— 14 —

«УЧРЕЖДЕНИЕ И КОЛЛЕКТИВ

УБИТЫ НАПОВАЛ И НЕПОПРАВИМО»:

УПРАЗДНЕНИЕ ЛЕНИНГРАДСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ

ИНСТИТУТА ИСТОРИИ АН СССР

 

В период идеологических проработок 1949 — 1952 гг. в ЛОИИ фактически прошла чистка, мотивированная, главным образом, «непригодностью» ряда его сотрудников для работы в Академии наук по политическим соображениям. За это время было уволено около половины научных сотрудников ЛОИИ — 14 человек. Среди них оказались такие ученые старшего поколения, как В. Г. Гейман, С. И. Ковалев, Р. Б. Мюллер, С. Я. Лурье, О. Л. Вайнштейн, В. А. Петров, А. И. Болтунова, а также некоторые представители среднего поколения, например О. А. Ваганов. Чистки эти велись, как уже было отмечено, под флагом борьбы с буржуазным объективизмом, антипатриотизмом, космополитизмом и с теми, «кто равнодушно относится к борьбе с враждебной идеологической системой, кому чужды основные задачи, стоящие перед советской наукой».¹

В результате было признано, что произошло «укрепление <...> коллектива Ленинградского отделения», поскольку принятые взамен научные сотрудники были моложе и, главное, «работают в области истории советского периода».² Из Ученого совета ЛОИИ были выведены А. И. Молок, И. П. Петрушевский, С. И. Ковалев, А. Ю. Якубовский, У. А. Шустер, после чего в нем образовалось «партийное ядро в 7 человек» (из 16), и он мог «лучше контролировать и руководить научной работой». Все эти меры квалифицировались как «положительная работа по освежению кадров»³ и сопровождались травлей представителей петербургско-ленинградской школы историков. В отношении к ленинградцам

 

вообще сказывались давнее недоброжелательство и подозрительность властей. В частности, выдвигались обвинения в противопоставлении Ленинграда Москве. В сфере исторической науки оно усматривалось, например, в самом признании факта существования петербургско-ленинградской исторической школы, в стремлении выпятить роль Петербурга — Ленинграда в истории страны. Борьба с этими проявлениями «сепаратизма» приобретала порой курьезные формы. Так, готовящееся в ЛОИИ многотомное исследование по истории города на Неве от его возникновения до современности было предписано назвать «Очерками истории Ленинграда» — в отличие от «Истории Москвы», издававшейся в то же время.

Следствием нападок на Институт истории на XIX съезде партии стало образование в начале 1953 г., согласно указанию ЦК партии, комиссии во главе с философом Ц. А. Степаняном для обследования Института истории с последующим обсуждением отчета о его работе на заседании Президиума АН СССР. Одновременно Отдел экономических и исторических наук и вузов ЦК КПСС проводил собственную проверку работы Института истории. По ее итогам Секретариатом ЦК КПСС была образована комиссия во главе с М. А. Сусловым для подготовки и внесения в ЦК предложений «о мерах улучшения работы Института».⁴

Институту истории ставилось в вину, что он не возглавил советских историков «в деле перестройки научной работы», что в нем «наблюдается стремление уйти от разработки и освещения актуальных проблем исторической науки», наконец, что допущены «серьезные ошибки в деле подбора, расстановки и подготовки кадров». В результате Институт оказался засоренным «людьми, политически сомнительными», исключенными «из партии за политические ошибки», привлекавшимися «в прошлом к судебной ответственности за анти советскую деятельность», «примыкавшими ранее к меньшевикам, эсерам, бундовцам и др. враждебным партиям и группам».⁵

В Институте к тому времени назрел внутренний кризис, вызванный сначала тяжелой болезнью, а затем уходом с много лет занимаемого поста директора акад. Б. Д. Грекова. А. Л. Сидоров, только что назначенный заместителем и вскоре ставший исполняющим обязанности директора, и член ЦК КПСС член-корр. АН СССР А. М. Панкратова в письме от 17 февраля 1953 г. секретарю ЦК М. А. Суслову и А. М. Румянцеву выдвинули программу, призванную выправить положение. Походя коснувшись перестройки плана работы, предусматривающей подготовку трудов по таким

 

«актуальным проблемам», как «Вопросы исторической науки в свете гениального труда товарища Сталина „Экономические проблемы социализма в СССР"», «Сталинская мирная политика» и «Борьба с англо-американскими фальсификаторами исторической науки», они сосредоточили внимание на срочных мерах «по дальнейшему укреплению дирекции <...> и руководства важнейшими секторами».

Основным препятствием для «выполнения намеченных практических мероприятий» в письме было названо то, что «до недавнего прошлого дирекция целиком состояла из специалистов по ранним разделам истории феодализма». Авторы письма целили здесь лично в Б. Д. Грекова. За его спиной они просили направить в Институт в качестве заместителей директора работника Отдела науки ЦК Л. С. Гапоненко и зав. кафедрой Академии общественных наук при ЦК КПСС И. С. Галкина, а на должность заведующего сектором истории советского общества — тогдашнего главного редактора Госполитиздата Д. А. Чугаева. В тот же сектор намечалось привлечь полковников Г. Н. Голикова и Г. В. Кузьмина.⁶ В письме Президента АН СССР А. Н. Несмеянова и ее главного ученого секретаря А. В. Топчиева М. А. Суслову от 21 марта 1953 г. эти просьбы были поддержаны, поскольку, по мнению руководителей Академии, «институт недостаточно обеспечен квалифицированными, марксистски подготовленными кадрами», а «подбор сотрудников и подготовка кадров <...> до самого последнего времени проходили неправильно: основное внимание уделялось укомплектованию кадрами секторов, занимающихся изучением древней истории, феодализма и средних веков».⁷

Возможно, ввиду отсутствия Б. Д. Грекова, вышедшего из недр Ленинградского отделения Института истории и обычно оказывавшего ему поддержку, основной удар было решено нанести по ЛОИИ. Этот шаг был направлен и против самого Б. Д. Грекова. Ведь в феврале — марте 1953 г. в вину именно ему было поставлено то, что за 2 года до этого он возражал против увольнения из ЛОИИ А. И. Болтуновой и В. Г. Геймана, которые, впрочем, по настоянию ЦК были все же уволены Президиумом АН СССР.⁸

Итак, в феврале 1953 г. партийно-бюрократическая машина начала свои действия с целью компрометации ЛОИИ как научного учреждения в целом, и его ведущих сотрудников в частности. ЦК затребовал справки о состоянии кадров в ЛОИИ. Одна из них, цитированная выше, подписана заместителем директора Института и секретарем партбюро ЛОИИ, вторая — начальником управления кадров АН СССР

 

С. И. Косиковым⁹, третья — секретарем Ленинградского обкома КПСС Н. Д. Казьминым.¹⁰ Из одной справки в другую переходила фраза о том, что «состав научных работников Ленинградского отделения Института истории» является «особенно неудовлетворительным».¹¹

Доминирующий мотив справок один: в ЛОИИ много сотрудников, которые «имели проступки против Советской власти», «не внушающих политического доверия», «непригодных в деловом и политическом отношении», «сомнительных в политическом отношении». Те же обвинения содержатся и в докладных записках Румянцева и Лихолата Маленкову; Румянцева и Ю. Жданова Пегову; секретарей ЦК КПСС Суслова, Михайлова, зав. отделом ЦК Румянцева, президента АН СССР Несмеянова и ответственного работника ЦК Лихолата Маленкову; Румянцева Шаталину.

Во всех этих документах фигурировали одни и те же имена. Речь шла об известных ученых. Доктор исторических наук К. Н. Сербина оказалась неугодна тем, что в «мае 1938 г. как жена репрессированного В. Н. Кашина была арестована и приговорена к 3 годам в трудовом исправительном лагере», хотя «в ноябре 1938 г. освобождена».¹² Разумеется, ничего не сказано в докладных о ее самоотверженности во время блокады Ленинграда, где она сохранила ценнейший архив ЛОИИ, за что была награждена орденом Красной Звезды. Доктор исторических наук Д. П. Каллистов в 1928 г. «был подвергнут аресту и высылке в административном порядке» «по делу философского студенческого кружка в ЛГУ», но «в дальнейшем за работу на Беломорстрое досрочно освобожден». При этом было отмечено, что он «родственник акад. Б. Д. Грекова» и «родился в Варшаве».¹³ Кандидат исторических наук Ш. М. Левин, «будучи студентом, примыкал к взглядам интернационалистов», а согласно другой записке, «примыкал к меньшевикам-интернационалистам».¹⁴ У доктора исторических наук Е. Э. Липшиц с 1928 г. в Париже «проживает ее дядя Карновский М. А.».¹⁵ Доктор исторических наук А. В. Предтеченский то ли издавал «в 1918 г. газету для Колчака», то ли «на территории, занятой Колчаком, занимался артистической деятельностью», а «в работах имел ошибки буржуазно-объективистского характера».¹⁶ Кандидат исторических наук А. И. Копанев «с 1941 по 1945 г. находился в плену у немцев», что соответствовало действительности, но в другом документе он обвинялся в том, что работал там переводчиком и, «выполняя поручения немецкой администрации <...> собирал сведения и доносил немецко-фашистским захватчикам о советских гражданах, бо-

 

ровшихся против оккупационного режима».¹⁷ А это была уже клевета, поскольку Копанев не проходил даже через советские фильтрационные лагеря и никогда не обвинялся органами безопасности в предательстве, о чем на запрос из ЛОИИ был дан недвусмысленный ответ.

Относительно Б. А. Романова в этих документах сообщалось, что он «в 1930 г. был арестован и осужден по т. н. „академическому делу" на пять лет» за участие в антисоветской организации «Всенародный союз борьбы за освобождение России» («Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России». — В. П.) и «досрочно освобожден в 1933 г.».¹⁸ Указано было и на то, что в вышедшей в 1947 г. книге «Люди и нравы древней Руси» он «представил извращенное понятие о культуре Киевской Руси», а в феврале 1949 г. в ЛГУ на чествовании его в связи с 60-летием «дал ложную характеристику отношения общественности к старой профессуре».¹⁹

Что касается организационных выводов из факта «засорения кадров» ЛОИИ, то в этом вопросе обнаружились некоторые различия. Сидоров и Носов сообщали в ЦК: дирекция Института истории и партийная организация ЛОИИ, «учитывая эти данные биографий указанных сотрудников, но отмечая их деловые качества и научные труды, считают возможным в данное время использовать их на работе. В дальнейшем мы считаем целесообразным их постепенное замещение молодыми кадрами».²⁰ Секретарь же обкома Казьмин в письме Румянцеву ставит его в известность, что «руководству ЛОИИ <...> предложено в ближайшее время освободить от работы Копанева А. И.» (что сразу было исполнено) и просит заведующего отделом ЦК «поставить вопрос перед Президиумом АН СССР об освобождении от работы в ЛОИИ <...> Сербиной, Левина, Романова и Каллистова».²¹

Формулировкам решения комиссии ЦК партии был придан, как водится, более бесцветный характер. В записке Суслова, Михайлова, Румянцева, Несмеянова и Лихолата Маленкову предлагалось, чтобы Президиум АН СССР «в оперативном порядке» принял «меры по укреплению дирекции института и его ведущих секторов»; ему поручалось «пополнить состав научных сотрудников квалифицированными работниками, в первую очередь по истории советского общества, освободив от работы в Институте лиц, не отвечающих требованиям, предъявляемым к работникам Академии наук».²²

В записке Румянцева Шаталину сообщалось, что «Президиуму АН СССР (тт. Несмеянову и Топчиеву) поручено при-

 

нять оперативные меры по улучшению состава кадров и руководства Ленинградским отделением Института истории».²³ Однако омоложение кадров ЛОИИ, которое было произведено прежде (путем замены ранее изгнанных) и о котором одобрительно отзывались партийные инстанции, стало причиной того, что «значительная группа сотрудников» Отделения «в течение длительного времени не дает печатных научных работ».²⁴

На состоявшемся 20 марта 1953 г. заседании Президиума АН СССР был рассмотрен вопрос «О научной деятельности и состоянии кадров Института истории АН СССР». После доклада Сидорова, содоклада Степаняна и прений было принято постановление.²⁵ В нем отмечалось, что «в целом работа Института истории не соответствует задачам, поставленным перед советской исторической наукой гениальными трудами И. В. Сталина и решениями XIX съезда Коммунистической партии Советского Союза»; что в работах Института дается «неправильное освещение <...> прогрессивного значения присоединения нерусских народов к России, характера национальных движений»; что в Институте «нет должной бдительности по отношению к враждебным к марксизму-ленинизму концепциям и „точкам зрения"», а, напротив, «имеет место терпимое отношение к идеологическим ошибкам».

Основной удар в постановлении наносился по ЛОИИ: «Особенно неудовлетворительным является состав научных сотрудников Ленинградского отделения Института истории. Несмотря на отчисление в последние два года значительного числа сотрудников, непригодных для работы в Академии наук СССР (Лурье, Мюллер, Гейман, Болтунова и др.), в Ленинградском отделении находится еще немало лиц, не отвечающих требованиям Академии наук СССР (А. И. Копанев,²⁶ Б. А. Романов, Р. М. Тонкова, П. В. Соловьев и др.) <...> Немногочисленные работы, подготовленные Ленинградским отделением, подверглись серьезной критике в печати (работы Валка, Предтеченского и др.). Большинство сотрудников Отделения имеет узкую квалификацию и не может быть использовано для разработки актуальных проблем исторической науки. Две трети сотрудников являются специалистами по истории феодализма и древнего мира».

Таким образом, ведущие ученые объявлялись не соответствующими академическим требованиям, а их квалификация — препятствием для решения актуальных научных задач. Выполненные в ЛОИИ работы опорочивались, хотя некоторые из их авторов были лауреатами Сталинских премий. Не-

 

верным было определение доли специалистов по истории феодализма и древнего мира в составе ЛОИИ (она едва достигала половины).

Недобросовестной оценке положения в ЛОИИ соответствовало решение Президиума АН СССР: «В целях сосредоточения кадров и улучшения организации работы Института истории считать целесообразным упразднить Ленинградское отделение Института истории, оставив в г. Ленинграде лишь Архив Института». В статье, опубликованной по поручению ЦК КПСС, А. М. Панкратова, обосновывая это решение, утверждала: «В течение многих лет бесконтрольно и бесплодно работало Ленинградское отделение Института истории».²⁷

Это утверждение стало расхожей формулой при предъявлении обвинений в адрес ЛОИИ. Так, в информационной статье о работе Института истории она повторена дословно: «Долгое время бесконтрольно и бесплодно работало Ленинградское отделение Института истории. План его работы не был увязан с планом института, научная тематика была сосредоточена на проблемах античной и феодальной эпохи».²⁸

Реализуя постановление Президиума АН СССР, дирекция Института истории на заседании 16 апреля 1953 г. решила «с 20 апреля с. г. ликвидировать Ленинградское отделение, предупредив всех сотрудников о предстоящей ликвидации». Из «бывшего ЛОИИ» на работе в Институте истории были оставлены Е. В. Тарле, И. И. Смирнов, В. В. Струве, М. П. Вяткин, М. В. Левченко, С. Н. Валк, С. С. Волк, Б. М. Кочаков, Н. В. Киреев, Э. Э. Крузе, Ш. М. Левин, Н. Е. Носов и И. А. Бакланова (с временным проживанием в Ленинграде). В отношении их было решено «считать необходимым в течение 1953 г. принять меры к переводу <...> их из Ленинграда в Москву».

В штат Архива «из бывшего ЛОИИ» переводились A. Г. Маньков, В. И. Рутенбург, Б. А. Романов, Г. Е. Кочин, Т. М. Новожилова и 3. Н. Савельева. Из Института были отчислены Д. П. Каллистов, А. В. Предтеченский, К. Н. Сербина, М. Е. Сергеенко, В. Е. Бондаревский, М. С. Иванов, Е. Э. Липшиц, 3. В. Степанов, Р. М. Тонкова, С. П. Луппов, А. В. Паевская, В. И. Садикова, B. Ф. Варфоломеева и Е. И. Маслова.

Так прекратил свое существование коллектив, немало сделавший для развития исторической науки. Чтобы отвести от себя гнев партийного начальства, руководство Академии и Института истории принесло в жертву целое научное учреждение, сохранявшее традиции петербургской исторической школы. Ход дела не изменили даже события, связанные со

 

смертью Сталина (5 марта 1953 г.). Парадокс трагической ситуации состоял именно в том, что решение о ликвидации ЛОИИ принималось до смерти Сталина, а приказ об этом был подписан вскоре после его смерти. Ведь все ленинградское в глазах высших партийных органов особенно после «Ленинградского дела» все еще продолжало оставаться заведомо подозрительным.

Разгром академического учреждения ленинградских историков нанес ущерб всей отечественной историографии. Партийно-бюрократическая машина проехала по судьбам конкретных людей — ученых, лишившихся работы или, в лучшем случае, вырванных из сложившегося творческого коллектива. Упразднение ЛОИИ было результатом многолетней дискриминационной практики, направленной против ленинградской школы историков и академических учреждений, ее олицетворяющих. Политическая конъюнктура начала 50-х годов оказалась как нельзя более благоприятной для реализации этой политики.

Лишь наличие ценнейшего архива и библиотеки помешало довести погром исторической науки в рамках ленинградских академических учреждений до полной ликвидации. Вскоре на базе архива был создан Отдел древних рукописей и актов Института истории АН СССР, где нашла приют немногочисленная группа не уволенных сотрудников бывшего ЛОИИ, в том числе Б. А. Романов.

Он с тревогой следил за развитием событий, интуитивно чувствуя, что его судьба вновь повисла на волоске. Еще 5 мая 1952 г. Б. А. Романов писал Е. Н. Кушевой о работе московской комиссии, состоявшей из Б. Д. Грекова, А. А. Новосельского и В. И. Шункова: «А. А. (Новосельский. — В. П.) начал с того, что доклад (Б. М. Кочакова, зав. ЛОИИ. — В. П.) не дал ничего нового, зато выступления сотрудников показывают, что положение в ЛОИИ хуже, чем это представлялось издали. Это значило, что доклад был несамокритичным, а, выступления сотрудников рисуют положение <...> в тревожном свете <...> На другой день была составлена резолюция, которая осталась неизвестной <...> Завтра начинает работу комиссия по кадрам. Есть ли в этой последовательности какая-нибудь связь, не знаю». Очевидно, связь все же была, ибо именно вторая половина 1952 г. и стала временем, когда готовилось закрытие ЛОИИ.

Неопределенность судьбы страны после смерти Сталина переплеталась в сознании Б. А. Романова с неясностью судьбы ЛОИИ и его собственной участи, особенно' в условиях нового приступа болезни. Это его настроение проявилось в

 

письме Г. В. Сидоровой от 30 марта 1953 г.: «Март был очень тяжек. По домоседству, я был весь во власти радио и своего сознания в 4-х стенах. Молодежи и здоровым, наверное, было не так беспрерывно тяжело — хотя бы за суетой собственных забот и дел. Меня совсем придавило к земле. И работа валилась из рук <...> Ваше хорошее письмо застало меня в утро после неспанной ночи, полной тревожных мыслей. Почвой для них тогда послужил слух (теперь подтвердившийся) о ликвидации ЛОИИ. Слух же этот моментально еще оброс и еще слухами, и в результате тревога, широко охватившая людей. Меня пытаются успокоить (добрые люди!). И внешне я держу себя в узде. Но для меня ясно, что это — „начало конца", которого остается покорно ждать, сжавшись, в формах, самых для меня бедственных. Угнетает, что я увлекаю за собой Лелю²⁹, которая, отработав всю войну на Ленфронте, демобилизовалась в 46 г. и не возобновляла гражданской медработы, став на страже моего напряженного труда. А теперь она потеряла стаж (тогда 25-летний), да и сил уже тех нет, какие требуются для акушерско-гинекологической работы. Судите сами, каким мраком это выглядит сегодня <...> Очень бы хотелось избавиться от ужасного гнета, висящего надо мной скоро как четверть века и составляющего нервный ствол твоей второй жизни. Если бы только могли себе представить, какой это ужас. Чем менее безнадежным становится мое медицинское состояние, тем более выступает безнадежность этого ужаса».

В письме Е. Н. Кушевой от 8 апреля 1953 г. Б. А. Романов рассматривал проблему перемен в исторической науке в более общем плане, в частности в связи с уходом Б. Д. Грекова с поста директора Института истории АН СССР: «Начался новый период в судьбе Института истории, да и исторической науки. Выражение „засилье грековской школы", думаю, надо переводить не дословно, смысл в том, что Б. Д. (Греков. — В. П.), делая свое дело в области древностей, делая его успешно, поддерживал и кадры, которые несли работу в этой сфере, а что касается времен новых, то, не мешая, умывал руки и предоставлял другим (кому?) делать это дело (и оно, конечно, не клеилось). Это умывание рук приводило и приводит в бешенство. И немудрено. Политика „невмешательства" не может почитаться у нас нейтральной. И вот результат! Но все же это явление не местное, а всесоюзное. По-видимому, тут тоже потребуется некий сдвиг. А пока он не произошел, придется пройти болезненную зону переходного периода. Что мы родились не раньше и не позже, этого не переменишь».

 

Чуть позже — с 23 по 25 апреля 1953 г. — Б. А. Романов принимается за новое письмо Е. Н. Кушевой, сохранившееся в трех вариантах, из коих отправленным оказалось последнее (от 25 апреля). Здесь переплелись раздумья о судьбе исторической науки, ЛОИИ, личной судьбе: «Все исторически отжившее отмирает внезапно, и первое время „не верится", что его не стало. А на поверку выходит, что готовилось оно давным-давно! Так и с ЛОИИ. Но не бывало еще случая, чтобы барыня рассчитывала прислугу, не устроив ей предварительно громкого скандала, не оплевав ее». «Как с „принцем и нищим": бездельничал принц, а высекли нищего». «Я прислушивался, не раздастся ли при всем том шепот „самокритики", — и не уловил ничего похожего <...> Но дело сделано. В Ленинграде с научным производством в области истории дело прикончено. Оно централизовано в Москве. Это вопрос общегосударственный, в частности бюджетный, не нашему брату судить о целесообразности „упразднения" (уж очень знакомый термин выбран для обозначения того, что сделано с ЛОИИ: его очень любил покойный Михаил Евграфович (Салтыков-Щедрин. — В. П.))». «Шоферы, которые все знают, говорят, что оно (ЛОИИ. — В. П.) будет открыто вновь! Моя способность предвидеть так далеко не идет. Мне кажется, что тут мы имеем довольно глубокие корни — растение, которое вышло наружу сейчас на историческом огороде, а завязалось несколько лет назад в виде Академии общественных наук. К тому она и предназначалась, чтобы сменить старую (советскую однако же!) „школу". Как Вы знаете, это — не первый опыт применения большого плуга. Это дорогостоящее удовольствие. Но мы же и живем в эпоху „экскаваторов". К тому же — и момент (в конъюнктурном смысле) уж очень подходящий. Дело тут, однако, не просто в историческом фронте. Под вопросом, возможно, вообще организация науки в Союзе <...> В области базиса масштабы и темпы диктуются новой высшей техникой. В сфере явлений надстроечных те же масштабы и аналогичные темпы должны поддерживаться силой живого человеческого организма — и нет тут никаких протезных мастерских в помощь людям. Отсюда неизбежные корчи. И не обойдется тут без естественного отбора — сильнейших (даже физически). В узкой исторической сфере — кончилась „эпоха Грекова" и началась новая <...> Трудно приходится на таких рубежах старикам, да еще с подорванным здоровьем <...> Я не знаю текста решения Президиума (АН СССР. — В. П.), и потому не знаю, что вменяется Институту истории и что Ленинградскому отделению. Судя по тому, что от меня скрыли текст решения,

 

я подозреваю, что там есть и вообще „клевета от вчерашнего дня", которую пришлось официально опровергать по инстанциям. Серьезно меня интересует, каковы цели и программа реорганизации Института. Я еще не читал статьи Панкратовой, но боюсь, что в ней не найду ответа на мой вопрос — ибо ответ мне нужен конкретный, а не декларативный. Что касается меня лично, то мне сказано: продолжайте работать, как работали, над книгой, хотя вы и в Архиве».

Чутье не изменило Б. А. Романову и теперь. В решении, о котором он писал, действительно речь шла и о нем. Но стараниями А. Л. Сидорова, который вел переговоры в Ленинградском обкоме партии, Б. А. Романов не был уволен вместе с рядом других ученых и оказался среди нескольких сотрудников, оставленных при Архиве бывшего ЛОИИ.

17 июня 1953 г. Б. А. Романов снова возвратился к волнующей его проблеме и писал Е. Н. Кушевой: «Решение о нашем учреждении носило открыто репрессивный характер и задумано было в этом плане давно. Оно рассчитано на физическое изничтожение здешних работников в порядке более или менее ускоренного доживания. Оргсвязи с Институтом типа поездок В. (М. П. Вяткина? — В. П.) — только ускорят этот процесс (поскольку будут плодить рабочие недоразумения на каждом шагу). А эти недоразумения будут все громче вопиять о бессмысленности такой „организации" <...> В результате, как уже много лет, живем в страхе за завтрашний день, — и ни о какой пресловутой возможности „спокойно работать" и речи быть не может. Наоборот, можно только „спокойно ждать" внезапных ударов по переносице — за „бесплодие". Пока эта гениальная формулировка не дезавуирована, чего можно ждать?». К тому же, как выяснилось, «московские сектора тяготятся ленинградскими сотрудниками под предлогом трудности руководить ими издалека! Это и естественно. Но отсюда следует, что наступает время упразднить уже не учреждение, а и самих людей». И снова об этом Б. А. Романов писал 21 октября 1953 г.: «...тяжелая сторона была в том, что это факт — учреждение и коллектив убиты наповал и непоправимо». Тем более, что сложилась ситуация, при которой «надо становиться с протянутой рукой (т. е. выпрашивая себе)» нагрузки (Е. Н. Кушевой. 20 ноября 1953 г.).

Отношение московского академического начальства к ленинградским историкам — по-прежнему постоянный предмет размышлений Б. А. Романова и критической оценки. 19 сентября 1953 г. он писал Е. Н. Кушевой: «...в сфере нашей науки Москва страдает внутренним косоглазием и ходит, так

 

сказать, носками внутрь, кроме себя ничего не видя». Тут же он отверг предположение о возможности изменений при выборах в Академию наук: «Ваше впечатление о новом характере выборов — иллюзия <...> Эта местная свистопляска вокруг дач и премий утратила всякий общий интерес. В своем соку и на инстинктах».³⁰

Того же круга вопросов коснулся Б. А. Романов в письме к Н. Л. Рубинштейну от 7 ноября 1953 г.: «Заседания в бывшем ЛОИИ — пока только суррогат. Да они и нелюдны, так что прежний коллективности уже нет. Сказать, как приняли в Ленинграде выборы, поэтому не могу. По личному моему мнению, выборы погоды не сделают (в судьбах нашей науки). В частности, ничего не изменится в наших здесь судьбах: мы прокляты и отлучены, ни за что ни про что, окончательно и, по-видимому, к удовольствию избранных. Конечно, было бы хорошо, если бы на наших трупах взросли новые всходы в Москве. Но для этого надо верить в чудеса, к чему я с детства не приучен. Менделеевых там я не вижу. А что произойдет от охотников обвинять нас в бесплодии по случаю собственного бесплодия — сказать не берусь. Это уже дело будущих историографов — подвести итог происходящей смене двух „эпох". Только автоисториография всегда была и будет кривым зеркалом, с оглаживанием собственного живота».

Болезненная реакция Б. А. на ликвидацию ЛОИИ определила его отношение к московскому академическому начальству, причастному к этой акции. Так, когда стали упорно говорить, что в Ленинград «едет „сессия" с Тихомировым во главе лицезреть ленинградских живых покойников», Б. А. Романов расценил это как «своеобразный академический садизм. Убили, а потом едут нюхать, чем пахнет <...> Я всегда испытывал отвращение к академическому садизму и снобизму. И вот: чем больше меняется, тем больше все то же самое. Приедут чванливые енералы, а ты точно зверь в клетке. Верблюды' — те хоть плюнуть могут из клетки. А тебе остается только легко доказывать, что ты — не верблюд» (Е. Н. Кушевой. 11 мая 1954 г.).

Тревога о судьбе жалких остатков ЛОИИ не покидала Б. А. Романова. К тому были и реальные основания. Ходили слухи, что архив и библиотека бывшего ЛОИИ могут быть поглощены Библиотекой АН СССР (БАНом), в которой они располагались, а сотрудники вовсе лишатся работы. «Здесь только что возник переполох с внезапным переселением бывшего ЛОИИ вон из БАН, — писал Б. А. Романов в феврале 1954 г. Е. Н. Кушевой. — Переполох, в котором вскрылась

 

полная наша беззащитность в качестве упраздненного учреждения <...> Переполох длился два-три дня и взял много нервов. Хотели распихать: архив в одно место, а библиотеку в другое, то есть окончательно распылить остатки коллектива научных сотрудников». Впрочем, эти слухи и мрачные предчувствия не оправдались.

Лишь через год ошибочность административных санкций, направленных против ЛОИИ, была признана. 5 января 1954 г. Б. А. Романов писал в связи с этим Н. Л. Рубинштейну: «Здесь поговаривают о той или иной форме восстановления ленинградского коллектива. Состояние рассеянной мануфактуры, видимо, показало себя как наименее удобное практически. Жизнь возьмет свое». О том же он писал 31 декабря 1954 г.: «История описала круг — и вернулась к исходной точке». Но потребовались еще сложные переговоры в ЦК и обкоме КПСС, а также в Академии наук, прежде чем появилось решение о восстановлении ЛОИИ. Первое заседание его нового Ученого совета состоялось в ноябре 1955 г. Это был теперь маленький коллектив, значительно уступавший по численности тому, который был до упразднения ЛОИИ. Восстановить его оказалось гораздо труднее, чем ликвидировать. Правда, с конца 1955 г. в ЛОИИ начали вливаться новые молодые силы.