно отметил, что «пока вновь в Ленинграде». «Работал этот тревожный год (1940 г. — В. П.) очень много и не без интереса для 1 тома „Истории русской культуры". А из этой статьи-главы о людях и нравах домонгольской Руси вышла целая книжечка о том же, ласкают надеждой, что напечатают и ее. В результате со всей этой работой покончено и в наследство осталось тягостное переутомление мозгов и нервной системы. Кочевой тарантас — неподходящая площадка для литературных упражнений и исследовательских инвенций. Тема была не тема, а вопль: дайте живых людей, чтоб камни заговорили. Теперь находят, что люди зажили и что камни говорят. Но, очевидно, это далось мне ценой внутреннего перенапряжения, и к старту 1941 г. я пришел без сил для дальнейшего бега <...>. Эскапада с „людьми" обращается и дальше на мою голову. Людей хотят и в III том истории культуры (XVI в.), и в историю Петербурга XVIII в. Можно подумать, что у меня пруд для разведения раков, которыми я могу торговать на все века, живьем! К сожалению, это вовсе не так. Налицо разрушительное действие подобных эскапад».77

Это письмо свидетельствует о том, что опальный, по существу безработный ученый, преодолевая болезни и невзгоды, с минуты на минуту ожидая новых репрессий, не только не прекращал исследования, но вел их с все возраставшей интенсивностью, а его труд становился все более и более востребованным. Несмотря на различные препятствия, которые власти чинили Б. А. Романову в его жизни и в его работе, 1940 год оказался для него не только особенно плодотворным в творческом отношении, но и ознаменовался для ученого важнейшим прорывом в другом отношении — произошла легализация его имени. Так, с 1929 до 1939 г. он лишь один раз выступил в научной печати под своей фамилией — в 1934 г. в качестве автора рецензии, в 1939 г. вышел в свет второй том лекций А. Е. Преснякова с указанием на то, что его подготовил Б. А. Романов, а в 1940 г. кроме упоминавшихся учебного издания «Правды Русской», статьи в «Проблемах источниковедения» о жалованной грамоте вел. кн. Олега Рязанского Ольгову монастырю вышла в свет статья в авторитетнейших «Исторических записках», являвшаяся

 


76 Романов Б. А. Люди и нравы древней Руси. С. 13.

77 Б. А. Романов — Н. Л. Рубинштейну. 10 января 1941 г.: ОР РГБ, ф. 521, картон 26, д. 39, л. 15.

- 181 -

фрагментом готовой уже книги о русско-японской войне,78 в следующем 1941 г. там же был опубликован другой фрагмент той же книги.79 Можно, таким образом, предположить, что негласный запрет на появление в печати имени Б. А. Романова был снят с 1939 г., и это после долгого и мучительного перерыва открывало ему перспективу публикации своих трудов.

Однако применительно к недавно законченной работе о быте и нравах домонгольской Руси трудности с изданием возникли с другой, совершенно неожиданной стороны. Правда, в предисловии к вышедшей с опозданием на 8 лет книге Б. А. Романов отметил, что ее изданию помешала война.80 И это была правда, но только часть ее. Была и еще одна причина, о которой автор поведал в конце мая 1941 г. в письме к Н. Л. Рубинштейну: «Моя книга „Люди и нравы..." натолкнулась на такой византийский отзыв Б. Д. (Грекова. — В. П.), который рискует похоронить ее. Впечатление такое, что он хочет оградить свою опришнину, „ать никто не вступается в нее". А отзыв такой: книга „оригинальна и интересна", но есть „выводы", с которыми я согласиться не могу (мало ли что!), и „формулировки", которые требуют „замены". А какой замены и какие формулировки — не пишет. Издательство и вернуло мою рукопись с просьбой — вступить лично в переговоры с Б. Д.! Но что бы осталось от „оригинальности" книги, если бы выводы и формулировки обратились в „грековские" <...> Таковы тернистые пути современной нам историографии! Вы думаете, что Б. Д. делает вывод, что книгу не надо печатать? Ничуть. Наоборот: ее „следует напечатать". Вот уж легкость движений, которой могла бы позавидовать любая Лепешинская — Уланова!».81

Конечно, без одобрения акад. Б. Д. Грекова, ставшего к этому времени главой советской исторической науки и издавшего книгу «Киевская Русь», которая была официально признана марксистским трудом, нечего было и думать о публикации работы, концептуально расходящейся с его воззрениями. Так издание книги было отложено на неопределенный срок, оказавшийся столь длительным.

* * *

 

В 1940 г. Б. А. Романов вел работу с издательским редактором Соцэкгиза над рукописью книги «Русско-японская война», и к концу года она уже была подготовлена к печати. Одновременно по совету Б. Д. Грекова и при поддержке

 


78 Романов Б. А. Дипломатическое развязывание русско-японской войны 1904 — 1905 гг.//ИЗ. 1940. Т. 8. С. 37 — 67.

79 Романов Б. А. Происхождение англо-японского договора 1902 г. II Там же. 1941. Т. 10. С. 40 — 65.

80 Романов Б. А. Люди и нравы древней Руси. С. 14.

81 Б. А. Романов — Н. Л. Рубинштейну. 31 мая 1941 г.: ОР РГБ, ф. 521, картон 26, д. 39, л. 7.

- 182 -

Е. В. Тарле он решил представить ее к защите в качестве докторской диссертации. Но для этого Б. А. Романов заново пересмотрел текст книги, внес в нее ряд корректив. Они были столь существенными, что он посчитал необходимым заменить уже отредактированный вариант книги новым. Возникшая конфликтная ситуация была погашена письмом А. Л. Сидорова, направленным руководству издательства 15 января 1941 г., в котором он сообщил, что как ответственный редактор книги поддерживает замену отредактированного текста на текст, «подготовленный <...> для диспута», оговорив возможность внесения им, вероятно, небольших поправок «в связи с дискуссией при защите докторской диссертации».82

Через неделю, 22 февраля 1941 г., в Москве, куда Б. А. Романов, как он рассказывал, отправился, заняв деньги, на заседании Ученого совета Института истории АН СССР состоялась наконец защита его докторской диссертации «Русско-японская война (экономика, политика, дипломатия). 1895 — 1905». В качестве официальных оппонентов выступили Е. В. Тарле, Е. М. Жуков и А. Л. Сидоров.

В обширной вступительной речи Б. А. Романов счел необходимым познакомить членов Совета со своей научной биографией — от студенческой работы до момента защиты диссертации. При этом он, со свойственным ему мастерством, обрисовал историографическую ситуацию, в которой ему пришлось начинать в 20-х годах работу над международно-политическими сюжетами, говорил о методических принципах, которыми он руководствовался, о трудностях, возникших при исследовании этой проблематики, о своей первой книге («Россия в Маньчжурии»), которая и стала своего рода предысторией этой, второй, хотя еще и не изданной книги, о противоречивых откликах на нее, о своей попытке получить за нее докторскую степень и мотивах отказа, об обстоятельствах, сопровождавших перерастание научно-популярной работы в эту сугубо исследовательскую книгу.

В методологической постановке проблемы Б. А. Романов резко противопоставил себя М. Н. Покровскому, что, безусловно, выглядело бы нарочитым, если бы осведомленная аудитория не помнила, что и в «России в Маньчжурии», за 13 лет до этого, он фактически также развивал концепцию, во многом принципиально расходящуюся с позицией Покровского и его учеников, о чем Б. А. Романов счел необходимым тут же и сказать.

 


82 Архив СПб. ФИРИ, ф. 298, оп. 1, д. 10, л. 7.

- 183 -

Теперь, в 1941 г., для подкрепления этой концепции, хотя она была и без того убедительно обоснована, невозможно стало обойтись без ссылок на работу В. И. Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма», цитаты из которой интерпретировались Б. А. Романовым, однако, таким образом, что они фактически служили не предпосылками, а подтверждением уже выработанной в результате анализа отечественных и зарубежных источников концепции — еще тогда, когда над автором не висела обременительная необходимость руководствоваться «указаниями классиков марксизма-ленинизма». В не меньшей мере стали обязательными ссылки на «Краткий курс» «Истории ВКП(б)», причем и в этом случае автор стремился приводить из него цитаты так, чтобы они подтверждали его собственные выводы и заключения (а не наоборот). «„Моя" буржуазия с „моим" рынком», говорил Б. А. Романов, к его радости, оказались в цитируемом им фрагменте из «Краткого курса» «на первом месте». «Значит, — продолжал он, — мой исторический инстинкт <...> и бдительная работа не дали мне сбиться с верного курса и привели-таки меня к маяку». В таком контексте цитата зазвучала для него «как оправдательный вердикт». Эта рискованная и столь свойственная Б. А. Романову эскапада могла быть элементом лишь устного выступления, но конечно не опубликованного текста. Он даже рискнул намекнуть на то, что книга в ее концептуальных основах была уже готова в 1937 г., следовательно, как могли заключить слушатели, до опубликования «Краткого курса», вышедшего в свет годом позднее.

Что касается характеристики японского империализма, то Б. А. Романов, признав, что достигнуть такого же масштаба изучения, как при исследовании российского империализма, ему не удалось, парадоксальным образом вызывающе указал на непреодолимость этого противоречия. «Только революция в Японии, — сказал он, — раскроет документацию японского империализма в той полноте, в какой это сделала Октябрьская революция в России».

Б. А. Романов далее остановился на задачах, которые он перед собой поставил, на способах их решения и на выводах, к которым пришел (см. об этом далее). В заключение он высказал сокровенную мысль, не искаженную ни политической конъюнктурой, ни стремлением не показаться нескромным: он работал «на самом стыке буржуазной и советской историографии», не над «какою-либо грошовой темой», а над «темой, которую невозможно переоценить именно для советской науки». Тем самым Б. А. Романов в иносказательной,

 

- 184 -

хотя и прозрачной, форме определил свое место в исторической науке: будучи представителем старой, к тому же петербургской, школы, он рискнул вторгнуться в заповедную зону марксистско-ленинской историографии и вынужден был подчиниться некоторым ею установленным правилам. «Эту тему, — закончил свою речь Б. А. Романов, — в мое время впервые приходилось ставить на документальную и научную базу. Я начал это дело, как умел, и один теперь дотянул до сего дня. Надеюсь, что не бросят здесь в меня камнем за это».83

Никто действительно не бросал в диссертанта камни. Выступления официальных оппонентов носили весьма комплиментарный характер. А. Л. Сидоров, правда, сделал ряд замечаний, не согласившись (как и прежде) с трактовкой Б. А. Романовым проблемы «виновников войны». Е. М. Жуков в основном остановился на роли Японии в развязывании русско-японской войны и развил тему особенностей японского империализма. Е. В. Тарле всецело поддержал Б. А. Романова, выразив недоумение тем, что он до сих пор не стал доктором наук, каковым его признают де-факто уже давно. Можно утверждать, что защита прошла триумфально для Б. А. Романова и завершилась присвоением ему докторской степени.

Ученый надеялся, что теперь для него может возникнуть новая ситуация и ему удастся наконец освободиться от унизительной гонки за договорными работами, надеялся на более устойчивый социальный статус, думал, что станет возможным поступление в академический институт по основной профессии. Ведь всего за год до защиты именно такой институт сумел, как писал Б. А. Романов, «отхлопотать» его из ссылки на 101-й км. Здоровье его все больше расшатывалось, возможностей для систематического лечения не было. Приближалась безрадостная старость. Поэтому для него эта диссертация и эта защита были последней ставкой на кону, выигрыш которой означал жизнь. Вряд ли поэтому Б. А. Романов колебался, когда насыщал свою диссертационную работу ссылками на «классиков марксизма-ленинизма». Ему навязали правила игры, не оставив иного выхода, и он вынужден был принять их. Как иначе мог поступить опальный историк, которого в течение 10 лет тоталитарная власть арестовывала и гноила в тюрьме, затем в концлагере, не давала права жить с семьей, высылала из родного города, грозила новыми репрессиями, препятствовала работе по специальности?

 


83 Там же, д. 75, л. 1 — 17, 1а — 8а.

- 185 -

Надежда не обманула на этот раз Б. А. Романова. 20 июня 1941 г. решением Академии наук ему было присвоено звание старшего научного сотрудника, а 21 июня, в самый канун войны, ВАКом было утверждено и решение Ученого совета Института истории АН СССР — Б. А. Романов стал наконец доктором исторических наук.84 Прошло еще несколько дней, и 9 июля ИИМК принял его в свой штат. Очень скоро, в период ленинградской блокады, докторская степень и работа в академическом институте спасли ему жизнь.

После защиты диссертации Б. А. Романов не прекращал работать с издательством над книгой о русско-японской войне, 25 июня 1941 г. датирована его надпись на ее титульном листе: «У меня две маленькие поправки на стр. 3. Б. Романов».85

Весной и в начале лета он продолжал активно, но внештатно участвовать в научной жизни ЛОИИ и ИИМКа, выступал в прениях по докладу А. И. Копанева о куплях Ивана Калиты, очень высоко оценив мастерство молодого ученого, которого с тех пор заприметил и с которым впоследствии охотно сотрудничал. Его яркая речь на этом заседании запомнилась докладчику, записавшему для памяти ее фрагмент: «В кружеве доказательств не торчит ни одной ниточки, за которую бы, ухватясь, можно было бы распустить все кружево». В конце июня 1941 г. Б. А. Романов выступал в качестве официального оппонента в ЛГУ на кандидатских защитах двух учеников И. И. Смирнова — А. И. Копанева и Д. И. Петрикеева, сразу ушедших на фронт.

Несмотря на успешную защиту и открывавшиеся в связи с ней новые перспективы, Б. А. Романов, когда позднее, в конце жизни, подавал заявление о реабилитации, вполне обоснованно писал, что в «результате <...> несправедливого приговора» из его «трудовой жизни (как научного работника) было вычеркнуто минимум восемь лет, считая только календарно».86 Эти 8 лет, фактически же целое десятилетие, ученый находился в аутсайдерском положении, которое для него постоянно и неизменно воссоздавал репрессивный режим. И действительно, за это время ему удалось опубликовать всего только 7 печатных работ, включая подготовленные им к печати лекции А. Е. Преснякова.

И все же Б. А. Романов выстоял, в труднейших условиях преодолевая болезни и упадок сил, сумел возобновить исследования, написал много научных трудов, которые ждали издания.

 


84 Там же, д. 13, л. 13.

85 Там же, д. 66.

86 Архив Управления ФСБ по С.-Петербургу и области, д. П-82333, т. 9, л. 37.