- 29 -

Глава 3. Мои родные

 

Мне остается написать о младших братьях и сестрах моего отца. Две его сестры и три брата окончили свой жизненный путь уже после Октябрьской революции, и я их хорошо знал. О них еще неоднократно придется упоминать.

Брат моего отца Константин Михайлович Косинский родился в сентябре 1872 года. Это был период жизни деда, который можно назвать кульминацией его несчастий. Константин Михайлович окончил гимназию в Новгороде, Военно-медицинскую академию в Петербурге и в 1897 году был выпущен из академии врачом во флот.

Но... я не любил этого дядю и поэтому не считаю себя вправе высказывать личные суждения о нем. Что касается его жизненного пути — по крайней мере до двадцатых годов нашего века, — он подробно предстает перед нами в воспоминаниях дочери Константина Михайловича — Ольги Константиновны Клименко. Обратимся опять к ним.

«Если бы мы могли выбирать себе родителей, — пишет Ольга Константиновна, — я бы его не выбрала себе в отцы.

...Прежде всего — это был поразительный музыкальный талант. Никогда более я не видела подобного самородка в этой области. Необыкновенная музыкальная память, природная сила кисти и природная техника. Придя с какого-нибудь концерта, он садился за рояль и играл то, что только что слышал — в любой тональности, попутно импровизируя и иногда изображая, как тот или другой известный пианист исполняет это музыкальное произведение: как эту вещь играет Гофман или, скажем, Падеревский.

Кроме того, он сам сочинял прекрасные вещи. Сидя просто за столом, даже не наигрывая на инструменте, он быстро-быстро переносил на нотную бумагу все звуки и мелодии, которые рождались в его голове. Слух у него был абсолютный.

 

- 30 -

Но этого было мало. Настоящим художником он становился, когда играл на виолончели. У него был прекрасный инструмент (Амати?), и летними вечерами на веранде дачи он играл самозабвенно. С детских лет я помню, что по вечерам в нашем доме всегда устраивались трио, квартеты и квинтеты. (Кстати сказать, эти "квартеты", т.е. "сборища музыкантов", впоследствии, в 1929 году, сыграли роковую роль в аресте и заключении его вместе с младшим братом Алексеем в Соловки).

Однокашником моего деда Михаила Иосифовича Косинского по Инженерному училищу был известный в дальнейшем композитор Цезарь Кюи. Конечно, он помог бы такому талантливому юноше, сыну своего товарища, получить настоящее музыкальное образование. Но по окончании гимназии, на семейном совете с участием богатых теток — Буяльской и Лихачевой, — было решено устроить его в Военно-медицинскую академию. Ибо профессия музыканта — дело ненадежное и неверное, а доктор всегда при желании будет материально обеспечен. Средств для музыкального образования не было, а денежная зависимость от богатых теток — была. Пришлось подчиниться...

Увы, он совершенно безучастно и равнодушно относился ко всему, что не было музыкой. Все горести и радости, сопровождающие человеческое существование, как бы скользили мимо него. Это была какая-то разновидность эгоизма — не подпускать к себе по возможности никаких волнений.

Он был прекрасно воспитан и в обществе признан, как говорят французы, подлинным "charmeur'ом". Чужие люди, его пациенты и знакомые, считали его прекрасным, добрым, отзывчивым человеком, — а я не помню ни одного хотя бы маленького подарка, ни одной игрушки, которую бы он купил мне, своей дочери.

Он был прекрасным рассказчиком. Ему необходимо было общество — музыканты, коллеги, слушатели. Дома он делался скучным, молчаливым, скупым до мелочности, ко всему равнодушным, ходил небрежно одетым, в домашних туфлях и с упоеньем читал романы Шеллера-Михайлова.

Вот с этим-то человеком встретилась моя мать — умная, очаровательная, хорошо образованная женщина, очень добрая, хотя и очень вспыльчивая, веселая, жизнерадостная. Когда

 

- 31 -

они поженились, ей было 19 лет. Любил ли он ее? Думаю, по-настоящему любить кого бы то ни было он вообще не мог, не умел. Перед этим он просил руки племянницы адмирала Рожественского — Мэри Саблиной, но получил отказ. Это резануло по самолюбию, и, вероятно, брак его с моей матерью был то, что называли браком par depit— вроде брака по расчету и немного из мести.

После свадьбы в церкви лейб-гвардейского Павловского полка — на Марсовом поле в Петербурге — молодые сразу уехали в Кронштадт, и вот здесь 1899 года мая 29 дня у младшего лекаря Кронштадтского морского госпиталя барона Константина Михайловича Косинского и законной жены его Веры Семеновны урожд. Князевой родилась дочь Ольга — то есть я.

(До сих пор мне кажется, что ужасно странно звучит сочетание этих слов и понятий, стоящих за ними: "младший лекарь" и "барон". Думаю, что во всей царской России такого странного сочетания профессии, должности и происхождения, как у моего отца, — ни у кого больше не было)».

Ольга Константиновна рассказывает в своих воспоминаниях, что ее отец должен был принять участие в злосчастном походе русской эскадры адмирала Рожественского на Дальний Восток — врачом на плавучей мастерской «Камчатка». Должен был, но...

«На царском смотру перед отходом эскадры Николай II во время посещения "Камчатки" в виде укора или совета сказал отцу, что лучше перекрасить помещения лазарета в белый цвет — вместо серого, в который лазарет был почему-то окрашен. "Есть, ваше величество, — ответил отец, — как только кончат с окраской боевых кораблей, нас сразу же перекрасят". Царь отошел — ив этот момент отец почувствовал, что кто-то с силой схватил его за шитый серебром воротник мундира и отбросил в сторону. "Мерзавец, на десять дней на гауптвахту!" — услышал он бешеный шепот Рожественского. Через час отца отвезли на кронштадтскую гауптвахту. Окно в камере было разбито, холодный октябрьский ветер врывался в него. Отец, еще дрожа от обиды и оскорбления, лег на койку и пытался прийти в себя и уснуть. К вечеру у него поднялась температура, а наутро его пришлось положить в лазарет. Он проболел шесть недель крупозным воспалением легких.

 

- 32 -

Эскадра тем временем ушла. В этом виден перст судьбы: "Камчатка" погибла, ни один человек не спасся с нее».

О судьбе Константина Михайловича я еще буду говорить.

Следующим сыном моего деда был Владимир, проживший всего два года (1876-1878). За ним следовал пятый сын деда, Михаил Михайлович, — он родился в 1877 году и умер, по-видимому, в 1938-м. Это был, как считалось, самый неудачный — и неудачливый — сын Михаила Иосифовича. Человек он был неплохой, но странный. В психике его было что-то неладно.

Он был, что называется, «религиозен». Ходил в церковь, дружил с духовенством и мечтал о духовном сане. Мечтал о том, что когда примет священство, то по церковному обычаю возьмет имя Милий, которое его очень умиляло. Некоторые свои фотографические портреты он «дорисовывал»: свое безбородое лицо снабжал окладистой бородой, на голову надевал клобук, а фигуру облекал в рясу, украшенную наперсным крестом.

В молодости он издал книжку «Голос совести русского православного молодого человека». У меня она некогда была, но сейчас я не нашел ее даже во втором по значению книгохранилище нашей страны — ленинградской Публичной библиотеке.

Михаил Михайлович отличался незлобивым, но очень неровным характером. Помню, как, бывало, в двадцатые годы, во времена преследований священников и монахов, он с умилением говорил об их святости, превозносил их «подвиг». А через несколько часов бранил их на чем свет стоит: «Все попы мерзавцы, жулики, пройдохи!» Михаил Михайлович обладал слабой тенью тех действительно незаурядных дарований, которыми владели его близкие. Так, он играл на скрипке, — но очень плохо. У него было несколько альбомов с карандашными зарисовками тех мест, где он жил. Эти рисунки были совершенно детскими.

Когда-то он отбывал военную службу вольноопределяющимся. Потом служил в акцизе и одновременно преподавал пение в петербургских школах,— в частности, в реальном училище и гимназии Гуревича и Губинского. Сам перекладывал на музыку стихотворения, которые и разучивал с учениками. В этот период жизни и застала его Октябрьская революция...

 

- 33 -

Всю жизнь Михаил Михайлович прожил холостяком. Попытки родных, главным образом сестер, женить его всегда оканчивались неудачей.

«Натасенька» — так ласково называли в нашей семье тетю Наташу — Наталию Михайловну Косинскую. Она родилась в 1878 и умерла в 1946 году в городе Куйбышеве (Самаре), куда она была сослана вместе с братом Михаилом, погибшим, по-видимому, в тюрьме восемью годами раньше.

Наталия Михайловна не отличалась красотой внешней, что, вероятно, и явилось причиной того, что она не вышла замуж. Но зато она отличалась великой скромностью и редкой добротой. Кажется, все окружающие любили ее за эти качества.

Дорогая Натасенька, с болью и любовью вспоминаю Тебя. С любовью — за твои человеческие качества, с болью за людей, отнесшихся так несправедливо к Тебе.

Что, кроме этого, можно написать о ней?

Окончив Екатерининский институт в 1896 году, Наталия Михайловна до Октябрьской революции работала скромной служащей в столичном Съезде мировых судей.

Полной противоположностью ей являлась ее младшая сестра Мария Михайловна (1879-1923). Хорошо помня Марию Михайловну, я все же знаю ее меньше, чем Ольга Константиновна Клименко, которая подробно рассказала о тетке в своих воспоминаниях.

Она характеризует Марию Михайловну так: «Внешне — высокая, породистая, похожая на англичанку, как теперь говорят, "организованная", аккуратная, с очень властным и каким-то ледяным характером. Блестяще образованная — она окончила Екатерининский институт, потом Бестужевские курсы. В совершенстве владела тремя языками, несколько раз бывала и подолгу жила за границей. Всегда одевалась у дорогих портних — очень строго и эффектно. Была убежденной сторонницей женского равноправия — всегда работала. Долгое время была личным секретарем крупного петербургского заводчика — старика Сан-Галли (который, кажется, был в нее влюблен), затем преподавала литературу в женской гимназии кн. Оболенской (ныне — школа имени Н.К.Крупской, т.к. последняя там училась). Мария Михайловна пользовалась страшным влиянием на своих учениц и подруг и их любовью, но...

 

- 34 -

не обладала ни в какой степени женской обаятельностью. Ум ее был чисто мужской, а ее характер, властный и беспокойный, как-то давил всю семью. Ни одно событие не обходилось без ее участия, ни одно решение не принималось без ее властного и решающего голоса.

Казалось, ей обеспечена блестящая будущность, а на самом деле — ее ждала страшная судьба и смерть в сумасшедшем доме.

В юности (по рассказам) она пользовалась большим успехом у молодых моряков, товарищей своих братьев, но дальше "ухаживания" дело не шло. И вот уже в 28-летнем возрасте она внезапно вышла замуж за некоего Павла Николаевича Юдина — скромного чиновника министерства внутренних дел. Это было полное ничтожество. Внешне — он напоминал таракана: бесцветно-рыжеватый, с закрученными вверх по тогдашней моде (а ля Вильгельм) усами. Чтобы усы "стояли", он по утрам ходил в специальной повязке. Все бы ничего, однако через короткое время выяснилось, что он был настоящий алкоголик и в периоды запоя тащил из дому все, что попадалось под руку: самовар, ложки и т.д., а потом его обнаруживали в публичном доме, откуда швейцар на извозчике привозил его домой. Придя в себя, он нисколько не чувствовал себя виноватым, а наоборот, злобно отругивался от нападков и упреков своей жены. Брак этот длился, к счастью, очень недолго.

Юдин жил то в квартире Марии Михайловны, то с отцом и матерью в казенной квартире у Тучкова моста — в здании таможни, где его отец был директором. И вот в сентябре 1911 года там произошел пожар — от оброненной им папиросы, когда он в сильном опьянении валялся на диване. В тяжелом состоянии, сильно обгоревший, он был доставлен в больницу "Марии Магдалины" на Васильевском острове, у того же Тучкова моста... Помню его похороны и его в гробу с обгоревшими усами.

Тетка Мария Михайловна была склонна вообще к аффектации и истерии, а может быть и искренне очень горевала о нем, но в душе, я думаю, понимала, что эта смерть явилась освобождением для нее».

«Я так подробно пишу о судьбе братьев и сестер моего отца, — продолжает Ольга Константиновна Клименко, потому

 

- 35 -

что эти следовавшие один за другим удары судьбы наложили какой-то тягостный отпечаток на весь быт и настроение, царившие в семье моей бабушки. Из кроткой и бесхарактерной пожилой женщины она превратилась в вечно плачущую старушку. Воистину какой-то рок тяготел над ее детьми. В последние годы бабушка начала страшно увлекаться спиритизмом, в квартире появлялись какие-то темные личности — медиумы, чуть ли не каждый вечер устраивались "столоверчения", вызывались дорогие усопшие, им задавались вопросы типа "хорошо ли там?" — но ответы оказывались туманными и уклончивыми. На меня все это производило тягостное впечатление, и от той поры и тех вечеров в доме бабушки осталось чувство, верность которого впоследствии не раз подтверждалась моей жизнью. Это чувство — "ощущение рока": протестуй, не протестуй, все равно он тебя победит».

Воспоминания Ольги Константиновны, которые я так широко привожу здесь, дополняют мои личные впечатления не только потому, что Оля была старше, лучше разбиралась в происходящем вокруг, но, вероятно, также по той причине, что она, как девочка, воспринимала все окружающее тоньше и эмоциональнее. К сожалению, наряду со штрихами тогдашней действительности, в ее воспоминаниях встречаются явно «позднейшие напластования». Напротив, я всячески стараюсь отстраниться от них, и если они все же проникают на эти страницы, то только в виде оценок, суждений, на которые был неспособен тогдашний мальчик и юноша — то есть тот, каким я был в пред- и первые послереволюционные годы. Что же касается фактов, то я прилагаю все усилия, чтобы перенести их на бумагу в неискаженном виде.

Раз уж я заговорил о воспоминаниях Ольги Константиновны Клименко, хочу выразить сожаление в связи с их неполнотой. Оля довела первую часть воспоминаний до осени 1919 года — но в них опущены целые месяцы и годы: вероятно, они не оставили в памяти моей двоюродной сестры сколько-нибудь отчетливого следа. Еще один кусок ее жизни — с начала 1942-го по июль 1945-го — записан ею подробно: это годы, предшествовавшие ее заключению в сталинский концлагерь и проведенные в лагерях. Она была осуждена на десять лет заключения и отбыла полностью этот срок, а в послесталинский период была — тоже полностью —

 

- 36 -

реабилитирована. Ее воспоминания, охватывающие этот период, так и названы ею: «Десять лет». А промежуток ее жизни между 1919-м и 1942-м еще не описан. Не знаю, суждено ли мне прочитать его когда-нибудь.* Спасибо ей и за то, что я смог узнать о старшем поколении нашей семьи.

Возвращаюсь к прерванному мной повествованию.

Последним членом нашей семьи, чья жизнь сложилась в основном до революции, был Алексей Михайлович Косинский. Младший из детей моего деда, дядя Леша был старше меня на 24 года. Но, несмотря на разницу лет, мы с ним были очень дружны, и я до сих пор сожалею о его преждевременной ранней смерти в концентрационном лагере на Соловках.

Умный, энергичный, высокообразованный, он был единственным человеком, к которому я постоянно обращался за советом, с которым делился своими радостями и сомнениями, зная, что всегда получу от него справедливую оценку, разумный совет, благожелательный, хотя, быть может, и расходящийся с моими представлениями ответ на волновавший меня вопрос. И хотя разделявшие нас двадцать четыре года были годами ломки психологии, привычек и жизненных установок миллионов русских людей, несмотря на существенное различие взглядов дядиных и моих, — мы часто спорили, но это не меняло дружеского характера наших отношений. Я понимал, что изменения в жизни России, принесенные революцией, легче было понять и принять мне, тогда четырнадцатилетнему мальчику, чем тридцативосьмилетнему боевому офицеру царского флота.

Алексей Михайлович Косинский родился 14 января 1880 года. Поступив в Морской кадетский корпус, он окончил его и в сентябре 1898 года был произведен из гардемаринов в мичманы. В 1900-1901 годах он участвовал в заграничном плавании на крейсере II ранга (парусно-паровом клипере) «Джигит», входившем в состав 1-го Тихоокеанского флота. В 1902 г. дядя закончил Минные офицерские классы Балтийского флота. Им были окончены также штурманские классы.

 

 


* Михаил Федорович Косинский умер 4 октября 1975 года. Ко времени его смерти O.K. Клименко, которой в то время было уже 76 лет, насколько нам известно, прекратила работать над своими мемуарами. Упомянутые лагерные воспоминания O.K. Клименко «Десять лет» опубликовал в 1990-91 гг. журнал «Грани» (№ 157-159). (И.К.)

- 37 -

Всестороннее военно-морское образование, личная храбрость и успешное участие в боевых операциях флота способствовали его быстрой карьере.

В 1904 году дядя служил в чине лейтенанта на кораблях 1-й Тихоокеанской эскадры — крейсере «Аскольд» и миноносцах «Боевой» и «Статный».

Во время обороны Порт-Артура дядя был ранен. Более двадцати мелких осколков снаряда попали в него, и он порядочно времени пробыл и госпитале, пока удаляли эти осколки. Один из них, засевший в шее, остался неудаленным. Когда мы, дети, смотрели на этот осколок, как большой прыщ выступавший под кожей, и спрашивали, почему он оставил его, дядя смеялся и говорил, что ему так надоел процесс удаления осколков, что последний он решил оставить на память.

Назначенный командиром «Статного», Алексей Михайлович совершил настоящий подвиг. В канун сдачи Порт-Артура он прорвался на израненном миноносце в китайский порт Чифу и вывез из Порт-Артура русские знамена и секретные документы. Вышел он 18 декабря 1904 года и прибыл в Чифу 20 декабря. Здесь миноносец был интернирован. Фотоснимок команды и офицеров «Статного» в Чифу поместил распространенный журнал «Нива» (в N 16 за 1905 год).

7 февраля 1905 года Алексей Михайлович был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом. 12 декабря того же года он получил сразу два ордена: Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом и Св. Станислава 2-й степени с мечами. Дядя был недоволен. Это был редкий для моряка случай «заработать» Георгиевский крест,* но «Георгия» получил пехотный офицер, назначенный для сопровождения знамен. Весь этот опасный переход от Порт-Артура до Чифу он провел в каюте. Вся тяжесть прорыва из осажденного Порт-Артура и вся ответственность лежали на командире миноносца.

В 1907 г. Алексей Михайлович был произведен в старшие лейтенанты и по 1911 год командовал, уже на Балтике, миноносцем «Ловкий». Одно из моих самых ранних воспоминаний

 

 


* Георгиевским крестом награждали только за личный подвиг, поэтому моряки, участвовавшие обычно лишь в «коллективных» подвигах, в составе всей команды корабля, очень редко удостаивались этой награды.

- 38 -

связано с посещением этого миноносца, пришедшего в Петербург и стоявшего на Неве. Летом 1911 г. дядя был переведен на броненосный крейсер «Громобой» — сначала исполняющим обязанности старшего офицера («старцера»), а после присвоения ему звания капитана 2-го ранга (1913) — старшим офицером. Затем он командовал эскадренным миноносцем «Бурный» (по январь 1915 г.). За этот период — шла уже мировая война — его наградили орденом Св. Анны (в декабре 1914). Он получил также почетный Знак для защитников крепости Порт-Артур. Этот знак, в виде креста с уширенными концами и скрещенными мечами, с силуэтом корабля в центре, носил неофициальное название «корабль, заключенный в крепость». Дядя надевал его на китель даже в течение нескольких лет после Октябрьской революции, когда носить царские ордена и знаки отличия не полагалось.

С января 1915 г. дядя командовал новым большим эскадренным миноносцем «Забияка». Этот миноносец, команда которого совершила немало славных боевых дел, относился к знаменитому классу «Новик», ставшему образцом для строительства эскадренных миноносцев других крупных держав.

6 января 1916 года вблизи Дагерорта «Забияка» подорвался на мине, сорванной с якоря и плавающей по воле ветра и течения. Мина была замечена с борта корабля, «Забияка» отвернул вправо, нос корабля прошел благополучно, но корму забросило на повороте влево, и мина взорвалась у кормы. На миноносце погибло 12 человек, еще 9 было ранено. Повреждения оказались серьезными, однако своевременными решительными мерами доступ воды удалось ограничить. Эскадренный миноносец «Победитель» взял «Забияку» на буксир и благополучно привел в Ревель. Миноносец после ремонта быстро снова вступил в строй и участвовал, между прочим, в Моонзундском сражении, но уже без A.M. Косинского.

Менее чем за год до Февральской революции дядя был произведен в капитаны 1-го ранга и награжден Георгиевским оружием (25 апреля 1916 года).

Октябрь 1917-го он встретил командиром Укрепленного района побережья Або-Бьёрнборг.

На этом кончается «историческая» часть моих воспоминаний. Она заняла довольно много места. Не хотелось, чтобы полностью были преданы забвению дела людей, сыгравших

 

- 39 -

несомненно положительную роль в истории моей страны. Не говоря уж о том, что потомку нельзя было обойти молчанием своих предков и их дела, хотя бы и в личных воспоминаниях.

После гибели моего отца в Цусимском бою мама переехала из Кронштадта в Псков, где жила ее мать, моя бабушка Ванда Норбертовна. Некоторое время спустя мы перебрались в Петербург и сняли квартиру в Озерном переулке.

Я давно там не был, но говорят, этот дом еще стоит. Тогда, в десятых годах нашего столетия, он выглядел довольно уныло — четырехэтажный доходный дом, построенный еще в первой половине XIX в., без всяких признаков архитектурного оформления, всегда, насколько я помню, окрашенный в грязно-желтый цвет.

Наша квартира находилась на втором этаже, куда вела мрачная лестница, ничем не прикрашенная. В квартире было пять комнат, по преимуществу маленьких, выходивших окнами на Озерной и во двор. Ванной не было. В самой большой комнате находилась гостиная, в комнате поменьше — столовая, в «холодной комнате», приходившейся над аркой ворот, жила тетя Люся — Люция Иосифовна Доманская, мамина сестра. Это была довольно красивая молодая женщина, тогда еще не замужняя и где-то служившая. Перечисленные комнаты выходили окнами на улицу. В двух остальных, выходивших окнами во двор, помещались наши спальни.

Как сейчас помню тишину, господствующую в нашем переулке и нарушаемую порой только цокотом лошадиных копыт по булыжнику мостовой. Трамваев тогда не было даже на соседних, довольно оживленных улицах — Знаменской (ныне ул. Восстания) и Бассейной (ул. Некрасова).

Бабушка Ванда Норбертовна то жила с нами, то поселялась отдельно. Почему-то между нею и мамой существовали какие-то натянутые отношения. Может быть, это происходило оттого, что на характере бабушки сильно отразились несчастья, которых она перенесла немало. Ее муж много пил, — правда, не водку или вино, а всего лишь пиво. Но мама рассказывала, как на ее памяти он садился за стол, уставленный многочисленными бутылками, и не выходил из-за него, пока не опорожнит все. У меня сложилось впечатление, что человеком он был тяжелым и мрачным. В доме все перед ним

 

- 40 -

трепетали. За малейшую провинность он нещадно стегал детей. Единственным ребенком, которого он никогда не трогал, была его любимица — моя мать. Когда совершалась расправа над кем-нибудь из детей, Ванда Норбертовна и остальные сидели в другой комнате и не смели вступиться. Тогда посылали маму. Она вбегала в комнату, где происходила экзекуция, и плача бросалась отцу в ноги, умоляя простить виновного. Часто это помогало. Все имеет свои причины, и, возможно, на характер маминого отца повлияло тяжелое ранение в голову под Севастополем, во время Крымской войны, а может быть и неумеренно потребляемое пиво.

Конец деда был страшен. Его разбил паралич, и он несколько лет недвижно пролежал в постели, лишившись языка, но сохранив при этом некоторую ясность мыслей и, как ни странно, крепость челюстей. Когда его кормили, а он был чем-либо недоволен, он мял зубами ложку.

На долю бабушки Ванды выпали тяжкие испытания. Постоянное присутствие при муках парализованного мужа, его смерть, затем гибель шести из семерых детей. Двое из них умерли в детстве, один сын подростком, сбежав из дому, поступил юнгой на иностранный пароход и пропал без вести, другой сын застрелился; дочь умерла от родов; последний из сыновей был убит во время гражданской войны. Неудивительно, что страдания ожесточили и преждевременно состарили бабушку Ванду. Сколько я ее помню, она была худощавой малоразговорчивой старухой, всегда одетой во все черное и очень просто. Сердце ее было совершенно изношено. С 1910 года у нее начались тяжелые сердечные приступы, которые заставили ее не покидать комнаты.

Единственным человеком из ее окружения, к которому она относилась тепло, был я.

Мы жили тогда на средства матери. Средства эти состояли из пенсии и заработка. Мама получала по тем временам порядочную пенсию — 107 рублей в месяц, хотя отец погиб в чине всего только лейтенанта. За мужа-подполковника бабушка получала 40 рублей пенсии. Правда, отец погиб в бою, но мне кажется, что размеры пенсии, которую получала мама, зависели и от того, что хлопоты по ее назначению взяла на себя тетушка моего отца Мария Иосифовна Буяльская, богатая и деловая женщина, умевшая, где нужно и кому нужно

 

- 41 -

«сунуть». Впрочем, эти мои личные соображения могут быть и ошибочными. Нам с братом также полагалась пенсия за отца, кажется по шести или семи рублей в месяц. Конечно, пенсия крохотная, но сам факт ее назначения давал известные права и льготы. Так, она позволяла претендовать на бесплатное содержание в казенных учебных заведениях. Это право было использовано мамой в отношении старшего сына. Кроме пенсии, маме выдавали к большим праздникам пособие — двести-триста рублей.

Мама еще до свадьбы работала машинисткой. После гибели отца она была принята на службу в Гидрографическое управление морского министерства в качестве машинистки и получала там около 70 рублей в месяц, да еще прирабатывала раскраской гидрографических карт, что приносило ей дополнительно около 40 рублей. В общем мы имели вполне достаточно для безбедного существования. Средний заработок рабочего составлял в те годы 30-40 рублей в месяц.

Но мама совершенно не умела жить экономно и расчетливо, и этих денег нам постоянно не хватало. Мама была молода, привлекательна, одевалась у приличных портних, любила театр. Держала прислугу, временами и горничную, а кроме того для нас с братом — немку-воспитательницу. Все это в старое время считалось обязательным в дворянской семье. Но дворянские обычаи требовали денег и совсем не были рассчитаны на то, чтобы эти деньги самим зарабатывать.

Каждое лето мы уезжали на дачу. Правда, расходы по найму дачи оплачивала бабушка Мария Иосифовна Буяльская, выделявшая моего отца из всех своих племянников и перенесшая свое отношение к нему на нас, его детей.

Однако цены все время росли. Хотя это происходило медленно и почти незаметно, в общем итоге жизнь становилась дороже.

Наш семейный быт был очень несложен. Утром мама уезжала на службу, а к нам приходила немка-воспитательница. Это была пожилая женщина, вполне интеллигентная, из обрусевшей немецкой семьи. Мама почти совершенно не вмешивалась в наши занятия, хотя свободно говорила по-немецки и по-французски. Бабушка Ванда отлично знала три или четыре языка, но тоже не принимала участия в нашем с братом образовании, — зато с немкой она разговаривала только

 

- 42 -

на ее родном языке. Остальное время бабушка долгими часами раскладывала пасьянсы и предавалась своим горьким думам.

Только когда началась война, а за ней последовала революция и стало не до репетиторов, мне пришла на помощь бабушка Ванда. Ей и маме я обязан знанием французского языка.

Среди знакомых нашей семьи было немало поклонников мамы. Ей неоднократно предлагали «руку и сердце». Но она не принимала этих предложений, считая, что в новой семье ее детям будет хуже. А главное, она не хотела изменять памяти отца.

Политикой в нашей семье никто не интересовался. К царю мы привыкли с детства и считали, что существующий государственный порядок вечен, вернее вечен в масштабах одного человеческого поколения, то есть переживет нас всех. Портретов государя императора или императрицы в квартире не было, но в гостиной стоял очень изящный подзеркальник с колоннами, наподобие миниатюрного античного храма. На нем находилось несколько фотографий царевича Алексея, родившегося, как и я, в 1904 году: царевич на пони, царевич в матросском костюме и т.д.

Бабушка же всегда говорила про себя: «Я — социал-революционерка». Несколько раз к нам заезжал какой-то ее дальний родственник, тоже Доманский, вечный студент. И всякий раз он появлялся то после выхода из тюрьмы, то по возвращении из политической ссылки. Принадлежность же бабушки к «социал-революционерам» выражалась только в пассивном презрении к власть имущим, к богатству, знатности и всяким дворянским предрассудкам. Когда кто-нибудь упоминал при бабушке о нашем баронском титуле, она едко замечала: «Czego w tytule, jak nic niema w szkatule»!* Что удивительно для польки того времени, бабушка была совершенно неверующей и ни разу на моей памяти не посетила костел. Вероятно, сказалось высшее образование — Смольный институт и Бестужевские курсы. И моя мама, выросшая при неверующей матери, также относилась к религии с совершенным безразличием. Насколько я помню, она не посещала ни костел, ни православную церковь.

 

 


* Что толку в титуле, когда нет ничего в шкатулке! (польск.).

- 43 -

Только раз в год она отправлялась с нами в православный храм-памятник, где в годовщину Цусимского боя служилась панихида по погибшим морякам. Посещения храма-памятника надолго сохранились в моей памяти. Да, наверное, не только в моей! В Цусимском бою погибло более пяти тысяч русских моряков. Но храм являлся памятником всем морякам, погибшим в войне с Японией 1904-1905 годов. На панихиды по ним собиралось очень много людей.

Храм был построен на добровольные пожертвования, собранные по всей России, и деньги, выделенные государственными учреждениями. Комитет по сбору пожертвований был создан в 1908 г., сбор денег прошел по огромной стране очень быстро, и храм удалось заложить уже в мае 1910 года. Через год после закладки, в середине лета 1911 года, храм был торжественно освящен. Этот храм-памятник — «Спас на водах» (так его назвали в отличие от «Спаса на крови», стоящего на Екатерининском канале — канале Грибоедова, — на месте, где был смертельно ранен бомбой народовольцев император Александр II) находился на набережной Невы против Морского кадетского корпуса (теперь Высшее военно-морское училище им. Фрунзе). К западу от храма находилась Франко-русская верфь (ныне называемая, кажется. Балтийским заводом), а с востока его ограничивал Адмиралтейский канал (ныне канал Крузенштерна).

На внутренней стене апсиды храма бросался в глаза огромный мозаичный образ «Спаса на водах», исполненный по эскизу академика Н.А. Бруни. Вдоль стен чернели чугунные доски. Каждая из них была посвящена отдельному кораблю, и на ней находились имена погибших моряков этого корабля. Над досками — судовые иконы. На северной стороне храма — доска «Ослябя», «наша» доска...

Обычно родственники погибших становились около «своих» досок. Поэтесса Мария Григорьевна Веселкова-Кильштет прекрасно выразила настроение этих панихид в одном из своих стихотворений:

Янтарный сумрак, тишина,

Скрижали вдоль колонн,

А на скрижалях — имена...

Ряды, ряды имен...

 

- 44 -

О, где же вы, кто их носил,

Где ныне ваш приют?

Ряды зеленых волн - могил

В ответ кругом встают.

Теперь этот памятник разрушен. Его снесли в 30-х годах, хотя никакой нужды в этом не было. Даже прекратив церковную службу, почему-то не пожелали сохранить прекрасный памятник тысячам русских моряков, отдавших жизнь за свою родину.