- 114 -

В Комитет по делам Государственной Безопасности при Совете Министров СССР

Генеральному Прокурору СССР

В Президиум Верховного Совета СССР

 

Жалоба

 

30 апреля 1950 г. я был арестован органами быв. МГБ на основании ордера, подписанного быв. Министром Государственной Безопасности Абакумовым по обвинению в государственных преступлениях, предусмотренных ст.58, пункт 10, часть I УК РСФСР.

Этот арест явился совершенно неожиданным и страшным ударом для меня и моей семьи, так как я никогда в течение всей своей сознательной жизни не участвовал ни в каких антисоветских организациях и не вел никакой антисоветской деятельности или преднамеренной антисоветской агитации.

Сын батрака и сам уже с 8-летнего возраста работавший пастухом у помещика, и лишь после Великой Октябрьской революции получивший возможность закончить Техникум, а затем Институт, я не имел абсолютно никакой причины быть врагом Советской власти. Мое отношение к Советской власти и Партии вполне определилось уже с 16-летнего возраста, когда я в начале 1923 г. вступил в Комсомол и находился в его рядах до 1936 г., ведя активную комсомольскую и другую общественную работу. До самого момента ареста я являлся не только абсолютно лояльным

 

- 115 -

советским гражданином, но, более того, своим исключительно честным отношением к выполняемой мною работе, имевшей непосредственное отношение к обороне Родины, завоевал заслуженное доверие общественных и партийных организаций и всего коллектива работников 4-го Геологического Управления Министерства Геологии, в котором я работал последние 13 лет, последнее время в качестве старшего инженера производственно-технического отдела. Это доверие выразилось в выдвижении меня в 1950 г. партийной фракцией и единогласном избрании в члены Месткома Управления и в поручении мне различных общественных поручений (бригадир агитбригады при выборах в Советы и т.д.). Это же подтверждается и высокой оценкой моей работы как специалиста в период Великой Отечественной войны: за свою работу в тылу и на фронте (в военно-геологическом отряде при Штабе Инжвойск 3-го Украинского фронта) я был награжден медалями “За доблестный труд в период Великой Отечественной войны”, “За боевые заслуги” и “За победу над Германией”.

Поэтому арест явился для меня абсолютно непонятным и необъяснимым событием, которое я воспринял как нелепое недоразумение и был уверен, что буду в тот же день освобожден, как только это недоразумение выяснится.

Еще большее недоумение и изумление вызвало у меня предъявленное мне обвинительное заключение (и последующие добавления к нему следователя), в котором я обвинялся, ни много, ни мало, как в “ведении систематической антисоветской агитации”, в “клевете на партию и правительство”, в “восхвалении иностранной техники и жилищных условий заграницей и в клевете на советскую действительность”, чуть ли не в “восхвалении гитлеровского фашизма”, наконец, в “участии в контрреволюционной антисоветской троцкистской организации”, в “участии в антисоветской демонстрации” и, возможно, в чем-либо еще, что

 

- 116 -

я уже забыл за истекшие 5 лет. Кроме того, в процессе ведения следствия следователем Байковым Александром Федоровичем делались неоднократные попытки приписать мне ряд еще более тяжелых преступлений, вроде соучастия или недоносительства о готовящейся измене Родине со стороны быв. сотрудника военно-геологического отряда при Штабе Инжвойск ГСОВ в Германии инж.-гидрогеолога Пилипенко и чуть ли не в шпионских связях с некоторыми иностранными подданными. Правда, от этих обвинений, ввиду их полнейшей абсурдности, он сам был вынужден отказаться.

В ходе следствия вышеперечисленные ужасные формулировки обвинительного заключения свелись к следующим конкретным обвинениям:

1) Прочтение двух нелегальных документов: “Платформа ленинской оппозиции” и так наз. “Завещание Ленина”, и участие в гражданских похоронах Иоффе.

Действительно, осенью 1927 г. во время официальной партийной дискуссии я, будучи молодым и еще недостаточно политически подготовленным комсомольцем, руководствуясь искренним желанием понять принципиальные позиции обеих дискуссирующих сторон, принял участие в прочтении упоминаемой платформы на квартире однокурсника комсомольца Серебрякова совместно с комсомольцами однокурсниками: Пономаревым, Соколовым и Калининым. Читался ли второй документ - я сомневаюсь, т.к. этого факта в моей памяти не сохранилось. Кем из участников чтения и из каких источников была получена платформа - я не знаю до сих пор.

Во всяком случае, прослушание содержания этой платформы (к слову сказать, опубликованной через несколько дней в газете “Правда” под названием “Контр-тезисы троцкистской оппозиции” ) не оказало никакого

 

- 117 -

влияния на мою политическую позицию в дискуссии: на протяжении всей дискуссии я нигде и никогда не выступал и не голосовал против генеральной линии партии.

Из этого факта совместного прочтения платформы оппозиции следователь буквально создал “участие в контрреволюционной троцкистской организации”, хотя это абсолютно не соответствует действительности, ибо никаких дальнейших встреч, никакой совместной деятельности или агитации в оппозиционном духе между мною и остальными четырьмя участниками чтения не было, и, насколько, я знаю, ни Серебряков, ни Калинин до сего времени не подвергались никаким репрессиям и не обвинялись в принадлежности к троцкистской оппозиции.

Несколько позднее, также исключительно из политического любопытства, без какой-либо связи со своими политическими симпатиями и антипатиями, я присутствовал при похоронах Иоффе на Новодевичьем кладбище, что в формулировке следователя названо: “участие в антисоветской демонстрации”.

Оба эти факта являются в моем сознании настолько незначительными эпизодами, что я о них вскоре же совершенно забыл. При беспристрастном следствии абсурдность этого (основного) обвинения была бы без всякого труда установлена путем опроса или очной ставки всех пятерых участников чтения платформы, но, по-видимому, выяснение истинного положения вещей и не входило в задачу следствия.

А ведь именно этот пункт обвинения обусловил добавление к пункту 10 еще и пункта 11, применение которого ко мне не имело никакого законного основания.

Заведомая необъективность следователя доказывается наглядно его вымогательством от меня дать порочащие показания на гр-н Безрука В.М. и Мельникова П.Ф. как на “активных троцкистов”, выступавших на

 

- 118 -

собраниях в защиту линии оппозиции, что абсолютно не соответствует действительности, т.к. я ни разу не слышал подобных выступлений Безрука В.М. ни на одном комсомольском собрании того периода; что же касается Мельникова П.Ф. то он, насколько я помню, никогда и ни в какой форме не выражал оппозиционных взглядов и являлся последовательным сторонником генеральной линии партии. В ответ на мое нежелание подписывать ложные показания, вводящие следственные органы в заведомое заблуждение, следовали матерщина и угрозы применения мер физического воздействия. Когда же и это не помогло, следователь грубым обманом вырвал у меня подпись под этим протоколом, обещав заменить его на следующем допросе другим протоколом, более подробно и правдиво отображающим политическое лицо каждого из упомянутых лиц, а старый протокол уничтожить, но не выполнил этого обещания.

Уже из этого факта я мог сделать выводы, что следствие совершенно не заинтересовано было в выявлении истины, а, наоборот, было заинтересовано лишь в том, чтобы “создать дело” и юридически обосновать по возможности тягчайший приговор.

Так обстоит дело с моим “троцкизмом”!

2) Согласно доносу Ивановой А.А., я в 1937 или в 1938 г. якобы высказал мнение о недемократичности нашей избирательной системы, о том, что Троцкий был хорошим оратором и что его выслали за границу, боясь его большого влияния на массы.

Первое утверждение является извращением этой, политически мало развитой доносчицей, моего действительного высказывания о целесообразности при выборах в Советы выдвигать имеющими на это право по избирательному закону организациями не одного, а нескольких

 

- 119 -

равно-достойных кандидатов из лучших советских людей, с тем, чтобы дать возможность избирателям выбрать из них лучшего из лучших. в противном случае выборы являются просто вотумом доверия народа Партии (с чем должен был согласиться и следователь). Это мое предложение может являться в каком-то отношении ошибочным и пока неприемлемым, но ни в коем случае не является антисоветским.

Мое заявление об ораторских способностях Троцкого является лишь констатацией общеизвестного факта и я не могу согласиться с утверждением следователя, что “враг народа не может быть хорошим оратором” т.к. это опровергается историческими примерами.

Что касается причин высылки Троцкого, то я не настолько политически безграмотный человек, чтобы утверждать подобную чепуху: я помню по итогам дискуссии 1927 г. о том, какой ничтожный процент (около 0.6%) сторонников имели троцкисты в партии и комсомоле, и, несомненно, еще меньший - в народе. Мне просто обидно, когда меня политически безграмотные люди обвиняют в политической неграмотности.

Причиной доноса Ивановой, мне кажется, является оскорбленное самолюбие недалекого человека, т.к. я, с обычной в таких случаях прямотой, будучи вызван на заседание партбюро Управления, дал отрицательную оценку Ивановой как специалиста, что полностью подтвердилось ее работой в последующие годы.

3) Согласно доносу Кузина Н.И. мне приписывается высказывание в 1942 г. о том, что “с колхозами ничего не выйдет” и высказывание в 1945 г. о тяжелом экономическом положении народа. Оба эти доноса исходят от типичного провокатора, который неоднократно провоцировал товарищей по работе на антисоветские разговоры, а при неудачах писал заведомо ложные доносы.

 

- 120 -

Основанием для первого доноса послужил короткий разговор на коллективном огороде сотрудников нашего Управления на ст. Пушкино. Первоначально нами была принята коллективная система обработки этого огорода: все члены коллектива работают, сколько кто может, и урожай картофеля делится пропорционально отработанному времени. Вскоре все единодушно пришли к выводу, что целесообразнее разделить землю и обрабатывать индивидуально. В таком виде этот огород существовал до конца войны. Моя фраза о том, что “из этого колхоза ничего не выйдет”, относящаяся именно к нашему огороду, явившаяся отражением общего мнения коллектива, была Кузиным злостно искажена и распространена на все колхозы страны.

Что послужило поводом для второго доноса Кузина, я просто не знаю, т.к. я в 1945 г. всего 1-2 недели был в Москве и не помню ни одного разговора с Кузиным за этот период. Не исключена возможность, что этот донос просто вымышленный.

4) Наиболее тяжелым для меня является клеветнический донос Топуновой М.Ф., согласно которому я в 1944 г. в сел. Харта в Венгрии якобы имел антисоветский разговор с прикомандированным к нашему отряду Топографическим Управлением фронта в качестве переводчика венгерским военнопленным - подполковником Шандором Цесаре. Разговор, который доносчица якобы подслушала, сидя в соседней комнате камерального помещения нашего отряда. Ложность этого доноса легко могла бы быть доказана путем вызова примерно 15 свидетелей (сотрудников нашего отряда), которые подтвердили бы, что камеральное помещение отряда в с. Харта состояло из единственной комнаты в доме немецкого колониста, что уже изобличает доносчицу во лжи. Однако, свидетели не были вызваны, несмотря на мое требование. Лживость доноса

 

- 121 -

вытекает и из логической несообразности самой ситуации: военнопленный противник (не простой солдат, а старший офицер, т.е. человек, понимающий возможные последствия своих слов) во время еще продолжающейся войны, осмеливается высказывать представителю Советской армии свои антисоветские взгляды. Этого никакой враг не сделал бы просто из чувства самосохранения, если он только не сумасшедший, а Шандора Цесаре я помню как вполне нормального человека, причем из его редких и очень острожных высказываний на политические темы в разное время в присутствии многих сотрудников, у меня лично сложилось мнение о нем, как о политическом противнике как гитлеровского фашизма, так и режима Хорти-Салаши в Венгрии. Соответствуют ли эти высказывания его истинным политическим взглядам - не могу судить, т.к. слишком мало его знаю; настолько мало, что даже если бы я был действительно был заклятым врагом Советской власти, то и тогда не рискнул бы вести с ним какой-либо антисоветский разговор.

Насколько я мог понять из хода следствия, даже сам следователь, в других случаях всемерно утяжелявший все даже мелкие, говорящие против меня факты, по-видимому, усомнился в истинности этого доноса и не применил обычной циничной брани и угроз в целях получения моего “признания” в этом разговоре, и не предоставил мне настойчиво требуемую мною очную ставку с Шандором Цесаре (по словам следователя, арестованным и находящимся в Москве), которая могла бы или полностью доказать мою вину, или полностью ее опровергнуть.

Причиной доноса Топуновой, по-видимому, послужил следующий факт: ее муж - Данилевский А.Л. являлся начальником нашего отряда; я был его заместителем - техноруком отряда. При всем моем исключительно

 

- 122 -

хорошем отношении к нему до сих пор, я все же считал, что в условиях фронта замена его начальником военным - офицером принесет большую пользу нашему делу. В соответствии с моим докладом в Москве в Управлении, начальником отряда был назначен майор Панфилов, а Данилевский - техноруком. При очередной командировке Топуновой в Москву она выяснила, по чьей инициативе произошло снятие ее мужа, и возможным результатом этого явился упомянутый клеветнический донос.

5) Последний донос - Оршанского С.А. - вообще трудно объясним, т.к. с этим человеком я никогда в своей жизни не имел никаких конфликтов. Мне кажется, что этот донос написан по специальному заказу, чтобы иметь против меня хотя бы и мелкие, но “свежие” данные. Согласно этому доносу я обвинялся в утверждении, что немецкие счетно-аналитические машины очень хороши, и что в Восточной Германии нигде не пользуются обычными счетами, а также в восхвалении жилищных условий в Германии. В связи с последним вопросом автор доноса допускает злостное искажение моей неизменно враждебной позиции в отношении гитлеровского фашизма, делая из меня чуть ли не поклонника этого режима. Я самым категорическим образом заявлял следователю, и заявляю сейчас, что соглашусь скорее быть обвиненным в любом тягчайшем политическом преступлении (террор, диверсии и т.д.), нежели в солидарности с гитлеровским нацизмом - самым антидемократическим, самым кровавым и жестоким, самым подлым по своим поступкам и идеям режима с его гестапо и концлагерями, с печами Освенцима и Майданека, с массовыми расстрелами евреев и душегубками. Я перестал бы уважать самого себя, как честного человека и демократа, если бы согласился с этой чудовищной клеветой на меня.

6) Наконец, последнее обвинение - во всех партийных уклонах оптом и в хранении антипартийной литературы, вытекающее из того, что у меня

 

- 123 -

при обыске не квартире изъяли официально изданную советским издательством книгу: “история РКП (б) в документах. Часть I, 1925 г.”, содержащую, наряду с другими материалами, также и выступления бывших членов Политбюро - Троцкого, Каменева, Бухарина, Рыкова и Томского, а также одной из нескольких моих тетрадей с выписками из политической литературы с выдержками из отдельных статей тех же лиц, отражающими их наиболее ошибочные взгляды (о врастании кулака в социализм Бухарина, о перманентной революции Троцкого и т.д. В ответ на мое утверждение, что эти цитаты я расценивал как фактический материал для углубленного изучения истории партии т.к. они прекрасно иллюстрируют узловые ошибки как правых, так и “левых” уклонистов, следователь мог только возразить, что, мол, 200 миллионов человек изучают историю партии по “Краткому курсу”, а вам потребовались первоисточники. Обвинить же меня в наличии у меня книги “История РКП(б)” как антипартийной литературы, по меньшей мере бестактно. К моему счастью, книга оказались неразрезанной и, следовательно, нечитанной и была сожжена по акту в конце следствия.

В заключение считаю необходимым отметить еще раз, что само следствие велось крайне необъективно, и что все усилия следователя - Байкова Александра Федоровича - были направлены не на выявление моего истинного политического лица, а на “создание дела” во что бы то ни стало. Поэтому им полностью игнорировалось все мое безупречное прошлое, 13-ти летняя школа комсомола, общественная работа. Поэтому к следственным материалам не было приложено ни одной из моих производственных характеристик, поскольку они характеризуют меня исключительно с хорошей стороны. Поэтому им систематически применялись несоветские методы следствия: гнусная матерщина, даже в

 

- 124 -

присутствии женщины-стенографистки, постоянные угрозы карцером, угрозы переводом в какую-то Сухановскую тюрьму, где я, по его словам, “через 3 месяца получу туберкулез” и, “кроме того, там есть мокрый карцер, куда я вас засажу в нижнем белье и через 2 недели из вас будет ... (похабщина), и т.д. ”; лишение меня денежных передач с циничными комментариями: “вчера приходила ваша жена и просила передать вам деньги, но я отказал, так как вы плохо ведете себя на следствии”, а это обрекало меня на длительный полуголод, вызвавший острую цингу и упадок сил в тюрьме; окончательное разрушение нервной системы лишением сна (ночные допросы) и т.д.

Все это постепенно притупило во мне чувство естественного сопротивления творящейся надо мной несправедливости и довело до состояния полнейшего безразличия к своей судьбе, при котором человек уже перестает бороться за оправдание, за свободу, а мечтает только о скорейшем окончании следствия, чтобы досыта выспаться. В таком состоянии я был вынужден подписывать протоколы допроса, содержащие не мои действительные ответы на вопросы следователя, а, как правило, эти ответы в интерпретации самого следователя. Так, например, к моему ответу: “я говорил, что ...” добавлялась вводная часть: “Будучи настроен враждебно к Советской власти, я говорил, что ...” и все в подобном стиле.

Следователем мне было совершенно незаконно отказано в разрешении написать свои дополнения к протоколам следствия при подписании 206-й статьи.

Необъективное следствие завершилось несправедливым судом, вернее отсутствием такового. Вместо нормального судебного разбирательства с моим личным участием в судоговорении и с возможностью иметь квалифицированного защитника, мое дело было передано в быв. Особое Совещание и рассмотрено в закрытом заседании без моего участия и без

 

- 125 -

прения сторон. В результате - жестокий , не вызванный обстоятельствами дела, несправедливый приговор, обрекший меня на 8 лет ИТЛ. Но даже и этого оказалось мало: вместо ИТЛ, я с первого до последнего дня заключения содержался в спецлагерях (“Песчаном” в Караганде и “Береговом” на Колыме). Но даже и это наказание кому-то показалось недостаточным: несмотря на то, что своим добросовестным отношением к труду в лагере и безупречным поведением я обеспечил себе возможность досрочного освобождения согласно Указу Верховного Совета СССР от 14.VI.54. г., 31 мая с.г Народным Судом Сусуманского р-на Магаданской обл. я был досрочно освобожден из лагпункта № 2 лаготделения № 17 Заплага, но по чьему то указанию (или произволу?) я до сего времени еще не получил паспорта и права возвращения к семье или на родину, а фактически оставлен на поселение с подпиской о невыезде и ограничением свободы передвижения и проживания двумя населенными пунктами: Аркагала и Кадыкчан Сусуманского р-на Магаданской обл. Я не могу расценивать это фактическое поселение иначе как произвол местных властей, т.к. достоверно знаю, что лица, освобожденные по 2/3 из “материковых” лагерей получают паспорта и право выезда к семьям или в любые другие районы страны.

Оставление меня на поселение на Колыме (не предусмотренное даже несправедливым приговором ОСО), обрекает меня на медленную смерть в условиях здешнего сурового климата т.к. я уже ряд лет страдаю цингой (в лагере я, пожилой мужчина, лишился почти всех коренных зубов, в результате чего получил катар желудка и нуждаюсь в недоступной здесь молочной диете), острым нервным истощением, кардиосклерозом и хроническим бронхитом, особенно опасным при здешних 50о-ых морозах.

 

- 126 -

Кроме того, я не могу здесь устроиться на работу по специальности (геолог) и принужден был поступить рабочим на шахту, чтобы не умереть с голоду, хотя работа под землей мне противопоказана по состоянию здоровья и возрасту (49 лет), а теперь и вовсе запрещена врачебной комиссией (см. приложение).

Учитывая все вышеизложенное, прошу Вас дать указание о полном пересмотре моего дела и реабилитации меня от необоснованных обвинений в антисоветской агитации и восстановить мою, безупречную на протяжении всей моей жизни, репутацию лояльного советского человека, что даст мне право вернуться к своей семье, от которой я был оторван на протяжении более 5 лет и возможность работать по специальности.

Моя реабилитация имеет огромное значение не столько для меня лично, т.к. мне, по-видимому, осталось уже недолго жить, сколько для моих детей, которые подвергаются из-за меня совершенно незаслуженной дискриминации: попытки обоих сыновей - активных комсомольцев - поступить в индустриальные ВТУЗ'ы были отклонены “по анкетным данным”.

Поэтому еще раз убедительно прошу Вас не отказать в моей просьбе о пересмотре моего дела.

 

1955 г. Подпись